Текст книги "Песни китов"

Автор книги: Владимир Шпаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

11

В выпускном классе Севке было не до школы. Физик Гром постоянно нудил: мол, надо готовиться к экзаменам, загнал на факультатив, только Севка, сходив раз-другой, больше туда не показывался. Он пропадал (как папаша на заводе) на станции юных техников, давно сделавшись местной «звездой». С ним советовался сам начальник радиоклуба, а члены многочисленных технических кружков с уважением говорили: «Рог – это сила!»

Счастью мешали лишь сердечные страдания, возникавшие по разным поводам. Почему-то для всех он оставался Севкой, ну, еще именовали: «Рог», что для Пряжска было в порядке вещей. Она же стала Ларисой, даже Ларисой Степановной – так ее называл руководитель балетной студии центрального ДК, куда она недавно перешла. И хотя в обращении престарелого балеруна Германа Валерьевича было что-то манерное, возможно, даже шуточное, несправедливость отзывалась неприятным эхом в душе.

– Уж вы, Севочка, довезите драгоценную Ларису Степановну до дому, хорошо? – напутствовал балерун. – Мотоцикл – опасное средство передвижения!

– Не опаснее трамвая… – бурчал Севка, не терпевший уменьшительно-ласкательных (Севочка, бля!). Он регулярно подкатывал к ДК на «Яве», сверкающей хромированными частями. Вряд ли бы кто догадался, что мотоцикл собран из разнокалиберных деталей; да и сам он в шлеме и черных перчатках смотрелся круто. Только внимание все равно уделялось ей. То Герман выйдет провожать, то некто Барский с ней шушукается, то подружки зовут в кафе-мороженое…

Обиднее всего было, когда она исчезала. Где Лариса? Не знаю, пожимала плечами вахтерша, попрощалась с улыбочкой – и в парк поскакала. Вскочив на железного коня, Севка мчался к парку, кружил вокруг, бывало, и внутрь закатывал (что было запрещено), и если ее не видел, не находил себе места. Однажды он увидел, как та вылезала из вишневой «копейки», вернувшись с занятий. За рулем был какой-то деятель в пиджаке и очках, как выяснилось позже – директор собаководческого клуба. В руках она держала белый пушистый комочек – щенка болонки, которого ей подарили. Почему подарили? А за выступление! Этот дядечка (так его назвала Лариса) пришел в ДК на нашу «Феерию ночи», ему понравилось; когда же он узнал, что я люблю собак, решил подарить породистого щенка. После гибели Греты она долго не заводила собак, болонка Марфа была первой. Севке же казалось: она крутит с директором клуба. А может, с Мятлиным крутит…

Про телефон Севка вспомнил, болтаясь по школе в ожидании, когда «Б» закончит биологию. Хорошо, думал он, что их дома до сих пор не телефонизировали. Недавно Севка высказал идею: давай подключу вас к ближайшему телефону-автомату! Что тут же заинтересовало Светлану Никитичну, очень страдавшую без телефона.

– А это, – спросила она, – не противозаконно?

– А никто не заметит, – сказал Севка. – Я так подключусь, что автомат не будет работать, когда вы разговариваете. А когда не разговариваете – будет работать, как обычно.

– Ну да, ну да… С другой стороны, почему они кабель в другие кварталы уводят?! Я семь лет в очереди стою, это же безобразие!

До звонка оставалось пять минут, когда в коридоре показалась Горюхина, активистка и комсомольская секретарша. Поравнявшись с Севкой, та обратила к нему веснушчатое лицо.

– Здравствуй, Рогов. Когда в комсомол собираешься вступать? До окончания школы два месяца, а ты даже заявление не подал!

– Заявление? Да, не подал…

– А на субботнике почему не был?

– Так если я не вступил, то субботник…

– Все должны участвовать! Даже этот ужасный Мятлин пришел, хотя лучше бы не приходил!

Активистка намекала на недавний скандал, когда Женька сказанул на уроке такое, что историчку валерьянкой отпаивали. Чем он напугал завуча, которая сама кого хочешь напугает, было непонятно, но Мятлин вроде как сделался знаменитостью, что опять пробудило ревность.

– Никакой он не ужасный, твой Мятлин… – пожал плечами Севка. – Он… Обычный.

– Во-первых, он не «мой», – с достоинством ответила Горюхина. – А во-вторых… Знаешь, что он на субботнике выдал? – Горюхина оглянулась, потом приблизила лицо настолько, что стала видна каждая веснушка. – Он Солженицына защищал! – проговорила свистящим шепотом.

– Кого-кого?

– Ну, этого… Который сидит за границей и гадости про нас рассказывает! Мятлин сказал, что этот Солженицын – серьезный писатель! А какой он писатель?! Он враг советской власти, так во всех газетах пишут! Я вот думаю: может, директору школы об этом сказать? Этот Мятлин, по-моему, совсем распоясался, пора его из школы выгонять!

Исключение соперника из школы было, по идее, на руку: Женька в этом случае зависал в Пряжске минимум на год, Севка же и Лариса уезжали на учебу (разумеется, вместе). Но конопатая толстуха с жабьим ртом была настолько омерзительна, что Севка из брезгливости даже отступил назад.

– Так что думаешь, Рогов? Сказать? Он об этом Лариске Беловой говорил, по секрету, но я все равно расслышала!

Говорил Ларисе?! Что ж, тогда вопрос решался однозначно.

– У тебя хороший слух… – проговорил он, усмехнувшись.

– У меня все хорошее – и слух, и зрение!

– Но доносчицей быть все равно плохо. И если ты настучишь…

– Выбирай выражения, Рогов!

– … я подобью твой класс на бойкот. Хочешь, чтобы с тобой разговаривать перестали?

– Ой, ой, ой, страшно как! – покачала головой Горюхина, однако в глазах мелькнула тревога.

– И вообще я сам за тобой слежку буду вести. У меня есть один приборчик – мы его на станции юных техников сделали, – который может наблюдать за человеком. Где угодно может следить, даже в туалете!

– Свистишь, Рогов… – облизнула губы активистка.

– Выбирай выражения, Горюхина!

– Ты просто за Лариской бегаешь, поэтому и заступаешься! Ты ведь ее ждешь, правда?

– Не твое собачье дело. Но я тебя предупредил. Бойкот и слежка – вот чего ты добьешься.

Лицо Горюхиной сделалось пунцовым.

– Ладно, Рогов, еще подашь заявление, никуда не денешься… Ни за что не пропущу на комитете!

Повернувшись, она затопала по коридору, а Севка перевел дух. Не настучит, подумалось, все-таки напугалась…

После звонка в классе послышался глухой гул, но никто не выходил. Наконец, дверь со стеклом распахнулась, и в коридор выкатились Генка с Вадиком, два закадычных дружка-курильщика, которых то и дело вылавливали в школьном туалете. Заметив Севку, Вадик метнулся к нему.

– Здорово! Закурить будет?

– Я не курю, ты ж знаешь…

– А тут такое было… Шапито, бля!

Следом подскочил Генка, и они, закатываясь от смеха, наперебой принялись рассказывать, как на уроке сцепились новая биологичка и Белова. Они давно конфликтовали из-за живого уголка, ликвидированного в начале года. Кролики подхватили какую-то инфекцию, но вместо того, чтобы отвезти их на ветстанцию (Лариса сама вызвалась это сделать), директор решил закрыть уголок, а биологичка поддержала, мол, я на чучелах могу все объяснить! Но сегодня случилось что-то из ряда вон, что ржущая парочка никак не могла растолковать.

– Да не трындите на пару! – с досадой проговорил Севка. – Что было-то?

– Белову раком хотели поставить! – в очередной раз заржал Генка.

– Чего-о?! – вытянул лицо Севка.

– Да не в том смысле! – захлебывался Вадик. – Юбка не понравилась училке, ну, знаешь ведь, как Лариска ходит…

Вскоре ситуация прояснилась. Ларису вызвали к доске, поставили перед ней чучело совы и предложили рассказать об этой птице. А та возьми и вспомни про сову, что в живом уголке жила! Мол, жила, никому не мешала, а тут явились живодеры и всех животных усыпили!

– Так и сказала: живодеры? – спросил Севка.

– Ага! – отозвался Вадик. – Биологичка: ты кого имеешь в виду?! А Лариска: вас и имею! Училка аж посинела от злости, а потом говорит: ты, Белова, лучше бы на внешний облик внимание обратила! Посмотри на свою ужасную юбку! Вот попробуй повернуться спиной к классу и наклониться – у тебя же все исподнее будет видно!

– А Лариса?

– Ну, она ж не дура спиной поворачиваться! Она ногу на стул – раз! Юбку вверх, и ногу по самое не балуйся заголяет!

– Ножка будьте-нате! – крутанул головой Генка.

– А потом говорит: вы это хотели увидеть? Так смотрите! Биологичка даже отвернулась, ну, сама-то страшная, как атомная война, и ноги кривые… Короче, еле урок закончила, я думал, ее кондрашка хватит!

Все это время Севка косил взглядом на дверь, откуда, хихикая и перешептываясь, выходили учащиеся десятого «Б». Уже и биологичка выползла с каменным лицом, засеменив к учительской (что там будет!), а Ларисы все не было.

Она вышла последней в сопровождении Мятлина. Они о чем-то разговаривали, поначалу не заметив Севку.

– …советского образования, – донеслась реплика Женьки. Когда они встретились глазами, тот усмехнулся и придержал Ларису за руку.

– Твой эскорт наготове… Ладно, не буду мешать, договорим в другой раз.

То, что Мятлин легко отвалил, радовало и обижало одновременно. Вдруг показалось, что между ними сложились столь доверительные отношения, что личное присутствие роли не играло. Вообще получалось, что они оба – смелые, не боящиеся дерзить учителям, а Севка прячет голову в свою электронику, как страус – в песок. Знала бы она, как он только что спасал этого придурка, который точно допрыгается со своим Солженицыным…

О случившемся Лариса почему-то не распространялась, заговорив на обратном пути про гастроли. Мол, балетная студия едет на неделю в Севастополь, на фестиваль хореографических коллективов.

– И что?

– Ничего. Экзамены на носу, надо учиться, учиться и еще раз учиться…

– Как завещал великий Ленин? – усмехнулся Севка. – По идее, надо…

– Нам с Женей будет трудно на экзаменах.

– А кому легко?

Усмешка сделалась скептической, если не сказать – желчной. Точно, с Мятлиным крутит, а значит…

– Но я все равно поеду, Герман Валерьевич чуть ли на коленях не стоит. Как думаешь, пропустить неделю – это ничего?

– Тебе же справку в ДК выпишут… – пробормотал он, отворачиваясь. Мелькнула дикая мысль: может, ее хахаль – старый балерун? Кто угодно, в общем-то, мог с ней крутить, потому что она – такая. Он вдруг ощутил полную беспомощность перед этой ногастой, с выпирающей из-под жакета грудью, чьи губы приоткрыты, а зеленые глаза смотрят требовательно, ожидая ответа. Севке нужно водить мотоцикл, делать телефоны, Женьке приходится стишки строчить, а ей ничего не нужно, чтобы привлечь и покорить, потому что – такая.

– Поднимешься? – спросила, получив портфель. – Ты вроде собрался что-то для телефона вымерять…

Он вяло пожал плечами, но подчинился.

Рулетки не нашлось, поэтому вымерял неудобным портняжным метром. От балкона до столика в прихожей с учетом всех поворотов и изгибов нужно было восемь метров провода. От балкона до земли – еще семь, плюс тридцать (он вчера проверил) до автомата на углу дома. Итого сорок пять метров провода, который нужно отмотать от бухты на станции юных техников. Севка знал: за такое даже Рог может получить в «рог», но ради длинноногой на что только не пойдешь…

– Порядок, в общем. Придется, правда, стену насквозь прошить, чтоб на балкон проводку сделать.

Реплика осталась без ответа. Оглянувшись, он заметил приоткрытую дверь в Ларисину комнату. Осторожно приблизился, заглянул в щелку и, увидев Ларису перед зеркалом, замер.

Закинув руку за спину, она расстегнула молнию на платье. Медленно стащила его через голову, оставшись в трусиках и лифчике, но халат сразу не надела. Поправила сбившуюся набок кичку, быстрым движением сняла лифчик, затем слегка повернулась влево-вправо, вроде как оценивая фигуру. Или оценивая бледноватый загар, что к апрелю почти сошел? Самым смелым предположением было: она ждет Севку, который ковыряется с проводами, как идиот, вместо того, чтобы распахнуть дверь в комнату и, подойдя сзади, взять в руки ее грудь. Как рассказывали парни постарше, надо сжимать соски, чтоб баба возбудилась, дальше можно и на койку валить. Он знал, что дома никого нет, им никто не помешает, однако тупо стоял у двери, боясь пошевелиться и глядя на пятнышко, что темнело чуть выше голубых трусиков. «Родинка…» – прошелестело в мозгу.

То, что он ходит с Ларисой (или, если угодно, бегает за ней), не было секретом, но похвастаться ему пока было нечем. Он мог бы замутить со взрослой, дешевок хватало, да вот беда – не хотелось начинать с грязи, как в подвале, когда прошлой осенью налетел на Зему с его подружкой.

Его занесло в подвал случайно, искал знакомого, обещавшего отдать на детали старый магнитофон. Но за картежным столом сидел только пьяный Зема в одних трусах.

– Кого это несет? А-а, это ты…

Свет был тусклый, глаза привыкли не сразу, но вскоре Севка разглядел, что за спиной блатаря на панцирной сетке раскинулась женщина.

– Чего маячишь? Садись…

Зема протянул руку за бутылкой.

– Портвешка хочешь? Давай, выпей с нами…

Стакан портвейна Севке был не страшен, тем более Зема набулькал лишь две трети. Неловко стало из-за другого – женщина была голой! А главное, она прямо в таком виде уселась рядом с Земой и, как ни в чем не бывало, подвинула стакан!

– И тебе, курва, плеснуть? – осклабился блатарь. – Плесну, не жалко…

Движения Севки моментально сделались скованными, вроде как шарниры-суставы утратили смазку. Он машинально протянул руку за стаканом, упершись взглядом в щербатый стол, однако две обвислые груди с розовыми пятнами сосков сами лезли в глаза, как и рыжая кудрявость внизу живота. Почему она в таком виде?! Что-то рушилось, привычный мир уничтожался, потому что так быть не должно!

– Чего застремался? – спросил Зема. – П…ды живой не видел? Нин, не видел, точно!

Когда голая парочка заржала, у Нины обнаружилась дырка между зубами. Она вообще была противная – складки на животе, отечное лицо, размазанная помада…

Севка залпом выпил, не почувствовав вкуса. На газете лежала нарезанная колбаса, но закусывать он не стал, обуреваемый одним желанием – сбежать.

Неожиданно блатарь перегнулся через стол.

– Бараться хочешь?

– Я?! Да я как-то…

– Хочешь, по глазам вижу! Что ж, Нинка даст. Дашь ему?

Щербатая расплылась в ухмылке.

– Если хорошо попросит…

Когда она, раздвинув ноги, взялась оглаживать вислую грудь, подкатила тошнота. Вот овца! В то же время он не мог уйти, получилось бы, что он позорно сбежал, как пацан неопытный…

– Че зыришь? Давай, снимай штаны и на сетку… Вон, Нинка уже пошла!

Щербатая и впрямь поднялась и, пошатываясь, вернулась на ложе. Улегшись на спину, она раскинула колени, после чего помахала рукой, мол, приглашаю!

– Да не ссы, я подглядывать не буду!

Зема захохотал так, будто высказал что-то невероятно остроумное. Севка с силой сжал скулы. На столе валялся нож с наборной рукояткой, им, наверное, и резали колбасу. Но таким ножом не только закуску настругивают, им можно и под ребро сунуть! Как бы между дел Зема взял со стола финку и начал ею поигрывать. А Севка придвинул к себе пустую бутылку.

– Давай, пацан, сделай бабе хорошо…

Взяв бутылку за горлышко, Севка постукивал донышком о край стола. Одно движение – и в его руке «розочка», она против ножа вполне годится. Может, еще и круче будет, ею можно так морду расписать, что мало не покажется!

– Делай ей сам хорошо, – сказал жестко, не поверив собственной интонации.

– Чего-о?

– Чего слышал. Барайся с ней сам.

– Да я тебя, шкета…

Зема привстал, чтобы тут же шмякнуться обратно. А Севка вдруг успокоился. Несмотря на кичливые наколки, тело блатаря было костлявым и бледным, Севка же был плечистым крепышом (к тому же трезвым), он наверняка бы вышел победителем.

Зема это понял. Рука с финкой внезапно обвисла, он сгорбился, вроде как сделавшись меньше в размере, а на лице заиграла кривая ухмылка.

– Не хочешь пачкаться, Кулибин… Понимаю. Ты вообще свалишь отсюда, я знаю. Потому что голова есть, руки… Уезжай, все правильно. Иначе капец, Пряжск – место гиблое!

В тот раз Севка почувствовал не просто уверенность – превосходство, он был выше, сильнее, имел перспективы! Здесь же, у Ларисы, никакой уверенности и в помине не было. И превосходством не пахло, и перспективы если и просматривались, то с трудом…

Когда родинку закрыл красный шелковый халат, Севка задом отошел от двери и уселся на диван. Он уже переставал понимать – чего ждет? Была одна неуклюжая попытка сближения, и Лариса, он чувствовал, ответила на поцелуй (неумелый, надо признать). Но потом вдруг отстранилась.

– Сегодня нельзя, – сказала.

– Почему?! – удивился он.

– Потому что у женщин бывает так, что нельзя.

И что тут скажешь? Если не считать убогих инструкций, что преподносили старшие, он мало чего знал в этой области. Электронику видел насквозь (почти в буквальном смысле), а вот здесь шарил в потемках, как только что родившийся котенок.

– Ну как, сделал? – спросила она, выйдя из комнаты.

– Да, все нормально… – ответил он хрипло.

Обстановку разрядила показавшаяся из кухни Марфа. Она замерла, разглядывая гостя из-под нависающей на глаза шерсти, – и тут Севка потряс портняжным метром. Болонка включилась в игру, и Севка, выждав паузу, проговорил:

– Только провод нужно выше пустить, у тебя ведь животное.

– Животные не грызут провода.

– Мало ли что… Глупые они по жизни.

Лариса внимательно на него посмотрела.

– Не глупее нас. Знаешь, как киты переговариваются друг с другом? Вот тут об этом написано!

С этими словами она бросила на диван номер «Вокруг света» с раскрытой статьей.

– «Песни китов»… – прочел заголовок Севка. – Прямо песни?

– Самые настоящие. Ученые говорят, они на сотни километров под водой разносятся.

– Сама-то их слышала?

– Слышала в записях, они называются: «Звуки дикой природы». Грустные песни, если честно. Только о чем грустят киты? Непонятно…

12

Появление у Ларисы телефона Женька воспринял двояко. Аппарат подключил Самоделкин, что означало: тот опять на полшага впереди. С другой стороны, теперь Ларисе можно было звонить, не ища повода для встреч. Звонить-то можно в любое время, да и вообще по телефону легче на что-то намекать, делать многозначительные паузы и т. д. Не было зеленых глаз, что устремлялись на тебя, Лариса помещалась в трубке; он же был только голосом, произносящим слова.

Особое действие производили слова, соединенные ритмом и рифмой. Вполне себе лирические, рассчитанные на душевный диалог, не на ржачку одноклассников, его стихи изобиловали общими местами и штампами (что сам осознавал), но – действовали! После этого и в глаза было легче смотреть, теперь не они подчиняли, а он подчинял.

Все это напоминало таинственные ритуалы, описанные в «Могиле Таме-Тунга». Женька не высекал петроглифы, не топил камни в реке, но сходство ощущал, как и перекличку с книгами, за которые упрятывали в «богоугодные заведения». Слово представлялось силой, чем-то вроде ветерка, казалось бы, малозаметного и несерьезного, а потом вдруг обретающего энергию урагана…

Когда Лариса обмолвилась, что одна отправляется на дачу, Женька сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей (азбука: не проявляй навязчивого интереса к объекту желания!). Лишь через полчаса, будто вспомнив, он спросил:

– Кажется, ты говорила про дачу?

– Да, я туда в субботу поеду, вещи отвезти.

Он возвел очи горе.

– Меня тоже на дачу гонят – проверить, как там после зимы. Может, вместе? Заодно помогу с вещами…

Все складывалось как нельзя лучше. Мать удивилась: помнила, что сын и дача – вещи несовместные; но таки набила баул хозяйственными мелочами, благо дачный сезон был на носу.

– Гамак еще возьми, – вспомнила перед выходом. – И не задерживайся, пожалуйста.

– Да я только туда и обратно!

Погода выдалась классная: солнце, безветрие; и народу в электричке немного – не то что в пик сезона. В электричке он прочитал кое-что свежее, и получив похвалу, пообещал продолжить, когда приедут.

По дороге от платформы «Дачи» Женька тащил ее и свои вещи, отмахиваясь от попыток помочь. Он играл роль мужчины – сильного, независимого, берущего тяготы жизни на свои плечи. И пусть спина взмокла, а руки отваливались, он шагал сзади, отметая, опять же, предложения отдохнуть.

– Смотри, прилетели!

На высоком столбе, увенчанном шапкой гнезда, стоял аист. Вскоре из гнезда поднялась еще одна аистиная голова, повернулась в их сторону и тут же скрылась. А стоящая на страже птица взялась шарить длинным клювом в своих перьях.

– Вижу… – выдохнул Женька.

– Может, передохнешь?

– Да я не устал вовсе! Идем!

Вначале зашли на ее дачу, та располагалась ближе. Калитка, мощеная дорожка, усыпанная истлевшей листвой, а вот и дом, в котором Женька был лишь однажды, еще в детском возрасте. Эта дача была из кирпича, с просторной верандой – не то, что «скворечник», выстроенный Женькиной матерью.

Затхлость, правда, чувствовалась, поэтому Женька предложил разжечь печку. Желая чем-то себя занять, он тут же побежал колоть дрова, чтобы спустя несколько минут ввалиться в дом с охапкой поленьев. Накидав в чрево буржуйки влажноватой бумаги, он с трудом ее подпалил и стал запихивать туда дрова.

Печка, однако, не желала разгораться.

– Ты не так делаешь. – Сбросив плащик, Лариса присела рядом. – Нужно щепу наколоть. Не топором – ножом. Потом положить на бумагу щепочки, дождаться, пока разгорятся, а после поленья укладывать.

– Конечно, сейчас наколю…

Он суетился, спешил, откидывая кудри с мокрого лба, а глаза косили на Ларису. Он пребывал в растерянности: как себя вести? Читать стихи – глупо, бравировать начитанностью еще глупее. Он потерял дорогу, точнее, никогда ее не знал, разве что воображал, но игра воображения – одно, а если вот так, рядом, когда соприкасаются бедра…

– Вот, уже лучше… – донесся ее голос. Женька закашлялся будто бы от дыма, сочившегося из-под дверцы.

– Разгорится, никуда не денется…

Он не заметил, как первенство перешло к ней. Мужчина – сильное плечо остался где-то у столба с аистами, а здесь пребывал лунатик, подчиняющийся всему, что предложат. Открыть нижнюю дверцу буфета? Хорошо. Достать консервацию? Сей момент. Пока он возился с крышкой, под которой находилось что-то замаринованное (помидоры, кажется), Лариса поставила на стол пузатый графин с бордовой жидкостью.

– Это наливка, с прошлого года осталась. Выпьем?

– Почему нет? – пожал он плечами. Внезапная мысль, мол, то же самое могли предлагать Рогову, на время отрезвила. «Выпьем, Севочка?» «С удовольствием, Ларочка!» «А потом что будем делать?» «Неужели непонятно, друг мой?!» Отрезвление, однако, было минутным, он попал в поток, который нес непонятно куда, и не было сил выбраться на берег (да и не хотелось выбираться).

– Что ты сказала?!

Шум потока, кажется, сделал его глухим.

– Я говорю: куртку сними, тепло уже…

И верно: тепло от печки наполняло дом и заползало внутрь, превращаясь в томительный жар. Женька сбросил куртку с джемпером, оставшись в одной футболке, но жар не проходил. Потом в граненые рюмки, которые она достала из-за буфетного стекла, лилась бордовая наливка, и зубы сводило от ее сладости, а по пищеводу будто спускался огненный комочек. Странным образом комочек снизу поднимался вверх, распухал и проникал в мозг, начинавший гореть. А что взять с горящего мозга? Он же неуправляем, спрашивает такое, чего по трезвости никогда не спросишь…

– А как… – Женька сглотнул комок. – Как твои любимые аисты размножаются?

Лариса вскинула глаза.

– Почему любимые?

Он тряхнул кудрями.

– Ладно, пусть нелюбимые. Так как же?

– Как и другие птицы: яйца откладывают. Потом высиживают по очереди…

– А перед этим что делают?

– Перед этим самки воюют за самца.

– Самки?!

– Ага. А он гуляет себе в сторонке и в ус не дует…

Женька качнулся, пытаясь осмыслить необычность аистиной брачной игры. Когда воюют самцы – все ясно, так положено, но конкуренция женского пола?! Он представил, как ради него выходят на поединок Завадская и Лариса, встают перед школьной доской и начинают фехтовать на указках. Но картина тут же померкла: Завадская, возможно, и фехтовала бы, но эта, что сидит напротив и улыбается, как Джоконда, не станет биться. За нее будут копья ломать, чем Женька, собственно, и занимался.

Улыбка (усмешка?) Джоконды не сходила с ее лица, она будто говорила: пойми этот намек, Женечка, своими горящими мозгами. А если не понимаешь, дурачок, я сниму свитер и буду сидеть за столом в маечке-безрукавочке. Если же и этого не поймешь, расстелю белье на двуспальном диване.

– Матрас вроде не сырой, можно застилать… Помоги, а?

Поднявшись на деревянных ногах, Женька взял в руки два конца простыни. Зайдя с двух сторон дивана, они взмахивали куском белой материи, и маечка всползала вверх, оголяя темную выемку пупка; и руки взмывали, открывая белые бритые подмышки, и в паху уже было горячее, чем в мозгах.

Когда простыня улеглась на место, и подушка тоже обрела одеяние, Лариса уселась на край дивана и провела ладонью по белью.

– Совсем не сыро…

Он же продолжал стоять столбом.

– Может, еще наливки? – спросила, отвернувшись.

– Давай… Кха-кха… Извини, дыма наглотался…

Он откашлялся, сел на стул.

– Давай еще. Наливки.

Как-то неправильно все развивалось, не по его сценарию, он плясал под чужую дудку. А тогда можно налить и раз, и другой, чтобы совместить себя, неуверенного, с кем-то уверенным и сильным, вроде ландскнехта, ворвавшегося в побежденный город. Да, он – ландскнехт, которому достались плоды победы: скарб, золото, женщины. А как себя ведут наемные вояки с женщинами? Грубо ведут, не церемонятся и не сюсюкают, а просто срывают одежду, чтобы вонзить в слабую самку могучую возбужденную плоть…

Кажется, он пошатнулся, когда вставал из-за стола, да так, что едва не упал. Но это уже было неважно: оседлав волну воображения, он лапал чужое тело, стараясь быстрее его оголить, а тело сопротивлялось, отбивалось, и почему-то слышалось: «Перестань, я сама!» Как это – сама?! Кто тут воин-победитель, чей законный трофей – чужое лоно?! Он упорно вжимал свой рот – в ее рот, чувствуя, как течет слюна, блестевшая перед ним и делавшая матовую кожу Ларисы – глянцевой. Внизу тоже было влажно, и он тыкался членом в эту влагу, не умея попасть, куда надо. Наконец, сопротивление было сломлено, он таки вонзил плоть, совершив несколько конвульсивных движений, после чего тут же обмяк.

Он не предполагал, что исторжение семени обернется маленькой смертью, когда не в силах не то что встать – оторвать голову от дивана. Или то действовала наливка? Он лежал, словно придавленный к простыне прессом, и был не в силах осознать случившееся. Он даже не сразу понял, что лежит в одних трусах, приспущенных до колена. Быстро натянув трусы, Женька накрылся одеялом, и вдруг захотелось исчезнуть, как представители загадочного племени, возглавляемого Таме-Тунгом. Они обладали этим умением – исчезать, когда требуется, буквально растворялись в воздухе, а он? Тоже мне – ландскнехт…

Все было не так, спектакль, который долгое время репетировал, оказался сорван по его же вине! В идеале он видел себя свободным, раскованным, остроумным, умеющим удержаться на тонкой грани между пошлостью и пуританством, когда словесная игра плавно перетекает в любовные ласки. А в жизни? Он столкнулся с неуправляемой стихией, с хаосом, когда пряные животные запахи, слюни, вздохи и стоны смешиваются во что-то головокружительное и одновременно пугающее, от чего хочется тут же сбежать.

Нет, ему слова упрека не сказали, даже по голове гладили, когда он натягивал на себя одеяло, желая исчезнуть. Только лучше бы не гладили. Он сочинил бездарную историю, а может, не проникся ей, как проникся идеей мщения (здесь-то «пепел Клааса» стучал в сердце со страшной силой!). История должна захватывать, сделаться идеей-фикс, лишь тогда из эфемерной сферы воображения она способна перенестись в жизнь…

Внезапно захотелось в туалет, но он лежал, как идиот, дожидаясь, пока Лариса уйдет. А когда дождался, почему-то взялся исследовать ложе скоропалительной любви, где ничего, кроме пары влажных пятен, не обнаружил. И тут же вспышка: я не первый?! Он знал, что первое совокупление сопровождается следами, а тут – девственно белая простыня!

На обратном пути он с трудом сдерживался, чтобы не высказать колкость (простыня!), Лариса же смотрела в окно электрички. Что она там видела? Точнее, кого? Наверняка Севку, мужлана, который совокупляется грубо и без эмоций, лишь бы удовлетворить похоть. Что ж, если такое лучше – попутного ветра! А он еще найдет ту, кто оценит богатство его воображения, умение выстроить любовный ритуал и т. п.

Похоже, она угадала его состояние, иначе не заговорила бы о породе бабочек, что спариваются странным образом. Самец после брачных игр вроде как запечатывает самочку специальной вязкой жидкостью.

– Зачем запечатывает? – недоуменно спросил Женька.

– Как зачем?! Чтобы другой не смог сделать то же самое. Полюбить то есть.

Он остановился, уловив издевку.

– А-а… К чему это ты?

– Тебе же интересно, как размножаются животные, вот я и вспомнила.

Это был удар под дых. Да, хотелось, чтобы там было запечатано, но роль мелкого собственника?! Унизительно… Они в молчании дошли до дому, а расстались почти сухо.

В те дни возникло еще одно несоответствие между мечтой и жизнью. Это несоответствие имело обличье человечка в круглых нелепых очках, с растрепанной седой бородой и слезящимися глазами. И пусть глаза слезились от счастья, и вообще человечек был исполнен любви, Женька с самого начала его не принял. Если честно, он даже не поверил поначалу, что это его отец. Слово «отец» пробуждало совсем другой ряд ассоциаций, а тут – полная противоположность образу, который сделался почти реальным воспоминанием.

– Ну, чего смотришь?! Не узнаешь?! Валь, не узнает! Может, зря я из Каменска-то сорвался? Может, не надо было?

– Надо! – отвечала мать дрожащим голосом. – Он школу заканчивает, можно сказать, в жизнь выходит! Поэтому должен знать, что у него есть отец!

– Ну да, ну да… Может, за стол сядем? Выпьем по рюмочке, я с собой привез…

Умом Женька понимал: этот человек (человечек?) действительно имеет отношение к его появлению на свет, с чего им врать? И волнение матери, и праздничные закуски на столе – все говорило о том, что готовилось «воссоединение семьи». А душа вставала на дыбы, мол, вынь да положь голубоглазого бородача, что пробирался по крутым отрогам, как Смок Белью, и стрелял диких коз и оленей. Разве этот, чья рука дрожит, предательски расплескивая водку, попал бы в оленя?! Отбился бы от медведя?! Про водопад и речи нет, этот на спокойной воде утонул бы, пуская пузыри. И хотя Женька старался не отдергивать плечо, когда по нему похлопывали, резиновая улыбка выдавала, заставляя родителей в растерянности переглядываться. А отца – чаще наливать, так что спустя минут сорок он уже основательно нагрузился.

– Надо много тебе рассказать… – говорил он, устремляя на сына слезящийся взгляд. – Тогда ты поймешь, а значит, простишь…