Текст книги "В осаде (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Вчера я был у неё. Я протянул ей грош. Она сказала: ты хочешь увидеть на свой грош? Нет, – ответил я. Тогда убери его. Я его убрал. Я расплачусь, – сказал я, – любое ваше желание...если это не будет противно моей совести; любая работа, любое поручение. Её комната была убрана богаче, скромнее и прекраснее, чем Храм; здесь я ощутил правду. Садись, – сказала она, и я сел. Передо мной было зеркало, овал его был укрыт. Была история. Храм хотел выкупить у неё это зеркало, ей даже предлагали стать жрицей, но она отказалась. В Храм её больше не пустили. Но с той поры многие, кто советовался раньше с жрецами, стали ходить к ней. Ты знаешь, что ты хочешь увидеть? – спросила она. Да, – ответил я. Она зажгла лампады слева и справа от зеркала, что-то сделала с дымом и сказала: смотри. Медленным движением сняла кисею и отошла. В зеркале я увидел себя. Не знаю, почему, но я смотрел себе в глаза, мне казалось, что я вижу себя впервые. А потом я прошёл сквозь них. Зеркала не было, не было моего лица и моих глаз, был пригорок, деревья, трава, цветы и они. Они сидели. Она держала руку согнутой в локте и запястье, и на запястье её сидела птица. И они смотрели на эту птицу, он и она. Они улыбались. Не птице – я знал это, – а тому, что будет. Она скосила на него глаза, недолго смотрела и легко двинула пальцами. Птица сорвалась и улетела. Наконец-то, – увидел я в его глазах, а он уже смотрел на неё и придвигался, наваливался красиво и ласково. Ей нельзя было отказать. Я вспомнил себя. Да, я тоже не отказал, хотя мне и казалось тогда, что не отказала она. Всё. Это была любовь. Обычная любовь. И какая разница, на всю жизнь, или на один день? Я вспоминал себя, и эта мысль не давала мне покоя: какая разница, на всю жизнь или на один день? Я уходил всё дальше и дальше по их желанию. Как заворожённый смотрел я, как они избавлялись от меня. Наконец, этот момент настал, я был свободен. Я опустил голову. Когда я её поднял, на зеркало снова была накинута кисея. Колдунья стояла рядом и смотрела на меня. Вернее, её лицо смотрело на меня, а глаза смотрели мимо, в сторону, как будто меня избегали. Ей меня жалко, – понял я и сказал: спасибо. Ты всё видел, – сказала она. Да, – ответил я. И вдруг она посмотрела мне прямо в глаза. Ты хочешь остаться? – прошептала она. Она была недурна и нестара ещё, и я подумал: а почему нет? – и спросил: тебе меня жалко? Нет, – ответила она, – мужчин нельзя жалеть. Мне за тебя обидно. А почему и нет? – повторил я себе, а ей сказал: да... Мы сидели в кровати, привалившись спиной к ковру на стене, она обнимала свои колени, а я ни о чём не думал. Как хорошо, – сказала она, и я ответил: да. Скажи, где алмаз? – сказала она. Я не знаю, – ответил я. Знаешь, – сказала она, – просто не помнишь. Хочешь, я помогу тебе вспомнить? Мы сидели, глядя перед собой в темноту, мы не смотрели друг на друга, а говорили так, как будто говорили о скучных пустяках. Откуда ты знаешь, что я знаю? – сказал я. В тебе его сияние, – сказала она. Так зачем тебе алмаз, если есть его сияние? – спросил я, – ведь оттого, что он у тебя, сияние его не изменится. Она молчала. Я захотел ей помочь. Тебя убьют, – сказал я, – или будут всю жизнь водить за нос по городам и странам, и ты в конце концов умрёшь старой, сумасшедшей и грязной в какой-нибудь подворотне. Этого не будет, – ответила она, – моё искусство нужно везде. А я? – спросил я, – ты ведь уходишь от меня, получается? Она молчала. Потом сказала: я оставлю тебе этот дом и всё, что в нём. Зачем тебе алмаз, если у тебя есть я? – повторил я. Ты не понимаешь, – сказала она, – Мне нужно всё. Вот так. Я думал, она колдунья, а она оказалась обыкновенной женщиной. Нет, не обыкновенной, – ненасытной. Она захотела всего. И лишь потому, что у неё было всё. Поистине, нет предела человеку. Я ухожу, – сказал я. Ты обещал расплатиться, – сказала она, – так плати. Разве я не расплатился? – сказал я, – ты хочешь ещё? – я потянулся к ней. Она отодвинула мою руку, и голос её прозвучал сталью: Алмаз! Я выбрался из кровати, оделся и стал ощупью в темноте пробираться по памяти к выходу. Она меня догнала у порога. Когда я отворил дверь, она положила мне руку на плечо; на ней была накидка. Возьми, – сказала она, протягивая мне что-то. Это было кольцо. – Это оберег. Я мужчина, – сказал я, – мужчины не носят колец. Какой ты мужчина, – презрительно-горько усмехнулась она. – У тебя могла быть доля. Зачем мне доля, когда мне обещали Часть? – ответил я ей. Мы никогда не поймём друг друга, – сказала она, – иди, и если передумаешь... И закрыла дверь. Только звякнуло кольцо о мостовую.

Сколько времени я стоял, застыв, ни движения, ни мысли? Где-то справа и чуть впереди меня лежало кольцо. Хотелось скосить туда взгляд, но и глаза замерли. Я не мог двинуться. Кольцо. Оно меня держало. Хотя я знал, что оно мне ни к чему, оно меня держало. Что это такое? Наконец, усилием воли я пробудил мысль. Если ты хочешь пробудить мысль, пробуди память, и мысли придут сами. Я вспомнил её слова: Мне нужно всё. Это благородные слова. Их любят слышать большие хозяева моего города, когда человек просит взять его. Мне нужно всё. Это благородно и сильно, ибо мир прекрасен и полон невидимого духа жизни. Но с другой стороны, если ты хочешь всё, это всего-навсего означает, что ты хочешь отнять всё у всех. Если у тебя будет всё, то больше ни у кого ничего не будет. Как сдвигаются смыслы! Как сдвигаются смыслы, стоит лишь вспомнить, что ты в этом мире не один. Я знаю многих людей, которые говорили с высоким спокойным достоинством-силой-небрежением: у меня есть всё. Теперь я вспоминаю это и усмехаюсь. Язык. Язык – это магическое мистическое образование, живущее вне разума, вне человека. Человеку дано лишь брать оттуда, что сможет. Где обитает язык, не ведомо никому. Но он есть. Эти люди, что говорят: у меня есть всё, – это несчастные обиженные жизнью люди, самые несчастные, ибо подошли к пределу и более ни на что не способны. У меня есть всё – означает, что больше ни у кого ничего нет. Это говорит язык, вестник богов. То есть, эти люди – лжецы. Но зачем им лгать? Затем же, зачем и всем остальным – чтобы убедить себя и других в этом. Они поняли, что больше ничего не могут, что пришло время – и они импотентны. Они сами этого не понимают, этого не понимают другие, но это знает язык. Если человек черпает из ограниченного резервуара, то рано или поздно он становится импотентом. – Увы. Есть неисчерпаемые резервуары. Один из них – пространство. Другой – время. Третий – дух. Четвёртый – самый доступный – мысль. Черпающие оттуда никогда не станут импотентами; сколько бы они ни взяли, для них (для них!) всегда найдётся ещё. Но люди очарованы материей. Если бы они были очарованы всей материей, тогда им бы нашлось много работы. Но жалкое их сознание ограничивается лишь материей, до которой могут дотянуться их руки, пусть и весьма длинные. Но рано или поздно эти руки натыкаются на другие руки. Это значит, что мир поделен. Всё. Импотенция. Вся остальная жизнь этих импотентов состоит в том, чтобы просовываться между рук других, давать им по рукам и получать по рукам самим. Возможно, эта жизнь и интересна, но человек-то – говорит: у меня есть всё (я импотент). И следовательно, его жизнь, по логике вещей, теперь – только тискание своей пиписьки в надежде ощутить хоть тень эрекции, надежде, впрочем, тщетной. Некоторые из них (немногие) начинают спускать нажитое, получая от этого удовольствие. Они наполнили кувшин и теперь выливают из него. Движение всегда интересно. Но это – движение в границах всё того же ограниченного резервуара. Если бы люди знали язык, на котором они говорят, всё обернулось бы иначе. Но люди не говорят, а – болтают. Болтают о себе. У меня есть всё! Я хочу всё! Колдунья... Она приютила меня. Хоть и ненадолго, но она дала мне отдых, отдых от себя, от моей боли... Да, от моей боли. Я собирался взять в жёны женщину, которая убаюкает мою руку. Но моё желание преткнулось о её желание. Она хотела алмаз, лишь сияние которого – есть у меня. Нет, нет ничего постыдного в том, чтобы служить женщине. Но отдать в её власть своё сияние? Нет! Кольцо справа и чуть впереди меня уже не давило. Это была наживка, а я только что получил опыт различения. Я спокойно повернул налево и пошёл к своему дому в заканчивающейся тьме.

Государь ходил по городу. С ним были всего два солдата из дворцовой стражи. Поначалу на него не обращали внимания, а когда обращали, не верили своим глазам. Но вот один, не веря себе, пошёл следом, чтобы убедиться, второй... Скоро их было уже полсотни, благоговейно молчали все. Потом – ещё больше. Государь хотел видеть всё сам. Около моего дома он остановился и спросил: кто здесь живёт? Ему ответили. Зайдём, – решил он, и добавил: – Только я. Солдаты остались было на улице, но, замешкавшись, тут же нашлись, и один из них вошёл вслед за государем. Я увидел государя и не знал, что мне сказать. А он ждал. Наконец, до меня дошло упасть на колени, тогда он ласково сказал: не надо; присядем. Ты спас город, – сказал он. Нет, государь, отсрочил, – ответил я. А как ты думаешь, можно спасти город? – спросил он. Я подумал и ответил: да. – Как? – У нас припасов на год. Их можно растянуть на четыре без вреда для сил. – Откуда ты знаешь? – Я с десяти лет в море. Я моряк. Я знаю. – Так. И что? – Через два года они скажут: как так? у них было припасов на год, а прошло два, и они не думают о сдаче? И тогда они пошлют посольство. И спросят: сколько вы думаете продержаться? И вы ответите: пятнадцать лет. Они прождут ещё год, поймут, что это так. К этому времени их солдаты будут уже недовольны: им обещали год, а прошло уже три. Три года без вкуса крови и женщин. И они уйдут. Их государь знает: недовольство убивает любовь. К тому же, его невеста может устать ждать. А недовольство убивает любовь. И они уйдут. Да, это так, – сказал, вздохнув, государь, – но недовольство не только убивает любовь, оно – почва для предательства. А как ты думаешь, эти люди будут довольны, – и он кивнул в стену, за стену, – когда им придётся иметь четверть? Я склонил голову (потому что только что узнал, что нас ждёт) и ответил: – Вы правы, мой государь. Будем ждать, – сказал государь. Он ушёл. А потом ко мне в дом входили люди, знакомые и не очень, и спрашивали: о чём говорил с тобой государь? Он спросил про мою руку, – отвечал я. Так долго? – сказали они. Он входил во всё, – ответил я и тут увидел золотой на столе, – он оставил мне денег на врачей, – и я показал золотой. Все подошли, чтобы лучше его рассмотреть, а когда они ушли, желая мне здоровья, золотого на столе уже не было. А на следующий день весь город славил государя. За него готовы были умереть, а солдаты – немедленно, они просили своих командиров дать бой и клялись выполнить любой приказ, и те были довольны: часть славы государя коснулась и их, а за это и они готовы были умереть. Но год жизни был нам обеспечен. А когда придёт время, какая разница, будем мы готовы, или нет? – мы просто умрём. Последние три месяца будут очень трудными: все будут предчувствовать конец и начнут сами экономить припасы. Мда...путь, предложенный мною, был самым лучшим. Конечно, чтобы не нашлось тех, кто откроет ворота, чтобы нажраться, – на это можно было надеяться только как на чудо, но разве не бывает чудес? И я всю ночь стоял на коленях и молил: – Боже, пошли нам чудо. Старые люди (и не очень старые) говорили (шёпотом), что двадцать пять лет назад у нас сменился Бог. Новый государь (наш государь) принёс Его с собой. Я смутно это помню. Кстати, двадцать пять лет назад родилась ты. Что это? – совпадение или знак? Но о знаке я бы и не подумал, если бы не осада. Осада проясняет многое. Бог, которого я молил сегодня ночью, – тебе ровесник. То есть, с таким же успехом я мог молить тебя. О чём я мог молить тебя? – ты бессильна перед врагом. Но ты имеешь силу надо мной, над нами с тобой, и если бы я молил тебя о нашей встрече, ты бы могла это исполнить. Разными способами. Один из них, выбранный судьбой случайно, – это снятие осады. Ни ты бы не думала, что это сделала ты, ни жрецы, ни государь, – у всех у вас есть свои имена вещей, и эти имена так же случайны, как и ваши настроения, – это бы знал один я. Твоя любовь могла бы спасти меня, а вместе со мной и город. Но твоя любовь сейчас принадлежит другому, и искусство твоё – для него. Ты перестала быть жрицей, и теперь неинтересна Богу. Хм-хм-хм...если только не Он покрыл тебя позавчера и не Ему ты показывала своё искусство. Но даже если это был Он, Он ничего не сделает для меня, ибо ты не осмелишься просить его за мужчину, опередившего Его. Вам по двадцать пять лет. Будьте счастливы. А я моряк. Мне хватит и четверти. Четверть – это, конечно, уже не любовь, но... Насущное определяет прекрасное. И если найдётся в этом городе женщина, которой трах с бедным моряком не будет казаться позором, то своей четвертью я удовольствуюсь. Мне никогда не надо было много, и поэтому сейчас мне кажется, что ты была подарком, случайным подарком, который мне вручили по ошибке, и просто ошибка раскрылась, и всё встало на свои места. Новый Бог... Государь не запрещал старого Бога – говорили старики, – но он был справедливее и щедрее прежнего государя, и люди сами стали поносить старого Бога. Они поносили Его до тех пор, пока наш государь не сказал: хватит! не можете без ругани – вообще не упоминайте Его имени. И все обрадовались. И славили государя и нового Бога. Все, кроме тех, что нищенствовали прежде и им давали ради Бога. Наш государь запретил нищенство, и их выгнали из города. Но они проникали снова назад и ходили – странные люди – и говорили (шёпотом): – Бог-то – другой, не настоящий. Их жалели и давали им хлеба и вина. Но ночевать не оставляли. А со временем и они исчезли. Меня всё это не касалось. Бог сменился, но паруса, ванты и корабли были те же, а в море боишься не Бога, там есть чего бояться и кроме Него. Наверное, поэтому моряки – не такие, как все. Они спорят о Боге лениво, а когда на горизонте появляется короткая полоска, всего с десятую часть его, они замолкают и слушают капитана. И никогда ещё Бог не отменил бури, зато всегда буря отменяла Бога. Моряки это знают, но не замечают этого. Я – заметил. Почему? Ведь свет вошёл в меня потом, когда море во мне осталось детской мечтой и скучной реальностью. Значит, я был не совсем моряком. Однажды я видел сон, в далёком детстве. Будто я из любопытства взошёл на корабль, я ходил и трогал разные штуки и верёвки. И вдруг послышался зычный крик, и все вокруг на корабле забегали, и отдали концы, и взялись за вёсла, и корабль стал отходить. Я испугался. Меня будет ругать отец, если я не приду домой к вечеру... И старый моряк подошёл ко мне сзади и положил руку на плечо и сказал: "Не бойся. Тебе осталось всего девятнадцать походов". И он отпустил меня на берег. Я забыл тот сон, а когда вспомнил его, потом, много позже и тоже во сне, я подумал: да, было девятнадцать походов. За двадцатый давали особый знак, с которым я мог получить пенсию или должность при порте. Но я не пошёл. Я решил: хватит. Что меня остановило? Я до сих пор не знаю. В последнем, девятнадцатом походе, мы были в стране фараонов, и рабы грузили наш корабль. Надсмотрщиком тоже был раб. Мы стояли два дня, и я устал филонить и взялся помогать было. Но он осадил меня. Я сел рядом. Делать было нечего, и я, как и он, сидел и молчал. А потом спросил: ты раб? И он ответил: да. Я долго не решался спросить его, но потом спросил: ты очень старый? Девяноста три, – ответил он. Все говорят о стране фараонов, – сказал я, – но я не вижу, почему они это говорят. Он усмехнулся: – Страна фараонов – легенда; она была, а сейчас её нет. Почему? – спросил я. Потому что появился Чистый, и всё переменилось, – ответил он. Как это? – спросил я. Это притча, я расскажу тебе её. Слушай. Однажды в стране Нерях умер царь. И Неряхи стали свободны. И растерялись, и разругались, и начались усобицы. И тогда Чистый сказал: – Бросьте. Давайте объединимся. Класс, – ответили Неряхи. А кто будет главным? – хе-хе, – встрял Грязный. И посмотрели Неряхи на Чистого с подозрением, потом обсудили между собой – и уверились, – и посмотрели на Грязного с тенью надежды, и обсудили между собой – и уверились. Так Грязный стал Чистым, а Чистый – Грязным. И лишь Неряхи остались собой. Вот так, сынок. Фараоны ушли, а в их дворцах сейчас хозяйничают их тени. Мы долго молчали, и я, наконец, спросил: а где Чистый...то есть, Грязный? Несёт свой крест, – ответил старик. Как это? – сказал я, – я не понимаю. Я тоже не понимаю, как, – ответил раб, – но он – несёт. Вольтар! – крикнул кто-то над ухом, и я оглянулся. Кричавший был жирным индюком с кнутом, – лясы точишь? Ты считаешь? Всё подсчитано давно, – ответил раб, не оборачиваясь. А если я проверю? – спросил с кнутом. Прикажешь разгружать корабль? – лениво спросил Вольтар. Мошенник! – и кнут терпко оттянул кожу на его спине, раба, Вольтара. Я вскочил, но с кнутом уже убегал к следующему кораблю. Всё показалось мне дикостью, и лишь старый раб спокойно сидел, как будто ничего не случилось. Что ты сидишь, как будто ничего не случилось? – испуганно заорал я на него. А ничего и не случилось, – пожал плечами он, – всё случилось уже давным-давно, а сейчас только рябь и тени. Иди, сынок, от греха, иди. Не потому ли я заметил крест, который целовал странный человек на пороге Храма? Или это был Сам Чистый? После этого похода я и решил: хватит. Почему – не знаю. Как будто и не я решал. А может быть, и не я. Кто знает, кто решает за тебя? Вспомни свою жизнь. За тебя решали родители, потом – любимая, потом – жена. За тебя решал капитан корабля, когда была буря; когда была буря, ты бы сам не смог ничего решить. За тебя решает жирный индюк, сколько мытарь должен с тебя взять. За тебя решает жрец, курицу тебе принести в следующий раз или десяток яиц, или рассказать ему, что о ком ты услышал. За тебя решает раб, возмутиться тебе или тихо отойти. Так почему ты решил, что когда ты один, решаешь ты? Ведь все они никуда не исчезли, ни родители, хотя и умерли, ни любимая, ни жена, ни капитан корабля, ни жирный индюк, ни мытарь, ни жрец, ни раб, никто никуда не исчез, просто ты не видишь их сейчас. Так с чего ты взял, что решаешь ты? И не потому, что ты торгуешься сам с собой, кому из них какой кусок отдать в своём решении, а просто потому, что ты сам – кусок, а решает целое. Если бы решал ты, ты бы уже давно был разорван на куски и кусочки, и тебе было бы это не жаль, потому что уж лучше так, чем так, как есть. Значит, кто-то хранит тебя. Или что-то. Значит, решаешь не ты. Не ты. Но если ты хочешь решать сам, сначала будь целым, увидь себя целым, без подарков всем и каждому; возьми все свои подарки назад и зарекись на будущее. Вот когда ты станешь целым, тогда, может быть, ты и сможешь решать. Вернее, тебе дадут решать. Но только за себя. А сейчас – сейчас ты решаешь даже за Бога; ну, как ты можешь что-то решить, дурачок? Хотя...это равноценный обмен. Он даёт тебе решать за Себя, а Сам решает за тебя. И так будет до тех пор, пока ты не перестанешь решать за Него. Теперь я понимаю того раба. Он просто ученик. Он знает, что всё решается за него, и решать за Него не берётся. Ему девяноста три, и он ждёт, когда его отпустят, когда ему дадут в руки кнут и скажут: решай. Это будет последнее испытание. И если он отбросит кнут, он – будет приглашён в сияние алмаза. Мне повезло больше, меня не били кнутом. Но...меня хотели купить и мне предлагали продать. Я не повёлся. Значит...скоро? Мда. Государь сказал: будем ждать. Что ж. Пока здесь решает он. Когда я осел на берегу, я был поражён, как Бог участвует во всех и каждом. Мне хотелось крикнуть: люди, поменьше Бога! где вы?! Но я молчал. Я привык. А сейчас... Какая разница, какой у нас Бог? Надо больше заботиться, какой у нас государь. А дал ли его нам Бог, или он нам Бога... Они пришли вместе. И стало лучше. От Бога, или от человека – какая разница? В конце концов, если Бог есть, то люди – Его руки. Говорит ли доброта рук о доброте Его? Наверное. Иначе я себе не представляю. Если только это не рукоблудие. Я смутно помню время, когда пришёл новый Бог, – все говорили, и мне было страшно. Мне было страшно не то, что говорили, а то, что говорили все и одновременно. Но наши жрецы быстро всех успокоили. Как им это удалось, я не помню. Хотя...жрецы – люди, и ничто человеческое им не чуждо. Да и...наверное, не стоил тот Бог, чтобы за него бороться. Прошлый ли государь в этом виноват, или Сам его Бог, но они ушли вместе. Значит, не смогли. Ни Он ему не помог, ни он Ему. Все отношения, между людьми ли, между богами ли, между человеком и Богом – строятся из того, что есть двое. И значит, если это отношения, то – как во всяких отношениях, всё определяет взаимность. Я тебе, ты – мне. А если человек не делает того, что просит его Бог, то почему Бог должен откликаться на его просьбу? Потому я и не прошу от Него ничего себе. И Он мне ничего не даёт. Иногда я прошу за других, но это – я просто лучше вижу некоторые стороны в жизни, судьбе и человеке, может быть, то, чего не видит Он, за Своей занятостью, и я просто докладываю Ему: посмотри получше вот здесь, здесь сошлись воровство и святость, разберись. Но это случается редко, что я прошу, потому что трудно увидеть наверняка, не сошлись ли просто глупость и глупость. А я...мне Он ничего не даёт. Даже в сияние алмаза я вошёл сам, без Него. Люди говорят: на всё воля Божья. Но тогда – зачем мы? Нет, Его воля – последняя, и проявляется и появляется она лишь тогда, когда Ему всё ясно в человеке. Он любит богатых, и пока Его воли нет, человек должен собирать капитал, пользуясь своей волей. И если ты ничего не набрал, то какой от тебя толк? – копти небо и дальше. А если тебе есть что предложить Ему, тогда – другой разговор. Тогда – проси. То ли люди не понимают этого, то ли действительно жрецы им что-то напели непотребное, но каждое воскресенье в храме – не протолкнуться. Возжигаются огни, горят свечи, несутся просьбы, поются хвалы. Жрецы собирают дань. От тех самых денег получил и я за молчание. Тогда я понял, что, может быть, имею Часть (а может быть, это только обещание Части, но это тоже немало). Иногда у меня появляются шальные деньги, и я несу их в Храм. Но это – я всего лишь возвращаю в никуда то, что получил из ниоткуда. А свои, заработанные и выстраданные – хрен! Можно много заработать, и люди зарабатывают. Но твоё из этих денег – только выстраданное, остальное – шальные, и их нужно отдать. Выстраданное – это то, что ты получил за страду, за новую жизнь. Остальное – от лукавого, их нужно отдать. Хотя – отдать – плохое слово; от них нужно избавиться, избавиться, избавиться, как от чумы, пока из них не сумели отковать (или отковаться) тебе цепи, гири, груз. Как только откуются, всё – от этого якоря ты уже – ни на шаг, лукавый своего не отдаст. Поэтому я избавляюсь. Кто-то скажет, что я трус. Возможно. Возможно, я трус. Но почему тогда я не старею? Почему душа моя легка, и я даже иногда не знаю, сколько мне лет, восемь, или тридцать три, или сто, или я ещё не родился? Просто моя душа не согнута от груза и не прикована якорем. Даже когда душа моя разрывается, я вижу вокруг пространство, а не гроб. Счастлив ли я? Зачем спрашиваешь, глупец? Разве, когда ты окажешься по Ту Сторону, тебя спросят, были ли ты счастлив? Нет, тебя спросят, достойно ли ты жил. Поэтому живи достойно и в счастье, и в несчастье, а там... Подумай сам, спрашивает ли судья, счастлив ли ты был, когда воровал, насиловал, убивал? Вот так-то, друг. Возможно, ты был тогда счастлив, но судить тебя будут не за несчастье, а миловать – не за счастье. Счастлив ли я? Вопрос. Мне обещана Часть. Состоится ли Она, я не знаю. Но свою Часть, часть от Себя, я уже имею, её вкус я уже почувствовал, и расставаться с ней не хочу. Ты тоже можешь иметь часть от Себя. Но ты её не имеешь. Потому что ты боишься оказаться в дураках. Это самый липкий страх, самый незаметный. Когда я не пошёл в двадцатый поход, все мне говорили: дурак. Они говорили: дальше одиннадцатого похода редко кто живёт, а тебе посчастливилось девятнадцать раз. Господи, каким дураком я себя чувствовал, как я хотел, чтобы меня одобряли, чтобы я был в их глазах человеком. Но потом я подумал: а кто в их глазах человек? Тот, кто их слушает? Послушный? Так я увидел часть от Себя, и она мне пришлась по вкусу. Я был дураком, и потом они говорили друг другу: он может подвести, – и я иногда по полтора месяца не видел работы. Но я выжил с Собой. Этот Я – это не я, Он мне показывается редко, но я Его постоянно в себе чувствую, я знаю, когда Он недоволен мною, а когда говорит Себе: ладно. Я же недоволен Им часто, но это не я Им недоволен, а то во мне, что не Я, что не Он. Я сейчас ясно вспоминаю, когда Он в первый раз показался, когда я в первый раз заметил Его. Это было, когда мне было десять лет, когда я в первый раз взялся за пипиську. Вот когда Он объявился. Но пиписька оказалась милее. Я лишь благодарен Ему, что Он не ушёл тогда. Тогда Он пришёл ко мне под видом Отца. Я подумал: мало мне одного отца, так ещё и второй лезет. Откуда я мог знать, что Он не умрёт однажды, вместе с первым, что Он вечен? А теперь оказалось, что это часть Меня. Но зачем эта часть тогда прикинулась отцом, я так до сих пор и не понимаю, ведь с собой договориться проще, чем с отцом, а отец не был для меня авторитетом, вернее, был тем авторитетом, от которого ты стараешься быть подальше и про которого думаешь: лучше бы его не было совсем. И пиписька восторжествовала. Это было избавление от Отца, и оно было в моей натуре. И позже, когда я избавился от Него, Отца, второй раз, когда я не пошёл в двадцатый поход, я обрёл часть Себя и понял, что есть Отец и есть Отец, что Отцов много, но только тот из них любит тебя, кто тебя не бросает. И меня не бросил первый, а второй не давал мне работу, смеялся надо мною и шушукался за моей спиной, навешивая на меня свои имена. Слава Богу, что ни одно из них не оказалось моим исконным именем, и меня так никто и не увидел; второй Отец оказался слепцом. Он будет ещё долго подбирать мне имена, но Ему не добраться до озарения, и лишь в конце жизни Он поймёт, кто я и как меня зовут, но это уже будет то слабое дыхание, что люди называют опытом, и это слабое дыхание меня не коснётся, меня не будет у Его постели, когда Он будет умирать. Разве что я убью Его сам, когда Он будет ещё не совсем слабым и старым; тогда Он тоже узнает моё имя, но это от меня уже не зависит, а зависит от того, как Он договорится с моей Частью. От меня же – ничего не зависит, кроме того, что выберет моя дурная натура, которая не боится оказаться в дураках, и благодаря которой я имею часть. Ты сейчас далеко. Я тебя сейчас не люблю, хотя знаю, что люблю тебя. Это бывает всегда и всюду. Твоё знание – это не есть ты. Потому так много в этом мире ошибок. Ошибка – это несоответствие знания и действия. То есть, каждый человек – это ошибка. Кроме героев. Но все герои убиты. Кроме святых. Но все святые – становятся святыми лишь через века. Кроме детей. Но мы с удовольствием превращаем их в себя или в наше представление о себе. Кроме государя. Но государей на земле много – и они всегда пытаются доказать друг другу, что другой – ошибка (как это сейчас). Кроме Бога. Но не есть ли Он главная ошибка? Есть ли Он? Если бы Он был, и мы знали это, то все мы уверовали бы – и всё интересное на земле закончилось бы. Для того, кто в Него уверовал, значит, всё интересное на земле закончилось. То есть, мы существуем только вследствие своего неверия в Него. И чем менее ты веришь, тем интереснее твоя жизнь, тем неожиданнее и разнообразнее, тем беспечнее и веселее. И кто сказал, что жизнь святого легче, чем жизнь грешника? – она труднее просто потому, что грешники живут в своей среде, а у святых своей среды нет. Кто-нибудь что-нибудь слышал о народе святых? о городе святых? о роде святых? Но спроси любого грешника – за что ты убил? почему ты украл? как ты мог предать? молчал – почему? – и он тебе всё объяснит как дважды два (или как сто сорок семь восемьюстами шестьюдесятью тремя), и ты увидишь, что он – святой. То есть, святость – это лишь игра в слова и мысли. Кто больше в ней преуспел, тот и прав. Если обвинитель изощрённее, то обвиняемый – грешник, а если изощрённее обвиняемый, то грешник – обвинитель. Итак, истины среди людей нет, и это объективность. А есть борьба, и борьба эта – борьба за святость. В нашем городе много таких святых. Они – первые в храме у алтаря и в раздаче милостыни, в молитве на площади и доброте к хорошим людям. Одно их выдаёт – они судьи. Они относятся хорошо к хорошим и плохо – к плохим. И когда они могут промолчать, просто чтобы пожалеть, они не молчат. Вот их главное качество – они никогда не молчат. Они не знают слов: я не знаю. Двоим из них построили статуи в нашем храме (они сами оплатили умельцев и жрецам, чтобы не страдал народ), а именем одного назвали площадь возле порта. Это было ещё при прежнем государе. Новый государь не стал выносить статуи и менять имя площади; он рассудил, что не ему судить. И снискал себе поддержку всех святых людей нашего города. Но он заставил их меряться святостью – и в городе постепенно исчезла нужда. И я, когда не имел по месяцу работы, я мог пойти в любой дом и попросить хлеба и вина – и мне дали бы. Все так делали. Я...я не мог. Почему? Потому что я любил этот город больше, чем себя, и я не хотел унижать его. И ещё я не хотел, чтобы кто-то мог сказать: он просил у меня, и я дал ему, – потому что я не хотел усиливать племя наших святых. Жратва – это серьёзно. Это всегда было серьёзно. Я знаю, я был в море, и море было разное. И сейчас, когда под нашими стенами стоят сто двадцать тысяч отборных воинов, выиграет не сильнейший, а тот, у кого будет больше жратвы ради терпения. Государь отверг мой план. Вернее, мои слова и мой опыт. Но я знаю, что если бы я был умнее, опытнее, сильнее и отважнее государя, то государем был бы я, а не он. А потому... Что он задумал? Мне в голову пришла эта мысль, и я испугался. Испугался того, что будет. Ибо вдруг понял, что будет. Как мы будем одолевать их, а они нас. Мысль об этом была холодом меча и кровью последней раны. И я испугался. Ведь всё можно решить иначе. Можно, конечно, но...тогда это был бы не наш государь. Наш государь привёл с собой Бога, другой – пришёл бы к Богу. Государь должен давать веру, а не идти к ней, только тогда он – государь. Государь, ищущий веры, зависит от обстоятельств; государь, дающий веру – сам обстоятельство. И это обстоятельство – непреодолимо. Было время, когда веру давала мне ты – и это было тоже непреодолимо. Сейчас это кажется мне смешным, но я помнил, что было – и это было непреодолимо. И я вдруг подумал: а точно ли всё показала мне колдунья? А вдруг она меня обманула? Вдруг жажда алмаза оказалась сильнее...чего? Беспристрастности? Колдовства?.. Я уже не знаю. Вдруг там, в моём видении, была не ты, а она? Значит, нужно идти ещё к кому-то. Но другой такой колдуньи у нас не было. Были гадалки, прорицательницы, но все они были повседневностью, доступной каждому. И потому для меня – сомнительной. Где ещё найти ту, что имеет силу? Я долго думал, взвешивал, и... Мне стыдно, но я пошёл в храм. Жрецы были заняты своими делами, на меня никто не обращал внимания. Несколько человек в храме ушли через час, и я остался один. Было уже поздно, храм скоро закрывался. Ко мне подошёл служка и попросил выйти. Мне нужен главный жрец, – сказал я. Служка усмехнулся и ответил: а тебе не нужен Бог? Я принёс долг, – сказал я и потряс мешочком. Звон монет коснулся его слуха, и он убежал. Он вернулся и проводил меня в боковую келью. Там был он. Он – тот, что дал мне тогда эти деньги. Я пришёл вернуть деньги, – сказал я. Он долго молчал и глядел на меня. Потом спросил: чего ты хочешь? Я хочу узнать правду об одной женщине, – сказал я. Он снова думал, и снова долго. Наконец, он ответил: хорошо, тебе помогут, но...ты должен будешь эти деньги – потратить на себя. Я тоже задумался. И я ответил ему: я не могу быть куплен. Ты не понимаешь, – сказал он, – подкуп должен состояться, сделка должна состояться. Только тогда мы сможем верить друг другу. Возьми любых двух человек: если один не заплатит, другой не сделает. Даже по доброте? – спросил я. Что есть доброта? – спросил он. И – я не смог ответить. Тогда он сказал: доброта – это чувство уверенности одного человека в другом. Понимаешь ты это? Кажется, да, – сказал я. А уверен в другом ты можешь быть только после сделок, хотя бы одной сделки. Мы же тебе не предлагаем сделку с собой, со своей совестью. Мы просто хотим быть уверены, что можем тебя убить, если ты нас предашь, а ты нас сможешь предать только после того, как примешь эти деньги; до этого ты нам ничего не должен. С тех самых пор, как ты взял эти деньги и отложил их и не трогал, всё висит на волоске. Прими их, человек. Прими. Это не взятка, это – сделка. Что будет дальше – мы обсудим потом. Я захотел сесть. Вероятно, я пошатнулся, потому что он взял меня за локоть и подвёл к лавке возле стены, и я сел. А потом, много спустя, я спросил его: а как же моя Часть? – И он ответил: мы не оставим тебя. Хорошо, – сказал я, – но моя Часть не может быть предметом сделки. Гордыня, гордыня, гордыня, – произнёс он, – Ты считаешь себя выше денег? – Да. – Как, по-твоему, кто более неправ, – тот, кто подкупает или тот, кто подкуплен? Оба сволочи, – ответил я после раздумья. Так будь с нами, – сказал он, – если ты будешь выше нас, как ты сможешь нам доверять? Я долго не мог понять, о чём он, а когда, наконец, понял... Я – равный? – спросил я. Да, – ответил он, – ты не будешь служить в храме, не бойся, но ты будешь служить храму. А он тебе, – этого он не сказал, но глаза его были ко мне добры. Прости, любимая, но есть вещи выше любви. Я принял эти деньги – и не спросил про тебя. Я не хотел отягощать мир собой и марать его тобой. Когда принимаешь важное решение, многие другие важные решения проходят мимо. Когда отвечаешь на один важный вопрос, многие другие важные вопросы остаются без ответа. Прости. И прощай. И всё же холод стали всё ближе. А руку мою убаюкала другая. Мысли обрывками кочуют внутри моего черепа, и их последовательность для меня загадка. Тебе повинуются птицы. Но птица умна полётом. Отпусти их всех и больше не зови. Тогда, может быть, одна из них прилетит однажды ко мне. Я думаю, ты сможешь. А пока... Пока я снова шью паруса. От натуги мы все – нас тридцать шесть человек – много пьём, и поэтому у нас текут сопли. Мы вытираем их рукой, а потом вытираем руку о парус. И продолжаем вгонять шило, потом иглу, шило, потом иглу, шило, потом иглу... На одном парусе работают сразу по пять-шесть человек, и мы понимаем друг друга. Понимаем, потому что хотим жить. Мы сейчас шьём нашу жизнь, и от нас зависит её надёжность. Мы не подведём – мы все моряки – бывшие и настоящие. Меня уважают: девятнадцать походов. Некоторые старше меня, но у самого матёрого походов всего шестнадцать. Это потому, что я мало отдыхал. Они меня слушаются, но я не командую. Если бы мы все могли так жить – слушаться и не командовать. Но, к сожалению, всё перемешано. Мы прошьём паруса, мы закрепим их, и они будут спасать нас, но служить – другим. Хм, впрочем, так всегда и во всём, не только с парусами. И впрочем, это не так уж и плохо, потому что мы нужны живые, и в их интересах – сделать всё, чтобы мы не погибли, иначе – им придётся занять наше место, а это место довольно трудно. Три дня адской работы (или почти трое суток, ибо и по ночам мы почти не спим). Всё готово. Теперь адмирал собирает всех опытных мореходов по всему городу. К чему бы это? Я после парусов лежу дома: некому убаюкать мою руку, с которой, впрочем, в душе я уже попрощался. Пришёл посланник адмирала – они добрались, наконец, и сюда. Я молча показал ему руку. Он вышел за дверь, послышались приглушённые голоса, и он вернулся; он положил на стол два золотых. Этого я не ожидал. А он тем временем растворился в дверном проёме. Но я понял. Не сразу, но понял. Золото перестало быть силой, и его раздавали, раздавали тем, кто всё ещё по инерции считал его силой. А силой теперь были мы – неизвестные солдаты того, что будет. И нас, силу настоящего, сейчас пытались купить силой прошлого. Что ж, прошлое, действительно, сильно. Прошлые несправедливости, обман, жестокость накапливаются в золоте, бриллиантах, толщине стен домов. Прошлая доблесть, неподкупность, совесть накапливаются в преданиях, легендах. То Бог и это Бог. И эти Боги враждуют, меряются силой каждый день в каждом нашем движении (тела, души ли). Одолевает то тот, то этот. В мирное время одолевает, как правило, первый. И когда победа его уже кажется решённой, приходит войско для его, этого Бога, умножения, и начинается война. И тогда уже всё решает второй Бог. Но вот он отгремел, выстоял, умножился и...заснул, и идёт среди нас только по инерции, а тем временем, отдохнувший и осторожный, первый подбирается и тихо снова берёт всё в свои руки. Есть ли Бог, нет ли, никому неизвестно, но эти двое – они есть, и каждому поколению дано увидеть и того, и другого. Вечное проклятие. И человек бессилен в выборе, какому Богу служить, ибо Бог в мире всегда – один, либо тот, либо этот. Или это два лица одного и того же Бога? Но тогда почему двуличие считается подлостью? Хм, потому что так велел второй Бог. А почему оно попускается и даже считается умением, даже умом? Потому что так велел первый. То есть, эти Боги на самом деле – друзья? Они перекидывают нас друг другу, как мячик, и смеются: поймай! Игра... Им смешно, сволочам. А мы – мы все ждём, когда же наконец, начнётся между ними война, когда, вместо того, чтобы легко бросить наш мир ему в руки, он запустит его со всей дури в рожу? а потом, если хорошо попадёт, оставит нас и будет добивать того ногами, руками, зубами... Вот мы отдохнём тогда! А может, как знать, и повеселимся. И...– станем третьим Богом? Наш мир станет Богом... В этом что-то есть. Когда Бога не будет, мы все станем богами...и – либо усилим выигравшего, либо станем вместо проигравшего. В любом случае, миру без Бога не быть, и выбирать Бога – нам. Нам – выбирать себя. Да, сейчас мы тоже выбираем себя, но это – детская игра, ибо выбор наш облегчён наличествующим Богом. А когда всё будет по-серьёзному... Жаль. Жаль, что сто двадцать тысяч отборных под нашими стенами обречены. Обречены, даже если обречены мы, ибо ведь они на нас не успокоятся, и будут идти вперёд, пока не погибнут. Так требуют Боги. Игра в мяч пока продолжается. Но...а если уже всё по-серьёзному? Если уже они сцепились, и мы свободны? Тогда...тогда эти два золотых я должен завернуть в конверт и послать государю с запиской: "Адмирал более щедр, чем ты, вдвое щедр". Адмирал – враг. Неважно, что он может помочь нам выжить, важно, что выживем мы... не мы, а я, я выживу вопреки себе, вопреки своей преданности второму Богу. Может быть, преданность моя – оттого, что я не был близко знаком и обласкан первым, но...ты есть то, что ты есть на данный момент, и противиться этому – шулерство. Я написал письмо и передал его государю, заплатив пошлину прямого прошения, разумеется – на это пошли все деньги, за которые меня купил храм. Чего я только не передумал за эти четыре дня! На второй день по городу быстрым походным шагом уже шагали отряды солдат. Ни один дом с толстыми стенами не избег их визита. А потом, на пятый день, по городу ходили глашатаи и читали указ государя. Повесили девять человек; адмирал оказался шестёркой, и его разжаловали в матросы. Неисчислима милость нашего государя! Адмирал ещё успел пошить паруса. Он очень старался, и его отпустили домой, к жене и детям. Конфискаций не было, но в городе было запрещено хождение золота, а помилованные обитатели домов и дворцов с толстыми стенами сами сдавали все свои запасы в казну (не золото, а зерно, муку, скот, сухофрукты, вино) и освобождали подневольных на городские работы. Месяц город кипел и дышал легко и свободно...почти. Противник знал всё. У него не получилось; мы ждали штурма. Мы ждали штурма, и штурм был. Но ненависть и злость – плохие советчики, а мы уже месяц жили четвертью и были легки на шутку. Меня допустили на стену лишь на третий день штурма, и я чуть не со смехом вспоминал свои предчувствия стали, корёжащей моё лицо. Военачальники насчитали за шесть дней штурма тридцать тысяч погибших отборных (я, впрочем, думаю, что они немного преувеличили). Мы потеряли четыре с лишним сотни убитыми и ранеными. Это была победа, но их государь отказывался в это верить. Что ж, это его дело. Все, кто был на стене, получили отдых и вино. Я был пьян. Счастливо пьян. Это я спас город. Всё вышло по-моему. Боже, как я был пьян! И я пришёл к ней снова, к колдунье. Она впустила меня, не говоря ни слова. И только когда я прошёл в её комнату и уселся (тяжело и пьяно), она спросила: зачем ты пришёл? Она стояла. Зачем? – повторил я. – Как – зачем? Ты разве не знаешь, зачем я пришёл? – Нет. – Я спас город! – Зачем ты говоришь это мне? Скажи это другим. Я усмехнулся, и – сказал это другим. И я снова стал трезв. Потому что они мне ответили, что это они спасли город. И меня чуть не растерзали за крамолу. Вот почему я протрезвел. Что я тут делаю? – спросил я её. Ты хочешь помочь мне, с алмазом, – ответила она. Плевать на алмаз! плевать на всё! главное – жить! и ни одной сволочи не отдать ни капли своей жизни. А ты – дура. Вот что я ей сказал. Если алмаз для тебя теперь не главное, отдай его мне, – сказала она. У меня его нет, – горестно развёл я руками, – и никогда не будет. Почему? – спросила она. Потому что он мне больше не нужен, – ответил я. – Я его отдаю. – Кому? Вопрос – кому? – Мне всё равно. Пусть достанется тому, кто возьмёт его. – Значит, ты мне не поможешь? – Нет. – Жаль, – она смотрела на меня, и я понял, что ей действительно жалко меня, – ты отработанный материал. Мне всё равно, – вздохнул я, отработанный материал. Я понял, как дышит и что чувствует отработанный материал, но – мне было себя не жалко: отработанный, так отработанный, не всё ли равно? И я ушёл от неё, ушёл в город, прошёл мимо храма (появилась мысль: зайти? – но я вспомнил себя и только махнул рукой), и доплёлся до своей халупы. Я посмотрел на глиняные белёные стены и подумал: надо же, а я называл это домом, своим домом. Какой же я дурак. Дом! Дом. Дом – это где красивые девушки подают вино, потупив глаза, где дети, но чтобы их не было видно, где жена и гости, где ждут твоего слова. Дом! А это – мой дом, и я вошёл (или вполз?) в него, повалился на кровать и – стал приводить себя в соответствие. Мне сначала казалось, что я всё ещё пьян. Ведь в этом доме всего неделю назад я был совсем другим. Что же произошло? Почему теперь мой дом не мой...или я – не его? Что случилось? Когда? Когда случилось это? Я... Это случилось, пока меня не было, то есть, за эти три дня. Я спас город. На моих руках была кровь. Кровь – это солнце, и в его лучах выцветает душа. Кровь, исконная материя. Но ведь я всего лишь хотел спасти город. Мой город, которого сейчас уже не было. Что же я хотел спасти? Мы всегда хотим спасти что-то, а потом, когда мы это спасли, этого уже нет, потому что нет тех нас. Спасая мир, легко потерять себя. Впрочем, нужно ли себя беречь? Кто ты такой (кто я такой?), чтобы быть? – быть хотя бы полвека, не говоря уже о легенде, о тысяче лет? Или мы нужны лишь затем, чтобы что-то спасти? И когда это состоялось, мы уже неважны. Тогда всё правильно, правильно, что меня нет. А есть человечек, потерявший память о прошлом и память о будущем. Раньше мне была важна память о прошлом не потому, что там что-то было важное, а потому что те девятнадцать походов – в них я жил. А теперь моя жизнь – это эта халупа, я был на стене со всеми, я был там таким же, как все, потом я так же был пьян, и...мне было всё равно, убил ли я десяток или тысячу. И это – то, что есть, то, что я есть, то есть, наличие. Наличие...обличие...различие... Везде здесь есть это – лик. Но это всё неважно, а важно то, что раньше я придавал смысл своей халупе, а теперь ищу свой смысл в ней, вижу её, и вот – не вижу себя. То есть вижу, но – зачем мне этот замарашка? ... Здесь есть книги, я забыл о них. Может быть, открыть? Я взял наугад. "История". Что там? – То же. То же, что и здесь. Осада, государи, полководцы, бабы, из-за которых всё начинается всегда, трупы, кровь и – доблесть победителя и подлость побеждённого. И – внимание! – мне сейчас всё равно, буду ли я доблестным воином или подлым аборигеном. Всё равно, потому что...потому что в конце концов и в том и в другом случае я – хозяин и раб своей халупы. И когда спросят кого-то: а кто здесь живёт? – он ответит: а, какой-то живёт. Хотя...ха-ха-ха! – даже не спросят, никогда никто не спросит, кто здесь живёт. Мне сейчас открылась исконная суть и движитель сознания простого, обыкновенного человека. Наша душа – это память о будущем. Я понял, я понял всю подлость мира и всю подлость человека. Подлость человека – это его я, без других, без родины, без Бога. И цена его души сейчас – это вместилище его жизни. Дворец или халупа. Он есть лишь настолько, насколько есть егойное. И будет – он будет! – добиваться того, чтобы его стало больше. И я сейчас – такой же. Как мне сейчас понятна эта шалость – прихватить землицы у соседа. Шалость ума. Тихонько кончить в переулочке богатенького. Уж я-то знаю, что делать с наличностью. С наличием. С наличием себя. Делать – одно: прирастать. Ты прирастаешь миром, мир прирастает тобою. И это законно: ведь наличие материи в мире не меняется, так какая разница, сколько ты прихватил, ты заботился лишь о себе, то есть, никого не обидел. И когда ты станешь недосягаем, ты сможешь сказать истину, но лишь самым близким: бери. К тому времени у тебя уже будут солдаты, чтобы защитить твоё, и возможно, среди них ты наберёшь сто двадцать тысяч отборных, чтобы навестить соседа. Всё просто. ... А знаешь, друг...если мы отобьёмся, то надо будет попробовать тихонько прикончить нашего государя. Хоть он и молодец. Бежать, бежать отсюда, куда-нибудь, хоть куда, бежать. Что это? я, кажется, вернулся? Зачем? Только что всё было так просто. Это была реально другая жизнь. Да, жизнь – разная, но не потому что она изменяется, а потому что разные мы. Вот в чём всё дело. И когда говорят: там другая жизнь, – не верь, жизнь одинакова везде. Ибо жизнь – это всего лишь твой флаг. Мы подняли флаги, и жизнь завертелась. Кому-то нравятся флаги. Многоличие окупается материей. Материя приковывает. Материя бывает из флагов, бывает из парусов. И в том и в другом случае ты прикован. За вход на флагман надо заплатить из своей наличной материи, за вход в океан никто ничего не возьмёт, наоборот, даже будут рады, что ты не носишься непоседливым младенцем вокруг и не волнуешь гладь. На которой так приятно слушать музыку жизни. Увы, так устроен мир: одни живут, другие слушают песни об их жизни. И более – ничего. Конечно, это они, другие, решают, о ком слушать, но – что тебе за дело? История – чушь, она не знает и миллионной доли того, что творится под флагами и парусами, но даже не в этом её беда, а в том, что она тяготеет к флагам. Описателю её важно, чтобы перо в руке не прыгало, а для этого нужна гладь. Описателю её важно, чтобы он не погиб (иначе что он напишет?), а потому океан ему противопоказан. Здесь, под сенью флагов и в музыке глади, ему скажут, про кого петь и что петь, и он положит слух на ноты. И если он будет талантлив, то его песни потом будут служить эталоном здесь, под флагами и флейтами. Описатель напишет про то, чего не знает – и это будет История. История, миллионная часть жизни. А может быть, и миллионная миллионной. Но – что он напишет о человеке, не отважившемся признаться в любви девушке? А между тем этот человек многое знает об Истории. Например, то, что Она – чушь. Этот человек может рассказать свою Историю, Историю о годах приливов, отливов, течений и мелей, о шторме – об одном большом и сотне малых, о камнях, вдруг выросших посреди океана, о демонах, пожирающих по ночам паруса и рвущих ванты...о том, как он лишился единственного своего флага – он сам сорвал его, чтобы его не видели и даже не заподозрили, что у него есть История. Жизнь в основном – это история спущенных флагов, и о ней никто ничего не знает. В каждом отдельном человеке эта история превращается в Историю, и он может догадаться об Истории человечества, ибо История человечества включает в себя его Историю, а сколько таких! Сколько, если не все. И все мы выживаем только потому, что присущая нам искони ложь не позволяет нам внешним соответствовать нам внутренним. Жизнь – это внешность, и мы принимаем эту игру. Хотя, с другой стороны, может быть, Большая Игра потому и не заканчивается, что Она – иллюзия и иллюзией питается. Питается тем, что мореход, потерявший паруса, тем не менее по какой-то причине старается всё ещё избегать скал и камней. Чего он ждёт? А ведь он чего-то ждёт. Я знаю, чего он ждёт. Он ждёт глади. В которой можно рассказать о том, что это не он пустил паруса на флаги, а они были порваны небывалым, страшным штормом, страшным, поскольку сам Посейдон хотел его убить. За что? – спросите вы. Я его дочку...того, любил...а она меня... Или другое – Посейдон видел в нём своего приемника и не захотел отдавать своё, вот и уничтожил его. На глади под флагами любят такие истории. И потому надо всегда помнить, что История – враньё. Коварные силы вертят человеком... И человек говорит, что они – вне. А они – внутри, вот что всегда надо помнить. Все эти Посейдоны, Аполлоны, государи – они внутри нас, поскольку мы пытаемся соблюдать их интересы в своей жизни, чтобы не дай Бог кого из них не обидеть. Наша жизнь – это не наша жизнь, а жизнь других внутри нас. И нас в нас просто нет. Потому что нам нравится интрига. Интрига игры людей и богов внутри нас. Мы – интриганы. Мистики часто говорят: не лги себе. А кому мы должны не лгать, если нас нет? Как не солгать Зевсу, чтобы при этом нас и Гермес не тронул? Вот то-то и оно. Мы бы рады не жить в постоянной интриге, которая нам так нравится порой (или не порой), но кому мы тогда должны угодить, чтобы нас этот кто-то наградил? Ведь вне службы глупо ждать награды. Мы должны служить и получать соответственно службе. Слово служба – плохое слово, рабское. Ну, пусть будет служение (если уж мы такие нежные), но суть-то не меняется. Кто хозяин? И каковы его предпочтения? Угодить. Но хозяин – не единственный в мире, и угождая ему, мы будем постоянно получать по морде от тех, за чей счёт мы будем угождать. Потому-то мы и берём в хозяева всех, и – лавируем, интригуем, сохраняем себя, себя, лавирующих и интригующих. Если бы мы были уверены в защите хозяина! Но хозяину нет до нас никакого дела: нас много, дураки всегда найдутся, так что зачем тратить силы на защиту? Один ушёл – двое пришло. Люди нашли способ расплаты – деньги. А уж их ты сам трать на свою защиту – от голода, от холода, от других людей. Чем больше у тебя денег, тем ты защищённее (если не глуп, конечно). Отец откупился. Может, Бог? Служи Ему – говорят жрецы, и тебе воздастся. Сколько служить? Десять лет? Семьдесят? Тысячу? Они не отвечают на такие вопросы; служи – и воздастся, – их ответ. А если – обман? Если служу я пятьсот лет, а в ответ – молчание? Значит, ты ещё не заслужил. Ну, что ж...хорошо, я не заслужил. Он не заслужил, она не заслужила. Так чего вы лезете с вашим Богом? Вы Ему служите – и хватит, мы-то зачем? Или мы Ему должны? Отцом Его называют. Он нас родил? Допустим. Но сын становится человеком лишь по смерти отца, а до того – он даже не полчеловека. Так когда же ваш Бог умрёт? Проходят эпохи, а Он как новенький. Он вечен – говорят нам. Но если Он вечен, значит, никогда нам не будет избавленья. И это – истина. Мы – рабы. "Раб Божий такой-то"... Мы вечные рабы на плантациях, свобода – иллюзия и чушь, мы – виноград в бочках, и из нас давят вино. Чтобы Он – пил. Кровь нашу Он пьёт. Алкоголик. Вот и всё воздаяние, о котором талдычат жрецы. Вино с благородной горчинкой (а как же иначе? – жизнь наша не была лукумом). Единственное, что мы можем – это чтобы вино из нас Ему не понравилось. И тогда Он нас выплеснет, туда, куда-то вниз и в сторону. Что там? Интересно. Я хочу побывать там, но я боюсь даже думать об этом, потому – все мысли наши как на ладони, и Он может показать, что там. В желаниях мы все смелы, не смелы только в рассказах о них. А может, стоит рассказать Ему об этом своём делании? Чтобы не воображал о Себе? Мы – виноград, боги – виноградари, Бог – алкоголик...или ценитель. "Вино Урожая такого-то века...такой-то Долины..." Звучит. Итак, виноград, виноградари, Ценитель. Между нами и Ним – звено. Виноградари. Надеяться можно только на их бунт. Или сговор. Вот почему те люди – еллины – вот почему они поклонялись не Ему, а виноградарям – они надеялись на их сговор и освобождение от Него. Они хотели жить. Удалась ли их попытка? Никто об этом не знает. А ведь они просто хотели жить, быть вечными. Им нравилась интрига. Их жизнь, говорят, завораживала тех, кто тогда жил, и будет завораживать тех, кто будет слушать песнь о ней. Песнь, сочинённую на глади. Господи, неужели это преступление – жить?! Быть вечным виноградом на вечной лозе? Ты вечен и лоза Твоя почти так же вечна, а для нас – она сама вечность. Так зачем Ты так хочешь пить, так хочешь нас?! Дай нам о щедрот Своих. Интрига – не худший бог, чем Ты... Ты призываешь забыть интриги, Интрига заставляет забыть о Тебе...или призывает забыть о Тебе. Кто это сможет – тот вечен. Ты ревнуешь? Но почему, почему – никто, кроме Тебя? почему? Это самолюбие? Ты любишь Себя? Почему же Ты нам запрещаешь это, любить себя? Люби ближнего – говоришь Ты. Я смогу любить ближнего, смогу. Но только тогда, когда я буду выше его. Не так ли и Ты любишь нас? Так в чём же дело? По образу и подобию мы. Кто из нас любит укор себе? Никто. Потому никто не сможет любить высшего себя. Я. Мне плевать, кто выше меня, кто ниже; я не люблю никого. За что я не люблю того, кто ниже? Не знаю. Просто какое-то инстинктивное отвращение берёт меня и говорит: вот, теперь мы вместе. И я бегу. А те, кто выше меня...они для меня равные. Может быть, это всего лишь хитрость ума, который призывает равняться на них? Не знаю. Нет, это не так. Сейчас, когда я рассуждаю спокойно и вспоминаю без чувств, я понимаю, вижу, что ещё просто не встречал человека выше себя. И я думаю сейчас, что мне просто не повезло. Но это невезение – это часть моей сути, а не моей жизни или истории. То есть всё дело во мне. Жрец может сказать: гордыня. Нет. Гордый имеет костяк, он уязвим. А я вечен. Даже если я умру, я останусь, и там будет то же, что и здесь. Так, может быть, на мне остановилась Природа? Я однажды подумал: а что, если все будут такими же, как я? И я понял: тогда я не захочу быть таким. Мы сможем быть хорошей армией, но быть соседями и друзьями мы не сможем, потому что я всегда себя отталкивал. Я себя отталкивал и отталкивался от себя, поэтому я не знаю, кто я. Скорее всего, я – просто стремление, стремление неизвестно чего неизвестно к чему. Вот почему я не хочу к Тебе. Потому что когда Мы будем вместе, стремления уже не будет, Ты не отпустишь меня (да я и сам не захочу Тебя покинуть, как те сумасшедшие дервиши, что орут, что им больше ничего не нужно). А мне нужно. Мне нужен весь мир, мир, в котором есть я. Интрига, которую я могу наблюдать. Не интриговать, а всего лишь наблюдать Её. Да, это то, чем занимаешься Ты. Ты предлагаешь придти к Тебе и делать это вместе. Но Ты тогда – будешь, а я – не буду. Быть или не быть. И получается так, что быть – с Тобой, и не быть – с Тобой. Не слишком ли много Ты себе загробастал? Это то, о чём говорили нищие из Индии – что выбора нет. Покуда есть Ты, выбора не будет. Но мне интересно: а есть ли выбор у Тебя? Нет, у Тебя тоже выбора нет. Ты можешь выбрать любого из нас, но кто бы это ни был, конец для него всё равно один. Итак, у Тебя тоже нет выбора. Так, может, мы договоримся? отпустим Друг Друга? Мы никуда уйти не сможем, придётся уйти Тебе. Но и Ты не уйдёшь, ибо какой государь уйдёт просто так от счастья. Я так понимаю, Тебе нужны отступные, что-то, что будет равноценно нам, и тогда Ты нас оставишь. Что это может быть? Скажи. Может быть, это тот алмаз, что сияет в глубине моря? Скажи, и я его достану. Или это тот карлик, жизнь которого для Тебя загадка? Скажи, и я отмолю его жизнь у мужей его жён (или вырву). Хм, я даже не прошу за всех, всего лишь за себя. Что я должен сделать, чтобы остаться вечным стремлением? Остаться вечным стремлением в Интриге? И уходить, уходить, уходить от всего и всех, туда...туда...чтобы уйти и оттуда. Ты сейчас улыбаешься, Тебе нравится поэзия. Мне нравится эта Твоя улыбка, она говорит о том, что Ты не безнадёжен. А раз так, то мы сможем однажды договориться. Если Ты сделаешь так, чтобы и я смог улыбнуться Тебе. А пока... Пока расскажи мне об еллинах. Так много сплетен. Я готов, я слушаю. Я Тебя слушаю...