Текст книги "Face control"
Автор книги: Владимир Спектр
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
34
7 марта, воскресенье
13:30. Последние дни помнятся смутно, сквозь призму кокосово-пивной эйфории.
Неутомимая Бурзум с утра до вечера таскалась по городу, зависала в Национальном музее, по нескольку раз в день торчала на Староместской площади, ожидая перезвона колоколов астрономических часов. Что до меня, подобные туристические фишки не в моем вкусе. Я только и сделал, что, в память о своем вечно притесняемом народе, посетил бывшее гетто, Йозефов. Когда-то евреев и христиан разделяла глухая стена. Сейчас от гетто остались лишь шесть синагог, старое еврейское кладбище да еврейская ратуша. Странно, но стоя в Пинкассовой синагоге у плиты с самой длинной в мире эпитафией чешским и моравским евреям, погибшим от рук фашистского быдла, мне показалось, что я вот-вот заплачу. Позже, гуляя по кладбищу, слезы вновь подкатили к моим глазам. Мне было удивительно грустно и хорошо.
По вечерам мы отжигали в клубах, пили абсент, нюхали кокс, жрали кислое или Е.
Сегодня с утра (если считать это утром) Бурзум, лежа в постели, пьет прямо из горлышка приторный «Бейлиз», предусмотрительно купленный накануне. Я курю гаш и потягиваю отменный пилзенер.
– Ты заметила, сколько здесь цветных людей? – спрашиваю я.
– Цветных? По-моему, немного.
– Я имею в виду волосы. Зеленые, синие, красные…
– Это да. И много пирсинга.
– Я, пожалуй, тоже окрашусь. В красный. Эта идея вставляет мою подругу. Она воодушевляется и тащит меня в душ.
– Быстрее, Мардук, собирайся, не терпится увидеть тебя радикальным. Давай тебе еще и бровь проколем.
– Ну нет, это отстой, – я нехотя откладываю в сторону новый джойнт.
– Тогда набьем что-нибудь на спину, к примеру.
– Слушай, меня вполне удовлетворяет моя тату. Я делал ее на определенном жизненном этапе, когда изменился сам и изменил свой образ жизни. В этом была своя идеология.
– А разве сейчас, со мной, у тебя нет идеологии?
– Ты очень дорога мне, но, скажи на милость, при чем здесь идеология? Не могу сказать, что во мне что-то круто изменилось. – Я осторожно встаю под прохладную воду. – Вот если бы пирсинговать язык. Круто будет в процессе утомительных переговоров со всякими занудливыми жлобами невзначай его продемонстрировать.
15:25. Тату-салон в Градчанах с незатейливым, как, впрочем, и все в Чехии, названием, вроде «Underground». Я крашу волосы в красно-рыжий, а Бурзум все же решилась проколоть себе соски.
– Пробей еще и клитор, – предлагаю я.
– Только когда ты то же самое сделаешь со своим членом.
Ребята, работающие в салоне, честно предупреждают:
– Грудь будет болеть, и довольно долго.
– Это что, я не смогу ее трогать? – негодую я.
Ребята смеются.
16:50. Курим с чехами из салона. Примерно нашего возраста, два парня и одна девчонка, имеют очень похожие имена типа Янек, Ян и Яна. По-моему, здесь всех так зовут. Ну, еще Густавами.
– В Чехии не очень любят русских, – говорит Яна. – Из-за танков.
У Яны большой красивый бюст и проворный язычок, которым она часто облизывает свои и без того влажные губки. Возникают мысли о минете. Здорово было бы кончить на эту прекрасную грудь.
– Русских не любят в основном те, кому уже за сорок. Молодежи по хую, – пытается сгладить неловкость Ян.
Он выглядит немного уставшим, худой и бледный, с темными кругами под глазами. Я думаю о героине. Спросить, что ли?
– Да нам самим это по хую, – говорит Бурзум.
– Только не мне. – План настолько хорош, что неожиданно сильно цепляет и тянет на разглагольствования. – Всегда обидно слышать подобное. Когда тебя отождествляют с твоей ебаной родиной. Чувствую себя отчасти виноватым.
– Почему? – недоумевают чехи. – Тебя ведь тогда еще даже на свете не было.
– Обидно потому, что я, еврей, который родился в мрачной холодной стране, виноват, потому что до сих пор не слил из нее, как бы стыдно ни было называться россиянином.
– Тебя приняло, Мардук, – по-детски радуется Бурзум. – Тебя с твоими затяжными марафонами стало принимать конкретно и сразу даже от травы. Вот круто!
– При чем здесь «приняло»? – Я пытаюсь продолжить мысль: – Просто я антиглобалист. Борец с корпорациями. Знаете, почему я ненавижу свою страну? Потому что Россия и есть самая настоящая корпорация. Жесточайшая государственная машина, катящаяся куда-то бессмысленно…
– Бессмысленно? – перебивает меня Яна.
На мгновение взгляд вновь притягивается к ее груди. Кожа, наверное, нежная, белая, а соски… Скорее всего, большие и темные, твердеющие при любом, даже случайном, прикосновении.
– Все глобальное и не имеющее души – бессмысленно. Какая душа может быть у государства? Ни у него, ни у какой другой корпорации души нет. Ну как, например, у маленькой армянской хлебопекарни в Отрадном она есть, пусть маленькая и хачевая, но есть, а вот у хлебозавода номер девять нет. Сколько ни ищи эту самую душу в предприятии, выпускающем тонны булок в день, все равно не найдешь.
35
8 марта, понедельник
10:20. Пражский аэропорт. Бурзум молчаливо и мрачно курит один Salem за другим. Я тоже не разговорчив, после вчерашней ссоры чувствую себя, в буквальном смысле этого слова, выпотрошенным.
«Как же получается, что пустяковая обидка, кинутая то ли мной, то ли Бурзум, выросла в большую свару? – Размышлять неохота, но мысли сами, проворным десантным отрядом, лезут в черепную коробку. – Стоило ли мне уходить? Похоже, сознательно ее спровоцировал. Ведь ясно было, что не останется Бурзум одна, в злости метнется за мной в город, а гордость не даст следовать по пятам и… кто знает, чем и где все это закончится? Когда вернулся, оттаявший и пьяный, Бурзум не было. Маленький червячок снова ухватился за сердце. Вот тебе, идиот, знал же, предугадывал! Пошла, сука, крутить жопой в ночных полубардаках, сниматься каждому встреченному усатому славянину. Дрочишь от тоски в пустом номере гостиницы „Европа“, а твою девочку, может, уже который час натягивает кто-то большой и грузный, ебет в догги стайле на диване, кухонном столе или подоконнике. Сиди теперь, вытирай сопли. Хлопнул дверью, проторчал три часа в безжизненном баре, выжрал поллитра абсента? Что за результат? Ревность, опротивевший Staropramen под пошлый саундтрек местного MTV и саднящее, такое знакомое, но от этого не ставшее безболезненным, чувство глобальнейшего одиночества».
Ранним утром, собираясь на самолет, обнаружил вокруг шеи странную красноватую сыпь.
– Похоже на сифак, – авторитетно заявила Бурзум. – Суешь свой член всюду…
Я сел на измену, которая не покидала меня до самого Шереметьева.
16:50. Шереметьево-2. За все время полета мы не сказали друг другу и десятка слов. Бурзум продолжает курить. Я ловлю такси. В машине по-прежнему храним молчание. Только уже неподалеку от дома Бурзум вздыхает:
– Черт, я забыла в гостинице очки. Те, что ты купил мне, от Fendi.
Целую ее на прощанье. Губы холодны и безразличны.
17:30. Мосфильмовская улица. Кожно-венерологический диспансер № 12. Прямо с сумками вваливаюсь в кабинет врача.
– У меня сыпь какая-то, не посмотрите?
Врач, потертая жизнью женщина средних лет с остатками былой красоты на увядающем лице, улыбается:
– Значит, неплохо отдохнули, да?
19:10. Дома. Нельзя сказать, чтобы родственники были рады моему приезду. Во всяком случае, не жена. Старается выглядеть приветливо, но по настороженно-подозрительным взглядам, бросаемым украдкой, определяю, что Света не в духе.
– Что-нибудь не так? – спрашиваю.
Надо же, а я-то, оказывается, соскучился!
– Все в порядке. Нормально, – она отвечает тихо, мне практически приходится читать по губам, – все равно, даже когда ты в Москве…
– Что, когда я в Москве?
– Не важно.
– Ну как это не важно! Мы давно не виделись, я только приехал, и вот, какие-то непонятки! – растерянно пожимаю плечами. Мне всегда хорошо давалась этакая беспомощная растерянность. По-моему, она должна вызывать сострадание.
– Просто я не вижу разницы, здесь ты или где-нибудь вдали от дома. Ты все равно давно живешь вне нас. Сначала ты противопоставил себя социуму, обществу, которое ты презрительно называешь нормальным, теперь семье.
– Подожди, Света, во-первых, я и не думал никому себя противопоставлять. В противном случае я бы давно отдыхал в Кащенко.
– Так тебе там и место. Ты ведь давно уже сдвинулся. И сам знаешь из-за чего. Я думаю, у тебя необратимые процессы в психике.
– Почему?
– Из-за наркотиков. Ты очень изменился за последние два года. Конечно, наркотики присутствовали в твоей жизни и раньше, но сейчас, мне кажется, ты уже не можешь и нескольких дней прожить без изменения сознания.
– Ты привез мне подарок? – прерывает ее сын.
22:15. Набираю номер Бурзум.
– Это аллергия. Я был у доктора.
– Уже?!
– Ты же знаешь, меня парит неопределенность.
– Ну ты и трус, Мардук! – просто чувствую, как она улыбается. – А я уже думала – наградил меня, скотина.
– Интересно, почему это я? Ты что, святая?
Бурзум выдерживает благородную паузу.
– Знаешь, гадкий Мардук, мне хватает, что я, замужняя вообще-то женщина, тусуюсь с таким подозрительным типчиком, как ты.
– Ну и где же «замужняя вообще-то женщина» провела последнюю ночь?
– Это ты меня спрашиваешь, блядский Мардук?
– Я имею на это право.
– Вот и нет. Если кто и имеет, так эта мой муж. И, заметь, я его на хуй посылаю с такими вопросами. А тебя… – Бурзум осекается, понимая, что наговорила лишнего.
– А меня и подавно пошлешь, – продолжаю ее мысль.
– Ну… – Бурзум не находится, что сказать.
Я молча вешаю трубку. Бурзум перезванивает сразу:
– Черт, Мардук, не хочу с тобой сраться. Я всю ночь проторчала в этом идиотском баре напротив, все пила сливовицу и надеялась, что ты придешь…
– Сливовицу, – проникаюсь какой-то неслыханной нежностью («девочка, малышка моя!»).
– Ну да, – Бурзум примирительно вздыхает. – Не ругайся, пожалуйста. Я уже успела соскучиться.
36
19 марта, пятница
Всю неделю безуспешно пытался отвыкнуть от безделья. Вставал ни свет ни заря, бегал вокруг дома, забил неподъемное количество разной важности стрелок, не употребил ни грамма алкоголя, не говоря уж о других средствах. Почти каждый день встречался с Бурзум. Никого, кроме нее, видеть рядом не хотелось. Периодически названивали снятые ранее девки, но все возможные интрижки откладывались на потом…
Приближать это «потом» не было нужды. Мне было хорошо и покойно, словно все уже определилось, мы оба разобрались в чувствах и отношениях и давно уже живем вместе.
К сожалению, это была лишь видимость. Спокойствие кончалось всякий раз с наступлением тьмы. Каждый вечер отвозил я Бурзум домой, фактически передавая на руки мужу. Мое сердце переставало биться, лишь только я представлял, как моя колдунья возвращается в свое ебаное семейное лоно и играет отвратительную роль Спутника Жизни. Наверное, Бурзум чувствовала то же самое в отношении меня. Как-то, разглядывая мои старые фото, она проронила:
– Ужасно, ноты никогда не будешь моим, Мардук, все напрасно.
Я знал, что девочка права, но признаться в этом не посмел, не столько перед ней, сколько перед самим собой. Да и что для нас чужие переживания? В конце концов, это совсем не значило, что я принадлежу другому человеку. Просто в этом мире иногда встречаются одиночки, отвергающие рабскую зависимость от кого бы то ни было: спутника жизни, родителей или детей. Конечно, есть видимость: штампы в паспортах, общая жилплощадь и дети, но что, если в жилах одного течет лишь розовая вода, а в венах другого кипит благородная черная кровь?
Вечерами, сидя на кухне и листая свежий номер какого-нибудь птюча, у меня слезы на глаза наворачивались, только я представлял, как они ложатся, как хватает он ее своими грубыми руками, требуя исполнения ненавистного супружеского долга. Как-то давно она сказала, что у Вени огромный член и порой он делает ей больно. Было ли это вправду столь неприятным? Боль часто мешается с наслаждением, наслаждение, получаемое через страдание, не высшая ли точка неги? Ответить на этот вопрос трудно, ведь чужая душа – потемки. Давно уже знаю, что никому нельзя верить. Даже самый близкий и родной, казалось бы, человек наверняка имеет за пазухой камень, могущий стать причиной твоей гибели. Никому нельзя доверять, ни детям, ни родителям, ни друзьям, ни, тем паче, любимому человеку. Когда-то, не так уж и давно, я бы поверил. Мне тогда казалось, раз выбрали друг друга, идете по жизни вместе, то и чувствуете одинаково, дышите одновременно, получаете не сравнимый ни с чем кайф от погружения друг в друга. Обломался. Сначала думал: мир рухнет, так страшно и тошно сделалось от правды. Позже свыкся. Стал осознавать, что Вселенная, попадая в наше поле зрения, мгновенно персонифицируется и становится для каждого индивидуальной. «Каждый гражданин имеет право разместить в своем платяном шкафу одну-две личных Вселенных» – фраза, достойная записи в Конституцию.
Я знаю: мир, а точнее его восприятие, только внешне схож с реальностью. То, что вижу я, понравится ли Бурзум? Встречаясь и пользуя дар общения, трахаясь и обмениваясь физиологическими жидкостями, мы постепенно берем друг у друга многое, становимся во многом похожими. Но никакие усилия, никакой долгий трах и никакие жидкости не сделают из свинопаса принца, а из герцогини кухарку. Мы всегда будем оставаться в разных слоях, на разных, как это ни банально, ступенях. Мир всегда будет разным для нас, пусть в мелочах, в пустяке, но в решающий момент именно этот пустяк станет отправной точкой для жесточайшего конфликта. В этой стычке мы будем правы и не правы одновременно. Суд присяжных зависнет в непонятке, на чью сторону встать. Подумать только, ее любовь к примитивным полусладким игристым и твоя ненависть к шоколаду могут привести к бесповоротному разрыву.
Так стоит ли ждать? Чем глубже втягиваться в болезненные узы неравного союза, не лучше ли разом разрубить их и отвалить с чистым и пустым сердцем?
Всем нутром ощущаю, что жить не могу без Бурзум, она просто создана для меня! Стоит же вернуться домой, погрузиться с головой в семейное месиво, как я становлюсь опустошенным, растерянным и усталым. Все, что остается, – желание исчезнуть.
С другой стороны, размышляя здраво, все время прихожу к выводу, что союз с такой женщиной для меня невозможен.
Я знаю свою порочность. Всю сознательную жизнь я играю отрицательных героев. Являюсь негативом, «плохим» персонажем. А что Бурзум? Ясно как божий день, колдунья всегда готова пуститься во все тяжкие: плыть по потоку разврата, грязи, лжи и кайфа до тех пор, пока кто-нибудь не затормозит. Способен ли я стать сдерживающим стимулом, границей добра и зла, метафизическим тормозом, в конце концов? Вряд ли. Все, что помогает мне, – желание отыметь этот говенный мир. Я давно по другую сторону от добра. Мое знамя – ненависть и ложь, мой лозунг – «Противопоставление».
Во всех помыслах и чувствах я инфантилен, мне нет и пятнадцати.
поет про таких, как я, Marilyn Manson.
22:10. Добротный немецкий «Седан» Е класса тихо шуршит по весенней Москве, вечернему усталому асфальту, мелким лужицам и отражающимся в них деревьям, подвозя нас с Бурзум к Отрадному. На минуту задумываюсь о том, что жизнь – странная штука. Не мне, запутавшемуся в жизненном лабиринте московскому тусовщику, сидеть за рулем бюргерского авто. Ох, не мне! Есть во всем этом некий диссонанс. Я знаю: любой диссонанс, непорядок обязательно выйдет боком при первом же удобном случае. Как? В виде маленького стихийного бедствия, например, или карманной революции вкупе с небольшой эпидемией. Что-то должно произойти. Никогда не ощущаю умиротворенности и спокойствия. Даже на отдыхе, лежа в шезлонге, где-нибудь у Красного моря, знаю: что-то будет, случится, произойдет. И обязательно недоброе.
От горящих на панели приборов на душе уютно и тепло, в то же время чувствуется легкая горечь от близящегося расставания. Бурзум улавливает настроение.
– Не грузись, Мардук, мы расстаемся лишь на ночь.
– Вот это и напрягает.
– Послушай, – Бурзум хмурится, и на ее высоком лбу проступают морщинки, – все в твоих руках. Мы можем не расставаться… совсем…
– Все только в моих руках?
– Я говорила, Мардук, – Бурзум вздыхает как-то устало и кротко, – я очень люблю тебя… правда. Но я рыба, Мардук. Я не принимаю решения, меня несет река. Я не могу помочь тебе.
– Попытайся. В конце концов, ты поможешь не только мне, но и самой себе. – Я смотрю на уголек сигареты в ее руке.
– Это будет противоестественно, Мардук. Я не умею помогать… и себе в том числе.
– Может, стоит попробовать, вдруг получится?
– Боже мой, Мардук, что ты такое говоришь? Ты же знаешь лучше меня самой, что «Бурзум» и «Помощь» – понятия несовместимые! Я сочетаюсь с такими явлениями, как порок, разврат, похуизм… Ведь именно поэтому ты меня любишь, не так ли? А другая, добрая и помогающая, нужна я тебе? Ну, трахнул пару раз и послал на хуй… Так ведь, Мардук?
Мы останавливаемся во дворе ее дома, неподалеку от подъезда. Молчу, собираясь с мыслями. Хочется сказать что-то очень важное, какую-то ранее не додуманную до конца идею… Занятый размышлениями, я слишком поздно замечаю, что дверь со стороны Бурзум открывается, и появляется ее муж. До этого я видел Веню всего пару раз, но хорошо запомнил его. Похоже, бывший боксер нетрезв и к тому же разгневан.
– Это еще кто? – спрашивает он у Бурзум, злобно сверля меня гвоздиками своих черных глаз.
«Странно, я его помню, а он меня нет, неужели я настолько невзрачный?» – как всегда в экстремальных ситуациях, голова занята совершенно ненужными вещами.
Бурзум растерянно молчит.
– Что за ублюдок? – Веня коротко кивает в мою сторону.
– Я… – Бурзум не находится, что сказать.
– Ну-ка выходи из машины. – Муж, в буквальном смысле этого слова, силой выволакивает Бурзум на улицу, после чего грузным кабаном прыгает на ее место.
Я, в свою очередь, прыгаю на лютую измену. Мысли неожиданно уходят совсем далеко, прочь из неприветливого пролетарского двора, на Юго-Запад Москвы, ближе к моему детству и юности… Сколько себя помню, всегда был трусом и никогда не понимал, почему я должен стесняться этого. Мне было страшно, когда мама водила меня к врачам. Я боялся, гуляя в одиночестве (будучи «маменькиным сынком», я, как это водится, был лишен общества сверстников), повстречать компанию агрессивно настроенных мальчишек. Меня загружали турпоходы и школьные прививки. Я нервничал, когда принимали в октябрята и, позже, в пионеры, мне было плохо, когда звали в гости и когда гости приходили к нам… Помню, чего стоили мне в начальной школе уроки физкультуры (я был слабым, болезненным ребенком, без малейшего представления об отжиманиях и подтягиваниях), когда меня поднимали на смех все, от учеников до учительницы – дородной и крикливой Анны Казимировны. Один из самых запомнившихся мне случаев – посещение Дворца пионеров. Мама, заметив мои способности к рисованию и неуемную фантазию, записала меня в художественную студию. Ходить туда надлежало одному. Я был сдан приятной на вид тетке околомаминого возраста, впрочем, ее я помню плохо. Меня повели длинными коридорами и широкими лестничными пролетами, все дальше и дальше уводя от такой родной мамы. Где-то в районе звериного уголка стало плохо. Наверное, так же худо было Николаю II, когда он догадался, что собираются сделать с ним и его семьей большевики. Показалось, что я уже не вернусь. Обязательно потеряюсь в этом огромном и ужасном Дворце. Тетка, всю дорогу не умолкавшая ни на минуту, продолжала говорить, рассказывала что-то о животных. Ее голос звучал все глуше и под конец вовсе превратился в тихий звон. Я побледнел и чуть не потерял сознание. Меня вырвало. Позже примчавшийся врач совал под нос ватку с нашатырем и называл возможные причины моей болезненности – от отравления до аллергии на запахи животных. Никто не предположил, что мне стало просто плохо от страха. Я, в свою очередь, никогда никому не рассказывал об этом случае.
– Так кто ты такой? – опять спрашивает Веня и смотрит с ненавистью.
– Не узнаешь? – в еврейской манере отвечаю вопросом на вопрос.
– Отстань от него! – вдруг кричит Бурзум, да так громко, что Веня выскакивает из машины и хватает ее за плечи.
– Хули ты орешь, сука? – спрашивает он зловещим шепотом. – Что это все за говно?
– Отстань, – Бурзум пытается вырваться.
Внезапно Веня бьет ее по лицу коротко и профессионально. Она падает.
Я хочу вступиться, но страх накрепко приклеивает меня к сиденью. Я не шевелюсь. Время теряет сознание вместе с Бурзум и упорно не желает идти. «Не случилось ли чего?» – думается мне. Проклинаю себя, но по-прежнему не шевелюсь.
Веня поворачивается, чтобы снова сесть в машину, но Бурзум, неожиданно поднявшись, берет его за руку:
– Хватит, не падай в бычку!
Веня застывает в нерешительности.
– Тебе надо уйти, – говорит Бурзум, да так тихо, что я скорее читаю слова по губам, чем слышу их.
– Мне? – он не находится, что сказать.
– Пойдем, я все объясню, – она увлекает его в темноту двора.
Я остаюсь в полной нерешительности. На сердце чернь. Разве можно иметь столь мелкую душонку? Сожалею, что не пил и не нюхал, будь я на вставке, устроил бы показательное выступление… Уезжать ли мне? Дожидаться ли? Время течет медленно, даже не течет, а сочится. Бурзум появляется в зеркале заднего вида. Медленно, не останавливаясь, проходит мимо машины. Не нахожу в себе сил окликнуть ее. К удивлению, Бурзум открывает дверь недавно подъехавшей и явно кого-то ожидавшей Audi и садится.
На ум лезут диковатые мысли, вроде того, что это тоже любовник, с которым она думала встретиться после меня.
Однако буквально через минуту Бурзум появляется снова.
– Кто это? – только и спрашиваю, недоумевая.
– Никто, – Бурзум смотрит немного отстраненно. – Никто, я спутала машины.
