Текст книги "В осаде (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Солдаты сегодня ходят особенно гордыми, и я боюсь: если штурма не будет ещё три-четыре дня, то эти дураки могут возомнить о себе невесть что и откроют ворота в своём опьянении, чтобы показаться парадом победы перед врагом. А я снял покрывало с меча. Мне всё не даёт покоя тот алмаз, что сияет в глубине моря. Штурма не было, и преступники попросили выпустить их из тюрьмы и дать оружие: они будут защищать город. Государь дал на это соизволение, из жалости: их убьют последними; а они будут ждать этого, бедные. Подкрепления не будет, это уже ясно: мы ждали его четыре дня назад, но кто-то там, видно, перевёл стрелки, и государь теперь думает: кто бы это мог быть? Он перебирает всех и видит: это мог быть каждый. Рана на руке стала разрывать меня; быстрее бы штурм. Зачем им нужен этот город? – с его сплетнями, ревниво-следяще-косыми взглядами, обманыванием в лавках, воровством и хамством, кичливостью и заискиванием, скрипящими повозками и этими отвратительными домами, из которых выжали все соки их хозяева? Государь, и их, и наш, думает иначе: этот город – порт, и положение его весьма выгодно. Но, Боже мой! – посмотрите на нас, несчастных и скурвившихся! – неужели вы хотите быть такими же?! Бог, Бог, Бог. Я здесь родился, и, видимо, здесь умру. О такой ли только смерти я мечтал? Нет, я вообще не думал о смерти. А когда мы с тобой трахались, я и о жизни не думал. А теперь я думаю и о жизни, и о смерти, и ещё много о чём. Осада. Осада. Штурма снова не было. Этой ночью видели комету. Видели и мы, и они. Мои мысли беспорядочны и невзрачны. А именно: я хочу трахаться; я знаю, что мне осталось недолго – рука, мне кажется, гниёт. Может быть, её отрубить? Я взялся за свой двуручный меч, но у меня никак не получалось приладиться: меч тяжёл и неудобен для одной руки. Я пошёл к врачу. Я всю свою жизнь гордился, что ни разу не был у врача. Думал ли я, что мою гордость ожидает такое ничтожество? Нет, я не думал. Я гордился. Как я теперь понимаю, гордился тем же, что и все: жизнью. Где наша гордость теперь? Врач резал и промывал, клал травы и давал мне пить отраву. Я пришёл домой, и впервые мне стало жаль мою руку; я баюкал её и уговаривал, просил и молил, угрожал ей и предлагал дружбу. В конце концов, она притихла. Ха-ха-ха, как женщина! Вот я и ещё больше узнал о жизни. Теперь, наверное, ты вернёшься в город лет через двадцать. Тебе будет сорок пять. Раньше – не имеет смысла: город будет не тот. А через двадцать лет он вновь станет собой, превратится в такую же потаскуху, как и сейчас; ты вернёшься в родные стены.

Люди стали смелыми и решительными. Когда они ждали штурма, они были растерянными и жалкими. Теперь – не штурм, осада. И они смелы и решительны. Они знают, что запасов хватит на год, а то и на два. Они не пошли на штурм, потому что им это не по зубам, им не по зубам мы, – смеются они. – Им не по зубам наш государь. Ещё два дня назад они готовы были клясть его, они вспоминали все несправедливости и обиды, все слухи, все дуновения ветра в его лице, а теперь они горды тем, что они – его. Они не говорят: мы его дети, – но они думают: он наш бог. Если сейчас случится штурм, они отразят его; враг потерял два дня и – потерял год (или два). Вот как бывает. Душа человека – большой бардак, и поистине не знаешь, что там сыщется. Два дня назад мы были стадом и стадом себя ощущали, стадом, ведомым на убой, а теперь – мы почти праведники, над нашим городом ореол, щит, а над головой государя – нимб. И что самое удивительное – мы для этого не шевельнули и пальцем. И я задумался: а святые ли святые? Или они просто – взошедшие по лестнице нарастающего страха их ничтожевания? – ничто не зависит от человека, но всё зависит от людей? Люди смеются и воодушевлены; им подарили душу и теперь они – её хозяева. Если хочешь уничтожить врага – не давай ему возможности подумать о душе. Не давай ему возможности выпрямиться. Не давай ему возможности задуматься о правде. Когда человек не думает о правде, он не сможет решить, на чьей она стороне. А неправый – слаб, ибо знает, что ему незачем жить. Люди смеются и воодушевлены. Я. Я не смеюсь и не воодушевлён. Я вижу этот балаган. Балаган событий, перетекающий в балаган душ, и балаган душ, рождающий балаган событий. И пусть души высоки – ибо спектакль талантлив – и события им подчиняются – ибо льстят им, но я знаю, что это – балаган, всего лишь балаган. И только тот вынесет что-то из него (вынесет себя), для кого цена в балагане высока, а кто разменял монету и кинул "за вход", тот так же и выйдет. Эти сейчас блаженные получили свою душу за грош. Хм, что ж, за грош они её и отдадут. Цена человека. Ничего не поделаешь. Мой друг, который недавно так хотел принести тебе от меня письмо, сегодня сказал: хорошо, ты не хочешь, что ж, не надо. Он тоже воодушевлён, он знает: чтобы остаться в живых, теперь не надо рисковать. Он согласился. Он получил свою душу за грош. Я буду ждать. Ждать увидеть, за сколько он её отдаст через год. По мере того, как будет идти время, он будет беспокоиться всё больше и больше. Он будет понимать, что заплатил за свои сокровища грош и будет бояться, всё больше и больше, что ему вернут его грош и предъявят его расписку. Что ж, это балаган. В балагане сокровища Синдбада стоят грош. Таковы условия балагана. В балагане любовь представляют за грош. Таковы условия балагана. В балагане добро побеждает зло за грош. Таковы условия балагана. В балагане красивые люди красиво живут за грош. Так стоит ли за всё это платить больше, если есть балаган? Нет. Ты думаешь логично: нет. Так что же ты обижаешься на ненастоящесть всего? Ты заплатил свой грош, и тебя просто не обманули. И если ты жаждешь пообщаться с Богом, найдётся и такой балаган; ты заплатишь грош, и появится из-за занавески Бог, величественный, с седой благородной бородой, в тоге, Он красиво воссядет на троне небес и ответит тебе на все твои вопросы, и приласкает даже дщерь твою и предречёт ей счастье. Он отработает ваши гроши и снова уйдёт за занавеску. А ты, довольный и благостный, поведёшь свою маленькую дочку домой. Если бы ты заглянул за занавеску после конца представления, ты бы увидел, как разоблачается твой Бог, как падает тога, как отрывается борода – и Он превращается в немолодого гниющего сифилитика. Но ты этого не увидишь. Нет, ты мог бы заплатить динарий и тебя пустили бы за занавеску, но – зачем тебе это? А вечером твой Бог пойдёт в город и на собранные ваши гроши покроет продажную женщину, поделится с ней своей гнилью. А завтра, может быть, устав от зуда жены, ты пойдёшь искать любовь и найдёшь её там же. А послезавтра, может быть, устав от зуда жены, ты трахнешь её. Вот твой Бог за грош. Там, где Бога можно найти за грош, там, где за грош можно найти любовь, там, где близкие не стоят тебе ни гроша, там – сифилис, гниль и ужас. А потом ты, раздавленный и непонимающий, поплетёшься в Храм и будешь вопрошать жреца: почему? почему – тебе? А жрец пожмёт плечами и ответит: всё от Бога. И он не соврёт. Ты отнёс свой грош в балаган, не в Храм. Да, ты отдал его Богу, своему Богу, и твой Бог воздал тебе. Теперь береги свою дочь, ведь Он обещал ей счастье. Если за грош тебе обещают жизнь, то знай – это балаган. И если нет штурма, это – осада. А не птички на веточках.

Рука утихает. На моём месте – я вдруг понял их – любой бы подумал: штурма не было; если бы я знал, что штурма не будет, я бы не так усердно работал, когда перешивал паруса, и не распорол бы себе руку. Я. Я так не думаю. Потому что я знаю, что если бы я не распорол себе руку, то штурм был бы. Такова мистика событий. Если бы не было распоротых рук, пробитых голов, оторванных ступней и сломанных позвоночников, то мы могли бы предложить лишь грош, и за два – нас купили бы. Люди часто думают: зачем я напрягался, думал вот так, а оказалось – эдак, и ничего не понадобилось. Они забывают о том, что они – в осаде, и если штурма не было сегодня, то он будет завтра, или через год, или через десять лет. Как только человек забудет, что он в осаде, начнётся штурм. Это не мистика, это – жизнь, а жизнь, как каждый порядочный враг, человек, берёт всё то, что легко даётся, и не даться легко, помнить, что ты в осаде, – это всего лишь дать понять врагу, что ты готов – и тогда он задумается и однажды решит, что тебя выгодно иметь другом. И как друзья вы будете другу друг помогать. Ты – жизни, она – тебе. Не во всём, конечно, а только в том, в чём никто из вас не потеряет. Но и тогда помни: про любую дружбу можно сказать: неизвестно, чем она закончится. А потому – шей паруса и уже не бойся, что ты распорол руку. И помни: ты всегда в осаде, даже если жизнь – твой друг, ибо условия этой дружбы не равны: жизнь знает о тебе всё, а ты о ней... Люди думают, что вопрос знания жизни – это вопрос ума и опыта. Нет. Это вопрос тебя. Ты знаешь о жизни лишь то, что тебе знать о ней нужно, а что нужно – решает она. Исходя из тебя и себя. В её власти приоткрыть тебе какую-то из своих тайн, очередную. Жизнь откроет тебе свою тайну, если ты эту тайну не используешь против неё. И здесь тоже помни, что ты – в осаде. Тайна – это не знание, вернее – тайна жизни двояка: она – знание, и как знание – она искушение. И теперь всё будет зависеть от тебя. Мудрость – это получить знание и не поддаться на его искушение. Священные книги толкуют это по-другому: искушает Дьявол. Нет. Дьяволу нечего в тебе искушать, если не дать тебе пищу для искушения. А пища эта – знание. И в этом смысле – и Бог тоже искушает. Священные книги, правда, толкуют это по-другому: Бог испытывает. Из Бога и Дьявола состоит жизнь (правда, это известно всем). Но я дал тебе рецепт мудрости. Помни, что ты в осаде. Тебе много чего будет давать Бог и много чего будет давать Дьявол (я сейчас не про золото, а про знание). И ты никогда не сможешь определить, Кто тебе это дал. Бери всё, но используй по уму. Рассуди. Я могу тебе открыть ещё одну тайну, открытую мне. Объяснить тебе слово Рассуди. Оно означает: Рассуди Бога и Дьявола. Человек думает, что он рассуждает в себе. И ему невдомёк, что рассуждает он Кого-то с Кем-то. Человек думает, что Бог – судья, и Дьявол – судья (страшный), и Они судят его. Нет. Человек – тоже судья. И эти Двое ждут его суда, затаив дыхание. Ибо каждый хочет иметь долю в человеке, а придётся, и всего его целиком. И знать себя в любой момент времени – это знать, что в тебе Чья доля. Но даже знание себя не даёт гарантии, потому что ты – в осаде, а в осаде ты будешь всегда, потому что – смотри внимательно – интересы Бога и Дьявола совпадают часто, очень даже часто (вспомни, что я говорил о знании – испытании-искушении). И это будет продолжаться и продолжаться, испытание, искушение, испытание-искушение, то есть – осада. И ты постоянно, постоянно будешь получать знание, знание, знание. Помни, что я тебе говорил о жизни; попытайся с ней подружиться. Тогда будет возможно спокойствие, а спокойствие – это рассудок. То есть, возможность и сила Рассудить. Возможность и сила должны быть одновременно, одно без другого – наказание, даже хуже, ибо это наказание, да ещё влекущее за собой расплату за него, это наказание, расплата эта – надрыв души. Надрыв – начало разрыва. А когда разрывается священная страница, наступают страшные времена. Священная страница соединяет прошлое с будущим и небо с землёй. Может быть, в этом был смысл креста на шее того странного человека, что однажды пришёл в наш город и жрецы Храма тихо его приняли и оградили его от города, как будто он был сокровищем, которое до поры должно быть скрыто от смертных? Он пришёл вечером, и тень его вошла в Храм перед ним. Я как раз тогда выходил из Храма и видел, как он остановился, прежде чем войти, и поцеловал крест. Кто это был? Хранитель священной страницы? Или провозвестник страшных времён? Или просто человек с разорванной душой? Сейчас, когда под нашими стенами те, кому следует там быть, мне кажется, что тот странник был и хранителем, и провозвестником, и – я всё ещё надеюсь на спасение – спасителем душ. Почему я его запомнил? Потому что старый Гимн, жрец Алтаря Храма, потом вызывал меня к себе и спрашивал, что я видел. И когда я ему всё рассказал, он велел мне молчать и дал денег. Эти деньги и по сию пору лежат у меня дома, в том месте, о котором знаю лишь я один и которое я тебе показывал, куда я мальчиком прятал свои нехитрые тайны, чтобы их никто не нашёл. Деньги эти лежат там уже два года, и мне нет в них соблазна. Я не хочу, чтобы Храм был надо мной властен, а отдать их назад не могу, потому что понимаю, что тогда мне не жить. Как много я стал понимать с той поры. Ты помнишь, нам с тобой говорил безумный пьяница Волос, что Храм стоит до сих пор, потому что Его жрецы убивают каждого своего, вынесшего на люди хотя бы тень тайн Храма? Так вот, я, выходит, сейчас тоже жрец, потому что деньги эти не пущены в оборот. Пока тебя не купили – ты жрец. Пока ты не продал – ты жив. Запомни это, милая. Знание даётся трудно и душа не может его покрыть. Знание событий всегда превращается в знание законов посвящённых, если только ты умеешь рассуждать. Рассуди. И ещё. Не тот маг и чародей, кто умеет связывать и развязывать, видеть и предвидеть, а тот, кто знает слово, ведущее к этому. Маг не знает слова и потому обречён на своё искусство. Знать слово и не сказать его всуе ни недостойному, ни достойному, а если потребуется, похоронить его в себе, – вот главный ключ, который отпирает двери знания, ибо тогда искушения и испытания событиями, ведущими к знанию, сменяются искушениями и испытаниями знанием, ведущим к событиям. Многие знают искусство, но не знают, откуда оно. Это как сорванный цветок; его можно лишь хранить и показывать другим. Видеть же корень искусства – значит иметь возможность растить цветок. Корень искусства – быть жрецом и быть живым. Лелей его, этот корень. И жди садовника. Или...попробуй быть садовником сам. Если у тебя есть время – попробуй, обязательно попробуй. Но смотри, не уничтожь корень. И не обменяй его – садовники любят меняться, особенно начинающие. Тогда никто не получает ничего. Вот так, милая. Вот так. Помнишь, ты показывала мне, как птицы слушаются тебя? Ты протягивала руку, и они садились к тебе на запястье, говорили что-то на своём языке и ждали. Я видел, что они ждали. Чего? Не знаю. Но я знаю, что ты не дала им этого; я это видел, когда ты их отпускала – они улетали ни с чем. Что это в тебе было? Искусство? Времена тяжёлые, и я бы предпочёл, чтобы у тебя был корень искусства. Потому что я боюсь за тебя. За то, что ты пропадёшь в балагане, показывая за грош... Если ты будешь делать это, значит, тебе всё равно, кто это увидит. А раз так... Да. Они улетали ни с чем. Тебе нечего было им дать? Зачем же ты звала их? Чтобы я восхитился тобою? Милая, милая... Если ты покажешь это ещё хотя бы одному человеку, ты пропала. Ибо тогда ты – не жрец. А если ещё и получишь за это деньги... Зря ты это мне показала. Потому что теперь тебе отрезаны все пути. Если ты захочешь, чтобы ещё кто-то тобой восхитился, как я и кроме меня, то у тебя отберут слово, даже если оно у тебя есть. Мы были бы с тобой вместе, даже если бы я не видел этих бездумок; мы бы так же лежали в траве, и я так же целовал бы твои глаза. Понимаешь? И у тебя ещё мог бы быть другой позже. Ведь наша разлука – не твоя вина, просто так сложилось. Это бывает. И ты могла бы остаться чистой. Впрочем, у тебя ещё есть возможность остаться чистой. Это – не показывать другому всё это, даже если ты станешь его женой...или его женщиной. Тогда всё будет в порядке. Это не мои глупые тщеславия быть единственным, это – твоя судьба, о которой я так много знаю, и которую ты ещё не выбрала, это – та судьба, которой я тебе желаю, если мы не будем вместе. Как я боюсь за тебя, как боюсь... Мой страх – я теперь понимаю это – он оттого что я тебя не знаю. Не знаю, покажешь ты это ещё кому-нибудь или нет. Если бы я знал, я бы не боялся. Я сказал бы: живи! или сказал бы: пропадай. Но я не знаю, жизнь или смерть. И поэтому боюсь. Осада. Хоть одна весточка о тебе! Хоть одна... Жизнь или смерть? Что мне делать? Идти к той колдунье с зеркалом, которой можно задать лишь один вопрос, который она переведёт зеркалу? А что я ей дам? У меня нет денег для этого. Нет, деньги есть – но это деньги, за которые меня купил Храм...думал, что купил, и если я их сейчас потрачу, значит, и купил. Нет, нет, эти деньги неприкосновенны. Что я сделаю? Я пойду к ней и предложу обменять моё желание на её, мой вопрос на её желание. Чего она пожелает? Кто знает. Но она знает, что такое любовь, и запросит чистой услуги. У меня есть руки... одна рука. Я думаю, мы сговоримся. А пока...

Пока я вижу нашу смерть. Солдаты стали устраивать экскурсии на стену, предлагая горожанам взглянуть на лагерь врага за грош. Я видел их, любопытных, когда они поднимались на стену, и высокомерных, когда они спускались назад. Я пошёл ко дворцу. Я сказал: мне надо увидеться с государем, я знаю, как спасти город. Меня пропустили к какой-то мелкой сошке. Что ты хотел? – спросил он меня. Я знаю, как спасти город, – ответил я. Город не нуждается в твоём спасении, – усмехнулся он, – город велик и силён. Неужели ты, какая-то вошь, думаешь, что ты самый умный? Через десять дней будет штурм, – сказал я. Он испугался. Он понял, что это не в его компетенции, штурм. И он исчез, растворившись в портьерах, только сказал: подожди. Вошёл государь, и я встал на колени. Что у тебя с рукой? – спросил он. Я шил паруса, – ответил я. Было больно? – спросил он. Да, – ответил я. Хорошо, – сказал он. – Я слушаю тебя. Ты сказал, что через десять дней будет штурм. Говори. Твои солдаты, государь, водят людей на стены, чтобы показать лагерь врага. Ну, и что? – спросил он. Люди идут туда, любопытствуя, а возвращаются – высокомерные и презирающие. И говорят тем, кто их спрашивает, что враг ничтожен и скоро уйдёт, потому что ты – велик. Через десять дней в городе уже никто не будет готов к штурму. Все будут жрать, трахаться, пьянствовать и распевать песни. И тогда... Государь задумался. Потом посмотрел на меня и сказал: я чувствую правду, но я пока не понимаю её. Объясни. Теперь задумался я. Видите ли, ваше величество...когда я был юношей, я очень хотел стать мужчиной. Мы все в этом возрасте дурачки. И я искал общества сверстниц и даже девушек старше себя. Я делал намёки, старался казаться старше и даже...предпринимал попытки. Но потерял девственность совершенно неожиданно, когда даже и не думал об этом, и получилось неловко, потому что я не был к этому готов. А вы? М, и я тоже, – усмехнулся он. Тогда я продолжил: мои отец и мать...я всегда знал, что однажды они умрут. И у нас были отложены деньги на их похороны. Но они уехали на месяц в Родег к родственникам, а у меня попросил денег мой товарищ, который проигрался в карты, и я ему дал. А вечером того же дня привезли моих родителей, мёртвых. Оспа. И найти денег я не смог. Храм помог мне. Но лучше бы я не видел лиц храмовой прислуги. Вы меня понимаете? Человек всегда в осаде, и как только он об этом забывает, случается штурм. А чем город отличается от человека, я не вижу. Вот как! – рассмеялся государь, – ты не видишь? Но вдруг он оборвал смех и сказал: да, и я тоже не вижу. Я понял тебя. Иди. Скажи своё имя. Я сказал своё имя, то, которое мне дали при рождении. Другого я не знал, хотя оно было, и я знал это, но я его не знал. И где живёшь, – сказал государь. Я ответил, и он повторил: иди. И я ушёл. А вечером на площади пороли солдат, водивших людей на стены, и пороли людей, которых они водили, не всех, конечно, а только тех, кого сумели взять, но и это было приятное зрелище. Зрелище, которое видел только я, потому что весь город попрятался по щелям. Меня тоже спросили: ты был на стенах? Я был у государя, – ответил я. Мне дали спокойно досмотреть всё. Ночью я видел сон. Я лапаю колдунью, ту, с зеркалом, к которой я собирался идти, а она шепчет: ниже, ниже, ниже... Я проснулся оттого, что кончил в неё. Что это был за сон? Я теряюсь. Я не спал до утра. А утром пронёсся слух, что завтра будет штурм. Я только усмехнулся: наш государь мудр. Я видел город. Никто не жрал. Лица были сосредоточенны, а губы сжаты. Штурма не будет ещё долго. И хорошо, что никто не видел моей улыбки: меня могли заподозрить, как того, назвавшего себя Шимоном, и никто не стал бы разбираться. Смерть отошла...

И я снова вспоминал тебя. Ты обещала вернуться через полгода. Тебя отправил твой отец к умирающей тётке, его сестре. Он от неё откупился. Тобой. Трудно его винить, да я и не виню, я всего лишь называю вещи своими именами. Вина, обвинение – категории моральные. А наделение вещей именами – мистическая. Ибо ты даёшь вещам свои имена, в смысле – твои имена, и если имена, данные тобой, совпадают с именами вещей, наступает сложение двух волн, и вещь, событие, приобретает видимость, выделяющую её, эту вещь, из общей ряби. Озарение мистиков – это всего лишь верный подбор имён для связанных событий, объединённых общим смыслом. И если имена подобраны правильно, то сознание видит эти события так же ясно, как солнце видит цветок. Цветок может быть целебным, красивым, нежным, невзрачным, хищным, или ядовитым, или подаренным мною тебе, сорванным или сокровенным, последним в роду или первым в весне, но солнце зажглось для него, и он не может быть скрыт. Интересно, понимаешь ли ты, что ты – это откупные твоего отца? Если ты вспомнишь обо мне и если я для тебя что-нибудь значу, то ты однажды, глядя на свою умирающую тётку, под действием мгновения, возненавидишь своего отца, не навсегда, конечно, если бы это было навсегда, ты бы не осмелилась, а позволишь себе на минуту, и тогда, может быть, обида подскажет тебе эти слова, слова, что ты – откуп, и тогда, опять же – может быть, слабое подобие озарения придёт к тебе, и ты увидишь своего отца. Не беги настроений, милая, ибо настроение – начало озарения. Ты, наверное, замечала, что сейчас что-то тебе кажется таким-то, но ты уснула на час, а когда проснулась, это же самое кажется тебе другим, а завтра ты будешь относиться к этому же совсем иначе, а через день и вовсе по-другому. Как будто это разные люди видят одно и то же каждый со своей башни. Это реальность, милая, это – собирание имён. Когда будут собраны все имена, твоё сознание наложит их друг на друга, и родится новое имя – то самое, имя вещи. Может быть, это произойдёт через год, может быть, через десять лет. Это будет спокойное понимание с высоты непричастности. Это и есть то, что называется озарением, но свет его рассеялся, растянулся на десять долгих лет, и потому – всё кажется тебе обычным. Если бы это произошло в одно мгновение, которое нарастает несколько секунд, чтобы вылиться в мгновенную находку имени вещи, то ты испытала бы удар света сознания, все имена вещи стали бы тебе известны сразу, одновременно, и это было бы то самое сокровенное имя. Теперь ты знаешь, что озарения доступны всем, но не всем доступен удар света сознания. Он у обычного человека растекается иногда на всю жизнь, и вместо удара получается то слабое дыхание, что люди называют опытом. Есть люди, которые видят всё сразу и без озарения, но эти люди – сами свет, и то, что для мистика – озарение, для них – просто реальность. Ищущие стремятся попасть в круг этих людей, в сияние алмаза, но... Долго, очень долго длится этот путь. Путь живого жреца. Пройти его нелегко. Но его проходят. Я желаю тебе пройти его, ты уже его начала, иначе бы птицы не летели на твой зов. Но запомни. Если приглашённый в сияние алмаза захочет присвоить алмаз, черна будет его участь. Откуда я это всё знаю? Всё просто. Просто мне не дают покоя те деньги, за которые меня хотел купить Храм, которые подарили мне жизнь, и благодаря которым я ощутил себя выше Храма. То есть, изначально, благодаря моим глазам, видевшим странного человека, который целовал свой крест. Иначе, просто я стал случайным свидетелем сияния алмаза, и сияние это продолжает во мне свою работу.

Я слабый человек. Я вспоминал тебя, и мне снова захотелось быть с тобой. Но это возможно только в будущем. – И я себя оборвал. Человек слаб. Он в будущем ищет спасения от настоящего. И он становится пророком. Неважно, что его пророчества – это всего лишь его фантазии. Они его спасают, а разве пророчества, в том числе и пророчества пророков, не затем, чтобы спасти? Вот как интересно получается. Человек ищет спасения от настоящего – и он становится пророком, пророком себя. Да, именно тем и отличается пророк-человек от пророка-пророка, что человек пророчествует себе, а пророк – другому. В любом случае, пророком может быть лишь тот, кому в настоящем тесно. Мне тесно в настоящем: я знаю, что они все умрут, и солдаты и горожане один за другим погибнут на стенах, а потом придёт черёд женщин и детей, – и мне в этом тесно. Но я не пророк, потому что я знаю, что морали нет. Ты была рядом – и я тебя любил. Ты исчезла – и я думаю, что, наверное, полюблю другую. Даже не так, а так: я хочу полюбить другую. Только пока не получается. Мне плохо оттого, что некому убаюкать мою руку, самому мне неинтересно. Ну, и где мораль? Я готов трахать всю жизнь и быть ей верным ту, что сейчас спасёт меня от моей боли, и мне плевать на то, что есть ты, ибо я знаю: ты бросила меня. Поэты всех времён говорили про вечную любовь, сквозь время и расстояние. Я не самый плохой человек, я тебя любил, и, наверное, люблю. Но происходит то, что выше морали. Я уже говорил об этом. Без насущного нет прекрасного. Появится она – и цветок поднимется, и на росе в его лепестках заиграет солнце. Я это чувствую. Да, она будет не ты. Мораль говорит, что для меня она должна быть хуже тебя. Для меня. И та же мораль говорит одновременно: не считай себя выше других. То есть, то, что, как я думаю, должно быть лучше для меня, не обязательно будет лучше. То есть, другая может быть лучше тебя, но я должен выбрать тебя и одновременно с этим знать, что я выбрал тебя, а не её только потому, что считаю себя выше других. Что, любовь попирает мораль? Я люблю, и поэтому мораль для меня необязательна? Так что же вы, старейшины и мудрецы, осуждаете тех, кто бросает своих скисших от времени жён ради молодых играющих солнцем тёлок? Если это любовь, конечно. Мораль. Мораль. Мораль. Так, вот, милая. Я, человек, преступивший мораль, потому что я преступаю свою любовь, я человек, следующий морали, потому что та, что убаюкает мою руку, будет со мной до конца жизни единственной. Это моя мораль. Мораль говорит, и жрецы повторяют, не устают повторять: люби жену свою. Но сердцу не прикажешь, и следовательно, люби жену свою означает лишь: уважай жену свою. И те козлы, что бросают своих скисших от времени жён ради молодых играющих солнцем тёлок – послушай меня, милая – они приняты в Храме. Они, те, что преступили закон Храма, приняты. Они, эти козлы, любят говорить: "...Храм...Бог...пойти в Храм помолиться Богу..." Если бы жрец, Храм отказал им, они бы не говорили: Храм, Бог, – они бы поносили и Бога, и Храм. Ты спросишь, хорошо ли это было бы? Я думаю, да. По крайней мере, люди видели бы их настоящее лицо. Хотя...это примета моего города – смотреть в лицо и не видеть лица, не хотеть видеть...примета города или примета времени? Я часто думаю о том времени, когда жрец Храма однажды сказал пришедшему к службе козлу: можно, войди. Когда жрец Храма решил, что он, жрец, выше закона Храма, и не он служит Храму, а Храм служит ему. Он, жрец, схватил Хозяина Храма за бороду, наклонил к себе и прошипел ему: "Cлышь, Ты, отвали". И сам стал хозяином. А Хозяин Храма утёрся и побрёл по пустыне, гонимый и палимый, и с тех пор ищет себе пристанище. Но к какому бы Храму Он ни приткнулся, Он везде слышит: "Слышь, отвали, не до Тебя. Ты сделал Своё дело, теперь – отвали". Настало время новых хозяев. Когда была разорвана священная страница? Как бы я хотел жить в этом времени. Не чтобы спасать, а чтобы умереть тогда, именно тогда. Потому что я знаю, что те, кто тогда умер от рук Завоевателя Времени, сейчас имеет Часть. Они сопровождают Хозяина Храма в Его поиске, и вместе с Ним найдут и будут. Современных жрецов винить нельзя: их так научили. Нельзя винить и козлов: им разрешили свыше давным-давно, во времена, когда паломники вступали на путь к Храму лишь с войском не менее ста человек. Кого же винить? Дрогнувшего жреца. Когда государь выбрал себе новую тёлку, жрец не посмел отказать ему, ибо испугался. А потом разрешил и другим, чтобы выглядеть честным...или чтобы выглядел честным Хозяин Храма и чистым – Храм. Он, принятый в круг сияния алмаза, присвоил алмаз. У кого этот алмаз сейчас? Кому он его передал, когда умирал, когда говорил ему, шептал в предсмертном хрипе слабости: "Я не смог...Храм бы погиб...я не виноват...возродится..."? Этот алмаз сейчас в надёжных руках и ждёт своего времени. Может быть, это наше время? Я не знаю путь мистического алмаза и не знаю, где он. Я лишь помню его сияние. Оно протекло по моим меридианам, и я сумел их замкнуть, чтобы оно не покинуло меня. К сожалению, я мало знаю. Только то, что мне дано узнать из себя и что осветило во мне это сияние. Сколько меня ещё осталось? Или конец близок? Кто знает, кто знает. Пройду ли я свои сто двадцать тысяч шагов, или они будут пройдены случайными людьми над моей могилой? Сейчас ничего неизвестно. Прости, милая. Без насущного нет прекрасного. У меня будет другая. Потом. После того, как зеркало колдуньи ответит на мой вопрос. Почти всегда человек знает то, что он хочет. И я не знаю, действительно ли я знаю ответ, или хочу такого ответа? Посмотрим. Как болит рука...как хорошо. Может быть, эта боль спасёт город? Ведь кроме этой боли, у меня ничего нет, только грош. Грош – это всё, что у меня есть, всё, что я могу предложить за свою жизнь, когда озверевший и опьяневший от крови солдат появится на моём пороге. И лишь моя боль может помешать мне, запретить протянуть ему этот грош, и лишь она может довести меня до безумия и заставить взять меч: я не хочу расставаться со своей болью, я хочу увидеть, чем она закончится. Чем закончится моя боль, чем закончишься ты, чем закончится балаган вокруг меня; я не кидаю грош за вход, я предлагаю себя. Себя – мою боль, мою тебя, государя и Храм. Я мог бы предложить ещё город, но он – не моё, он пусть торгуется за себя сам. Сейчас, когда боль наросла, я встал, подошёл к тому углу, где ты пряталась, и взял назло бедной левой рукой свой двуручный меч, взял, сжал крепко, и быстро и легко поднял его. Как больно поднимать меч. Я слышал, кто-то говорил: не мир принёс я вам, но меч. Как, должно быть, ему было больно. Я уже брежу. Это бред. Я просто ищу придурков помимо себя... Вот...меч выпал. Не от боли, а просто – рука не моя уже. Надо уснуть. Уснуть. Я забыл о колдунье. Надо обязательно поспать. Иначе я спрошу не о том. Между двумя людьми всегда стоит сон. Я проснусь, и буду другим. Сияние даёт знание, в том числе и мелочей.