Текст книги "В осаде (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Я слышу песнь Эллады. Тебя там нет, и песнь её свободна. Туда пришли виноградари, они принесли с собой дождь, солнце и песню, и лоза напряглась. Боги показали себя людям, не всем – лучшим, а те донесли их голос до каждого. И люди поверили им, поверили, что рабство кончилось и началась жизнь. Жизнь. На одном из языков древних жизнь звучит так же, как и вечность. Эллада воспряла, и боги возрадовались. Жизнь потянулась вверх, ловя дождь и оставляя ещё земле, ловя солнце и оставляя ещё земле. Железо плуга было тем же, что и железо меча. Смерть отступила. Про Тебя забыли, а виноградари заботились о лозе. И труд их был оплачен: виноградари превзошли Тебя. И сами они, видя переливы лозы, поняли, что без Тебя лучше. Поверь, это не был заговор, это была всего лишь истина. И Ты оставил их, потому что и для Тебя истина дороже самости. Вот начало песни Эллады. И не вина их, что они были такими разными, беда – в том, что вместе они были лучше Тебя, но Ты оставил их Элладе и им Элладу, и они потеряли нить, они поняли, глядя на свои труды, что жизнь лучше поучений жизни, и влились в лозу. Они думали, что могут жить подобно Тебе, и ошиблись. Они пустили корни, и земля нарушила равновесное течение токов. Великий кентавр видел это, но великий герой убил его. А потом они истребили всё племя, ибо знали, что там должен родиться Твой вождь. Этого Ты им простить не мог. И тогда появился варвар, названный Александром и назвавший себя эллином, и Эллада закончилась. Спарта была её надеждой, но они не любили её, ибо подозревали в ней Тебя. Вот так закончилась самая великая Интрига нового времени, жизнь. Песнь была допета, но её напевы до сих пор бередят души, возвышая жизнь и не унижая смерть.

...Значит, вот как всё было... Я не знал этого. Прости. И всё равно, Ты слишком суров.

Что это было? Затмение? Или просветление? Да, мы часто их путаем, затмение и просветление. А когда не путаем, то часто меняем местами, ибо нам так удобнее. Теперь я буду гадать, что это было. Или это был всего лишь я? Тогда – ничего не было и – была ли Эллада? Возможно, и её не было, а была всего лишь песнь, песнь, которую я не слышал, а которую всего лишь сам придумал. Придумал, думая найти жизнь без Тебя, и не нашёл её. Ты оказался везде, где-то присутствием Своим, где-то – Своим отсутствием. Да, насаждение идеи и её отрицание равносильны, ибо нельзя отрицать того, чего нет, и нельзя скрывать того, чего нет. Поэтому жизнь без Тебя есть Твоё подтверждение. Вот что Ты выдумал когда-то. Дьявольская придумка. Или Вы это выдумали вдвоём? Мне никогда не нравилось кислое молоко, а сейчас мне кажется, что оно – кровь моя. Почему? Наверное, потому, что любые рассуждения о Тебе – кислое молоко. Ты делаешь молоко и его надо пить, а если долго рассуждать о корове, то оно скиснет. Да, это так. Живи, и не думай обо Мне, если понадобится, Я Сам тебе напомню. Что, я угадал? Жрецы ловят Твоё слово, но куда полезнее было бы, если бы они имели своё. Важнее ли уважение почитания? Уважают человека, почитают его слово. Почитают его слово тем, что делают его своим, и тогда, когда делают его своим. Но бывает, что своим делают и человека, и тогда начинают почитать человека. "Он – наше достояние!" "Он знает, чего мы хотим, и он скажет, чего мы хотим". В этом есть двойственность. Ибо человек делает роль, а роль делает человека. Мы готовы возвысить человека, если он будет нашей куклой; тогда ведь мы просто возвышаем себя. Кажется, это называется демократией, властью народа. Мы – быдло, и мы хотим своей власти. Мы не хотим признать, что есть человек, равный Богу (или богам), но мы охотно признаем, что есть человек, равный нам (не лучше, но – равный). Мы не хотим видеть и знать ежедневный укор, мы хотим видеть и знать ежедневное оправдание. Вождь всегда плох, ибо не от мира сего – и в конце концов он лишит нас нашего мира, и мы – перестанем. Каков он, его мир? Говорят, что там не бывает пьяных. А наша мудрость говорит, что вино – хорошо. Говорят, там нет богатых. То есть, нас лишат всего нажитого. Говорят, там нет и бедных. Но кто тогда будет там таскать камни и мести улицы? Вождь говорит, что человеку нужно немного. Но мы-то знаем, что каждый человек есть его аппетит (удовлетворённый или нет, это не имеет значения). Вождь говорит, что нужно работать. Но мы-то знаем, что работа делается только ради отдыха, вернее даже, работа нужна – только как предлог отдыха, законность его. Вождь говорит: ваше время будет наполнено. Но кто его наполнит? Если мы – то оно у нас есть и сейчас, а если не мы – то это будет не наше время. Нас лишают времени. Мы есть наше время. И либо его наполняем мы, и тогда мы остаёмся собой, либо его наполняет кто-то, и тогда мы становимся этим кем-то. Но чем он, этот кто-то, лучше нас? Почему он должен наполнять нас, а не мы – его? Иначе говоря, всегда вопрос сводится к одному, главному – чем кто-то лучше меня? И вот я отвечаю на него: ничем. И я хочу, чтобы тот, кто мною командовал, командовал мною так, как я хочу. Моё желание. Круг замкнулся. Я – быдло, и хочу, чтобы все были быдлом. Поэтому демократия – это хорошо. А что же я, я, потерявший тебя, я, выживший мореход, я, спасший город? Чего хочу я? А я хочу лишь одного – уйти отсюда. Уходить отовсюду, где я вижу Бога или Интригу (а это – везде, либо то, либо другое). То есть, я не хочу ничего. Мой дом должен быть там, где нет ничего. Вот это место я и ищу. Там волнующие травы, там деревья – как цветы, а цветы – как деревья. И оттуда нельзя уйти, ибо на это не хватит жизни. Хотя...справедливости ради стоит сказать, что я ещё хочу, чтобы там были путники, странники, приносящие вести стада. И я жду их, жду весть, весть, что появился Вождь и есть кому отдать себя и своё время, ибо меня нет, и моё время ждёт достойного хозяина. Весть, что стадо снимается с места. Это – мои паруса, и даже флаг я приладил на бушприт, ибо его всё равно никто не увидит. Флага нет, нет меня, есть только стремление. Я поверил государю, ибо государь всегда даётся свыше (Не потому, что от Бога, но потому, что – свыше, даже если под этим понимать "свыше сил человеческих". И только тот государь сможет стать Вождём, который будет свыше сил человеческих, ибо мы, приложив силы, о которых знает он и не знаем мы, станем богами. Кто – больше, кто – меньше, а кто – просто потом будет гордиться, что был с нами). Потому сейчас, когда наши стены сомкнулись вокруг нас и готовятся стать нашей могилой, я вижу только один выход. Государь. Если бы мы могли выбирать свою судьбу, мы бы выбрали жизнь, и поэтому так хорошо, что есть кто-то, кто, может быть, выберет за нас честь. И даже если это будет единственный его подарок нам, и за него мы должны быть благодарны ему, ибо жизнь даётся чаще, чем честь, и отбирается реже. Я видел недавно адмирала, он так тихо проскользнул мимо всех и всего... Бедный человек. У него уже нет чести, но он ещё жив. Свои паруса он пустил на флаги, а их оборвали, и вот – у него нет ничего. Так же закончилась и Эллада, если я действительно слышал её песнь, если это было не затмение. Кто бы это мог быть – Вождь из племени кентавров? Тот, из-за небытия которого истребили их всех?.. Да, виноградари потеряли берега. Но как звучала лоза! Как обильно звучала лоза! И лишь время от времени плыл туман, Твой туман: немного солнца, немного дождя, время и – пусть лоза вытягивается сама, ибо её желание есть её жизнь. Они не видели в тумане Тебя. А я видел. Каждый раз, когда мы проходили проливом Скилл, Ты наводил туман. Но я выжил. Капитаны менялись, грызли камень Скиллы, и смотрящий всегда опаздывал, но ни разу Твой туман не обманул меня. Ибо моё желание есть моя жизнь. Сейчас Твой туман особенно плотен. И я не удивляюсь, что его не видят ни по ту сторону, ни по эту сторону стен. Никогда ещё всё не было так неопределённо...и кажется, они ошиблись. Но это знаю только я. Только я. Если бы под нашими стенами стоял миллион человек, мы могли бы гордиться собой. И тогда, конечно, конец был бы предрешён, но если бы мы выполнили свой долг до конца, поражение наше гремело бы грозовой победой. Но миллиона нет, и мы просто обязаны выстоять, чтобы победить. Иначе – нас унизит всякий, кто будет жить после нас, и будет унижать до тех пор, пока память о нас не исчезнет вместе с этими стенами. Но и тогда унижение наше войдёт в строй духа многих и многих людей и поколений, и начнётся это уже сейчас, когда стены сменят хозяина. Вот что важно – не оставить потомкам унижения, ибо родившийся в унижении обречён на забвение. Всем правит память. Не помнить человека, который рядом с тобой – что может быть ужаснее? – и для него, и для тебя. Если униженный памятью для тебя низок – то низок и ты, ибо это не твоя память, и ты всего лишь повторяешь глупость истории. Если родившийся рабом для тебя раб, то раб и ты – он – твой, ты – памяти, опять же памяти не своей, а какой-то уличной торговки и еврея-менялы. Чтобы понравиться им, ты будешь унижать и унижаться. Рабство – это вообще материальное воплощение памяти поколений. А в них, в этих поколениях, всегда больше дерьма, чем мёда, впрочем, как и сейчас, как и дальше. И в твоей власти разорвать эту память, отделить мёд от дерьма, но для этого сначала ты должен сделать это с собой. А этого ты не любишь, мы все не любим этого, делать что-либо с собой. Большинство – потому, что им с собой скучно, остальные – потому, что им с собой интересно. То есть, как видно из этого, без движения ветра со стороны это невозможно. А ветер можно уловить лишь парусами...хм, ха! и флагами. Да, флаги тоже ловят ветер. Но паруса идут, а флаги стоят на месте. Ветер же...ветер нужен для того, чтобы уйти отсюда. Откуда? А ты рад тем, что ты вокруг видишь? Застывшие лица, застывшие стены, застывшие движения. Человек делает движение, оно нравится, и он застывает в нём. И все вокруг говорят: как красиво! Вот суть того, что мы есть. Не стремиться, а показать стремление. Наши святые горожане стремятся к Богу, но это не стремление, а стояние в движении. Мы уважаем их. Наши женщины стремятся к нам, но это не стремление, а стояние в движении. Мы любим их. Наши командиры стремятся пойти в бой, но это не стремление, а стояние в движении, иначе бы их осталось на сегодня один к десяти. И мы слушаемся их. И лишь наши дети ещё стремятся по-настоящему, но мы считаем это глупостью и свойственным их возрасту недоумием. Но они умнее нас, умнее, и это видно из того, что они многое не понимают. Самые смышлёные из них не понимают ничего. И тогда – тогда мы начинаем грузить их своей памятью. Не отделив мёда от дерьма, которого всегда больше. И их движение, стремление застывает в этой массе. Кому из них повезёт, движение его будет красивее (застывшее движение), кому нет – безобразнее. И вот они уже вписались в общий ландшафт, и скульптурная группа наша выглядит ничего себе. Утыканные флагами, стоим мы насмерть. Нам чего-то хочется, но это хотение принимаем мы за конечный пункт, оно красиво. А дай-ка, я завтра пойду в храм и отдам деньгу. Или построю корабль. Неясные наши стремления овевают нас не хуже ветра, и мы считаем в итоге себя не хуже его, нам кажется, что мы и есть ветер. И значит, ничего делать не надо, не надо никуда стремиться, ветер знает (я знаю), куда ему идти. Я знаю, и значит, всё в порядке. Но всё – по-другому. Ветер проходит между нами, иногда вливаясь в щели высохшего дерьма нас, и это-то мы принимаем за себя, это слабое щекотание наших внутренностей ниоткуда появившимися порывами. Ему до нас не достучаться. А как горят наши флаги, как они рвутся на ветру! Всё хорошо, всё красиво, всё спокойно. Мы плывём. Главное – не стоять, ведь так, друг? Сейчас сюда, разбудить нас, пришли люди. Мы должны им сказать спасибо. Убьют ли они нас, или мы их. И за то, и за то – мы должны им сказать спасибо. Мы проснулись. Почти. Они взывают к нашему разуму: живите! Услышим ли мы их? Или они уйдут отсюда ни с чем? В наших интересах, чтобы они были настойчивы и не прощали ошибок. Но я подозреваю, что мы не хотим жить. Я это подозреваю. Я подозреваю, что наше желание спастись есть всего лишь застывшее движение. И значит, не будет доведено до конца. Мы – пережиток. Отжившее слово истории. И потому вся надежда – на одного из нас. На государя. Он должен построить нас. В ряды, в колонны, да хоть в шахматном порядке. И он не должен считаться с нами, с нашими желаниями, с нашими чаяниями, с нашими фантазиями, со всеми нашими заусенцами...с нашей гибелью. Если он хочет жить, он нас поставит лицом к лицу со смертью, а самым непонятливым из нас предложит выбрать, умереть от руки палача с позором или от руки врага с честью. Вот так всё должно быть. Вшивого нечего спрашивать, хорошо ли ему со вшами; его надо либо мыть, либо гнать, если быть чистым он не хочет. Мы не хотим быть чистыми, я знаю это. Я знаю это по себе. Мы не хотим быть чистыми, потому что чистота – это навсегда, иначе она не имеет смысла. А мысль о "навсегда" нас пугает, потому что мы хотим быть хозяевами себе. А если "навсегда", значит, ты уже не хозяин. Ты уже не хозяин себе. Но и сейчас ты – не хозяин, потому что боишься быть чистым, не быть хозяином. А если ты боишься – то ты уже раб. Выходит, свободы нет нигде и никогда. Ты – вечный раб, и вопрос лишь в том, почище ты или погрязнее раб. И выходит тогда, что нет разницы. Быть почище – значит просто быть поближе к Хозяину. Нужно ли тебе это? Тем более, что преимущество от этой близости только одно – ты лучше знаешь о Его мыслях и планах. И если в самом низу тебе всё казалось просто сплетением случайностей, то теперь ты видишь уже какие-то законы или их признаки. И чем ближе ты к Хозяину, тем меньше становится законов, ибо меньше передаточных звеньев от Хозяина к тебе, а каждое передаточное звено, каждый закон – это человек. И выходит, что законов просто нет. Есть лишь люди, каждый из которых, выполняя указ Хозяина, творит свой закон. Да, люди эти постоянны и непреклонны, но – люди. И закон возвращающегося на землю камня – это один из них в том числе. Как и закон возвращающегося на родину моряка. Мог ли я не вернуться? Вот главный вопрос вселенной. Я, моряк, – мог ли я не вернуться? И, если бы я не вернулся, кто это был бы – я, или перехвативший меня какой-то другой закон? То есть, есть ли я? Есть ли мои желания? И – есть ли моя любовь? Она была, но – моя ли она была? или это был очередной возжелавший меня закон? человечек Хозяина, сплюнувший на эту землю? Хозяйство земное подразумевает воровство, ибо всегда нужно иметь свободные средства для манёвра. А их хозяйство? Ведь и они должны иметь свободные средства для манёвра. И что, если моя любовь – это простое воровство одного из них? средство для манёвра? Как и закон любви? То есть, есть любовь как закон и любовь как воровство. И разумеется, будущее у этих двух любовей – разное. Одна обречена быть с тобой вплоть до достижения источника закона, другая – всего лишь манёвр, воровство, до следующего манёвра, а когда он будет, ты не знаешь. Вот такие страшненькие и страшные мысли приходят сейчас. А именно: любовь – не есть уверенность. Как и всё, впрочем. Всё может быть законом, а может быть манёвром. Два медяка у тебя в кармане могут быть законом, а могут быть манёвром. Если они закон, то два повлекут четыре, а если манёвр – то сгинут в плошке жратвы или в чьём-нибудь влагалище. Твоё богатство – золото, изумруды, яхонты – могут быть законом, а могут быть манёвром и исчезнут сразу же, как только манёвр будет закончен. Вот почему нет ни одной империи, которая не пришла бы к концу. Империя либо достигает закона – и она тогда больше не нужна, либо достигает конца манёвра – и то же самое. Разница – во времени. Империя достижения закона может стоять тысячелетия, империя достижения конца манёвра – от силы несколько сот лет, а то и меньше двадцати. Не великуйся, великий! Хотя, впрочем, если ты велик "величием" манёвра, можешь кричать о себе во все голоса всех колоколов – тогда ты послужишь хорошим уроком закону скромности, а значит, и мудрости. Мудрый всегда скромен, ибо не знает, закон он или манёвр. Человек...ты должен быть скромен и сдержан, ибо ты не знаешь, что в тебе от Бога, а что от тебя. Закон – всегда от Хозяина. Поэтому мудрый и молчалив: он послан Хозяином, на время, и будет, когда нужно, отозван. К тому же, все великие дела делаются в молчании. И потому, даже если ты не сделал ни одного большого дела, но был скромен и молчалив – это уже великое дело. Решение, принятое в пылу пира, равносильно манёвру, решение, принятое в молчании мудрецов, равносильно закону. Человек. Человек – большой вор. Он склонен видеть манёвр в законе и закон в манёвре. Мы склонны к этому. Поэтому – мы грязь, в которой мы копошимся и постоянно натыкаемся на себя. Поэтому и говорят восточные мудрецы – ты то, что вокруг тебя, всё, что ты видишь. Ты – эта изгородь, ты – этот кувшин, ты – этот человек, ты – этот червяк. Ты – это всё, пока от этого всего не очистишься. А когда ты очистишься от этого, это очистится от тебя. И вы станете свободны. Выходит, свобода – это просто путь от сущего к несущему. "Ищи того, чего нет", – ещё одна мудрость, пришедшая к нам из веков. И – выходит, – что нет ничего. Нет нашего страха, нет нашей доблести, нет нашей любви, нет нашей ненависти, всё пустое. Живи. Живи, как можешь, и Я узнаю, что ты можешь. Поэтому не пробуй прыгнуть выше головы, если тебя хватит лишь на один прыжок. Ибо (и потому) – постоянство – это твоя сущность. А постоянство означает верность. Наверное, наверняка, – слова, которые мы хотели, чтобы они стали нашей жизнью. Не получается. Пока ты неверен – будет неверны тебе, пока ты непостоянен – будет непостоянны с тобой. Впрочем, если ты будешь постоянен, тебя будут бояться, ибо сами непостоянны. Неизвестности всегда боятся, а постоянство – это неизвестность, в которую не хотят шагнуть, ибо она – начало чистоты, а чистота – либо навсегда, либо... Так что я не знаю, что тебе посоветовать. Все советы – чушь. Живи. Живи, как можешь, и Я узнаю, что ты можешь. Тяжело. Как тяжело. Ведь я не могу ничего. "Так и нет ничего". И что мне делать? Живи. Просто живи, а не играй в нарды. Рассвет приходит незаметно, но если ты начал что-то видеть, значит, рассвет пришёл. Рассвет – это закон, поэтому не отчаивайся. Лишь за игрой можно пропустить рассвет, но тогда и не заметишь, как придёт закат. Многие империи сгорели на этом, что уж говорить о людях. Мне рассказывали (кто, неважно), что был великий город, Рим, и он умирал молча под ножами северных племён. Я спросил: как так может быть? неужели никто не вскрикнул даже? А он мне ответил: кричали все, и убийцы, и жертвы, но голос ни одного из них не дошёл до Спасителя, ибо убийц Он не слушает, а жертва давно Его не интересовала, ибо не хотела спасения. И тогда я спросил его: а кто это, Спаситель? И он ответил: спасти может и сосед, усмехнулся и ушёл. Понимаешь, друг? Сосед спасёт, если услышит. Но если сосед не слышит тебя даже в довольстве своём, то Некто, Кто слышит всё, замечает это и шепчет убийце: "Они не слышат друг друга, ты можешь придти". Вот так умирают довольные и глухие империи. Поэтому всё, что мы можем сделать, чтобы спастись, это – слышать друг друга. У одного найдётся ум, у другого – доблесть, у третьего – догадка, а кто-то, кого мучит бессонница, возьмётся стоять ночами на страже. И тогда мы должны дождаться рассвета. Должны. Сейчас и здесь мы поняли общую судьбу. Теперь нам надо сделать следующий шаг. Понять, что если у нас общая судьба, то общий и хлеб (а если нет общего хлеба, то не будет и общей судьбы). Государь наш положил начало этому пониманию, но понять мы должны сами. Или – мы глухие. Каждый боится услышать гнев государя, каждый хочет услышать милость государя, но кто умеет услышать молчание государя? А нам надо слышать его молчание, ибо оно отдаёт нам нас. Чушь, что государь здесь затем, чтобы держать нас за бороды и шарить по нашим карманам. Он здесь затем, чтобы мы научились слышать друг друга, и если мы научимся этому, он уйдёт. Хм, или останется, но будет нем. Это одно и то же. Для нас, во всяком случае. А сейчас, когда враг скуп на пощаду и потому мы особенно чутки, сейчас самое время, то самое, чтобы в чуткости своей слышать молчание направления, научиться это молчание различать и сохранить в себе навечно умение это. Слава государю! Слава! Я давно не видел детей. Сейчас я пойду в город, чтобы их увидеть. Мне страшно. Что я увижу? А может, не ходить? Всегда можно отложить до случая, но потом это уже будет не то, что я хочу, а то, что меня не волнует. Потому я пойду. Что я увижу, интересно? Я увижу то, что видят они. Вот этого-то я и хочу. Я хочу увидеть, как на всё это смотрит жизнь. И тем самым понять нашу судьбу. В мире много подсказок, надо лишь уметь их понять. Ну, что, друг, пойдём? (это я себе). Первый шаг за порог отозвался пустыней. Это ли не знак, чтобы не делать второго? На улице – никого. Да, это бедная, старая часть города, но всё же. И вдруг мне показалось, что я сейчас могу уйти. Туда, в пустыню, открывшуюся первым шагом и никем ещё не замеченную, уйти из этого города, из плена его стен и его граждан. И оказаться там, где сейчас она... И тут я вспомнил, что её нет больше. Нет больше той, что была когда-то здесь, со мной. Лучше пустыня. И я сделал второй шаг. И ничто не отозвалось. Я шёл уже смело. Я сознательно миновал порт, потому что там всегда кто-то есть, и это было бы нечестно. Слева я услышал скрип колеса. Я обернулся. Осёл шёл по улице, таща за собой телегу. И – никого. Копыта осла были обёрнуты тканью и кожей в несколько слоёв, он ступал почти неслышно. Я стоял. Осёл с телегой прошёл мимо меня, мотнув только головой. В телеге не было ничего. Не было цели, ни у меня, ни у осла. Или у него была цель? И я пошёл за ним, за ним и за его телегой. Странное это было шествие – осёл, телега и я. Так миновали мы одну улицу, пересечённую ещё тремя. Там осёл повернул налево. Я послушно шёл за ним, в десяти шагах позади телеги. Не бред ли это? И тем не менее. Но вдруг...дорогу там, впереди переходила чёрная кошка. Осёл прибавил шагу. Зачем? – подумал я. Зато теперь мы опережали кошку. Но и она прибавила шагу. И тогда осёл остановился, я досмотрел, как кошка пересекла дорогу и скрылась в щели забора. Осёл стоял, стояла телега. Стоял и я. Это длилось примерно две минуты. После чего осёл повернулся и, сделав разворот с телегой, пошёл в обратную сторону, туда, откуда мы только что пришли. А я... Я сейчас решал ту же задачу, что и осёл три минуты назад. И тут я понял: сейчас я решаю для себя, быть, как осёл или...или как кто? Ты был моряком, – сказал я себе. Да, – ответил я себе, – я был моряком, но я не пошёл в двадцатый поход. Я медленно подошёл к той черте, по которой прошла чёрная кошка, остановился и сел перед ней на корточки. Странно, в голове ничего не происходило, я просто сидел на корточках. Что происходит? Да ничего не происходит, – ответил мне моряк, – просто ты не хочешь идти за ослом и не хочешь перейти проклятие, и сидишь и делаешь вид, что думаешь, чтобы ощутить себя человеком, а на самом деле ни хрена ты не думаешь, а просто ждёшь: ведь когда выйдет определённое время, всегда можно сказать себе, что ты всё взвесил – и тогда поступить как захочешь. Скрип колеса уже исчез. Ну, что ж, усмехнулся я моряку, я буду настоящим человеком; у настоящих людей жест стоит существа. Существа неважно чего – существа внутреннего его или существа дела, – это всё равно. Просто если ты освоил базовую систему жестов – ты уже можешь быть человеком. Не бойся – импульс придёт сбоку. Импульсы всегда приходят сбоку, откуда не ждёшь, и почти все мы живём этими боковыми ветрами. Ветер сбоку – удобно: ты всегда можешь сказать, что думал, что он будет недолгим, и потому ты не отдал команду перестроить паруса. А марсовый не заметил серое лезвие на горизонте. И – всё шикарно: никто ни в чём не виноват. Именно эти боковые ветра делают нашу жизнь – возможность стоять на месте. И паруса тогда не важны, а флаги – о! флаги всегда следуют ветру. Возможность стоять на месте... Жизнь, любая жизнь, жизнь каждого, – это прежде всего возможность стоять на месте. Что и подтверждается жизнью. И кто упустит такую возможность? А дальше...дальше уже всё просто. Если на месте тебе лафа, то – зачем паруса? Тот, кто желает чего-то, скажет: затем, что однажды ветер может перемениться или – однажды я пойму, что этот боковой ветер – надолго, и когда я это пойму, я перестрою паруса. Только вот понимание всё откладывается и откладывается, а в это время происходит много чего. Например, окружающие корабли обрастают флагами. (И ракушками, но то под водой, не видно). И как серо выглядят твои паруса в празднике флагов. Не просто флагов, а флагов, следующих за ветром. Ты не следуешь за ветром, – говорят они тебе, и тебе становится стыдно. И ты начинаешь понемногу срезать паруса, и когда ты делаешь это, тебе тоже стыдно, но по-другому. Этого второго стыда никто не видит, а первый стыд – видят все. И потому... Хм, а что – потому? Не потому и не поэтому, а просто ты выбираешь между двумя стыдами. И – ! – не важно, какой из них победит, ибо ты всё равно остаёшься на месте. Единственный выход – поймать ветер. Но тогда команда твоя будет недовольна. Сейчас они прохлаждаются, вспоминают, мечтают, перекидываются друг другом с другими кораблями. И – уйти? В одиночество, в неизвестность, в труд? Если бы ты меня спросил об этом, я бы ответил: в Ветер. Но ты меня не спросишь, потому что ты не знаешь меня. Меня никто не знает, и сам я себя не знаю. Я знаю о себе только, что ответы мои – это не твои ответы. Я отвечаю потому, что я не гонюсь за своими ответами, а ты – потому, что хочешь запечатлеть свой ответ на скрижалях неба. Небо в понимании твоём – это толпа. Нет, не глупая, не разнузданная, не пошлая. Такую толпу называют обществом. Так вот, общество считает, что оно – это небо, и каждого из нас приучают к этому с детства. Потому ты остаёшься здесь. В том, что ты не пустил паруса на флаги, для тебя есть оправдание себя: ты с ними, но ты сам по себе. Они тебя станут уважать со временем, возможно, даже признают выше себя, но... Твои паруса в готовности станут теми же флагами однажды, и их будут показывать детям и учить их: смотрите – флаги для дела. А дело между тем уже далеко, оно с ветром двигает массы океана и не даёт спать командам несчастных изгоев. Но только среди этих изгоев и найдутся те, кто знает всё о течениях, те, кто знает всё о звёздах, говорящих, где ты есть и что ты есть (и что ты есть), о новых землях, наконец, о своих юнгах. Многие хотят взять колдовство, и немногие – ему отдаться. Ты – среди первых. Ветер будет направлять ваши флаги, и колдовством своих флагов вы будете меряться. А настоящие колдуны – уже за миллиарды миль от вас, они ловят ветер и вскрывают форштевнем волну, не причинив ей вреда. Много раз они прошли Землю и не раз проходили среди вас. Но они – чужие здесь. Так же, как вы – чужие там. А ты – твои паруса всё больше и больше вселяют страх окружающим. И однажды они сделают тебя вождём, ибо ты "не взыскуешь". Стоячий вождь среди стоячих вод в неистовой окружающей славе флагов. Надо ли это тебе? Тебе, сохранившему паруса? Решай сам. Ты скажешь, что среди колдунов тебе бы никогда не стать вождём. Но им не нужен вождь, каждый из них – вождь. Вождь самого себя. Как бывший моряк, я скажу тебе, что среди них есть авторитеты. И они приказывают. Но их приказы – другие. Ослушаться – значит не быть убитым, как принято у вас, а – погибнуть самому. Они приказывают жить. Вспомни себя, детство, молодость, зрелые свои годы, – кто-нибудь когда-нибудь приказывал тебе жить? Нет. Впрочем, что я говорю? Ты почти уже вождь, днище твоё обросло ракушками, и ракушками падают слова твои. Красивыми, оригинальными, редкими, изысканными, но – ракушками. Спи, вождь. Здесь заканчиваются мои мысли, и я пересекаю черту, прочерченную чёрной кошкой. За ней – та же пустота, что и до неё, но я и осёл – мы идём в разные стороны. Может быть, прав осёл. Но импульс сбоку – то, что вошло в мой левый висок и осталось во мне – толкнул меня через эту черту. Ветер не всегда бывает прав, и иногда он злокознен, но он – есть. Это я почувствовал сейчас. И я быстро, как хозяин, иду вперёд, мимо храма, к дворцовой площади, и цепко смотрю по сторонам. Я готов уцепиться за всё, что меня остановит, потому что я знаю, что меня не остановит ничто, что действительность пуста, а я – одинок. Пуста ли действительность, потому что я одинок, или я одинок, потому что действительность пуста, – какая разница? Мы совпали, одиночество с пустотой, совпали навсегда, и нам хорошо. Наверное, так же хорошо было первому человеку и будет последнему. Хотя, нет, им будет хорошо по-разному. Первый человек не знал, что будет последний, а последний знает, что был первый, и знание это может обернуться тоской, вечной тоской по себе. Всем нам свойственна (больше или меньше) эта тоска. Тоска по себе, тоска по ушедшему, тоска по себе, ушедшему, по тому, кого нам приказали в себе воплотить и кого мы поэтому так ненавидим и так жаждем. На самом деле мы ненавидим не его, а силы, толкающие нас к нему, на самом деле мы жаждем не его, а избавления от этих сил. Но они уйдут лишь тогда, когда мы станем первочеловеком. А пока – тоска, ненависть, жажда. И от них можно уйти, только отдавшись колдовству, колдовству ветра, стихии. И у нас есть всё для этого. Всё – это паруса. Вот почему, оказывается, ты их сохранил. Ты не хотел стать вождём, ты просто хотел оставить себе путь к первочеловеку. А вместо этого... Да, друг, жизнь – не самая лучшая штука, но другого Господь ещё не придумал. Я не понимаю только, зачем Ему всё это надо? А вот, кстати, и Храм. Зайду – и спрошу. Плитка перед лестницей, семь ступеней наверх... Постучать или открыть? Нет, я хозяин своего одиночества: я взялся за кольцо и открыл дверь. Она отворилась бесшумно. Внутри – прохлада. Там, вдали, у алтаря, лицом ко мне стоит человек, сложив руки на чреслах. Он ждёт меня? Я не замедлю. И я иду к нему как хозяин, а он, как слуга, ждёт меня. Ну, вот мы и сошлись, Жрец. И луч света, проникающий через узкое маленькое оконце сбоку наверху, лежит между нами сейчас; он прочертил на полу полосу и разделил нас...я смеюсь: может быть, он разделил надвое того первочеловека? Нет, тогда бы я хотел быть жрецом, а ты, жрец, – моряком. Хочу ли я быть жрецом? Не знать ни одной женщины и знать всех женщин? Не знать стихии и знать все стихии? Не иметь сияния алмаза, но распоряжаться алмазом? Не любить колдовство, но отдать труд сотен, страдание их рук и поясниц за зеркало колдуньи? Презирать людей в их невежестве, но собирать их слова, говоримые ими в невежестве же. Избегать могущества явного, но иметь власть тайную? Ничего из этого по отдельности я не желал бы, но. Но всё это вместе – такая загадка, какой для меня всегда останется море, исхоженное мною вдоль и поперёк и каждый раз – заново. Может быть, точно так же жизнь для тебя – вечная новь? Я смотрю тебе в лицо, а ты смотришь мне под ноги. Мои мысли утомляют тебя? Они ещё не окончены. Когда они пойдут по кругу, дай мне знать. На чём я остановился? Да, на вечно неизведанном море. Знаешь ли ты, жрец, что такое море? Я расскажу тебе сейчас. Не думай, что я буду рассказывать тебе о бурях, мужестве, подвигах, странах. Я расскажу тебе о море. А было так. Когда мы уходили из страны фараонов, кормчий поднял по трапу на плечах тюк. Ты же знаешь, жрец, что моряку запрещено думать о выгоде и иметь свой интерес кроме своего дела: в минуту опасности он должен спасать свою шкуру и шкуры своих товарищей, а не тряпки и побрякушки. Но все сделали вид, что ничего не видели, и капитан тоже. Ведь кормчий был славный малый и настоящий морской волк. И хотя он плавал меньше меня, но был бог в своём деле. А когда мы отплыли, на второй день он стал водить по одному матросов и хвалиться своим добром. Он приторговывал. Через три дня он позвал другого. По кораблю шёл шёпот. Дошла очередь и до меня. Кормчий позвал меня с собой, и мы спустились в трюм. Там, перешагивая через тюки торгового барахла, мы подошли к его сокровищу, и он откинул парусину. И я увидел глаза. Глаза молодой крепкой пышной еврейки. Она улыбнулась мне.