Текст книги "Моя сто девяностая школа"

Автор книги: Владимир Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

ЖЕНИХ МОНЫ ЛИЗЫ

Первой встречала нас утром в школе нянечка Елизавета. Это была маленькая, худенькая, средних лет (ей было лет сорок) уютная женщина, с мелкими чертами лица, маленьким носом пуговкой и с постоянной улыбкой, при которой губы образовывали лежащую луну. У нее были почему-то казавшиеся бесцветными травянистые глаза и такие же бесцветные, еле видимые брови. Она была добрая и приветливая. Всегда со всеми здоровалась, бесшумно скользила между вешалками, охотно помогала расстегивать пальто и шубы, разматывала шарфы и следила, чтобы мы аккуратно укладывали в мешочки галоши. У нее был мягкий ласковый голос и быстрые, ловкие морщинистые руки.

Кто-то, кажется Коля Гурьев, назвал ее Моной Лизой, и с тех пор все стали ее так называть.

Нянечка никогда не слышала о гениальном портрете кисти Леонардо да Винчи, но ей нравилось быть Моной Лизой, и улыбка Джоконды никогда ее не покидала.

Она заботливо проследила, чтобы мы не забыли надеть кашне и шарфы, чтобы опустили уши на зимних шапках, и мы покинули раздевалку, построились в пары и, предводительствуемые Елизаветой Петровной, отправились на трамвайную остановку, чтобы ехать на прогулку в Летний сад.

Мы очень любили Летний сад – конечно, в летнее время, а вернее – весной, когда не были забиты досками знаменитые мраморные статуи, когда по узкому каналу и по пруду парка скользили четыре скучающих лебедя, когда в куче песка возле памятника дедушке Крылову можно было играть в пирожные, которые начисто исчезли тогда в магазинах, а если и появлялись, то стоили столько, что о них можно было только думать. Но в формочки играли в основном девочки, а мы мальчишки, играли, конечно, в войну.

В саду было много снега, стояли сугробы, и был чудесный подручный материал для снарядов. Девчонки обошлись без песка и делали пирожные из снега, Зоя Тереховко и Нюра Цыкина гуляли с Елизаветой Петровной по снежным аллеям, а мы, конечно, затеяли игру в войну.

Кто будет красными, а кто белыми?

Естественно, белыми быть никто не хотел. И уж конечно каждый хотел быть Буденным.

Ясно, что им стал Герман Штейдинг. Он был самый сильный и самый храбрый из нас. Но кто же будет командовать белыми?

Предложили Шурке Навяжскому, но он наотрез отказался.

– С какой стати? – сказал он. – Что, мне больше делать нечего?

Его уговорил Женька Данюшевский:

– Если будешь белогвардейцем, я тебе подарю почти целый электрический звонок. Он работает от сухого элемента. Элемента, правда, нет, но мы его с тобой сделаем. У меня есть банка и все, что нужно. Звонок, правда, без колпачка, но колпачок я достану у Финкельштейна за петровскую монету, которую мне обещал Тузка Сперанский.

Шурка согласился и возглавил белую армию.

Это был февраль 1921 года, нам было в среднем по одиннадцать лет, и мы жили сводками с фронтов гражданской войны. Имена Фрунзе, Ворошилова, Буденного, Чапаева не сходили с наших уст, отцы многих из нас были на фронте, и война плотно вошла в нашу жизнь. Игра в войну успешно заменила казаки-разбойники.

Штаб красных обосновался у домика Петра Первого.

Здесь готовились к операции Бобка Рабинович, Герман Штейдинг, Юрка Чиркин, Ленька Селиванов, Женька Данюшевский и я. А белые – Шурка Навяжский, Толя Цыкин, Монька Школьник, Олег Яковлев, Никса Бостриков и Юрка Денисов – скопились за статуей богини плодородия и готовили снежки для психической атаки.

– Семен Михайлович! – обратился Селиванов к Штейдингу. – Моя разведка установила, что беляки готовятся к наступлению в районе статуи Дианы и бюста неизвестного в шлеме.

– По коням! – закричал Штейдинг, и мы все поскакали по аллее, наводя страх на гуляющих старушек с колясками.

Нас встретили градом липких снежков. Снежки попадали нам в нос и в глаза, за шиворот и в лоб, но мы скакали сквозь этот град, лепили на ходу снежки и забрасывали ими противника.

Белые укрылись за высоким снежным сугробом, и мы полезли на этот сугроб, увязая в снегу, теряя в нем галоши. Я промочил насквозь ноги, но, ни о чем не думая и забыв указания мамы, чтобы я, если промочу ноги, не приходил домой, рвался в бой.

Герман сбил шапку с генерала – Навяжского, и мы погнали белых к огромной каменной вазе в конце парка, возле которой стояла испуганная Елизавета Петровна и кричала:

– Прекратите.эту сумасшедшую игру! Вы разогнали всех гуляющих. Поляков, ты попал своим снежком в маленького ребенка в коляске. Вас не будут пускать в сад… Вот уже сюда бегут все родители…

Пришлось приостановить военные действия. Тем более что надо было возвращаться в школу. Впереди было еще два урока – история и рисование.

Мы сели в трамвай и поехали в школу.

В раздевалке нас встретила, как всегда, Мона Лиза, но возле нее находился симпатичный дяденька с усами. Он был в солдатской шинели и в папахе. Это нас потрясло. Кто такой? Откуда? Почему у нас в школе?

– Познакомьтесь, ребята, это мой жених Андрей Гаврилович, – сказала, смущаясь, нянечка. – Приехал на побывку с фронта.

– Федорчук! Рядовой боец Конармии Семена Михайловича Буденного, – отрапортовал военный.

Мы все раскрыли рты. Настоящий, живой боец буденновских войск!

Веди же, Буденный, нас смелее в бой!

Пусть гром гремит, пускай пожар кругом! – запел Селиванов, и мы все подхватили.

Мы беззаветные герои все…

И вся-то наша жизнь есть борьба! – хрипло запел жених.

– Что здесь такое происходит? – спросил вошедший в раздевалку Александр Августович. – Разве у вас сейчас урок пения?

– У нас встреча с героем гражданской войны, представителем Конной армии, женихом тети Лизы, – заявил Навяжский.

Жених скинул с плеч шинель, и у него на гимнастерке сверкнул орден боевого Красного Знамени. Жених опустил глаза, а Мона Лиза выдала такую улыбку Джоконды, что улыбнулся даже Александр Августович. Улыбнулся и сказал:

– Тогда прошу вас, дорогой товарищ, пожаловать к нам на урок истории. Вы расскажете нам о штурме Перекопа в ночь с седьмого на восьмое ноября прошлого года.

– Есть рассказать о штурме Перекопа, – отрапортовал жених. – Даешь Крым!

– Прошу вас с нами в класс. И вас, Елизавета Васильевна, тоже. Посидите у нас на уроке, послушайте…

– А как же гардероб? – заволновалась Мона Лиза.

– Запрете на время двери.

Раскрасневшаяся от волнения нянечка схватила ключ, но никак не могла попасть им в скважину. Ей помог Штейдинг, и мы все тихо пошли по лестнице в класс.

Впереди шли жених Федорчук, Мона Лиза и заведующий школой. За ними Елизавета Петровна, а за ней мы. Мы шли четко, в ногу, как в строю.

Шутка ли! Участник боев с генералом Врангелем, буденовец и вдобавок жених нашей нянечки!

Это был исключительный урок. Товарищ Федорчук, поскрипывая кирзовыми сапогами, ходил большими армейскими шагами по классу и говорил про Сиваш, про плоты и пулеметы, про ветер, который валил с ног и не смог свалить Красную Армию.

Александр Августович говорил свое "правильно".

Нянечка Лизавета слушала как завороженная и сияла так, что в классе было светло, как в зале на торжественном вечере.

А мы… Что говорить о нас? Это был чудесный урок!

Прошло сорок четыре года. В мае 1965 года на праздновании двадцатилетия Победы над фашистской Германией я встретился с маршалом Буденным. Мы много говорили о Южном фронте, на котором мы часто виделись, и вдруг я вспомнил эту школьную историю с Федорчуком и рассказал о ней Семену Михайловичу. – Фамилию, пожалуй, не помню, – сказал он, пряча в усы улыбку, – но одно могу сказать – из бойцов Конармии могли выйти замечательные преподаватели истории.

«ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА»

Золотые ворота!

Проходите, господа.

Глянь на небо, птички летят, Колокольчики звенят.

И двое, стоящие в паре – мальчик и девочка – в конце выстроившейся колонны, бегут и пытаются соединиться, взявшись за руки, а сорвавшийся из первого ряда колонны декламировавший стихи игрок бежит, чтобы "запятнать" кого-либо из этой пары до того, как они соединятся. Таковы правила игры.

Я стоял в паре с Ирой Дружининой. А Шурка Навяжский нас ловил. Но это ему не удавалось. Мы пробегали метров пятьдесят и хватались за руки. И так было всю игру. Мы бегали раз десять, нас ловили и не могли поймать, а мы хватались за руки и, довольные, запыхавшиеся, возвращались в колонну.

– Их и не разлучить, – сказал Толя Цыкин.

И нас кто-то даже прозвал "неразлучниками".

Ира была, по мнению всех, очень красивая девочка.

У нее были голубовато-серые глаза, удивительно красивые соломенные волосы, она была хорошо сложена и умела кокетливо улыбаться. Но на меня это не действовало. Я относился к ней, как ко всем другим. Однако "Золотые ворота" почему-то нас сблизили, я явно пересмотрел свое отношение к ней. Я стал чаще подходить к ней, разговаривать с ней, несколько раз провожал ее домой и даже нес ее сумку.

Это вызвало разговоры. Леля Ершова сказала Насте Федоровой, что у Полякова с Дружининой роман. И новость быстро разнеслась по классу. Но романа никакого не было и в помине. Хотя что-то все-таки было. Хотя я уверен, что ничего не было. Но я почему-то начал смущаться при встречах с Ирой, а она часто отводила глаза в сторону.

И вот Иринина мама Елизавета Петровна позвонила по телефону моей маме и пригласила меня с мамой на день рождения Иры.

– Я не пойду, – сказал я.

– То есть как это ты не пойдешь? День рождения твоей соученицы, нас пригласили, и мы не пойдем? Это неприлично.

Мама пошла в цветочный магазин и купила букет тюльпанов.

– Вручишь их имениннице.

– Ничего я вручать не буду. Ты покупала, ты и вручай.

– Это твоя подруга, и ты должен ее поздравить.

– Ёот я поздравлю, а ты отдашь цветы.

Мы оделись и пошли в гости. Впереди шла мама с букетом, завернутым в бумагу, а я независимо шел сзади, держа руки в карманах, поскольку мне никто не делал замечаний.

У Иры уже были Таня Чиркина, Элла Бухштаб, Шура Навяжский, Лида Соловьева, брат Иры – Андрей. Конечно, были ее родители Елизавета Петровна и Геннадий Капитонович, в пенсне, со своей красивой бородкой.

В украшенном гирляндами из дубовых листьев кресле восседала Ира в новом голубом платье.

Моя мама вошла первой в комнату и сказала:

– Поздравляю тебя, Ирочка. Володя принес тебе цветы, но стесняется их вручать. Поэтому вручаю их я.

Ира покраснела как пион (она умела краснеть в одну секунду) и опустила глаза. А что сделалось со мной, я даже не могу рассказать. Элла Бухштаб хихикнула на всю комнату, а Таня Чиркина захохотала так, что мне стало плохо.

– Большое спасибо, – сказала Ира и со страхом посмотрела на свою маму.

Я быстро нашел Шуру Навяжского и кинулся к нему.

– Я понимаю, почему ты стесняешься, – шепнул мне Шура, – ты не хочешь афишировать ваши отношения.

– Дурак, – парировал я, – цветы покупала мама, это ее дело, я здесь совершенно ни при чем.

В этот момент вошел опоздавший Юра Чиркин с большим букетом нарциссов.

– Это тебе, – сказал он Ире, шаркнул ножкой и вручил ей цветы.

Ира почему-то не покраснела, взяла нарциссы, понюхала их и пришла в восторг.

– Видел? – шепнул Шура. – Принес цветы без всякого стеснения. У него нет никаких причин. А у тебя, значит, есть. Ругайся не ругайся, а ты к ней неравнодушен.

Я понял, что возражать бессмысленно. Но я-то знал, что это чепуха.

На следующее утро, когда я пришел в школу, все смотрели на меня как-то странно, а Ира почему-то со мной не поздоровалась. Или она была убеждена в моих чувствах, или не знаю что.

"Ну и не надо, – подумал я. – Дружить я с ней не собираюсь, и мне все равно".

И я перестал ее замечать Вернее, стал делать вид, что не замечаю.

Странно одно: что я стал часто думать о ней и злиться, когда ее провожал домой Мара Финкелыптейн.

Потом все вошло в норму, я забыл все, что меня тревожило, и начал вздыхать по Ане Труфановой.

Так я и не знаю, было что-нибудь или нет.

ЛЕДЯНАЯ СИМФОНИЯ

Маленькая деревянная калитка, выходящая на Каменноостровский проспект, никак не предвещала того, что было за ней.

А за ней сияли и скрещивали лучи прожекторы, переливались всеми цветами гирлянды электрических лампочек, похожие на ожерелья волшебниц, сверкал голубыми звездами лед и духовой оркестр играл вальс.

За ограждающими ледяное поле елочками пили в буфете шипучий лимонад и сотни людей прилаживали коньки. За калиткой располагался каток.

На снегу вокруг оранжевели мандаринные корки.

Я только недавно более или менее научился кататься на коньках и первый раз в жизни пришел на каток.

Да, да, я был не один! Со мной была девочка из нашего класса – Леля Берестовская. Как я отважился ее пригласить – не могу понять до сих пор. Леля считалась в школе неприступной. Она разговаривала только с мальчиками из старших классов, с ними она кокетничала и даже позволяла брать себя под руку.

А второгодник Рыбашов из десятого класса даже написал ей стих: "Лелечка, Лелечка, люблю тебя вот столечко".

Она всегда хорошо одевалась и умела строить глазки. Кроме того, ее дядя был артистом балета и руководил танцами на балах. На одном доме даже висела вывеска "Школа бальных танцев Берестовского". И эту Лелю я пригласил на каток.

– А у тебя какие коньки? – спросила она.

– "Снегурочки", – скромно ответил я.

– Детские коньки. Тебе не могли купить "Нурмис"?

– Не могли, – сказал я. – И эти еле достали. Пойдешь?

– Пойду, – улыбнулась Леля.

И мы пошли. Она была в черной меховой шубке, в голубом вязаном капоре и выглядела лет на шестнадцать, хотя ей еще не было четырнадцати. Наверно, она была хорошенькой, потому что многие мальчики на нее смотрели, а некоторые даже улыбались. На катке было множество взрослых. Леля сказала, что это все влюбленные пары. Взрослые катались взявшись за руки, а были даже такие, которые танцевали вальс.

Мы вышли на лед, и я сразу потерял устойчивость.

Тем не менее я взял Лелю за руку и попытался с ней покружиться. Ноги разъезжались, но я держался за Лелю, которая хорошо каталась и легко вальсировала.

Очень помогал оркестр. Он явно нас поддерживал.

В этот момент, только я начал расходиться (а вернее – разъезжаться), все катающиеся освободили середину катка и встали по сторонам у елочек. Они уступили ледяное поле молодой паре. Он – высокий юноша в меховой курточке, без шапки. Зализанные волосы, чуть пробивающиеся усики. Она – сероглазая блондиночка с косичками, в кожаном пальто и в беретике.

– Это Сережа Соболев из десятого класса! – восторженно сказала Леля. – А с ним его девушка из пятьдесят шестой школы. Не мог найти среди своих…

Ничего особенного. Волосы как солома. А он хорош!

Он мне чем-то напоминает Долохова. Ты смотрел, как он держится, какая у него фигура, как он свободно скользит?

– Это от меня ускользнуло, – сказал я, стараясь быть остроумным. – Обыкновенный выпускник, самоуверенный и наглый.

Честно-то говоря, мне самому нравилось, как Соболев фигуряет на коньках, и я завидовал его красоте, смелости, успеху у девушек, и именно это мне было противно. Леля уже не смотрела на меня, ее явно раздражало мое катанье, она все время старалась попасть на глаза Соболеву и развратно ему улыбалась, всячески выставляя на вид свою мушку над губой.

Я терпел, но не выдержал.

– С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? – спросил я.

– Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кемнибудь постарше, – ответила она. – Терпеть не могу недоростков.

Это я – недоросток. Так я понял, во всяком случае.

– А я не люблю старух, – сказал я, обидевшись.

– Это кто же старуха?

– Есть такие.

– Где?

– Поблизости.

– Ты что, ревнуешь? – спросила Леля.

– Кого?!

– Меня.

– Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. – Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.

– Тогда катайся один, – сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.

Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.

А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим – ничего.

И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:

– Дура!

И отвернулся, сделав вид, что это не я.

«МАСКАРАД»

Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на «Маскарад» Лермонтова.

Так называлась пьеса.

Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!

Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему "как в лодке"? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене – любимые артисты Ленинграда – Юрьев, Вертинская, Тимме.

Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили "Маскарад" в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.

– Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого "Маскарада" я могла за раз съесть четыре порции, – сказала Ира Дружинина. – А вообщето я могла бы и пять…

– А я десять, – сказала Тая Герасимова.

– А я и сейчас могу съесть двенадцать, – заявил Финкельштейн.

– Значит, ты толстокожий человек, – заметила Таня Чиркина, – тебя ничем не проймешь.

– Я вообще не верю в эту ревность, – сказал Финкелыытейн. – Отчего люди ревнуют? Оттого, что думают, что жена им изменяет. А если бы я думал, что моя жена мне изменяет, сказал бы ей сразу "ауфидерзейн!" – и ушел бы на все четыре стороны. Пусть делает все, что угодно, она мне не нужна.

– Значит, ты ее не любишь, – сказала Чиркина.

– А чего я ее буду любить, если она меня не любит? Такая любовь меня не устраивает.

– Думаешь, это так просто: взял и разлюбил! Сердцу не прикажешь, – сказала Берестовская. – Я когдато в детстве была влюблена в одного мальчика, а он любил одну мою подругу, и я узнала, что он был с ней на "Коте в сапогах", так я целую неделю спать не могла, до того мучилась и переживала.

– Женщины не стоят того, чтобы из-за них мучиться, – вмешался Коля Гурьев. – Надо и о себе подумать.

– О чем вы спорите? – спросила подошедшая к нам Любовь Аркадьевна.

– О ревности, – сказал я.

– Ревность – это результат мучительных сомнений. И возникает она в человеке от его подозрительности и неверия. Арбенину внушили, что Нина ему изменяет. Он доверился Неизвестному, который шантажировал его. Убеждена, что Арбенин по-настоящему не уважал Нину, иначе бы он не поверил обозленному Неизвестному. Он унизил свою жену ревностью и конечно же унизил этим чувством и самого себя. Из ревности люди часто калечат жизнь и себе и другим. Но я думаю, что вам еще рано об этом думать.

– Почему? – воскликнул Навяжский. – Мне, например, уже скоро будет пятнадцать лет. Когда мне сделается восемнадцать, я, возможно, выйду замуж.

– Не выйдешь замуж, а женишься, – поправила его Маруся Мошкович.

– Ну женюсь. Почему же мне рано думать? Лучше обдумать все заранее.

– А ты уверен, что будешь ревновать? – спросила Любовь Аркадьевна.

– Не знаю, – ответил Навяжский. – Но если ревнует такой человек, как народный артист Юрьев, то мне сам бог велел.

– Ревнует не Юрьев, а герой пьесы, которого он играет, – поправил Лебедев.

– Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.

– Арбенин не учился в нашей школе, – сказал Розенберг. – И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.

– И вот что я вам скажу, – заявил Старицкий, – давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.

ПЕРВОЕ МАЯ

Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты повесеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.

По проспекту медленно шли машины, переполненные юношами и девушками в боярских костюмах, шли броневики с матросами, увешанными патронными лентами, девушки в кожанках и алых косынках стояли в кузовах грузовых машин рядом с красногвардейцами в больших папахах. На автомашинах везли гигантские электромоторы, станки, самолеты. Проехала кузница. У наковальни стояли рабочий и крестьянин и со звоном били по наковальне молотами. На разномастных конях ехали во фраках и в расшитых блестками костюмах артисты цирка, и среди них ехал в грузовике дедушка Дуров в своей сверкающей каменьями пелерине и с собачкой на руках.

Ехали артисты театров в костюмах из спектаклей – Красная Шапочка, Серый Волк, Иванушка-дурачок, какой-то король, русалки и феи. Шли рабочие заводов и несли большие детали машин.

В огромной резиновой галоше тряслись Чемберлен, лорд Керзон в полосатых брюках, расписанный звездами дядюшка Сэм и долговязый черный барон Врангель в черкеске с газырями.

"Лордам по мордам" – несли огромный плакат рабочие, и за ними шла молодежь с цветными воздушными шарами и крутящимися по ветру разноцветными бумажными мельницами. Шагал на высоченных ходулях артист цирка клоун Виталий Лазаренко в костюме из двух разноцветных половин. Двигался огромный корабль, с палубы которого усатый капитан кричал: "Да здравствует Первое мая – день солидарности трудящихся всего мира!" И колыхались портреты улыбающегося Владимира Ильича.

Мы шли в этом потоке людей, машин, лошадей, размахивали маленькими матерчатыми красными флажками и под нестройную музыку духовых оркестров, баянов и балалаек во весь голос пели:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе.

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Мы шли вместе со всеми колоннами к площади Урицкого, по которой демонстранты торжественно проходили перед трибунами.

Мы первый раз принимали участие в праздничном шествии и были горды этим. Мы шли в ногу, четким строем, с сознанием собственной важности. Шутка ли?

Мы шагаем по проспектам и улицам Петрограда вместе со взрослыми, и говорят, что нас даже будут приветствовать с трибуны.

Честно говоря, мы запыхались. Мы ведь прошли не один километр. И мы устали петь, но мы все время пели:

"Красная гвардия, черный барон", и "Вихри враждебные" и "Дуня, Дуня, Дуня я, комсомолочка моя", и мы плясали "Яблочко" и даже декламировали хором: "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!" И нам хотелось есть, и нас мучила жажда, а денег на лимонад у нас не было. Но мы шли и были горды тем, что мы идем.

Рядом со мной шли Бобка Рабинович и Лида Струмилло. Они громче всех кричали "ура" и энергичнее всех размахивали своими флажками.

Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:

– Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.

Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.

Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.

– А я видел живого Николая Второго, – сказал Толя Рясинцев.

– А он тебя видел? – спросил я.

– Думаю, что видел, – сказал Толя, – я и маленьким был очень заметным. Это было на Невском проспекте. Папа держал меня на руках, а он ехал с женой в карете и махал белой перчаткой.

– Тебе махал? – спросил Старицкий.

– Может быть, и мне.

– Домахался, – сказал Селиванов.

– А мой отец брал Зимний дворец, – сказал Яковлев. – Он стрелял в юнкеров и убивал белогвардейцев.

Честно говоря, я очень завидовал Яковлеву. Но сдаваться было нельзя, и я сказал:

– А мой папа один раз ударил городового (это было не совсем так: городовой ударил моего папу, но я уже знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и, кроме того, так было куда лучше).

– А я… – сказал Попов.

Но в этот момент мы поравнялись с трибунами и увидели стоящих на них людей. Они махали нам фуражками и очень хорошо улыбались.

Мы остановились, расстроили все ряды, задержали задние колонны и замахали им флажками.

– Да здравствуют юные советские школьники! – крикнул один из них, и мы все что есть мочи закричали "ура!".

Но тут к нам подскочил Александр Августович и закричал – не останавливаться! Не останавливаться!

Вперед!

И нам пришлось пойти.

Мы шли довольные и радостные. Еще бы! Нам, лично нам сказали, что мы – да здравствуем.