Текст книги "Моя сто девяностая школа"

Автор книги: Владимир Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

ПРОМЕТЕЙ

У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевокой бородой.

Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.

– Вот так и живу, как прикованный к этой школе, – говорил он.

Мы его звали "Прометей". Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.

– Не ребята, а свиньи прямо какие-то, – говорил он, – мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…

Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.

Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.

Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.

Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.

– Чего нос повесил? – спросил он.

– Из класса выгнали, – сказал я. – С химии.

– Плохое дело химия, – сказал он. – Идем ко мне.

И он повел меня в свою конурку.

– Садись на постель, – сказал он.

И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.

– А кому нужна эта химия? – сказал Прометей – Господь создал сушу, и воду, и небо и не знал ни про какой кислород и водород. И зверей создал он, и гадов всяких, и насекомых, и все это безо всякой химии.

– Но ведь даже вода состоит из кислорода и водорода, – сказал я, сверкая своими знаниями – Вода – это Н2O.

– Еще чего, – сказал он. – Не знаю я никакого "аш" и знать не хочу. И "О" – тоже.

– А без этого "О" вы бы не могли жить, – сказал я – "О" – это кислород. Вы им дышите. Даже растения без него жить не могут.

– Ну да! – рассердился Павел Кириллович. – Вот у меня фикус стоит. Растет безо всякого кислого рода.

Чепуха это все. Сказать можно что угодно. Все от бога.

– А зачем же тогда учиться?

– А и не надо. Читать и писать надо уметь – вот и все. Для того и школа.

– Но ведь должен я быть кем-нибудь, когда вырасту?

– Человеком будь. Че-ло-ве-ком.

– А специальность?

– А ты кем быть решил?

– Еще не знаю. Мама хочет, чтобы я был врачом…

– Не надо. Бог дал жизнь – бог и возьмет. И никакой врачеватель не поможет. Это ведь все выдумки – скорлатина там, либо дифтерит, или онгина, или инфлуэнция. Это все просто болезнь. Как ее ни называй.

Захочет бог, ты выздоровеешь, не захочет – помрешь.

– Бога нет, – сказал я. – Это все сказки. Религия – это опиум для народа.

– А я не курю, – сказал он. – Ни табак, ни этот твой опиюм. А если бога нет, откуда же ты взялся?

– От мамы, – сказал я.

– А мама?

– От своей мамы.

– А она?

– От (своей.

– Ну, а первая мама откуда?

– От обезьяны, – сказал я.

– А обезьяна?

– От своей мамы.

– А первая обезьянья мама?

Я не знал, что ответить.

– Без бога и обезьяны бы не было.

– Наверно, я буду инженером, – сказал я. – Электриком. Потому что у нас сейчас век электричества.

– Электричество, электричество! Нет никакого электричества. От создания мира была молния, и она зажигала такую иллюминацию, что безо всякого электричества светло было. И был гром, и была божия гроза, и никаких тебе киловаттов.

– Молния – это электрический разряд, – сказал я. – Вы ведь сами, Павел Кириллович, пользуетесь электричеством.

– С чего ты взял?

– Да вот у вас лампочка висит.

– А что же мне делать, ежели провели мне лампочку. Не-ет, инженером не надо.

– А математиком?

– Это совсем лишнее Что это за А плюс Б? Я хочу жалованье получать. Больше пятидесяти рублей все равно мне не дадут. Что же мне считать? Больше ста я и не умею. А икс плюс игрек я получать не хочу. Мне математика не нужна. Я ее не уважаю.

– А вот Булка Майковокий собирается быть артистом. И Таня Хлюстова хочет.

– Это позор. Будет девушка на сцене ногами дрыгать. Кто ее замуж возьмет. Или этот Мойковокий. Бог дает человеку смех и слезы. Бог сделал людей добрыми и злыми, пугливыми и храбрыми. Такими и быть должно. А изображать из себя другого человека никому не дозволено. Это грех большой.

– Тогда я стану естествоиспытателем.

– Еще хуже. Бог создал и человека, и льва, и обезьяну, и лягушку. А ваша Собунаева на уроке вчера лягушку резала. Лягушка – живая тварь Ей скакать и квакать положено, а она ее в разрезе показывает. На что это похоже? Вот ты про обезьян говорил. Это вам ваша Собунаева объясняет и говорит, что это открыл какойто иностранец по фамилии Дарвин. Я о таком иностранце не слышал. Может, этот иностранец и произошел от обезьяны. За границей, может, это бывает, но русские люди произошли от господа бога, и не случайно он пишется с большой буквы. Нет, я не одобряю это ваше учение.

– А вот меня за то, что плохо учился по химии, из класса и выставили.

– И не огорчайся. Это тебе господь бог зачтет на том свете Непременно в рай попадешь. Песнопения ангелов слушать будешь, блаженство испытаешь, вечный покой обретешь.

– Хорошо, – оказал я – Если есть бог, почему он меня не наказывает за то, что я его не признаю?

– А почему ты знаешь, что не наказывает? Может, поэтому ты таким дураком и вырос. Это и есть тебе его наказание.

– Не верю я в эти предрассудки, Павел Кириллович.

– А не веришь, дак и иди отсюда, и нечего ко мне в кабинет ходить! Давай, давай отсюда, хулиган, химик! Чтоб духа твоего здесь не было! Провались ты в тартарары, несчастный!

И Павел Кириллович распахнул дверь и подтолкнул меня к выходу.

В комнату влетела, как обезумевшая, худая серая кошка.

– Кис, кис, кис, – сказал Павел Кириллович, – иди сюда, кошка, мы с тобой понимаем друг друга.

Я услышал эти слова и вернулся.

– Кошку вы понимаете, – сказал я, – а человека понять не можете. И ваш господь тоже вам не поможет.

В это время на улице прогрохотал гром и сверкнула молния.

– Вот! – сказал Павел Кириллович. – Понял?

РЕЛИГИЯ И ЖИЗНЬ

В Ленинграде, вернее, на его окраине, в Старой Деревне, пропив парка культуры и отдыха, на берегу Невы, находился буддийский храм. Этот храм был построен императором Николаем Вторым, и это, кажется, единственный буддийский храм в Европе. Его настоятелем был буддийский монах, почему-то по фамилии Теннисон, ходивший с красной бородой и гигантской палкой по городу. В храме стоял (вернее, сидел) огромный Будда с жемчужиной во лбу. Сюда приезжали монахи из Японии, Китая, Монголии и Тибета и совершали службу, ударяя в гонги и тряся колокольчиками. Но это бывало редко, а в остальное время храм пустовал.

Я и Миша Гохштейн увлекались естествознанием и каждое воскресенье с сачками отправлялись на пруды Каменноостровского парка ловить жуков-плавунцов, водяных паучков, улиток и зеленых лягушек, завезенных сюда еще во времена Екатерины. И однажды, возвращаясь со своим уловом из парка, мы зашли в буддийский храм.

Нам в нем очень понравилось Понравилась тишина храма, огромный Будда и статуи маленьких Будд, гонги, запах каких-то благовоний. Что мы знали о буддизме? Почти ничего, кроме того, что буддисты стремились к состоянию нирваны, в котором они пребывали в полном покое, ни о чем не думая, наслаждаясь этим состоянием.

К нам подошел Теннисон. Очень странно, но он был не японец, не китаец, не монгол, никогда не бывал в Тибете, а вот стал буддистом и даже жил при храме. Он и рассказал нам об этой религии.

И мы с Мишей решили стать буддистами. Ведь это же действительно здорово – ни о чем не думать, не готовить уроки, не слушать нотации родителей и педагогов. Мы давно.стремились к нирване.

Во дворе храма мы нашли два куска мрамора и унесли их с собой.

В понедельник, придя в школу, мы легли в классе, подложив под головы эти куски мрамора.

– Встать! – крикнул староста класса Лебедев.

Но мы лежали не шелохнувшись. В класс вошла преподавательница истории Ольга Ефимовна.

– Что с Гохштейном и Поляковым? – спросила она испуганно.

Класс молчал. Никто ведь не знал, в чем дело.

– Вам плохо? – спросила она.

– Нам хорошо, – ответил я. – Мы находимся сейчас в нирване.

– Что это значит?

– Это значит, что с сегодняшнего дня мы буддисты, – оказал Миша.

– Мы имеем право на свободу вероисповедания, – сказал я.

– Встаньте и выйдите из класса, – сказала Ольга Ефимовна.

Мы подобрали свой мрамор и вышли.

Назавтра вызвали наших родителей. Пришел Мишин отец и моя мама.

Разговаривала с ними Ольга Ефимовна. Не знаю, что она им говорила, но вечером отец пришел ко мне в комнату и оказал:

– Ты живешь в трудовой семье. Твои отец и мать всю жизнь работают, чтобы принести пользу людям. Государство тратит большие деньги на образование таких оболтусов, как ты. Оно это делает для того, чтобы ты чему-то научился и стал человеком, чтобы ты не жил как инфузория, а что-то делал для людей, для своей родины. А вы с Мишей захотели стать тунеядцами – ни черта не делать и жить на шее у своих родителей.

Буддизм – это философия. Я не верю в нее, но знаю, что буддисты учатся, и работают, и слушают своих родителей и учителей. Я не знаю, как поступают в этом случае у буддистов, но в кино ты на этой неделе не пойдешь. И в гости к Вержбинокому тоже. Ты будешь сидеть дома и (готовить уроки.

Не знаю, что оказал Мишин отец, но знаю, что Мише почему-то два дня было (больно сидеть.

КРАСНАЯ ШАПОЧКА И СЕРЫЙ ВОЛК

Любовь Аркадьевна задумала поставить силами нашего класса спектакль для младших классов. Было решено взять сюжет «Красный Шапочки» – сказки Перро.

Сказку инсценировал Ваня Лебедев. У него был литературный талант, и надо сказать, что получилась вполне приличная пьеса.

Бстал вопрос о распределении ролей.

– Красную Шапочку будет играть Аня Труфанова, – сказала Любовь Аркадьевна, и все согласились.

– Ее маму я бы дала сыграть Ире Кричинской.

– Мне еще рано играть маму, – сказала Ира.

– Но ты очень подходишь, – заявил Навяжский. – У тебя и рост годящийся, и голос серьезный.

Уговорили.

– А кто же бабушка?

– Мне кажется, что бабушку может сыграть Нюра Безрукова, – сказал Старицкий.

– Какая же я бабушка?! – возмутилась Нюра. – Сам ты бабушка!

– Очень хорошо, – сказал Старицкий, – я с удовольствием сыграю бабушку.

– Какая же ты бабушка?! – закричал Штейдинг. – У тебя же мужской голос.

– У моей бабушки тоже мужской голос, – сказал Павка.

– Попробуем, – согласилась Любовь Аркадьевна. – А кто же будет у нас Волком?

– Было бы хорошо, если бы эту роль сыграл наш директор Александр Августович, – сказал Старицкий.

– Ты с ума сошел, Старицкий! – аж вскрикнула Любовь Аркадьевна. – Не можешь обойтись без своих неуместных шуток…

– Могу, – сказал Павка. – Пусть тогда Волка играет Поляков. У него волчий аппетит, он умеет щелкать зубами, и вообще он очень похож на волка.

– Чем это я похож? – возмутился я. – Что я – серый? Может быть, у меня есть морда? Может быть, я вою?

– Воешь, воешь, – сказал Павка. – Вспомни, как ты позавчера выл, когда получил "неуд" по математике.

– Перестань, Старицкий. Зачем обижать своих товарищей? – сказала Любовь Аркадьевна. – Поляков будет играть Волка, потому что это нужно для дела.

– Для дела я согласен, – сказал я.

– Ну, а в роли охотников выступят Навяжский и Гурьев.

Каждый вечер по два часа мы репетировали. И наконец состоялся спектакль. В актовом зале большую часть мест занимали ученики младших классов, на остальных местах сидели родители и родственники, учителя и незанятые в спектакле наши одноклассники.

Увертюру на рояле сыграла ученица младшего класса Ася Барон при участии Володьки Петухова (барабан).

Открылся занавес. Сцена изображала комнату мамы.

– Доченька, – сказала Ира, изображавшая мать в платье своей матери и в высокой (под взрослую) прическе, – пойди навести нашу бабусю. У нее скарлатина, и она одна в доме. Снеси ей пирог, который я испекла для нее.

– А где пирог? – спросила Аня (ей очень шла сшитая специально для спектакля красная шапочка).

– Действительно, где пирог? – спросила Ира.

Для спектакля Ирина мама испекла самый настоящий пирог с повидлом.

Красная Шапочка и ее мать обыскали всю сцену, но пирога не нашли.

– Без пирога играть я не буду, – оказала Аня.

И тут из-за кулис прозвучал громкий голос Штейдинга, который был у нас машинистом сцены и стоял у занавеса:

– Павлушка, негодяй, съел пирог.

В зрительном зале раздался смех.

– Тогда навести бабулю, – сказала Ира, – и скажи ей, что пирог я пришлю ей завтра. Будешь идти по лесу, будь осторожна. Не попадись навстречу Волку.

– Не беспокойся, мамочка, я буду осторожна, – сказала Аня.

Штейдинг опустил занавес, и оркестр исполнил музыкальную интермедию. Атмосфера нагнеталась. Громыхал барабан, и жалобно пел рояль. Тучи сгущались.

Открылся занавес. Сцена изображала лес. Это мы привезли несколько березок и одну елку и укрепили их в ведрах. Аня шла по лесу и пела свою песенку:

Я иду к своей бабусе,

Я иду, ничуть не труся.

Страшным лесом я иду,

На свою да на беду.

Стихи написал Бродский, он у нас считался поэтом.

Аня пела, а я в волчьей маске стоял за кулисой и смотрел на Аню. Я был по-прежнему в нее влюблен и не мог отвести от нее взгляда.

– Поляков, на выход! – шептала Любовь Аркадьевна. Но я ничего не слышал.

Тогда Павка что есть силы толкнул меня в спину, и я пробкой вылетел на сцену.

– Ай! – вскрикнула Аня.

– Здравствуй, Красная Шапочка, – сказал я и забыл все свои слова. Я стоял и смотрел на Аню.

– Вы, кажется, хотели спросить, куда я иду? – сказала Аня.

– Да, – сказал я – Хотел.. Очень хотел… спросить…

– Вы хотели спросить, не иду ли я к своей бабушке?

– Да, я хотел спросить, не идете ли вы к своей бабушке, – повторил я, пытаясь вспомнить дальнейший текст, но все вылетело из головы.

– А я иду к своей бабушке, – (сказала Аня, – она очень больна, и я иду ее навестить.

Я мучительно вспоминал свою роль, но это было бесполезно. Мы стояли на сцене и молчали. И тогда Аня сказала:

– Вы, кажется, хотели спросить, а где живет моя бабушка?

– Да! – радостно сказал я. – Я как раз хотел спросить: а где живет ваша бабушка?

– За лесом, в маленьком голубом домике, – сказала Аня. – Простите, я спешу.

И убежала.

И тогда я вспомнил вce слова и закричал:

– Я опережу ее! Она пошла по тропинке, а я прямиком сквозь чащу! Что-то у меня чешутся зубы!..

Я сделал немыслимый прыжок и умчался.

Опять Штейдинг опустил занавес, и опять оркестр заиграл музыку, в которой еще больше нарастала тревога.

Занавес открылся. Комната бабушки. В кровати лежит Павка Старицкий в очках и в чепце.

– Что-то у меня плохо с сердцем, – сказал он. – Надо принять микстуру.

Он взял с тумбочки, стоявшей у кровати, литровую бутылку c чаем и выпил ее всю под аплодисменты зала.

В этот момент вошел я – Волк.

– Здравствуйте, бабуся, – оказал я.

– Ой! Ой! Волк! Волк! – закричал Павка и выскочил из постели.

Любовь Аркадьевна запретила ему выскакивать и велела лежать под одеялом, но он не мог не показаться всем в ночной рубашке своей мамы, или, как он говорил, "в роскошном пеньюаре".

И вместо того чтобы зрители в зале вскрикивали от ужаса, понимая, что Волк съест бабушку, они хохотали навзрыд, глядя, как Павка в розовом кружевном пеньюаре скакал по комнате и кричал: "Ой, мама!"

– Идиот, – оказал я ему шепотом. – Мало того, что ты съел пирог, так ты еще не даешь мне съесть бабушку… Срываешь мне всю сцену…

И я набросился на Павла с криком:

– Вот я тебя сейчас съем!

Я схватил его и потащил под одеяло. Забросив его на кровать, я накрылся вместе с ним одеялом, полагая, что он останется незаметно там, а я высуну голову и скажу: "Какая была вкусная бабушка!" Но не тут-то было: Павка стал меня щекотать, и кричала в результате не бабушка, а Волк.

Наконец мне удалось заставить Павку прекратить свои шутки, и я высунул голову и сказал свои слова.

Вслед за этим я надел на себя бабушкин чепец и очки.

В комнату вошла Аня.

– Здравствуй, бабуся!

– Здравствуй, Шапуся! – оказал я. – Подойди ко мне и поцелуй меня, внученька.

Я ждал две недели этого момента. Я надеялся, что Аня поцелует меня при всех. Пусть она поцелует меня в лице Волка. Хоть так. Я мечтал об этом.

Но Аня сказала:

– Я боюсь тебя, бабушка. Почему у тебя так сверкают глаза?

– Это потому, что я смотрю на тебя, – ответил я. – Но совсем не по-волчьи, а нежно-нежно.

– А почему у тебя такие большие уши, бабушка?

Я посмотрел на Аню и опять забыл слова.

– Вы хотели оказать – это для того, чтобы лучше слышать тебя? – оказала Аня и сердито на меня посмотрела.

– Да, Анечка, – сказал я.

– Я, между прочим, не Анечка, а Красная Шапочка, – сказала она.

– Извини меня, – сказал я.

И наверно, все в зале, даже несмотря на то, что я в маске, видели, как я покраснел.

– А почему у тебя такие большие руки, бабушка?

– Чтобы обнимать тебя, – сказал я и обнял Аню.

Наконец-то! Какое это счастье!

Но Аня вырвалась из объятий Волка и спросила:

– А почему у тебя такие большие зубы?

– Чтобы съесть тебя! – закричал я. – Я съел твою бабушку и понял, что аппетит приходит во время еды.

Сейчас я съем и тебя!

– Нет, не съешь! – закричала бабушка – Старицкии и вылезла из-под одеяла.

– Ты с ума сошел! – зашипел я. – Я же тебя съел, ку-да ты лезешь?

– Он не съел меня, товарищи! – закричал Павка. – Не те времена! Нет такого волка, чтобы мог съесть нашу советскую бабушку!

В этот момент на сцене появились охотники – Навяжокий и Гурьев.

– Можете быть свободны, – сказал им Павка. – Бабушка не поддалась на провокации Волка, и Красная Шапочка тоже сразу его раскусила. Хватайте Волка, товарищи охотники, и мы все вместе отвезем его в зоопарк!

Штейдинг дал занавес.

Зрители бурно аплодировали.

А автор пьесы – Ваня Лебедев – прибежал за,кулисы красный, как светофор.

– Ты провалил мне пьесу! – кричал он. – Ты все испортил! Ты превратил драму в комедию…

И Любовь Аркадьевна, хоть и смеялась почему-то, сказала:

– Так нельзя, Павел, это уже совсем не то. Ну что же это за бабушка?

– Я лично горжусь такой бабушкой, – сказал Павел.

ПЕРВЫЙ БОКАЛ

Муся – девочка из младшего класса – пригласила нас к себе.

– Мои родители уехали на два дня в Петрозаводск, – сказала она, – и я одна дома. Можно устроить у меня вечеринку. Из моего класса будет только Вера Хлюстова, а вы можете пригласить кого хотите. У меня есть патефон и три пластинки: танго "Танголита", вальсбостон "Рамона" и шимми "Электромиос". Сложимся по два рубля. Я и Вера организуем ужин. У меня могут поместиться десять человек. Значит, вы приходите всисьмером.

Мы были в восторге. Мы – это Павка Старицкий, Бобка Рабинович, Шурка Навяжский и я. Решили пригласить Таню Чиркияу, Иру Дружинину, Нину Седерстрем и Эллу Бухштаб…

– За дам платим мы, – сказал Старицкий.

– А где мы достанем деньги? – спросил я.

– Это уже второй вопрос.

Деньги достали довольно просто. Шурка продал папину "Историю искусств", Бобка загнал четыре марки мыса Доброй Надежды, а я разбил свинью (у меня была такая копилка) и достал все ее содержимое. Таким образом мы вручили Мусе шестнадцать рублей.

Собраться решили в субботу в семь часов вечера и веселиться до десяти, а если удастся убедить наших родителей, – до одиннадцати.

Шурке и Бобке разрешили до половины одиннадцатого, а мои родители, на мое счастье, ушли на день рождения к зубному врачу Березовскому, а с тетей Феней я быстро договорился, что приду в полдвенадцатого.

Мусе было поставлено условие, чтоб было вино. Это было первое самостоятельное вино в нашей жизни, и потому вечеринка имела для нас особое значение.

Мы все пришли ровно в семь. Стол уже был накрыт: в вазе пестрел винегрет, на тарелке была аккуратно уложена селедочка. Было два сорта копченой колбасы, голландский сыр, маринованные грибы в баночке, и красная икра сверкала под желтым абажуром. А в центре стола, как в почетном карауле, стояли четыре бутылки портвейна.

Мы молниеносно ринулись к столу. Бобка кашлянул для того, чтобы привлечь внимание, и достал из кармана голубую коробку папирос "Зефир трехсотый". Это было шикарно. Мы все взяли по папиросе. И девочки тоже. Затянувшись, все одновременно закашлялись, а Иру даже начало тошнить, но Бобка сказал, что со временем это пройдет.

– Начнем, товарищи? – предложила Муся.

– Разрешите только, я произнесу тост? – сказал Павел.

– Давай! – закричали все.

– Леди и джентльмены! – провозгласил он. – Я предлагаю первый бокал выпить за хозяйку дома!

– Ура! – закричал я.

– Прошу встать, – сказал Павел.

Мы все поднялись с мест и осушили свои рюмки.

Вино оказалось довольно сладким и терпким. Внутри у нас сделалось тепло, но никакого особого впечатления это ни на кого не произвело.

Вера завела патефон. Я пригласил Мусю, Шурка Нину Седерстрем, Бобка Таню Чиркину и Павка Веру Хлюстову. Танцевали все плохо, но мы прыгали козлами под музыку, и нам было очень весело. А Иру все еще тошнило от папиросы.

Поцеловав своим партнершам руки (Павлушка сказал, что это обязательно), мы развели их по своим местам за столам, и Бобка предложил очередной тост – за здоровье наших дам!

И мы выпили по второй рюмке. По желудку разлилось тепло, почему-то начала кружиться голова, и я перевернул вазу с винегретом на платье Вере Хлюстовой.

– Ты мне испортил платье! – закричала она.

– Не имеет значения, – почему-то оказал я. Это вырвалось у меня как-то само собой, и я перевернул ей на юбку рюмку с остатком портвейна.

– Ты свинтус, – оказала Вера и заплакала.

– За Верино платье! – воскликнул я, наполнил третью рюмку и тут же перевернул ее на роскошную белую скатерть.

– Это пятно на всю жизнь, – сказала Муся. – Как я объясню родителям?

– Поставишь на пятно вазу с цветами, они ничего. не заметят, – сказала Нина, – но лучше присыпать пятно солью. Соль вытравит пятно.

Муся принесла банку с солью, вывернула гору соли на скатерть и поставила на нее вазу с астрами.

– Аи, я, к-кажется, наннапился, – сказал Шурка и перевернул хрустальную вазу. Ваза разбилась вдребевги.

Муся заплакала.

– Эт-то п-пустяки, – сказал Павка. – П-пос-суда бьется к счастью. Д-давайте споем.

Таня Чиркина попыталась встать из-за стола, но закачалась и уцепилась за кончик скатерти. На пол посыпались тарелки, рюмки, засверкали осколки.

На Бобку напал смех. А Павка затянул песню "Случайно и просто я встретился с вами, в душе зажила уже старая рана". И мы подхватили: "Но пропасть разрыва легла между нами. Мы только знакомы. Как странно".

В это время Вера вышла в соседнюю комнату и, достав из платяного шкафа вечернее платье Мусиной мамы, переоделась и появилась в комнате в длинном лиловом платье с огромным разрезом на спине.

– М-муж-чины! – кричала она. – К-кто хочет с-со мной та-анцевать шманго?

– К-какое шманго? Т-танго!

– Я и г-говорю – ш-ш-манго.

– Зачем ты надела мамино платье? Кто тебе разрешил? – заволновалась Муся.

– А ч-что ему будет? Кнкак надела, т-так и сниму, – сказала Вера. – Веселиться так веселиться.

– "Налейте, налейте бокалы полней", – запел Павка, и все пустились в дикую пляску.

В этот момент раскрылась дверь и в ней появился Мусин отец.

– Это что такое? – спросил он.

– Папочка, ты приехал? – спросила Муся. – Нет, я еще в Петрозаводске, – сказал отец. – Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?

– Эт-то, по-видимому, й-я, – сказал, пошатываясь, Щурка, – но й-я вам все от-ткуплю, – и упал на пол.

– Да вы что, перепились здесь, что ли? – воскликнул отец. – А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?

Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.

– Значит, так, – сказал отец, – все вон из квартиры.

Мы немножечко протрезвели.

– Эт-то нетактично – выгонять гостей, – сказал Павка.

– Я не вижу здесь гостей, – сказал отец, – я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?

– Мы хотели попробовать, – сказала Муся.

– А кто здесь курил?

Все молчали.

– Я не привык повторять два раза! – сказал отец. – Вон!

Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.

Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.

Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:

– До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.

– А что мне делать? – спросил я. – Все уроки я уже приготовил.

– Можешь писать воспоминания об этом вечере.

И папа хлопнул дверью.

На шум пришла мама.

– Что случилось? – спросила она.

– Поздравь своего сына, – сказал папа, – вчера вечером он напился как сапожник.