Текст книги "Моя сто девяностая школа"

Автор книги: Владимир Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

ЖЕНИТЬБА ГЕОРГА

Пожалуй, я не знаю ни одного ученика нашей школы, ни одного нашего учителя или учительницу, ни одну уборщицу, которые не любили бы Леонида Владимировича – нашего преподавателя литературы и географии, режиссера наших школьных спектаклей, организатора рабочих отрядов школы и просто потрясающего человека.

У него была странная фамилия Георг. Так звали короля Великобритании. Но в нашем Георге не было ничего королевского. Это был довольно высокий мужчина, чуть широкоплечий, ладно скроенный. У него была большая голова, обрамленная густыми светло-коричневыми волосами. На довольно широком носу всегда было простое пенсне. Лицо было очень доброе, с чуть сжатыми губами. Он чем-то напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира". Наверно, своей добротой, безграничным обаянием и мягкостью обращения.

Я не знаю, сколько ему было лет, но нам он казался молодым и прекрасным. Я думаю, ему было лет тридцать, но он держал себя с нами почти наравне.

Мне кажется, что у него были очень голубые глаза.

Во всяком случае, я их видел такими.

Он быстро включался в наши игры на большой перемене, мгновенно организовывал бег на сто метров в нашем коридоре или останавливал любителей поэзии Кунина и Лебедева и всю перемену читал им стихи Пушкина. Или он кричал: "Ира, ко мне!" Высокая Ира Кричинская подбегала к нему, вынимала из кармана свисток и громко свистела. Мы все сбегались на свист, и выяснялось, что требуется рабочая бригада, чтобы перенести из вестибюля в кабинет рисования новый шкаф. И мы это исполняли с удовольствием.

Почти все вечера он проводил в школе. Это были репетиции спектаклей. Он поставил "Двенадцатую ночь", "Пир во время чумы", "Каменного гостя", "Моцарта и Сальери" и "Двенадцать" Блока. Он ставил пьесы, сам рисовал декорации, сочинял музыку, наблюдал за написанием афиш и угощал всех леденцами.

Свои репетиции он использовал и для того, чтобы поговорить с отстающими и направить их внимание на изжитие "неуда" по алгебре, на дисциплину и на манеры поведения. Делал это между прочим, в разговоре, один на один.

Казалось, – нет, мы были уверены в этом, – что все свое время, и служебное и свободное, он отдает нам.

Мы его искренне и преданно любили. И он нам отвечал полной взаимностью. Его уроки были самыми желанными, и мы не мыслили их пропустить. Нам не мешала даже болезнь. Не было случая, чтобы кто-то не явился.

В старших классах литературу преподавала Вера Павловна Андреева. Она была немного старше Георга.

Окончив институт благородных девиц, она обладала отличными манерами, умением великолепно держать себя, безупречной институтской походкой, мягким и негромким голосом, высоко поднятой головой и сдержанной, еле заметной улыбкой. Всегда была скромно, но сверхаккуратно одета, не спеша ходила и в классе появлялась чуть торжественно.

Ее урок никогда не был экспромтом, а всегда был тщательно подготовлен, точен и подробен.

Пожалуй, она была красива. Светлая шатенка с волосами, уложенными косой, с нежным светом больших серых глаз и с тихим, душевным голосом.

На ее уроках все говорили тихо, никто не шумел и, казалось, все вели себя, как в институте благородных девиц. А если кто-нибудь нарушал дисциплину, Вера Павловна бледнела, краснела и говорила: "Мне непонятно ваше поведение. До перемены еще пятнадцать минут. Вы мне помешали".

И краснел уже нарушитель.

Она была очень хорошая учительница, все ее любили и уважали, но, конечно, ей было далеко до Леонида Владимировича.

К Георгу мы могли пойти со своими сомнениями, горестями и радостями, всегда могли задать любой вопрос. А Веру Павловну мы стеснялись.

И вот в гардеробе, снимая галоши, Селиванов сказал:

– Ребята, новость! У Георга роман с Верой Павловной.

– Не может быть!

– Оказывается, может. Вчера вечером я видел их выходящими из кино "Сплендид палас". Он держал ее под ручку, и они шли совсем не учительской походкой.

Шел снег, и Леонид Владимирович снимал и протирал платком пенсне. Так не снимают пенсне в обычные дни. А Вера Павловна улыбалась такой улыбкой, какой я еще у нее не видел. У меня даже мама не смотрит так на папу…

Мы все были потрясены.

На большой перемене мы увидели их в коридоре возле учительской. Действительно, они смотрели друг на друга, как будто увидели друг друга в первый раз.

Наши девочки были подавлены. Они явно ревновали. Все были расстроены. Они любили и Георга и Андрееву, но они считали Георга настолько своим, что у них и в мыслях не было, что он может кого-то любить, кроме них.

По окончании занятий Данюшевский сообщил, что слышал, как Леонид Владимирович сказал Вере Павловне возле канцелярии: "Вера". Это уже было слишком! Вере Павловне – "Вера".

А в воскресенье я ходил с папой в сад Народного дома и катался на "американских горах". И вдруг я увидел в вагонетке перед собой Леонида Владимировича и Веру Павловну. Они сидели, и Вера Павловна склонилась к нему, и он обнимал ее за талию, и на спусках она кричала, а он смеялся. Вера Павловна с ее аристократическими манерами Смольного института кричала: "Ой, мамочка!"

Это произвело на меня неизгладимое впечатление.

И вдруг Георг обернулся, увидел меня и крикнул:

– Как, Поляков? Нравится? Нам тоже, очень!

Через неделю они поженились, и Вера Павловна стала Андреевой-Георг.

Ира Дружинина сообщила нам, что учителям доподлинно известно, что свадьба происходила в церкви и их обручал священник. Вера Павловна была в фате, и молодожены обменялись кольцами. Многие учителя были на свадьбе в Успенской церкви.

В этот день на уроках все смотрели им на руки и убедились.

– Не понимаю, как такой прогрессивный человек, как Георг, мог пойти в церковь, – сказал возмущенный Розенберг.

– У нас свобода вероисповедания, – сказала Аля Купфер. – Вера Павловна должна была венчаться в церкви. Она так воспитана, а Леонид Владимирович выполнил ее желание. А может быть, она даже поставила ему ультиматум. Трудно было ждать иного от верующего человека…

– Но он же всегда смеялся над этим. Вспомните, как он читал нам "Хирургию" Чехова, – сказал Ваня Лебедев.

– Юмор юмором, а любовь любовью, – заключил Старицкий. – Пережитки темного прошлого живут еще и в светлых личностях.

– Вот что, – сказала Элла Бухштаб, – ясно одно: она вышла за него замуж, и мы не можем быть в стороне. Это наши учителя, и это наша свадьба. Мы обязаны их поздравить, и я предлагаю от всего класса купить им букет цветов.

– Нужны белые розы, – заявила Таня Чиркина. – Белые розы – это чистая, нежная любовь. И обязательно нечетное число. Так полагается для счастья.

Мы собрали деньги и поручили покупку Югану, как отличнику ботаники.

Юган купил двадцать одну розу.

Вручать цветы мы поручили Элле. На следующий день, когда в класс вошел Георг и начал говорить о Гоголе, Селиванов поднял руку и попросил разрешения выйти. Он побежал в учительскую и сказал Вере Павловне, что ее просят срочно к нам в класс по срочному делу.

И он вернулся в класс в сопровождении Веры Павловны.

Тогда встал из-за парты Розенберг и сказал:

– Прошу извинения за то, что прервал урок, но причина очень серьезная: мы не можем не поздравить вас с законным браком. От имени всего класса поздравляю вас. Мы желаем вам здоровья, радостей и большого счастья.

И все мы встали и начали хлопать в ладоши, а Элла поднесла им розы, и все девочки бросились их целовать.

Вера Павловна покраснела и сказала:

– Большое вам спасибо.

А Леонид Владимирович отломил одну розу и воткнул в петлицу своего пиджака.

Вера Павловна вытерла кружевным платочком глаза и вышла из класса.

А Леонид Владимирович сказал:

– Итак, на чем мы остановились?

– На свадьбе! – крикнул Старицкий.

Леонид Владимирович улыбнулся, быстро сделал серьезное лицо и сказал:

– "Мертвые души" в творчестве Гоголя занимают такое же важное место, как "Евгений Онегин" в творчестве Пушкина…

САМОУПРАВЛЕНИЕ

ШУС – это школьный ученический совет. В нашем классе семь представителей ШУСа. Это наши самые серьезные товарищи: Розенберг, Лебедев, Бродский, Кунин, Руткина, Селиванов и Бэлла Блехман.

Один из самых неутомимых поклонников ШУСа – Леонид Владимирович Георг. Он создатель первых школьных рабочих бригад, которые выполняют любое поручение, приводят в порядок школу, ездят за получением учебников и всевозможных приборов, следят за чистотой, оформляют праздники, помогают учителям.

Сегодня старшины бригад отчитываются перед ШУСом.

Слово имеет Ира Кричинская.

– В нашей бригаде все благополучно. Эти три дня никакой работы не было, – рапортует она.

– В нашей бригаде, – докладывает Селиванов, – все хорошо. Работы не было.

– В нашей тоже, – говорит Толя Блатин.

– Что же тут хорошего? – замечает Леонид Владимирович. – Как это может быть, чтобы не было работы? Как можно назьюать такой день хорошим? Это профанация самого понятия "рабочая бригада".

– А мы произвели уборку физического кабинета, – докладывает Гохштейн. – Я починил два элемента Бунзена, а Зверев исправил спектроскоп.

– Это уже дело, – говорит Георг.

– Меня интересует, как идет подготовка к ленинской годовщине, – интересуется Лев Самойлович Бреговский.

– Я пишу портрет Ленина, – сообщает Лева Косвен из младшего класса.

– Я оформляю Ленинский уголок библиотеки, – говорит Валя Бродская из старшего.

– Когда все будет готово?

– Послезавтра, – заверяет Лебедев.

– Я хочу поставить важный вопрос, – поднимает руку Уся Руткина.

– Ставьте.

– Вчера мы решили, что необходимо разгрузить кабинет рисования и убрать из него старые ненужные рисунки, некоторые потрескавшиеся слепки, помыть окна и починить разваливающийся шкаф. Поручили это рабочей бригаде, где старшиной Нюра Безрукова, а Безрукова, вот она сидит и не смотрит в глаза, заявила, что она завтра не может, потому что идет в театр на "Свои люди – сочтемся". А мы, значит, уже не свои люди? А с нами, значит, ей не нужно считаться? Мне кажется, что Безрукова зазналась, и нужно ей напомнить, что она еще ученица нашей сто девяностой школы.

– Можно, я скажу? – подняла руку Безрукова.

– Ну, скажи.

– Я все понимаю, товарищи. Но мне достали билеты на спектакль. Я не так часто хожу в театр. Мы проходим Островского, и я считала, что это необходимо для ученья. Я не веселиться ходила. А убрать кабинет можно и на другой день. И нечего из меня делать преступницу. Я убираю не хуже других. Я, если хотите знать, пол мою и не жалею своих рук, как некоторые…

– Кто это "некоторые"? Кто это "некоторые"? – закричала Дуся Бриллиантщикова. – Если я не мыла пол в пятницу в канцелярии, то только потому, что вывихнула палец на физкультуре, а я всегда мою, и даже с мылом…

– А я без мыла? – вскочила Блехман. – Зачем эти экивоки?

– Спокойнее, товарищи, – сказал Георг. – Не надо обвинять друг друга. Надо только твердо понимать, что нельзя отказываться от порученной работы, иначе все станут кивать друг на друга и работа остановится. А работа никогда не должна останавливаться. И ничто никого не извиняет. Вы меня поняли?

– Поняли, – сказала Нюра. – Больше я так делать не буду. Я собиралась завтра пойти на "Невесту солнца", но я не пойду, а буду заниматься пошивкой занавеса для нашей сцены.

– Отлично! – воскликнул Бреговский. – Это гражданское решение.

Когда заседание закончилось и все разошлись, к Безруковой подошел Леня Зверев.

– Мне интересно, с кем ты собиралась идти на "Невесту солнца"?

– С Руфь Роллан, – ответила Нюра.

– Я не идиот, я знаю, что Руфь Роллан играет главную роль в картине. Я интересуюсь, с кем собиралась ты идти?

– Какая разница.

– Огромная. Ты опять собралась идти с Финкельштейном?

– Хоть бы и с ним.

– А почему ты не могла бы пойти со мной?

– Это было бы уже не так антиобщественно?

– Не говори глупости. Но это было бы более честно.

Ты ведь обещала пойти со мной?

– Но раздумала, – сказала Нюра. – Кстати, Марк тоже общественник, и он вчера вымыл все пробирки в химкабинете, и Гельд поручил ему подготовить опыт с гремучим газом.

– Значит, ты променяла меня на Мару?

– Никого я не меняла, и оставь, пожалуйста, меня в покое.

– Тебя, значит, в покое, а мне беспокоиться?

– Разве у нас мало девочек, которых можно позвать в кино?

– Я не считал, – сказал Леня. – У меня есть другие дела.

И, уничтожающе посмотрев на Нюру, пошел в кабинет сортировать кварцы и полевые шпаты.

ТРАГИЧЕСКАЯ ПОКУПКА

Время было трудное. Хлеб выдавался по карточкам, и он мало походил на хлеб. В нем попадались куски соломы, какие-то сучки и еще бог знает что. В магазинах ничего не было, и жильцы нашего дома пускались на разные хитрости, чтобы обеспечить себя какойто пищей. Адвокат Усольцев держал в кухне кур, которые кудахтали на весь дом, но упорно не хотели нестись. Бухгалтер Тютин воспитывал в своей комнате поросенка. У кассирши Зеленчеевой жила в ванной утка, и все ей завидовали (не утке, конечно, а кассирше).

Однажды отец вернулся со службы позднее обычного и на вопрос мамы: "Где ты был?" – ответил:

– Я покупал козу.

– То есть как? – изумилась мама.

– Очень просто. Узнал, где продается коза, и купил.

Она, конечно, еще маленькая, но через два-три месяца она начнет давать молоко. А молоко необходимо Володе, да и тебе, Анюта. Будем теперь все пить молоко.

Я был в восторге. У нас будет своя коза. Здорово!

– Но тебе, Володя, придется уделять ей внимание.

Козу надо пасти на травке. Трава – это ее питание. Будешь приходить из школы и ходить с ней на Стрельнинскую улицу. Там, в конце улицы, есть что-то вроде запущенного садика, и в нем много травы. Придется гулять с ней по часу в день.

– Хоть по два! – радостно закричал я и тотчас же представил себя в роли пастуха, с хворостиной в руках. – Я буду изучать ее, – оказал я, – буду записывать ее поведение и, может быть, даже напишу статью в нашу классную стенгазету: "Козы и их разведение в средней полосе России".

– Завтра я ее приведу, – сказал папа.

– А как мы ее назовем?

– У нас в Нахичевани, – сказала мама, – была коза по имени Мурка.

– Очень хорошо, – сказал папа, – мы ее так и назовем.

Утром в школе только и было разговоров о моей козе. Селиванов даже предложил привести ее на урок зоологии.

Все мне страшно завидовали и предлагали помочь пасти.

Окончились занятия, и я бегом кинулся домой. Только я прибежал, пришел папа. Он тянул на веревке черную маленькую козочку с небольшими серыми рожками. У нее были маленькие карие глазки, жиденькая бородка и крохотное белое пятнышко на спине.

– Наша молочная фабрика! – шутил папа.

– Очень симпатичное животное, – сказала мама, – но у меня нет уверенности, что у нее будет молоко.

– Почему это нет уверенности? Что это за вечные сомнения? – рассердился отец.

– Мне так кажется, – сказала мама.

– Почему это тебе так кажется?

– Потому что это козел, – сказала мама.

И действительно, выяснилось, что это козел.

Папа был страшно смущен.

– Пойду отдам его обратно, – сказал он. – Пусть возвращают мне деньги.

Я заплакал. Мне очень понравился козлик, и я ни за что не хотел с ним расставаться. Я умолял оставить его, доказывал, что с козлом я буду лучше учиться, клялся, что у меня будут только отличные отметки, уверял, что козел будет оказывать на меня хорошее влияние.

Мама приняла мою сторону.

– Тебя надули, – сказала она отцу, – но козлик не виноват. Пусть он останется.

– А как мы его будем кормить? – спросил отец. – Мы и сами плохо едим, а тут еще козел…

– А как ты думал его кормить, когда считал, что он коза?

Это было убедительно, и отец согласился.

Имя козлу оставили Мурка и поселили его в крохотной кладовой за кухней.

Мама напоила его молоком, которое заняла у соседей, и дала ему хлебную корочку. Мурка все съел. Видимо, он был голоден.

Соседи по лестнице посмеивались над нами, а инженер Харитонов из десятой квартиры говорил:

– Роскошно живут эти Поляковы! Люди не знают, как прокормить себя, а они завели козла!..

Я быстро подружился с Муркой. Ему нравилось ходить со мной в садик, на травку, и он чувствовал, ч го я люблю его, и платил мне взаимностью. Хорошо было в садике. Желтели, как маленькие солнышки, одуванчики у разломанного забора, тянулись тоненькие, почти прозрачные пастушьи сумки, и капельки росы сверкали на удивительно зеленой траве.

Мурка медленно прогуливался и жевал сочные листья подорожника. А я нежно подгонял его прутиком, а то садился на камень у калитки и пытался учить уроки, глядя одним глазом в учебник, а другим следя за козликом.

Однажды в школе Вадька Попов сказал мне:

– А что, если я сегодня пойду с тобой пасти твоего Мурку? Ты дашь мне поводить его за веревочку?

– Конечно, – сказал я. – Что за вопрос! Пожалуйста.

И мы пошли ко мне домой.

Я вывел из кладовки козленка, мы вышли вместе из парадной нашего дома, перешли Большой проспект, вышли на Стрельнинскую улицу, я передал веревочку Вадику, и Вадик торжественно повел Мурку, гордо поглядывая на прохожих. Гуляли мы втроем – Вадик, Мурка и я – часа полтора, а потом повели Мурку домой. И тут Вадька нашел ржавый железный обруч от бочки и привязал его к Муркиной веревке.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Увидишь, как он сейчас покатит обруч, – ответил Вадька.

Он поставил обруч, Мурка пошел, и обруч покатился за ним. Но, наехав на лежачий кирпич, обруч упал, звякнул, и испугавшийся Мурка подскочил и помчался.

Испуганный козел мчался по Стрельнинской улице, за ним громыхал по плитам тротуара обруч и приводил козла в исступление. Мы бежали за ним.

– Мурка! Стой! – кричал я. – Мурка!..

Но козел ничего не слышал и не видел. Пригнув голову, он мчался по тротуару, и встречные прохожие шарахались в сторону. Козел выбежал на Большой проспект и помчался по мостовой, навстречу трамваям и сигналившим автомашинам.

Вадька, бледный как полотно, бежал за ним и что-то кричал. Я думал, что у меня выскочит сердце, так я бежал за ними.

Громыхание обруча заглушало звонки трамваев.

Появился милиционер. Он ринулся за козлом. Догнал его перед самым носом трамвая, наступил сапогом на обруч, и Мурка остановился.

Подбежали мы с Вадькой.

– Чей козел? – спросил милиционер.

– Наш, – сказал я. – Наш козел.

– Что значит "наш"?

– Значит, мой, – сказал я. – Моего отца…

– Ну вот, пусть отец и приходит за козлом в милицию. В шестнадцатое отделение. И еще штраф уплатит за нарушение козлом правил уличного движения. Где это видано? Трамвай остановил, граждан пешеходов перепугал. Может, он бешеный, ваш козел…

– Он нормальный, – сказал я, – вполне нормальный.

– Значит, вы ненормальные, – сказал милиционер.

– Отдайте нам козла, – умолял я, – он больше не будет!

– А кто ему обруч привязал?

– Это я привязал, – сказал Вадька. – Я хотел поиграть с ним.

И милиционер взялся за веревку, отвязал обруч и повел козла в милицию.

– Ты не виноват, – сказал Вадик. – Это была моя идея, и я пойду с тобой к твоему отцу.

Мы пришли домой, и Вадька честно рассказал папе все как было.

– Очень грустно, – сказал отец и пошел в шестнадцатое отделение милиции.

Там он уплатил штраф, и ему вернули козла, но папа не повел его домой, а отдал дворничихе в своей поликлинике. Она жила за городом, у нее были две козы, и козел ей был очень кстати.

А я рыдал, наверно, неделю. Я всерьез переживал разлуку с Муркой. Ведь у меня даже не было его фотографии.

ПИКОВАЯ ДАМА

«Ночью и днем, все об одном… Ах, истомилась, устала я!..» Вы, наверно, думаете, что это ария Лизы из оперы «Пиковая дама»? Это верно. Но поет ее не Лиза у Зимней канавки, а произносит мама Шуры Навяжского, которая устала убирать за нами и наводить порядок в своем доме. Дело в том, что Шура и я при активном участии Шуриной сестры Лели, ученицы театрального института, решили поставить «Пиковую даму». В квартире шьется занавес из двух простынь, сооружаются костюмы, Шурка тащит из платяного шкафа мамины платья, а я мечусь по квартире и кричу:

"Тройка, семерка, туз!.." Я играю Германна, а Шурка – старую графиню. Девочек мы не звали, поэтому Лизу мы из сюжета ликвидировали, а Томского совместили с гусаром Суриным и мечущим банк Чекалинским. И вообще это уже не опера, а самая настоящая драма.

При чем тут любовь? – подумали мы. И зачем травмировать Лизу? Пусть живет. Самое главное – желание Германна стать богатым и выиграть три раза подряд.

"Три карты, три карты, три карты!.."

Поэтому рассказ Томского – он же Чекалинский – он же Сурин – о колдовской силе старухи графини, так сказать: "Однажды в Версале о жю де ля рен", покушение на графиню и ее убийство Германном, для чего необходим пугач, шикарно стреляющий пробкой; игра в карты, появление призрака старухи и смерть Германна с эффектным падением на пол. Тут тебе и Пушкин, и Чайковский, и есть в чем себя проявить.

На роль Сурина мы пригласили Мишу Гохштейна, который никогда не мечтал об этой роли и вообще гораздо больше интересовался собиранием тритонов и личинок стрекоз. Он долго отказывался, но когда я предложил ему за участие в спектакле своего аксолотля, которого мне подарили в день рождения, он согласился.

Репетиции происходили на квартире у Навяжского пять дней кряду с семи вечера до десяти часов. Шурина сестра нас гримировала, и мы имели вид. Шура был типичной старой графиней в длинной ночной рубахе, с повязанной платком головой, с бесчисленными морщинами на лице, исчерченном настоящим театральным гримом. У меня были нарисованные углем усы, черный плащ и офицерская треуголка, а рыжий Миша был в гусарском кивере, который откуда-то принесла Леля, а на щеках у него были густые коричневые баки, которые несколько скрывали его веснушки.

Спектакль мы показывали в субботу 20 ноября 1922 года. Эта дата запомнилась мне на всю жизнь. Зрителями были Шурина мама и Шурин брат Вова, моя мама и больше никого. Немного. Впрочем, трех зрителей было вполне достаточно для такого спектакля. Леля суетилась за кулисами, помогая нам одеваться, суфлируя текст и открывая и закрывая простынный занавес. Все декорации (а их почти не было) мы расставляли сами: стол, стулья, постель графини, для которой мы перетащили из другой комнаты Бовину кровать.

Поначалу все шло хорошо. Миша рассказал про свою знакомую графиню, и во мне загорелось желание с ней познакомиться. Потом я прокрался в ее спальную и, угрожая ей пистолетом, вырвал у нее признание – "тройка, семерка, туз", а она повалилась на постель.

И даже на пододеяльнике появилась кровь (красные чернила).

– Вы мне испортили мое белье! – крикнула в этот трагический момент Шурина мама.

– Не мешайте мне играть! – крикнула в ответ графиня и умерла в страшных мучениях.

Шурка это делал замечательно: корчился в судорогах, дрыгал ногами и закатывал глаза. Он был прирожденным актером. Потом шла сцена в игорном клубе.

Миша метал банк, а я называл свои заветные карты.

"Ваша дама бита", – должен был сказать Миша, но разволновался, стал заикаться и сказал:

– Ваша дама биха!

В публике (три человека) раздался смех, а я, сказав: "Не вижу ничего смешного", достал пистолет и выстрелил себе в висок. Затем я покачнулся и рухнул на пол, ударившись затылком о паркетину и потеряв сознание. Говорят, что раздались аплодисменты (я упал очень эффектно и даже красиво). Шурка и Мишка вышли раскланиваться, а я не мог встать. И тогда на сцену выскочила моя мама с криком: "Володе плохо!"

Меня долго приводили в сознание, прыскали на меня водой, давали мне нюхать нашатырь, щупали мою голову, и в результате я открыл глаза и встал с головной болью.

– По-моему, у него все в порядке, – сказала Шурина мама. – Не волнуйтесь, Анна Александровна.

– Нет, у него далеко не все в порядке, – заявила моя мама. – И у вашего Шурочки тоже. Если бы у них было все в порядке, они бы никогда не додумались ставить "Пиковую даму". Им бы не пришло в головы искажать великого Пушкина, плевать на музыку великого Чайковского и грохаться неизвестно во имя чего головой об пол. Не знаю, как вас, а меня потряс этот спектакль.

Они же слушали эту оперу в замечательном исполнении. Вот это Германн! Как можно после этого решиться на такое исполнение? Как можно превращать в балаган столь замечательное, великое произведение?! А вы, Леля? Как вы могли это допустить! Идем домой, Володя, тебе необходимо полежать.

Мы оделись и вышли от Навяжских. Я был очень расстроен, а Шура мне сказал в передней:

– А все-таки это был хороший спектакль и мы отлично играли. Ну, так нас не поняли.

А Миша уже на улице спросил:

– Когда же ты мне отдашь аксолотля?

– Мне сейчас не до аксолотлей, – сказал я. – За "ваша дама биха" не дают аксолотлей. Надо текст учить. А халтура меня не устраивает.