Текст книги "Найдется добрая душа"

Автор книги: Владимир Шорор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Рассказ о первой любви

В тот год страна усиленно боролась с религией и мы, третьеклассники, не стояли в стороне от этой борьбы. А я впервые тогда влюбился, влюбился рано, десяти лет. Это чувство возникло, хорошо помню, на уроке рисования. Лена обернулась, ее парта стояла перед моей, попросила у меня ластик. И вдруг от ее взгляда, от прикосновения к ее маленькой руке я почувствовал такую радость, какую никогда не испытывал. Но странный стыд и непонятная робость овладели мной.

С трудом я поднял голову от альбома. Там были нарисованы три нелепых человечка и стояла подпись: «Поп, мулла, раввин – миром мазаны одним». От волнения, от нахлынувших на меня чувств, я все перепутал. Попа нарисовал в чалме, муллу – в ермолке, раввину же достались клобук и ряса. Ошибку заметил поздно, когда уже написал второй лозунг: «Религия яд – береги ребят!» В отчаянии переводил я глаза с альбома на классную доску. Там Олимпиада Николаевна повесила плакат, с которого мы и срисовывали служителей культа. В эту минуту Лена опять обернулась:

– Что ты наделал? Стирай скорее! – и протянула мне ластик.

Ее участие, ее сочувствие побудили меня к действию. К концу урока я правильно распределил костюмы священнослужителям и даже раскрасил их цветными карандашами. Красно-рыжий веник поповской бороды расстилался по черной рясе; бледно-голубой пучок волос свисал с толстого подбородка муллы; раввинская же бородка-клинышек упиралась в синий сюртук с шестиугольной звездой.

– Красиво, – шепотом оценила Лена. – А теперь нарисуй мне этого муллу. Не получается… – И положила на парту свой альбом.

Я превзошел себя. Мулла, нарисованный для Лены, получился хитрым и злым.

С того урока я стал искать встреч с Леной. А она вела себя странно. Если в классе поминутно оборачивалась и, пожалуй, проявляла ко мне интерес, то на переменах становилась совершенно недоступной. Ее всегда окружали девчонки, она что-то им рассказывала, потом они хихикали или, обнявшись, прогуливались по школьному залу.

Когда же удавалось застать ее одну, то я встречал такой отчужденный взгляд, будто мы были незнакомы. Будто вовсе не я рисовал для нее хитрого муллу в голубой чалме. Если же у нас возникал разговор, то она непременно начинала рассказывать про Кешку Аржанова, с которым жила в одном доме. И рассказывала, в общем, одно и тоже: как они с ненавистным мне Кешкой играли в снежки, потом – как отгадывали загадки и, наконец, как он учил ее кататься на коньках. И это было непереносимо. Тем более, что Кешку, грозу всей улицы, я немного побаивался. Вот поэтому, когда я видел Лену в школьном коридоре, в зале или на улице, поневоле приходилось переламывать себя и делать вид, что иду я мимо нее просто так, сам по себе.

А на уроках снова передо мной сняли ее зеленые с золотым отливом глаза, порхали шелковистые рукава ее платья. И, стремясь ей угодить, я поминутно давал ей то линейку, то кисточку, то решал за нее задачу или рисовал рабочих, строящих новый завод, – шла первая пятилетка. В перемену все повторялось – она не хотела меня знать. А я, на беду, ничего не мог поделать с собой и таял, когда она уделяла мне хоть каплю внимания. Не знаю, на что бы я в конце концов решился, если бы не вмешалась Олимпиада Николаевна.

Лена как раз обернулась и, облокотившись на парту, смотрела, как я рисовал в ее тетради американского миллионера в цилиндре с сигарой в зубах и вечным пером в руке. Потом она стала рассматривать и листать мою записную книжку. В красной обложке, с оттиснутыми золотом словами «Даешь Ангарострой!», с атласной бумагой, разлинованной в мелкую клетку, эта книжка, купленная отцом в крайкомовском киоске, вызывала зависть всего класса. Потихоньку Лена произносила названия книг, прочитанных мной и занесенных в книжку. Там были, например, «Охотники за скальпами», «Красные дьяволята», «Таинственный остров», «Красин во льдах», «Разбойник Чуркнн», а из кинокартин – те же «Красные дьяволята», «Конница скачет», «Закройщик из Торжка», «Потомок Чингисхана».

– И ты все-все это читал? – усомнилась Лена.

– Конечно. Хочешь расскажу?

– Не надо. А книжка у тебя хорошая…

– Да кончится это когда-нибудь или нет?! – воскликнула Олимпиада Николаевна, хлопнув ладонью по столу.

Все съежились, притихли, а она смотрела на Лену грозными, округлившимися глазами. Лучше бы смотрела так на меня, чем на Лену. Приговор был беспощаден.

– Елена Томская!

Стукнув в тишине крышкой парты, Лена поднялась с непроницаемым лицом, и только носик ее вздернулся, а губы поджались.

– Завтра же пересядешь сюда! – строгий перст Олимпиады Николаевны указал на парту перед учительским столом.

Нашему общению пришел конец. Оставалась единственная надежда – ходить вместе домой. Все это, однако, было сложно, почти недоступно.

Обычно мы и так ходили вместе. Но разве это можно назвать «вместе»? До самою Лениного дома с нами шла Олимпиада Николаевна и еще две девчонки из нашего класса. Эти девчонки, а с ними и Лена, брали учительницу под руки и шли, будто охрана, с обеих сторон. А я уныло тащился сзади, снедаемый скукой женского общества и сжигаемой любовью. От одиночества и тоски принимался футболить ледышку или консервную банку. И занятие это, надо сказать, сильно отвлекало от сердечных переживаний.

В тот день, когда Лена пересела на первую парту, после уроков я долго околачивался возле школы, втайне надеясь, что она пойдет домой одна. Но все было, как обычно. Лена вместе с Олимпиадой Николаевной и девчонками шла впереди, а я плелся за ними, ждал с замиранием сердца, когда приблизимся к угловому дому военных, где жила Лена. Тут я решил с ней объясниться, как только останемся мы наедине.

Вот и угловой двухэтажный кирпичный дом. Лена мигом отцепилась от Олимпиады Николаевны и побежала к воротам. Что же делать? Бежать за ней? Надежда толкала действовать. Я взглянул на удалявшихся учительницу и девчонок и что было духу кинулся за Леной. Я догнал ее, перегнал и стал в калитке. Надо решиться! А на что? Я смотрел на синюю шубку, на расшитую красным шелком варежку, сжимавшую ручку школьной сумки, и молчал. Вот возьму и скажу: пусть станет моей женой. Задразнят. На переменах станут кричать «жених и невеста!..» Ну и пусть. Зато я всегда буду вдвоем ходить с ней из школы. И тогда можно будет далее поцеловать ее. Нет, скажу – пусть станет моей женой, когда вырасту. Далеко, безнадежно далеко то время. Любовь сжигала меня, ждать долгие годы я не мог. Но вместо того чтобы сказать ей о своих чувствах, я неуверенно спросил:

– Хочешь, дам тебе записную книжку? Такую же, как моя…

– Давай! – приказала она, подпрыгнув от радости или нетерпения.

Но другой такой книжки у меня не было. Нет, я не лгал, предлагая свой дар. Просто мне хотелось быть щедрым, хотелось сделать ей что-то приятное. Ведь на уроках Лена оборачивалась нередко за тем, чтобы полюбоваться этой книжкой, полистать ее. И, как бывает часто с детьми, я представил желаемое уже свершившимся.

– Давай, – повторила Лена, – живее!..

Сейчас обрушится на меня позор. Я обшарю все карманы, потом начну копаться в ранце, где лежит учебник «Игра и труд», задачник, тетради да еще пенал с огрызком карандаша и ручкой. А больше там ничего и нет. Лгать, теперь уже преднамеренно, чтобы спасти себя, я не мог.

И тут, откуда ни возьмись, на одном коньке, привязанном к валенку, подлетел к нам Кешка Аржанов. Был он поменьше меня, но пошире, этот самоуверенный хозяин улицы в распахнутом полушубке и буденовке, видимо, отцовской. Красные руки Кешки, которым было не холодно и без рукавиц, немедленно сжались в кулаки.

Сохраняя, насколько возможно, независимый вид, я обратился к Лене так, будто у нас шел интересный обоим разговор, до которого Кешке нет дела.

– Я принесу книжку завтра. Ладно?

– Приноси. Только не забудь, – сказала она. И открыла калитку, оставив меня наедине с толстогубым Кешкой.

С минуту мы молча смотрели друг на друга. В другое время я постарался бы немедленно скрыться. Но разве мог я позорно бежать, если она стояла на крыльце, смотрела на улицу, на обоих нас.

– Тебе че надо? – спросил Кешка тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Мне, как слабейшему, полагалось смиренно ответить «ни че не надо», получить подзатыльник, да хорошо, если один, проглотить обиду и плестись восвояси. В открытую калитку я снова увидел Лену. Веником она обметала валенки и, прежде чем войти в дом, помахала кому-то из нас своей расшитой варежкой.

Любовь звала на борьбу, на подвиг.

– А тебе че надо? – крикнул я и шагнул к своему врагу.

От такой дерзости Кешка на миг оторопел, но тут же придвинулся ко мне вплотную, не испугался. Мы стояли грудь в грудь. Сейчас начнется, подумал я.

Кешка, как и полагалось для начала, не сильно толкнул меня в грудь и спросил спокойно:

– Сунуть одну?

Я отступил шага на три, скинул ранец, поправил шапку и тараном пошел на Кешку, повторяя:

– Сунь! Попробуй-ка, сунь!

Я решил драться хоть до смерти, но не показывать, что боюсь Кешку. И мой враг, видимо, это понял. Он отступил, смерил меня взглядом, сплюнул сквозь зубы.

– Ну-ка, сунь, – продолжал настаивать я.

– Связываться неохота, – неуверенно сказал он, повернулся и неожиданно укатил на одном коньке, издали показав язык.

Преследовать Кешку я не стал: мной овладели и радость, и гордость, и уверенность в своих силах – вес чувства победителя. Теперь я терзался только одним: где достать записную книжку?

Дома я уселся подле окна, стал смотреть на тихую улицу, на деревянные заборы и крыши домов, на которых пышно лежал снег. Изредка кто-нибудь проходил мимо. Как было бы хорошо, если бы Лена тоже прошла тут. Мне захотелось увидеть ее немедленно. Это желание росло, я бродил по комнате, снова подходил к окну, сначала с надеждой, потом с отчаянием. По улице прошел бородатый дед с кошелкой и березовым веником из бани. Мальчишка провез на санках ушат воды, Лена не появлялась…

Наступал вечер, мать зажгла керосиновую лампу – электричество в наш окраинный район подавали с перебоями – и закрыла ставни. Я любил и всегда ждал этот вечерний час, когда приходил с работы отец и в доме воцарялся какой-то особый покой. Но теперь сердце мое разрывалось.

– Как дела, товарищ? – спросил отец.

Мне всегда было приятно чувствовать на плече руку отца, говорить с ним о своих делах, показывать рисунки. Сегодня же я был поглощен такими чувствами, о которых не мог сказать отцу ни слова. Мне даже сделалось боязно: вдруг он о чем-нибудь догадается.

– Пусти меня, – сказал я угрюмо.

– Ты что? – удивился отец.

– Так…

Он потрогал мой лоб, сказал: «Жару как будто нет», – и, не подозревая о моих страданиях, отпустил, занявшись обедом.

– Папа, – решился я, – дай мне сорок копеек.

– Для какой цели?

– Купить записную книжку.

– Позволь, разве у тебя нету записной книжки?

– Нужна еще… – И слова застряли у меня в горле. Мне показалось: отец понял, для кого мне понадобилась эта книжка. К счастью, он не стал допытываться, а покладисто ответил:

– Нужна так нужна. Сорок копеек, говоришь? Это можно. Зайдешь в крайкомовский вестибюль, там в киоске купишь, – говорил отец, выдавая деньги. – Впрочем, – добавил он, – сначала зайди в магазин «Сибкрайиздата», это поближе, на Амурской. Понял?

Я кивнул и взял две новенькие монетки. На каждой был отчеканен рабочий с молотом и щитом. Даже по такой маленькой фигурке было видно: рабочий красив и силен. Чем-то был он похож на чемпиона края по французской борьбе Натана Пружанского, комсомольца, безбожника, городскую нашу знаменитость. Вырасту большой, стану таким же, подумал я и взглянул на часы-ходики. Если всю дорогу бежать – до закрытия магазина можно еще успеть. Я быстро оделся, вышел, но в коридоре услышал грозный вопрос матери:

– Это еще куда?

– Я только воздухом подышать, я на полчасика…

– Смотри, чтобы не долго. Уже темь на дворе!

Да, уже стемнело и только в конце улицы одиноко светил фонарь. Я побежал мимо деревянных заборов, мимо домов с закрытыми ставнями, мимо Харлампиевской церкви, дремавшей за каменной оградкой. Церковные двери были заколочены, а в снегу темнели недавно сброшенные сверху колокола. Я бежал к центру города. Вот большой дом с огромным круглым куполом и шишечкой на нем. Это синагога. Все окна ее освещены, чувствовалось, – внутри много людей и происходит что-то торжественное. Молятся?..

Я увидел Натана Пружанского и приостановился посмотреть на знаменитого чемпиона. Прямой, массивный, с маленьким чемоданчиком он как раз вышел из синагоги. Ему навстречу шел другой известный в городе борец, Петя Скворцов, тоже с чемоданчиком.

– Здорово, Натан, – сказал он. – Ну вот, синагогу открыли. Радуешься?

– Синагогу-то открыли, – недовольно проворчал Пружанский, – да радости мало. Опять борцам негде тренироваться. В большом зале, понимаешь, девчонки со швейной фабрики в волейбол играют. В малом – гимнасты. Наверху тоже все занято. Только у штангистов пусто почему-то.

– Говорил тебе: надо в горсовете поставить вопрос, чтобы нам еще и Харлампиевскую церковь отдали. Тогда места всем хватит.

– Ты прав, придется ставить вопрос.

– Пойдем хоть со штангой разомнемся, что зря время терять, – предложил Петя Скворцов.

Они ушли в синагогу, я посмотрел им вслед и увидел свежий фанерный лист на дверях. «Первый городской физкультурно-спортивный клуб имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург» было написано там.

Что было духу пустился бежать я дальше, наверстывая упущенные минуты. Еще издали увидел свет в окнах магазина «Сибкрайиздата» и продавцов за прилавками. Успел! Но дверь была заперта изнутри и за стеклом торчала бумажка: «Закрыто на учет».

Немедленно туда, на главную улицу, в крайком. Я бежал, иногда шел, чтобы отдышаться и снова бежал. Было жарко, лоб и спина взмокли. Я расстегнул шубенку, снял варежки, сдвинул на самый затылок шапку. Даже рубашку пришлось расстегнуть, так было жарко.

Возле крайкома стояли легковые автомобили, два автобуса и запряженные в сани лошади. Из массивных дверей выходили на улицу люди. Я проскользнул в заполненный народом вестибюль, протискался к киоску. И на полочке – вот они! – сразу увидел записные книжки.

– Тебе чего, мальчик? – спросила продавщица.

Я ответил и протянул ей свои деньги.

– Книжки только по талонам для участников пленума по борьбе с религией. Иди домой.

– Мне всего одну книжку, тетенька!

– Не могу, мальчик. Не проси. – Ну, пожалуйста, тетенька!

– Тебе русским языком сказано? – произнесла она так, как говорила Олимпиада Николаевна, когда сердилась.

Не продаст! Ни за что не продаст.

– Да отпустите ему эту книжку! – вдруг сказал кто-то сзади. – Отпустите. Есть о чем говорить…

Рядом стоял военный в колонке с меховым воротником. На сапогах его позванивали шпоры.

– Конечно отпустите, – поддержал другой, бородатый, в бекеше, с наганом на поясе. Он подмигнул мне веселым глазом и сказал: – Я ведь его знаю: он тоже безбожник. Ты ведь безбожник? Ну, вот. Растет наша смена!

И опять я бежал. Сначала по освещенным, потом по темным улицам, мимо магазинов и домов, мимо синагоги, где играли теперь в волейбол, мимо темной, заколоченной Харлампиевской церкви, ждавшей своей новой участи.

Ну и нагорит мне от матери! Но меня не страшило наказанье. Книжка, новенькая, со словами «Даешь Ангарострой!» – я чувствовал ее всей кожей – лежала в моем кармане. Завтра, завтра отдам ее Лене.

Но завтра книжку отдать не пришлось. Ночью у меня начался жар, я кашлял, просил пить, и, прикладывая к моей горящей голове компресс, мать спрашивала недоуменно:

– Где могло его так продуть? Вот, господи, наказанье-то. Вот наказанье!..

Я проболел две недели. А когда пришел в школу, первая парта оказалась пустой. Не пришла Лена ни на другой день, ни на третий.

– Тоже, наверное, заболела, – решил я. И в перемену открыл классный журнал, лежавший на столе Олимпиады Николаевны, посмотреть, сколько дней пропустила Лена.

Но что это?..

Длинной синей чертой была зачеркнута ее фамилия. А в конце черты значилось: «Выбыла в другой город».

Я страдал долго, даже плакал украдкой. Особенно становилось тоскливо, когда попадалась на глаза новая записная книжка, я так и не стал ничем ее заполнять. Может быть, Лена еще вернется? Она не вернулась.

С тех пор прошло много лет. Я побывал в разных странах, в больших и маленьких городах. Но так и не смог найти тот «другой город», куда уехала Лена.

Поздравление

В разгар урока, когда Марья Васильевна объясняла, отчего происходит смена дня и ночи, Леня неожиданно спросил:

– А на Марсе люди живут?

Марья Васильевна грустно на него посмотрела, ответила:

– Подойдешь в перемену, я тебе расскажу.

Урок продолжался, но Леня не слушал, занятый проблемой Марса. Марья Васильевна, словно зная это, вредничала – и, объясняя, глядела ему прямо в глаза. О Марсе поневоле пришлось забыть.

Впрочем, Леня не считал Марью Васильевну вредной, как, например, математичку Любовь Иннокентьевну. Эта учительница была с ним особенно строгой и, когда Леня оборачивался или дергал Лиду Гусеву за косы, математичка сразу же больно брала его за руку, выводила из класса, записывала в дневник. Получить у нее двойку тоже ничего не стоило.

Нет, Марья Васильевна была совсем другим человеком. Это совершенно точно. Высокая, худенькая, с большими серыми глазищами и закрученным на затылке жгутом льняных волос, она походила немного на девочку, с которой хочется подружиться, немного – на старшую сестру, строгую, добрую. Было в ней что-то родное, домашнее, чего Леня был навсегда лишен.

Он любил слушать, как объясняет она уроки, но какой-то бес, сидящий внутри него, Леня и сам не знал какой, мешал ему быть прилежным на уроках географии.

Вот в прошлый раз, например, когда Марья Васильевна дала задачу – вычислить сколько в воздухе класса содержится воды и оказалось, что целых два литра, Леня закричал:

– Тогда бы она с потолка закапала!

Марья Васильевна сначала улыбнулась, потом, кажется, рассердилась. Правда, не показала этого, но Леня уже знал точно. Она сдвинула тонкие брови, между ними легла «сердитка» – продольная небольшая морщинка. И как он ни старался быть хорошим, хотя бы на уроках географии, из этого ничего не получалось. Марья Васильевна, правда, не ругала его, только смотрела грустно.

Особенно же он полюбил Марью Васильевну после одного разговора, услышанного случайно. Он был дежурным по классу и зашел в учительскую за мелом и географическими картами, чтобы развесить их до урока. Пока он доставал со шкафа глобус и собирал карты в охапку, у открытых дверей остановились Любовь Иннокентьевна и Марья Васильевна.

– Вы, Любовь Иннокентьевна, иногда забываете, – говорила Марья Васильевна, – что у Алексеева – ни отца, ни матери. К таким детям нужен особенно чуткий подход…

Леня притаился и замер.

– Дорогая моя, – возражала математичка, – я больше вас работаю с детьми. Поверьте моему опыту. На таких, как ваш Алексеев, эффективно действует только строгость. Макаренко тоже ведь был сторонником физических методов…

– Что вы, ей-богу, такое говорите? – огорчилась Марья Васильевна. – Ребенок сирота, у него пытливый ум, возбудимость повышенная. К таким детям Макаренко советовал быть внимательными, советовал вникать в их душу…

Леня не знал, что такое «физические методы», но по тому, как говорила о них Марья Васильевна, понял, что они принесут ему мало добра.

Любовь Иннокентьевна заговорила снова, стала доказывать свое.

Лене очень захотелось, чтобы Марья Васильевна одолела математичку в этом споре. И он даже подумал – как бы помочь ей. Но тут раздался звонок, и учительницы разошлись, не окончив разговора.

С тех пор Леня нередко размышлял, чем бы ему обрадовать Марью Васильевну, что бы такое сделать?

Но что мог он, Леня, двенадцатилетний мальчик из детского дома?

Говорят, учись на пятерки, вот и учителю самая радость. А пятерки Марья Васильевна ставит не густо. Выучит Леня все-все, только один вопросик не успеет, а она обязательно его задаст.

Но Леня теперь не обижался на Марью Васильевну никогда. Что бы ей сделать хорошее? От бандитов спасти… Вот, зимой, кончатся поздно уроки, пойдет Марья Васильевна одна по темной улице, нападут на нее бандиты. А Леня тут как туг. Засвистит в свисток с горошиной, как милиционер, закричит на разные голоса, бандиты испугаются, разбегутся.

Два раза ходил Леня за Марьей Васильевной, следил издали. Нет, не напал никто. Один пьяный встретился, а она идет прямо, не боится. Пьяный качнулся и, хотя не толкнул ее, сказал:

– Я извиняюсь.

Накануне Восьмого марта все девчонки в классе готовили учительницам поздравления. Надписывали разноцветные открытки, рисовали картинки, а Лида Гусева сделала из картона шкатулку, вроде башни. Обклеила ее бумажными цветами, вышила красными нитками и, чтоб лучше стиралась пыль – обтянула целлофаном. Красивая получилась шкатулка!

Но Леня не умел ни рисовать, ни даже писать так красиво, как Валерка Попов, сосед по парте. Денег на открытку у Лени не было, в детдоме не давали. Да и никто из ребят учительницам не дарил никогда поздравлений. Это делали только девчонки. Как быть? Он думал долго. И, наконец, решился. Ну и пусть никто не дарит. И пусть засмеют. А он знает, что надо сделать.

Вечером, когда в детдоме закончился ужин и все уселись за уроки, он сел в уголок, достал кусочек плотной рисовальной бумаги, сложил ее пополам, как книжку, и цветными карандашами, зеленым и красным, других не оказалось, долго рисовал цифру восемь. Она не получалась. Тогда Леня послюнявил химический карандаш, обвел синим цветом два кружочка, один над другим. Стало куда красивей. И на восемь похоже. Внизу, как ни пыхтел, как ни старался, а все же немного вкось вывел печатными буквами слово «марта». И так как времени до сна оставалось совсем немного, просто ручкой написал: «Мар. Васильевна, поздравляю Вас Международным женским днем. Желаю здоровья». А пониже расчеркнулся уже совсем быстро: «Алексеев Л.».

На другой день он с нетерпеньем ждал четвертого урока. Валерка Попов думал, что в класс вбежит сейчас Славка Макеев, который толкнул его на перемене и куда-то спрятался.

И вот, когда дверь открылась, Валерка с размаху запустил скомканной тряпкой. Вместо Славки вошла Марья Васильевна. Тряпка попала ей в ногу.

Класс замер, а Леня даже зажмурился. Тряпкой – в учительницу, да еще в Марью Васильевну! Он готов был вскочить и дать Валерке по шее. Но Марья Васильевна совсем не рассердилась, только спросила:

– Это вы с Восьмым марта так меня поздравляете?

Все задвигались, зашумели, а к столу вышла Лида Гусева, в белом переднике, как и все девчонки сегодня, с красными лентами в косах. Вытаращив глаза, протараторила, будто отвечала урок:

– Дорогая Марья Васильевна, поздравляем Вас с Международным женским днем, желаем долгих лет жизни.

Лида перевела дух, поставила на стол свою красивую шкатулку, и все, кроме Лени, захлопали в ладоши.

– Дураки. Долгих лет жизни желают, – тихо сказал Леня. – Что она помирать собирается?

Он вспомнил, как трудился над поздравлением. Как же отдать? Засмеют. Только девчонки поздравляют. Он держал разрисованный листок под партой, возился, сопел.

– Вынь руки из-под парты! – сказала Марья Васильевна строго. – Что у тебя там?..

– Так… – ответил Леня и положил на парту только одну руку.

Марья Васильевна, кажется, этого не заметила. Взгляд ее привлек Валерка Попов, он что-то хотел спросить и поднял выпачканную в чернилах руку.

Потом Марья Васильевна начала объяснять новый урок, а Леня думал о своем – как же отдать?

Время шло, Леня знал, что уже скоро уборщица тетя Катя зазвонит внизу звонком, ребята повскакают с парт, побегут в зал, а Марья Васильевна сложит свои книги в кожаную папку с застежкой молнией и пойдет домой. А он, как дурак, будет сидеть еще на истории, зажав поздравление в кармане.

Так оно и получилось. Звонок прозвенел, Марья Васильевна, собрав для проверки тетради, ушла.

Дежурная Лида Гусева открыла форточку, принялась выгонять из класса ребят. Леня не встал, склонившись над партой стриженой черной головой. Отдать Марье Васильевне свою тетрадь он позабыл, и теперь она сиротливо лежала перед ним. На обложке, между кляксами, был нарисован бородатый человечек в матросской бескозырке и стояла подпись: «Это Магеллан».

«Еще и за тетрадку попадет», – подумал Леня и почувствовал, как защипало в носу. И тут в открытую дверь он увидел Марью Васильевну. Она шла к учительской, через кишащий ребятами зал.

– Алексеев, выходи! – приказала Лида.

Но Леня уже не слышал ее. Перепрыгнув через парту, он схватил тетрадь, сунул туда поздравление и стремглав вылетел из класса.

– Ишь, послушный стал, – сказала Лида Гусева. – Меня все мальчишки слушаются, даже Алексеев.

Лене так и не удалось догнать Марью Васильевну. Кто-то подставил ему ногу, он с размаху полетел на пол, а когда поднялся, Марьи Васильевны в зале уже не было.

Медленно он подошел к учительской, постоял в нерешительности, наконец, постучался и открыл дверь.

Никто не обратил на него внимания. Учителя стояли группами, разговаривали, читали газеты, а физкультурник Сергей Кузьмич ел пирожок и запивал чаем.

Марья Васильевна сидела за длинным столом. Напротив нее просматривала какой-то журнал Любовь Иннокентьевна. Она подняла свои круглые, холодные глаза, строго посмотрела на Леню.

Краснея и спотыкаясь, Леня подошел к Марье Васильевне.

– Нате, – сказал он тихо, покраснел еще больше и вышел, чувствуя, что математичка провожает его взглядом.

Оказавшись в зале, Леня тотчас забыл о круглых глазах Любови Иннокентьевны и с легким сердцем кинулся в самую кучу возившихся у чужого класса ребят.

Он не знал, что когда за ним закрылась дверь учительской, Любовь Иннокентьевна сказала Марье Васильевне:

– Вот видите, даже по вашему предмету у этого Алексеева безобразная тетрадь. Разрешите-ка, я посмотрю…

Она раскрыла обложку с портретом Магеллана и сразу же увидела тройку.

– Конечно… Никакой строгости, – отметила Любовь Иннокентьевна, – и вот результат!

Но чем дальше листала она тетрадь, тем чаще попадались четверки, поставленные уверенной рукой Марьи Васильевны, а в самом конце вынырнула даже одна пятерка.

Математичка перевернула еще страницу. Поздравление выпало на стол, Марья Васильевна, прочитав его, улыбнулась и бережно спрятала в кожаную папку.