Текст книги "Возвращение в Египет"

Автор книги: Владимир Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Новая попытка датируется весной 1841 года. Теперь ясно, что ехать, не вызывая пустого любопытства, надо в партикулярном платье и с другими подорожными. На этот раз: один дворянин и чиновник шестого класса Павел Иванович Чичиков, путешествующий по собственной надобности, кроме шинели для дорожных нужд ему пошиты два фрака цвета наваринского дыму с пламенем, второй – купец третьей гильдии Авраамий Ногтев. Другая проблема – паспорта, в первую очередь иностранные. Пытаться добыть их в России опасно, и Чичиков с Авраамием решают ехать в Австро-Венгрию, в Буковину, где тамошние староверы-липоване обещают всяческое содействие. Весной в самый ледоход они ночью перебираются через пограничный Днестр, проводники у них – опытные контрабандисты, и всё сходит благополучно. Дальше уже без особых проблем добираются до Белой Криницы, где находится старинный монастырь липован. Здесь, понимая, что попали в другой мир, боясь сгоряча натворить что-то не то, они будут не спеша разбираться.

На это у Павла и Авраамия уйдет почти четыре года. Монастырская жизнь, размеренная и несуетливая, на пользу делу. Уже через полгода затворничества в Белой Кринице ясно, что лучшего центра для новой иерархии не найдешь. Австрийские власти не меньше российских ценят всякого рода подношения, вдобавок в них больше безразличия, оттого снисходительности. Хорош и народ – вокруг живут два на десять вер, языков: католики, православные, протестанты любых направлений, униаты, и никому до другого нет дела. По-соседски ладят между собой немцы и румыны, хорваты, венгры, поляки и русины. Во-вторых, и для Чичикова неожиданно скоро, вокруг них складывается круг, который не меньше самих староверов ненавидит императора Николая. Дни напролет они готовы слушать, что число старообрядцев за пределами империи, чьи предки или они сами, спасаясь от гонений и казней, бежали из России, превышает три миллиона душ, да и в собственно империи их живет чуть не полтора десятка миллионов; многие староверы богаты и влиятельны, и все поголовно деятельны, предприимчивы.

Не менее важно, что казачество Дона, Терека и Яика в своем большинстве тоже составилось из спасшихся от гонений беглецов, и это военное сословие, патриархальное, привыкшее к невзгодам, по-прежнему предано старой вере, в любой момент готово встать на ее защиту. Оно уже поднималось при Алексее Михайловиче во времена Разина, при императоре Петре во главе с Кондратием Булавиным и при Екатерине II под водительством Пугачева, и каждый раз империи приходилось напрягать все силы, чтобы подавить бунт. Вывод, который из всего этого следовал: русская империя изнутри безнадежно непрочна, вся ее экспансия – паническое бегство от внутренних неурядиц, с которыми она не знает, что делать; не разбирая дороги бегут от нее, и сама она несется, скачет во весь опор, а куда, зачем, никто сказать не может, – казался им сладкой песней.

Однажды, испуганный числом врагов, которых успела нажить Россия, их ненавистью, Чичиков заговорит на сей предмет с Авраамием, но оба сойдутся, что нынешний мир с начала и до конца – антихристов и другие законы в нем не действуют. Сам антихрист и завел стравливать между собой уверовавших во Христа. Спаситель сказал нам, что для Него нет ни эллина, ни иудея, что царство Его не от мира сего, а нечистый соблазняет христиан сотнями тысяч убивать друг друга за новые вавилоны и римы. И пастыри Христовы послушны ему. Прямо на поле брани они благословляют своих духовных чад убивать без сомнений, без жалости и сострадания, убивать больше и больше. Именем Господа заверяют несчастных, что это та жертва, которая Ему угодна. Тут Чичиков рассказывает Авраамию, что по совету старцев он и сам вел ту же политику во время затворничества в келье Покровского монастыря. Иначе, нежели хитростью, с нечистой силой было не справиться. Он тогда натравливал друг на дружку разных бесов, каждому объясняя, что именно тот первый заарканил для Ада его, Чичикова, душу.

Среди тех, кто в дальнейшем особенно деятельно будет им помогать, я собирался написать о Венском дворе. Австро-Венгрия, давно и сверх всякой меры опасавшаяся влияния России на Балканы и на ту часть западного славянства, которая являлась ее подданными, в самое ближайшее время окажет староверам неоценимые услуги. В своем путевом дневнике Чичиков запишет, что в сорок третьем году, приехав в Вену, они в своих манатейках и клобуках произвели там настоящий фурор. Едва на улице он или Авраамий обращался к какому-нибудь бюргеру с вопросом, «со всех сторон толпами собирается народ и, обступив, дивится, аки на какие чудища, потому что такого вида человека, как мы, никто здесь и сроду не виде». Но не это главное. С собой Павел и Авраамий везли прошение липован о разрешении им устроить в Белой Кринице старообрядческий епископат и для этой цели привезти из-за границы епископа. И вот в Вене, как записано в дневнике у Чичикова: «Царь (император Фердинанд) принял нас очень приветливо и сказал, что „по надлежащем рассмотрении, если будет возможно, немедленно удовлетворит нашу просьбу“».

Они получили личную аудиенцию не только у Фердинанда, но и у наследного принца Франца-Карла и фактического регента империи эрцгерцога Людвига. Их пригласили к себе князь Меттерних и министр внутренних дел империи граф Коловрат. Всеми – стоило это, конечно, немереных денег – они были приняты благосклонно, и от каждого получили обещание протекции. Она и в самом деле была оказана. Не прошло и трех месяцев, как им вручили подписанный Фердинандом декрет, дозволяющий привезти из-за границы империи епископа, который мог бы рукополагать, и других епископов, так, чтобы и дальше иерархия не прерывалась. Кроме того, там же, в Вене, Чичиков с Авраамием выправили себе и австрийские заграничные паспорта. Забегая вперед, скажу, что благодарность Чичикова к Фердинанду была так велика, что спустя несколько лет, когда епископ в Белую Криницу будет уже привезен и иерархия восстановится, он напишет в Москву рогожцам, что им всем следует «молиться о самодержавнейшем великом государе, Царе нашем Фердинанде». Спустя несколько лет подобный же успех ждет их и в Париже, где Чичикова и Авраамия в Версальском дворце примет император французов Наполеон III, следом за ним в отеле «Ламбер» – Чарторыйский, а в Лондоне – королева Виктория. Для дальнейшего развития поэмы ничуть не менее важна и другая лондонская встреча – с Александром Ивановичем Герценом. Пока же, возвратившись в Белую Криницу, Чичиков и Авраамий решают возобновить поиски не отступавшей от древлего благочестия церкви, и вновь на Востоке.

С недавно полученными австрийскими паспортами они через Балканы едут сначала в Порту. Болгарские и сербские иерархи привлекают их по многим основаниям, но ни здесь, ни там кандидатов, готовых перейти в старую веру, они не находят. Зато в самой Османской империи их ждут весьма полезные встречи. В Константинополе судьба сведет их с двумя людьми, которые в итоге сыграют в основании Белокриницкой епархии даже бо́льшую роль, чем все королевские и императорские дворы Европы. В первую очередь это Михаил Чайковский – один из видных польских инсургентов 1830 года.

Дядя Артемий, в «Мертвых душах» о Чайковском я предполагал писать с большими изъятиями, но для справки скажу, что он и вправду был человеком незаурядным. Несколько лет спустя – дело было уже перед Крымской войной – Чайковский сумел наладить снабжение черкесов и других горцев оружием, амуницией и провиантом и даже под своим началом собрал им в помощь немалый отряд поляков и венгров, который почти год отчаянно сражался на Кавказе против русских сил. Позже новый кульбит. Принеся повинную, Чайковский возвращается в Россию и здесь, после католичества и мусульманства, еще раз переменяет веру, переходит в православие. Пока же в Оттоманской Турции Чайковский исповедует ислам и под именем Садык-паши имеет в Стамбуле большое влияние.

Второй человек совсем другого рода, но и он тесно связан с Чайковским. Я имею в виду умного, образованного главу казаков-некрасовцев Осипа Гончара. Чайковский, и сделавшись Садык-пашой, ненавидит николаевскую империю, деятельно готовит новое польское восстание, которое, как нам обоим известно, начнется меньше чем через двадцать лет, в январе 1863 года. Чичиков производит на Садык-пашу самое благоприятное впечатление, это видно из опубликованных записок последнего, и он поручает польскому ксендзу в Константинополе Филиппу Пашалыку найти для инока Павла подходящего архиерея. Задача облегчается двумя обстоятельствами (этот кусок пишу телеграфно, потому что завтра много работы и встать придется ни свет ни заря). Во-первых, Чайковскому удается объяснить турецкому визирю всю выгоду, которую извлечет Порта, если староверы сумеют воссоздать свою иерархию. В России тогда возникнет новая сильная партия, и на нее смогут опереться и поляки, и турки, вообще все, кто опасается петербургской империи. В не меньшей степени и другой причиной: турки беспрерывно вмешивались в дела православной церкви, заставляли снимать по разным причинам неугодных им иерархов, в итоге к тому времени, как Чичиков оказался в Константинополе, в городе без места и без паствы жило целых шесть патриархов и двадцать епископов.

Надо сказать, что у Чайковского в этом деле сразу обнаруживается и свой интерес: в разговорах с Чичиковым он много «восхваляет воинственный дух и патриархальную суровость нравов казаков-староверов», которая, по его мнению, заключает в себе «твердый залог восстановления самобытности всего казачества». Чайковский заверил собеседников, что не пожалеет для этого сил, а также не скрыл, что видит будущее казацкое государство ближайшим союзником Речи Посполитой, а себя рассматривает как его главу.

Всего новое путешествие продлится больше двух с половиной лет. Так же, как когда-то в Месопотамии и Персии, только на этот раз западнее, они будут пытаться разыскать церковь, до сего дня в неприкосновенности сохранившую древний обряд.

Сначала их путь лежит через Грецию и Малую Азию. По дороге они надолго останавливаются, иногда месяц, а то и два живут в разных малоазийских монастырях, дальше в сирийских и палестинских. Весну, лето и первую половину осени инок Павел и Авраамий проведут в Иерусалиме, затем через Иудейскую пустыню и Синай пойдут в Египет. Ночуя в тамошних скитах, они стараются и на шаг не уклониться от пути, которым Господь вел евреев из Земли рабства, только на сей раз дорога ведет их в противоположную сторону. Через северный Синай, благополучно обогнув Красное море, в сущности, и не заметив его, они переберутся в Мицраим, где сначала Иосиф, потом и всё семя Иакова прожило почти два века, и отсюда уже прямиком направятся в Каир.

В этом огромном городе, втором Вавилоне, они задержатся почти на три месяца, энергично интересуясь коптской церковью. Будут встречаться с ее священнослужителями и мирянами, но в конце концов, и не зная языка, поймут, что копты, хоть и вправду церковь их из древнейших, отъявленные еретики. Те самые монофизиты, что были осуждены и прокляты еще Халкидонским собором, после чего потеряют к ним интерес. Это – что церкви, сохранившей древний обряд, нигде в мире больше нет – стало для инока Павла самым большим разочарованием с тех пор, как он покинул Россию.

Конечно, за два года до того, еще ездя по Греции, Чичиков и Авраамий убедились, что шатость греков, их готовность склониться то к Риму, то к протестантам – в прошлом. Ныне они прочно держатся традиции и вполне православны. Клир и прихожане набожны, литургия служится с должной торжественностью, и крестят они, как и староверы, полностью погружая младенцев в купель. Всё это произвело на них самое благоприятное впечатление, но Чичиков тогда счел, что, пока они не знают, нет ли на Востоке другой, совсем уж не шаткой православной церкви, думать о греческих иерархах рано. Обоих смущало, что два века назад греки раскололи русскую церковь, сознательно и деятельно уничтожили ее древнее благочестие. Они понимали, как нелегко будет староверам смириться с тем, что именно греку Господь назначил восстановить в России древлюю иерархию.

Теперь в Каире после разрыва с коптами сомнений в этом уже не остается, и инок Павел – реальный, а не Чичиков – как-то разом теряется, перестает понимать Господа. В своем путевом дневнике он описывает, как они с Авраамием уже на обратном пути, стоя у самой воды, долго любуются Нилом, который «господственно разливает свои щедроты и долина которого зеленела произрастаниями и древесами подобно эдемскому саду… Посреди же этой красы на другом берегу виднеется славный город Каир, показывающийся в гордом виде огромных зданий, бесчисленных мечетей и высоких минаретов».

Не знаю, как тебе, дядя Артемий, а мне это описание Каира и Египетской земли показалось первым свидетельством усталости староверов – нового избранного народа Божия. Тот путь, которым они шли два века, те муки и страдания, которые Господь назначил их принести Ему в жертву, оказались чересчур тяжелы. Я вижу в этой короткой записи усталость от нескончаемого блуждания по пустыне, от столь же долгой и безнадежной борьбы с антихристом; готовность, признав свою вину, вернуться в дом рабства, к тишине, спокойствию привычной жизни. Сидя вокруг котлов, полных дымящегося, обжигающего рот мяса, понять, что ничего другого тебе и не надо – это и есть Рай. Забыть, наконец, о Земле Обетованной, о Боге, Который поманил их за собой, а куда и зачем, Сам не знал. В итоге безо всякого смысла изнурил и оставил, бросил посреди дороги. Забыл о них, будто о прошлогоднем снеге.

Письмо № 4 Чистилище. Пятый круг

Снова рыхлил и поливал землю. Еще раз внес компост и минеральные удобрения. В центре клумбы, там земля чуть приподнята, посадил пионы.

Позднее это свое с Авраамием путешествие на Восток Чичиков вспоминал как время, хоть и не лишенное разочарований, но довольно спокойное. И вправду, едва они вернулись в Константинополь, пошла совсем другая жизнь. Город был буквально наводнен агентами российского посольства, и, по совету Чайковского, чтобы не привлекать лишнего внимания, они остановились на окраине города в маленьком монастырском хостеле для паломников. Записались простыми богомольцами, идущими на Святой Афон.

Два года, что они отсутствовали, Чайковский и ксендз Пашалык работали не покладая рук. Исподволь, чтобы никого не вспугнуть, они навели справки о всех безработных греческих епископах, митрополитах и патриархах – общим числом, как я уже говорил, их было двадцать шесть душ, кое с кем успели даже переговорить, в итоге интерес проявили лишь двое. Первого из кандидатов, так сказать, на показ, поляки привезли к Чичикову уже на пятый день по его возвращении в Константинополь. Но этот блин оказался комом. Едва греку стали объяснять, кто такие староверы и чего они от него ждут, он демонстративно умыл руки. Ни слова не говоря, опустил кончики пальцев в полоскательную чашку, стряхнул воду и тут же, даже не попрощавшись, вышел из кельи.

Со вторым кандидатом, бывшим боснийским митрополитом Амвросием, повезло больше. Босняк долго выспрашивал их исповедание веры, каждый раз с удовлетворением отмечая, что ни в обрядах, ни в догматах они не отличаются от греческой церкви, кроме того, и к ересям никакой склонности не проявляют, а потом сказал, что до начала поста даст ответ. Дело было в середине сырной недели. За эти три дня, так или иначе заговаривая об Амвросии, они от совсем разных людей слышали, что он добрый, нестяжательный пастырь из старинной священнической семьи. За его спиной подряд больше двадцати поколений священнослужителей. Что в бывшей его епархии – Боснии – православные отзываются о нем весьма хорошо, с редким единодушием говорят, что он был благочестивый и добрый пастырь, ревностный духовник, в общем, человек святой жизни. А митрополичье место потерял из-за того, что сочувствовал своим прихожанам, многие из которых оказались замешаны в восстании против турок.

К исходу Масленой недели Амвросий, как они и надеялись, дал положительный ответ. Теперь, чтобы не погубить дело, надо было действовать очень быстро. В первую очередь как можно скорее вывезти Амвросия из Константинополя. К тому времени между ними было уже решено, что эту часть операции возьмут на себя Чайковский и глава некрасовцев Осип Гончар. И у того, и у другого в городе были большие связи, но Чичиков обратил внимание, что сейчас и они нервничают. Еще когда обсуждалось, каким путем безопаснее вывезти Амвросия из Турции, а потом доставить в Белую Криницу, Чайковский, будто Катон, который, как известно, при всяком случае требовал, чтобы Карфаген был разрушен, говорил, что Меттерних, сколько бы взяток он ни получал, выдаст владыку России. Поэтому если, дай бог, дело выгорит и Амвросий окажется в Белой Кринице, он должен, не мешкая, посвятить в епископский сан как можно больше других староверов, иначе предприятие так и кончится ничем. Гончар был уверен, и Чайковский с ним соглашался, что надежнее всего из Константинополя вывезти Амвросия морем, на пароходе, который идет в другой город, названный уже в честь сестры римского императора Константина – Констанца. Оттуда до австрийской границы рукой подать.

Пароходы отплывали из Константинополя в Констанцу часто, по три раза в неделю, и это было удобно, но дело осложнялось тем, что по городу гуще и гуще ходили слухи об эмиссарах российских староверов, вербующих для своих нужд православных архиереев, и им, всем пятерым, – Чичикову, Авраамию, Чайковскому, Гончару и Амвросию – следовало быть очень осторожными. Чтобы лучше замести следы, Гончар выправил на каждого по паспорту казака-некрасовца, соответственно, и одеться им теперь тоже надо было по-казацки. Ни в чем подобном Амвросий, Чичиков и Авраамий, естественно, и представить себя не могли, и когда двое казаков выложили перед ними сапоги и широкие шаровары, свитки, казакины и бараньи шапки, в довершение прибавили сабли с нагайками, были очень смущены. Но, с помощью Гончара всё это на себя надев и нацепив, как записал в дневнике Чичиков, нашли, что казацкое одеяние им к лицу, и, в общем, остались маскарадом довольны.

В таком виде в сильную грозу – Бог, вне всяких сомнений, был тогда на их стороне – они в закрытой карете вместе с Чайковским приехали на пристань и уже оттуда на лодке переправились на пароход. Впрочем, опасность была везде и, стоило им на корабле чуть расслабиться, операция едва не сорвалась. Следующим утром, благо светило солнце и море было тихое, Амвросий вышел прогуляться на палубу. Постоял на корме, любуясь играющими в волнах дельфинами, потом пошел наверх. И тут, прямо на лестнице, ведущей на капитанский мостик, заметил разговаривающего со штурманом знакомого купца. К счастью, так увлеченного беседой, что Амвросию удалось неопознанным ретироваться в каюту. Потом все трое суток, что пароход плыл до Констанцы, он, как записал в дневнике Чичиков, «аки бесчувствен, положен в ложе за занавесочку, мало отдохнуть и собраться с силами». Это заточение было связано не только с конспирацией, но и с тем, что напуганный Амвросий опять стал говорить, что, может быть, Господь не хочет, чтобы он вместе с Чичиковым ехал в Белую Криницу. Всё-таки и на этот раз митрополита удалось убедить, что дело, которое он на себя принял, богоугодное.

Дальше, уже в Австрии, целый год всё складывалось на редкость удачно, и Амвросия оставили последние сомнения. Едва они прибыли в Белую Криницу, Чичикову сказали, что в монастыре их ждет присланный из Москвы, еще когда они с Авраамием ездили на Восток, очень уважаемый староверами священноинок Иероним. В Великий четверг, после заутрени, он исповедал и причастил владыку, который в подтверждение своего православия при полном собрании белокриницких насельников и мирян проклял все ереси, затем Иероним торжественно помазал его миром, которое было освящено еще патриархом Иосифом, то есть до раскола русской церкви, следовательно, ничего не утеряв, сохраняло прежнюю благодать, и, таким образом, присоединил митрополита к старообрядческой церкви.

После этого можно было считать, что то, ради чего Чичиков трудился больше полутора десятков лет – древляя иерархия, – восстановлено. Впрочем, все в Белой Кринице понимали, что здание еще только заложено, на свое место установлен лишь первый камень. Чичиков не хуже Чайковского видел, что с постройкой надо спешить, тем более что передышка, дарованная им свыше, продолжалась. Русское правительство, будто усыпленное Господом, сладко дремало и ничего не желало видеть.

Амвросий успел съездить в Вену, где только что назначенного архиепископа принял сам император Фердинанд, говорил с ним очень милостиво, после чего Амвросий, к общему ликованию российских и австрийских староверов, был безотлагательно и со всей возможной пышностью утвержден на своем престоле. По свидетельствам чиновников Министерства внутренних дел, сохранившихся в архивах, радость староверов была столь велика, что, едва новость о том, что произошло в Белой Кринице, дошла до их российских общин, старообрядцы повсеместно и десятками тысяч стали переходить из единоверия и беспоповских толков к рогожцам.

В тех же отчетах и докладных записках сохранилось несколько любопытных высказываний староверов о событиях в Белой Кринице, добытых благодаря перлюстрации писем. Один из видных рогожцев Гусев писал своему компаньону, тоже купцу, что интронизация Амвросия открывает «новый путь, ведущий в четвертый Рим». Другой раскольник замечал, что в случившемся староверы всех толков «видят для себя светлую зарю», что они преисполнились благодарности к австрийскому императору, в то время как своего русского царя почитают мучителем и преследователем старой веры. Но и этого было недостаточно. Лишь после того как в руки полиции попал Геронтий Левонов, и Липранди, хитростью его расколов, выяснил, что на самом деле произошло в Белой Кринице, а главное – роль во всей истории Венского кабинета, русское правительство стало действовать решительно.

Николай I потребовал от Австрии, чтобы мнимый монастырь был немедленно закрыт, а самозванец-епископ выслан как бродяга, вдобавок объявил, что, если не получит скорого удовлетворения в своих настояниях, вынужден будет прибегнуть к другим крайне прискорбным для него мерам. Вена, для приличия чуть выждав, деликатно ответила, что была введена липованами в заблуждение и позже даже распорядилась закрыть монастырь, впрочем, большой роли это не сыграло. Восстановленная иерархия жила уже своей жизнью и вне всяких связей с Амвросием. К тому времени митрополит успел посвятить в епископы нескольких приехавших из России староверов, кроме того, быстро разгоравшаяся европейская революция сорок восьмого года окончательно запутала, а потом и похоронила вопрос о Белой Кринице.

Когда сразу по приезде в Австрию бывшего боснийского митрополита решался вопрос, кого первого он должен посвятить в новые епископы, все единодушно указывали на инока Павла, в миру Чичикова. Но Павел счел, что было бы неправильно становиться иерархом церкви, для воссоздания которой он сам приложил столько усилий. Лишь ультимативное требование рогожцев, на том же настаивали иргизские и стародубские схимники, заставило его, пусть с неохотой, но переменить прежнее убеждение. Спустя двадцать дней как инок Павел сделался епископом Павлом, он, опять же на Буковине, сопровождаемый контрабандистами, под покровом ночи перешел границу с Россией. Перед отъездом из Белой Криницы, оставляя в монастыре свой дневник, Павел с обычной для себя иронией записал: «Отправлен к больным, в карантине сидящим». С этого и начинается напоминающая первых апостолов история окормления епископом Павлом старообрядческой паствы.

Письмо № 5 Чистилище. Шестой и Седьмой круги

Снова поливал клумбу. Кольцом вокруг пионов высадил ирисы. Письмо начну с того, что в России действовал тогда строгий приказ императора Николая I о розыске и немедленном аресте всех новоявленных епископов. Будучи осведомлен о нем, а также отлично зная самый механизм полиции, имея среди городовых и жандармов своих информаторов, Чичиков нигде не останавливается больше чем на сутки. Этого словно ветром носимого епископа много месяцев подряд безуспешно выслеживают несколько лучших жандармских сыскарей. Один из них в итоге с огорчением доносил в Петербург, что выследить его невозможно: «Епископ Павел весьма осторожен, две недели я с утра до позднего вечера стерег его у фабрики Устинова, но труды мои были напрасны. После этого я следил за домом купца Соколова, но раскольники приняли все меры безопасности, и он так туда и не явился».

Чичикова чуть не поймали в Вольске, но в последний момент он оттуда сбежал на Дон, с Дона в Москву; и так, из одного города в другой, из одного села, деревни, починка в следующие село, деревню, починок, он ездит по Владимирской, Нижегородской, Костромской, Казанской, Оренбургской, снова Саратовской, Самарской, Екатеринбургской, Калужской, Тверской и Санкт-Петербургской губерниям – словом, по всей России.

Его укрывают в своих домах и везут дальше ямщики и крестьяне, заводские и работные люди, купцы, казаки, он ночует вместе со случайными ватагами бурлаков на Волге и с артельщиками в городах, и никто ни разу на него не донес. Он проповедует и наставляет, в некоторых общинах ему даже удается отслужить литургию, он исповедует и причащает, крестит, венчает и постригает и везде ободряет уставшую от гонений, упавшую было духом паству. По разным подсчетам, Чичиков тогда вернул в поповство несколько сотен тысяч душ, поставил до тысячи староверческих священников и даже, данной ему Амвросием властью, помазал елеем несколько новых епископов. Когда полиция совсем уж было садилась ему на хвост, он с помощью всё тех же контрабандистов опять уходил в Австро-Венгрию и в Белой Кринице ждал, пока море успокоится, волна уляжется, после чего возвращался к своей пастве.

Кстати, дядя Артемий, несколько человек, отбывавших срок в одном со мной лагере, тем же манером бегали от НКВД. Дело в том, что, даже если решение о твоем аресте было принято и выписан ордер, по действовавшим правилам (как сейчас, не знаю) оно пересылалось из области в область только курьерской почтой, а это небыстрая история. В итоге, если ты раз в полгода снимался с насиженного места, становился на крыло, «органы» не успевали тебя найти. Но люди есть люди, однажды ты уставал бегать, решал, что хватит наконец скитаться, пора осесть, завести семью, словом, начать жить как все – тут-то тебя и брали.

Следующий кусок поэмы для меня, дядя Артемий, исключительно важен. Он как раз первое из двух узких мест, тесных врат, не пройдя которые человек в горний мир никогда не попадет. Ты знаешь, что в юности я был большим поклонником «Петербургских повестей» Николая Васильевича, из них особенно «Шинели», «Носа» и «Записок сумасшедшего». Но та история, которую собираюсь здесь изложить (она подлинная даже в деталях), «Запискам сумасшедшего» никак не уступит. Эта глава во всех смыслах должна была стать для Чистилища ключевой, и после нее расхождение реального инока Павла и моего Чичикова – необратимым. Настоящий в этом горлышке сначала застрянет, когда же всё-таки выпростается, скажет единомышленникам, что тут дороги нет, тупик и надо поворачивать назад.

В нашей жизни тесные врата образовали Ходынка и Трубная площадь. Взыскуя Небесного Иерусалима, мы не прошли через них, а продавились, и в этой свалке погибли тысячи. Кстати, когда о Трубной зашла речь в присутствии тети Вероники, она сказала (можно ли ей верить, не знаю), что в первые недели Великого поста 1953 года исполнялось ровно триста лет раскола православной церкви, и вот Сталин, как раз на Страстную неделю, назначил примирение тех и других. Решил, что пора зарастить рану, снова свести в одно староверов и синодальных и уже во главе единого, оттого непобедимого народа начать всемирную схватку сил добра и зла. Схватку, которую все мы так долго и так безнадежно ждали. Но в последний момент антихрист снова опередил Спасителя, нанес нашему вождю смертельный удар. Сражение, рассказывала Вероника, должна была предварять торжественная совместная литургия староверов и синодальных, музыку для нее Сталин поручил написать своему любимому композитору Прокофьеву. Так что пятого марта мы оплакиваем не только смерть Сталина, но и поражение Спасителя.

Возвращаюсь к настоящему иноку Павлу. Не пройдя через горлышко, он и других убеждает, что до Земли Обетованной всё равно не дойти, да и есть ли она – никто не знает. Она будто церковь, сберегшая в чистоте первоначальную веру, которую они столько лет искали на Востоке. Другое дело Египет, орошаемый благословенным Нилом, он даже лучше, чем тот рай, из которого был изгнан Адам. Его жирная, тучная земля, покрытая правильной сеткой каналов, земля изобильная и прекрасная, цветущая, плодоносящая круглый год, и есть подлинная Земля Обетованная. Если он, инок Павел, послан к ним Господом, ему следует не вести их всё дальше и дальше в глубь пустыни, а принести повинную и вернуть народ фараону… Возвратить хозяину несчастное заблудшее стадо, вконец изнуренное бесплодной дорогой.

Мой же Чичиков, то есть епископ Павел, твердо, никуда не сворачивая, продолжит путь в Землю Обетованную. Осень и зиму сорок седьмого года, как в норе, отсидевшись в Белой Кринице, он в следующем, сорок восьмом году в той же самой Австро-Венгрии станет не просто свидетелем – активным участником всеевропейской революции. Народные волнения быстро разгораются, когда Павел Иванович Чичиков узнает о созыве в Праге панславянского съезда и в качестве посланника от старообрядческих поселений Буковины – местных липован, немедленно туда выезжает. В Прагу Павел прибудет третьего мая и здесь узнает, что он и знаменитый революционер, анархист Бакунин, – единственные, кто будет представлять славянство Российской империи, остальные делегаты сплошь славяне другой империи – Австро-Венгерской. С тем бо́льшим энтузиазмом встречает их съезд и единогласно зачисляет в специально созданную польско-русинскую секцию.

Уже на следующий день и Чичиков, и Бакунин выступают на съезде с речами. Бакунин – известнейший оратор, он умеет зажечь любую аудиторию, будь то европейские интеллектуалы или рабочая масса, а затем сколь угодно долго держать ее внимание, но по откликам, что у меня есть, тогда в Праге Чичиков превзошел его по всем статьям. В том же клобуке, камилавочке с венчиком, ряске и манатейке на плечах, в которых за несколько лет до того он в Вене предстоял перед императором Фердинандом, теперь в третьем главном городе империи – Праге – Чичиков яростно и непреклонно клеймит романовскую империю. Обличает ее в двухвековых беспримерных по жестокости преследованиях старообрядцев. В пытках, казнях, массовых изгнаниях всех, кто исповедовал старую веру. Потом в новых гонениях он обвиняет и Австрийскую империю, правительство которой недавно приказало закрыть Белокриницкий монастырь.