Текст книги "Будьте как дети"

Автор книги: Владимир Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Наверное, месяц повариха держала рот на замке, дивилась на барские причуды, никому ничего не говоря, однако потом страх ослаб, и она, будто догадавшись, чего от нее хотят, понесла все дальше. Уже в мае что и как ест Ленин, вообще что ему надо готовить, знала не только обслуга, но и каждый воспитанник детдома. Канал оказался в итоге весьма надежным. Так и не раскрытый, он без единого сбоя просуществовал до дня его кончины.

На том же уроке Ищенко рассказывал, что Троцкий, как Фома неверующий, продолжал метаться, не был полностью убежден ленинскими идеями. Одиннадцатого июля он передал через Крупскую письмо, где среди прочего писал Ильичу: “А что, если коммунары, уже выступив в поход, испугаются, спасуют перед трудностями? Детские настроения переменчивы: сейчас ребенок полон восторга и ликования, не умея сдержать радость, он, как угорелый, носится туда-сюда, а через минуту где-нибудь в кустах будет размазывать по лицу слезы. Вы не хуже меня знаете, что пролетарское движение, как на скале, стояло на Марксовом “Капитале”. Это основание было прочнее, чем руки атлантов или три черепахи и два кита, на которых у древних покоилась земля, а мы, что мы скажем детдомовцам, если однажды они вдруг усомнятся, потеряют веру, что именно им суждено спасти людской род? Как убедим их не останавливаться, идти дальше?”

По свидетельству Крупской, письмо Троцкого произвело на Владимира Ильича очень сильное впечатление. Он только начал приходить в себя после мартовского инсульта, и любое волнение было ему категорически противопоказано, но в словах Троцкого было много правды, и просто отмахнуться от них он не мог. Еще хуже было то, что впервые Ленин не знал, что ответить. От страшного напряжения у него поднялась температура, пульс был совсем сумасшедший, и, главное, с вечера его стало почти непрерывно рвать.

От той ночи в памяти Крупской сохранилось лишь, как профессор Кунц, самый большой паникер среди горкинских врачей, полуобняв ее за плечи, отводит в сторону и говорит, что у Ленина агония. К счастью, ни Кунца, ни других Крупская слушать не стала; сколько ее ни гнали, села рядом с мужем, взяла его за руку и так до утра, словно не отпуская из этой жизни, держала. А когда на рассвете поняла, что кризис миновал и он спокойно спит, ни с того ни с сего расплакалась. Плакала, плакала и не могла остановиться. Он спал, а она, по-прежнему вцепившись в его руку, будто маленькая, ревела в три ручья.

Только к вечеру Ленин пришел в себя. Был в полном сознании, хотя по-прежнему очень слаб. Лежал неподвижно, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но глаза открыты, и в них ничего, кроме печали и безнадежности. Она никогда его таким не видела, вообще не знала, что он может таким быть и, не умея это вынести, в отчаянии вдруг сказала: “Володенька, а можно я сама напишу Льву Давыдовичу?”. Потом и через двадцать лет удивлялась своей тогдашней смелости, главное же, что в ответ Ленин не рассердился, не нахмурился, наоборот, пусть еле-еле, но улыбнулся.

Крупская не обманывалась, понимала, что он просто тронут ее участием, а что в итоге выйдет толковое письмо, а не обычная отписка, и сама верила мало. Тем не менее через три дня ответ Троцкому был готов. В этом послании Крупская среди прочего первая сформулировала основные положения новой коммунарской веры. Когда она перед отправкой прочитала письмо Ленину, он пришел в восторг и тут же настоял, чтобы уже на следующей неделе тезисы из послания к Троцкому были доложены перед воспитанниками Глуховского детдома.

Выступление Крупской, продолжал свой рассказ Ищенко, прошло с огромным успехом, свидетели здесь единодушны. К сожалению, так получилось, что дальше ни распространением, ни пропагандой ее идей никто заниматься не стал. Впрочем, суть того, что она предлагала, уцелела. О докладе Надежды Константиновны в своих воспоминаниях рассказывают четверо глуховских коммунаров, причем трое – довольно подробно, правда, в их версиях есть серьезные разночтения, и я, объяснял Ищенко классу, поколебавшись, решил, что правильнее будет ограничиться черновиком письма к Троцкому. Он и сейчас находится среди дневниковых записей Крупской за июль двадцать третьего года.

В письме походу детей в Святую землю посвящено четыре пункта. Первый: коммунары – те же вифлеемские младенцы, что два тысячелетия назад пошли на заклание вместо Иисуса. С радостью отдали свои жизни, укрывая Христа от преступного Ирода, пославшего убить только что народившегося Царя Иудейского. Спася Сына Божьего, они спасут и весь людской род. Второй: безгрешные и невинно убиенные, они – те тельцы без изъяна и порока, каких и следует приносить в жертву Всевышнему. Третий: страдания, которые они, чистые и ничем не запятнанные, претерпели в своей жизни, дадут им силы, чтобы дойти до Иерусалима. Четвертый (он очень близок к тому, что говорил энцам Перегудов; в черновике перед ним стоит жирный знак вопроса): может быть, Христу и не надо было взрослеть. Споры с фарисеями, чудеса, исцеления, даже смерть на кресте и воскресение – все это было необязательным: останься Сын Божий младенцем, как и их – Его жертва была бы полнее, и род Адамов был бы уже спасен.

Урок № 7

Работа над языком

О втором Горкинском отряде, продолжал через неделю Ищенко, известно больше. Но прежде чем о нем пойдет речь, скажу о языках, над которыми Ленин работал весь последний год своей жизни. Первый – слоговой, иначе его зовут еще глуховским, по сути ведь тоже состоял из слов, и ясно, что удовлетворить его не мог. Нужны были другие подходы, и Ленин безостановочно их искал. Не раз, например, он думал о языке жестов, движений тела. В связи с этим вспоминал 1901 год и бал жертв якобинского террора. Допускались на него лишь выходцы из семей, члены которых были казнены Робеспьером, но Ленина, восторженного поклонника Французской революции, провел туда недавний приятель-социалист. Он принадлежал к известной дворянской фамилии, и пока они добирались до места, успел рассказать, что под нож гильотины попало целое поколение его предков, от стариков до семилетней девочки.

Само действо происходило в Сентеньи под Парижем, на старинном кладбище глубокой ночью. Пламя полутора сотен свечей, укрепленных на карнизе склепа Монмаранси, от людей и воздуха, как заведенное, кланялось во все стороны, и ты видел то танцующих, то оркестрантов, то немногих зрителей. Музыка была очень печальная, особенно Ленина поразило, что скрипки звучали, будто шотландские волынки.

Пары были одеты как обычно: кавалеры во фраках и в батистовых рубашках, барышни – в длинных шелковых платьях с глубоким декольте и обнаженными спинами. Танцевали прямо на могильных плитах и, в сущности, одни дамы. Кавалеры лишь не давали им упасть, и те, завершая па, обмякали, словно мертвые, повисали на их руках. Движения барышень не походили на те танцы, что Ленин знал раньше. Женские фигуры в ходящем ходуном свете почти въявь повторяли судороги человеческого тела, которому за мгновение до того нож гильотины отрубил голову. Несмотря на яркость воспоминаний, все обдумав, Ленин с сожалением от этой идеи отказался. Никто из слепых языка танца никогда бы не понял.

Учтя недостатки и глуховского языка, он большую часть двадцать второго года размышлял о речи, целиком построенной на осязании. Даже немного экспериментировал. Например, показывая кошке Фросе, что она действует точно, как надо, гладил ее по шерстке, и она ластилась, льнула к нему, будто пьяная: когда же, наоборот, был Фросей недоволен, решительно вел руку против шерсти, и кошка, признав свою неправоту, соскакивала с колен, сразу уходила.

Позже эти приемы он попробовал и на Крупской. Сверху вниз, то есть тоже как бы по шерстке, медленно вел свою руку по руке жены, и Надя улыбалась, не хуже зверя видела, что сейчас он ее одобряет. Дело оборачивалось по-другому, когда его пальцы, словно осаживая ее, резко шли снизу вверх. На руке были разные места от совсем нежных, изнутри на сгибе, до твердых, почти что каменных костяшек, и ты одним прикосновением мог сказать, что тебе сейчас от собеседника надо: уступок, компромисса или, напротив, непреклонности, революционной суровости. Мягкое с твердым чередовалось и на лице, это позволяло использовать слепые глаза, неслышащие уши и безмолвные рты коммунаров. Тогда же, гладя руку Крупской, он сообразил, что на коже, проведя ногтем черту, можно не хуже, чем паузой или абзацем отделять мысль от мысли.

Однажды ночью Ленину приснился Максаков, и он проснулся, думая о жене, женщине, как о земле, по которой дети безбоязненно пойдут в Иерусалим. Как об огромной, бескрайней равнине с холмами и ложбинами, земле, разогретой внутренним теплом, мягкой и влажной. О себе он знал, что ему всю ее надо обойти, везде побывать, осмотреть поля и пастбища, луга и огороды. Разобраться, решить, что готово к работе, что пока следует оставить под паром, чтобы земля отдохнула, набралась соков и дальше, год за годом, приносила добрый урожай.

Он был расчетливым, тароватым крестьянином, которому не абы как, а все надо было оценить, прикинуть, взвесить, чтобы хватило и на себя и на потомство. В то же время он понимал, что тяжело болен, стар, немощен, и боялся, что сам ничего уже не сможет вспахать. Срок его вышел.

Он брел по ней вниз от волос, от пряди, прикрывающей лоб. Чтобы не разбудить, шел осторожно, едва касаясь кожи, и был рад, что Крупская, как всегда во сне, дышит тихо, ровно. Но и так он скоро устал и, сложив руку ковшиком, весь его – от века до подбородка – до краев наполнив ее щекой, лег отдохнуть, снова прикопить сил. Он лежал, как уже было в молодости, привыкал к Наде рукой, и той же рукой объяснял, что теперь она жена, что она его; и Крупская сама сквозь сон понимала и запоминала, что больше она не приблудная, бог знает откуда взявшаяся, а своя, хозяйская, и он может и будет поступать с ней, как сочтет нужным. Ее же дело всей собой ему отдаваться, и верить, и молиться за него, и его любить. Она на все это была согласна, сказала “да” еще тридцать лет назад и теперь, устроившись в его ковшике, повторяла свое “да”, подтверждала, что ничего не изменилось: они – одно, куда он, туда и она.

Лежа рукой на ее щеке, Ленин думал, что при коммунизме люди будут жить, ничего и ни о ком не помня, но зато видя, слыша, осязая, обоняя мир, как после долгой зимы. Они, словно вчера родившиеся младенцы, станут чувствовать его всем, что у них есть. И невообразимое счастье, ликование никогда не кончатся. Отказавшись взрослеть, они избавятся от зла, и земля от края и до края сделается одним сплошным раем с копошащимися везде малолетками.

Набравшись сил, он встал на указательный и средний палец и медленно, пошатываясь, снова пошел. Идти было тяжело и потому, что он ослаб от болезни, и потому, что почва под ним, будто на болоте, колыхалась при каждом шаге. Мягкая и податливая, она прогибалась, проваливалась, словно везде, где он был, пыталась впустить, утопить его в себе. Только когда он, как по гряде, шел по ключице или по ребру, было немного легче. Но скоро кость ушла вглубь, и снова надо было выбираться из этой живой плоти, буквально молившей его остаться, больше никуда не идти. И ладонь вместе с другими тремя пальцами, которые он должен был нести, тоже была неподъемна. Прежний, молодой и сильный, даже с таким грузом он бы наверняка справился, но сейчас просто их волочил, потом, вконец ослабев, будто на колени опускался на костяшки среднего и безымянного. Не молился, ничего у Господа не просил, просто ждал, когда вернутся силы. Хотя передышка была необходима, он отметил, что раньше вел себя достойнее и, устав, как теперь, не сдавался, ниц ни перед кем не падал, наоборот, накрепко костылями выпрямлял пальцы, которыми шел, для опоры добавлял к ним большой и так, треногой, стоял, покачиваясь, ждал, пока успокоится сердце, станет ровней дыхание.

Кажется, Крупская проснулась, когда он доковылял до ее соска. Но сам он ничего не заметил – чересчур тяжело далась дорога. Дыша с хрипом и присвистом, он и тут поначалу попытался выпрямиться, встать, оперевшись на большой палец, но не удержался и, падая, словно щеку, той же горстью теперь покрыл ее грудь. Здесь было тепло, удобно, и, измотанный дорогой, он успокоился, угревшись, похоже, задремал.

Сон его подкрепил, и от соска все дальше, дальше он стал спускаться вниз, к животу. Под уклон идти было легче и, пусть медленно, с частыми остановками, но Ленин шел и шел. Даже, кажется, приободрился. К тому времени он уже понимал, что Крупская чувствует его пальцы, знает, куда он направляется. И немудрено, ее колотило будто в лихорадке. Предчувствуя, что вот сейчас, скоро станет орудием преображения мира, возбуждаясь от самой возможности этого, она почти беспрестанно дрожала и оттого не умела удержать в себе ни одну мысль. Думала, что, если он туда идет, наверное, выздоравливает, язвительно хохотала – почему же “наверное”, когда точно, наверняка – иначе и быть не может. Тут же перескакивала на Арманд. Ни Инессу, ни его она ни в чем не винила, но ликовала, благодарила Господа, что муж про нее, свою жену, вспомнил. И не просто вспомнил – она вдруг уверилась, что срок настал, именно сегодня исполнится обещанное, столь долго ею жданное: как Сарра, она понесет.

Увы, печально закончил урок Ищенко, Крупская ошибалась. В тот раз он дошел лишь до ее пупка. Мягкая плоть живота, ее суета и беспокойство вымотали Ленина до последней степени. Он совсем ослабел и из ямы, в которую попал, уже не выбрался.

Урок № 8

Второй горкинский отряд

Утром, за день до Рождества Христова двадцать четвертого года Ленин приказал охране срубить в лесу хорошую, пушистую елку. Прежде и он, и Крупская целую неделю добивались того же от коменданта Горок, от завхоза, но они или делали вид, что не понимают, или отговаривались забывчивостью. Накануне к нему приезжал Крестинский с маленькой дочкой. Ему он велел передать, что болен, ни о чем серьезном разговаривать не в состоянии, а с ребенком долго с наслаждением играл. На прощание подарил девочке куклу, которую сам очень любил, и для нее – три платья, игрушечные сапожки и шляпку с флоксами. Весь сочельник, рассказывал Ищенко, елку устанавливали и наряжали, и к десяти часам, когда должны были начать собираться ребята, почти все успели.

По виду получилась обычная рождественская елка с подарками, такие раньше каждый год ставили в барских домах для детей жившей подле родни и прислуги. Ровно в одиннадцать часов вечера – ребятня как раз водила хоровод, правда, для конспирации вместо “славы Спасителю” пела “Варшавянку”, а Ленин сидел рядом в своем кресле-каталке и, улыбаясь, на них смотрел – сестра Мария Ильинична, взобравшись на стул, укрепила на макушке дерева Вифлеемскую звезду, которая должна была указывать им путь в Святую землю. Тут же, будто по команде, все захлопали в ладоши, бросились целовать, поздравлять друг друга. В эту минуту не одной Крупской стало ясно, что Ленин окончательно сжигает за собой мосты, что он решился и теперь торжественно объявляет, что вот его коммунарский отряд и он лично готов вести его в Святую землю.

В сущности, та рождественская ночь была истинным завещанием Ленина, и цекисты его хорошо поняли. Пытаясь скрыть последнюю волю Ильича, всех запутать, они потом еще не раз будут менять дату, говорить, что елка была поставлена то на Новый год, то на старый Новый год, то вообще просто так, в ночь на третье января, но уж точно не на Рождество Спасителя. И звезду на советских картинах будут рисовать никакой не Вифлеемской, а привычной советской, красной пятиконечной звездой.

Но главное, говорил Ищенко, хоть и пополам с ложью память о заключенном в ту рождественскую ночь завете удалось сохранить, и в каждом детском саду, в каждой школе, в нашем классе вы видите то же: на стене висит образ Ленина – сидящая фигура, окруженная веселыми играющими ребятами на фоне густой зеленой елки. И неважно, что за звезда на елке, мелочь и то, что тогда в Горках Ленин сидел не на стуле, а в медицинском кресле и гладил одного из приглашенных детей тоже не как у нас, правой рукой – она у него не работала, а левой. Эта ошибка уже просто глупость: художник наверняка прежде был богомазом и решил, что гладить левой рукой – кощунство.

Елка в Горках, продолжал Ищенко после перемены, была и прощанием, и благословлением, и смотром войска перед началом похода. Потому каждого, кого мы видим на картине рядом с Лениным, необходимо помянуть поименно. Званые на елку – его апостолы.

Кстати, почему не сохранилось сделанных тогда фотографий? Ведь известно, что Ленин, опасаясь подстав и подтасовок, специально попросил Крупскую пригласить в Горки фотографа из “Правды”, и его просьбу она выполнила. Однако, по ее словам, дети, ликуя, что Ленин наконец-то теперь уже навсегда с ними, носились по комнате, будто безумные, и усадить их не было никакой возможности. Впрочем, вряд ли он об этом жалел: по воспоминаниям той же Крупской, когда врачи, решив, что Ленин слишком устал, хотели отправить ребят по домам, он резко потребовал, чтобы им не мешали.

Итак, все, кто на картине рядом с Лениным (слева направо): 1. В.Д. Ульянов (плем.); 2. О.Д. Ульянова (плем.); 3. Г.Я. Лозгачев-Елизаров (приемный сын А.И. Ульяновой-Елизаровой); 4. А.В. Юстус (сын революционера из Венгрии, после смерти отца он был под опекой семьи Ульяновых); 5. Н.А. Преображенская (дочь А.А. Преображенского, управляющего совхоза в Горках); 6. Вера (кто точно, неизвестно); 7. Н.И. Хабаров (сын И.Н. Хабарова – зав. технической частью в Горках); 8. Г.А. Лейтман-Волостнова (дочь А.М. Лейтмана – служащего санатория и Е.Б. Аттал – прачки в Горках); 9. С.В. Леталин (его отец – кочегар в Горках); 10-12. А.С. Горский, Н.Н. Скокин, А.Ф. Калганов – дети жителей деревни Горки. И еще о чем обязательно надо сказать. В ту ночь каждому ребенку лично Лениным была вручена книжка с картинками – напутствие и память.

Наутро, едва проснувшись, Ленин получил от Дзержинского новое радостное известие. Оказалось, что устроенная им елка не была первой. За три года до Горок такую же – с указывающей дорогу на Иерусалим рождественской путеводной звездой – установили в актовом зале воспитанники коммуны имени Шацкого, что под Нижним Новгородом. Сменяв плоть на дух, они посреди страшного голода двадцать первого года, никому ничего не сказав, день не ели хлеба и на сэкономленные две буханки купили ее на базаре.

После Рождества Христова и до самого дня своей кончины Ильич, по свидетельству сестры Марии Ильиничны, был почти все время необычно возбужден. Особенно утром, когда чувствовал себя лучше. Еще сидя в кровати, жестикулировал, суетился. Думаю, говорил Ищенко, ему казалось, что их отряд вот-вот выступит, и он хотел кого-то поторопить, что-то прямо на ходу подправить. Но к вечеру силы Ленина оставляли, и, как пишет в воспоминаниях Крупская, дело часто кончалось припадком падучей. Она же добавляет, что возбуждение не проходило, даже если отчаянно болела голова.

Сколько его ни уговаривали, он тогда и минуты не мог спокойно пролежать в постели: что-то выкрикивал, размахивал руками. Успокаивался, лишь если она с помощью санитара переволакивала его в каталку и начинала быстро-быстро возить по комнате. Наверное, думал, что поход начался и он, хоть на шаг, на колесо ближе к Иерусалиму. Перед смертью же, записала Крупская, у него изменилось выражение лица: смотрел, не узнавая, точно слепой. Казалось, провидел другой, лучший мир, и тот, который он готовился оставить, больше Ленина не интересовал.

На панихиде, закончил урок Ищенко, говорилось многое и многими. Но я бы выделил слова Л.Б. Каменева, с которым, как и с другими цекистами, он давно уже не поддерживал отношений. “Ленин, – сказал он, стоя над гробом, – никогда себя не жалел, свой мозг и свою кровь он разбросал с неслыханной щедростью, не обделив и последнего бедняка. Скоро их капли – мы это знаем, – как семена, проклюнутся в пролетарских душах и бесчисленными полками пойдут в рост по всему миру”.

Урок № 9

Энцский поход

На уроке, который Ищенко дал девятого ноября, я совершенно неожиданно услышал о Перегудове и энцах, которыми сам занимался почти тридцать лет. Ту часть их истории, которая так или иначе касалась Ленина и Троцкого, он изложил внятно, а о прочем, по-видимому, знал немного. Во всяком случае, в классе он сказал лишь, что в шестидесятые годы XIX века энцев, кочевавших со своими оленями в низовьях Лены, крестил в православие некий Евлампий Перегудов, которого с тех пор они чтили едва ли не наравне с Христом. Что этот Перегудов позже принял почти четыре десятка революционеров, бежавших из сибирских тюрем и с каторги.

Впрочем, дельта Лены – нечто вроде капкана, попасть сюда можно, а выбраться и сейчас мало кому удается. Те, кого пригрел и обиходил Перегудов, понимали это довольно быстро и через три-четыре месяца из его рук с радостью принимали в жены одну из энок. Кстати, невесты были по большей части ладные и недурны собой. Среди окрестных племен энцы славились своими женщинами. К семнадцатому году число потомков от смешанных браков – детей и внуков народников (землевольцы, чернопередельцы, эсеры), социалистов (меньшевики, большевики, эсдеки) и разного толка анархистов – превысило три сотни душ.

Плодясь в мире, тиши и довольстве, племя под руководством Перегудова прожило больше пятидесяти лет, но к семнадцатому году, как и в остальной России, благолепие у них кончилось. Его, словно устав от покоя, разрушил сам энцский пророк, вдруг объявивший народу, что он великий грешник, чуть ли не исчадие ада. Дальше история единого народа распадается. В частности, в двадцатом году, несмотря на категорический запрет покойного учителя, около сотни энцев отправляются через Россию в Святую землю, чтобы там, где родилась их новая вера, обратиться к Всевышнему и отмолить своего учителя.

Незадолго перед мартовским инсультом охрана Ленина была удвоена. Через осведомителей в ЧК попала информация, что белые – как, кто, где, когда – не ясно – готовят на Ильича покушение. Охраняли Ленина почти сплошь латыши, он был ими очень доволен, но Дзержинскому стало известно, что между собой они все чаще говорят об отпуске. О том, что хорошо бы на недельку-другую съездить в родные края, в Латгалию. Ничего плохого в этих разговорах не было, однако Дзержинский решил подстраховаться, немного латышей разбавить. Тем паче, что кем, он теперь знал. Дальнейшее уже напрямую касается Перегудова.

Дело в том, что пятью месяцами ранее до Москвы с низовий Лены добралась дюжина детей и внуков политкаторжан, по большей части еще первых землевольцев. Встретили энцев тепло: одели, накормили, подлечили и стали думать, что с ними делать. От старого революционного братства давно уже ничего не осталось, а тут, чтобы их обиходить, выстроилась целая очередь. Даже то, что родители троих были еще живы и находились по другую сторону баррикад, никого не смутило.

Сначала Дзержинский собирался взять энцев к себе в ВЧК, но быстро понял, что смысла нет – в российскую жизнь они вникнут не скоро. Пока же – увидят на улице автомобиль и стоят, открыв рот. Автомобиль давно уехал, а они все стоят и стоят. Потом ему подсказали, что из энцев получится отличный народный ансамбль, благо со своим горловым пением и шаманскими плясками они в одном Кремле за последний месяц выступали трижды и всякий раз с оглушительным успехом. До осени пускай попляшут, а потом можно будет определить их в Коммунистический университет народов Севера. Его решили открыть после того, как Ленин на заседании ЦК заявил, что мировая революция – не только Европа и Азия; комиссары, чтобы, например, руководить ею в Арктике, им тоже очень понадобятся. А где взять людей, которые хорошо знают Север, для которых тамошние болота и хмари свои, – непонятно.

Пока Дзержинский размышлял, что делать с энцами, они худо-бедно сами во всем разобрались и решили, что если они вернут Господу Россию, эту отпавшую от истинной веры страну, Перегудов был бы ими доволен. Главное же, когда придет час решать его судьбу, Христос про их служение вспомнит и облегчит участь учителя. Они и здесь разделились, но пять человек, везде, где бы ни оказывались, то есть и в Кремле, и в фабричных клубах, и в кинотеатрах, смело стали свидетельствовать Спасителя.

Доносы пошли косяком, и чекисты хоть и посчитали историю за курьез, все же отвезли энцев на Лубянку и, будто маленьким, принялись втолковывать, что их миссионерство – чушь собачья, да и не ко времени: нашли за кого агитировать. Однако дети народовольцев уперлись, и тогда Дзержинский, чтобы образумить самоедов, на пару дней приказал отправить дураков в камеру. Но и кутузка не помогла, наоборот, энцы решили, что тут начало их мученического пути и что так, пострадав за Христа, они лишь вернее отмолят Перегудова.

Впрочем, новые страдальцы были никому не нужны. Дзержинский доложил ситуацию Ленину, и тот согласился, что от пятерки странных проповедников в Коммунистическом университете толку будет немного. Через неделю энцев посадили на отплывающий в Пермь пароход с тем, чтобы оттуда через Сибирь переправить обратно на Лену. Пятеро уехали, семерым же происходящее в России нравилось, и они остались, и Дзержинскому сами они тоже по-прежнему нравились. Никаких связей с контрреволюцией и зарубежной агентурой, полное отсутствие родных, которые могли бы толкнуть их на предательство, – все это было немалым достоинством. Немудрено, что, решив пополнить Ленинскую охрану, ЧК остановилось именно на энцах.

Ленин очень любил охотиться, и самоедов сначала определили к нему егерями. Стреляли энцы великолепно; когда белковали, чтобы не повредить шкурки, били зверька только в глаз. Ленин полюбил их за прекрасное знание леса, за молчаливость. Они не суетились, не мешали ему думать. Позже энцы стали нести и другую службу. Как все, стояли на часах, охраняли его во время прогулки.

Когда Ленин чувствовал себя неважно и не мог работать, он подолгу с ними разговаривал. Спрашивал разное: как жили, кто таков Перегудов и откуда взялся в их краях, интересовался устройством чума и числом оленей, нужным семье, чтобы прокормиться. Они отвечали, сколько и какого бьют зверя и сколько за сезон добывают рыбы. Рассказывали про свою прежнюю веру и про то, как удается ладить с женами, когда вокруг родители, куча детей и укрыться негде. Тема эта не казалась ему ни неудобной, ни запретной, да и энцы не видели здесь ничего дурного – отвечали охотно, с подробностями.

Серьезно и с сочувствием Ленин вникал в отношения самоедов с русскими. Выгодно ли с ними торговать, бывали ли стычки и чем обычно кончалось дело? Зная, что меха энцы выменивали в основном на водку, расспрашивал, много ли они пьют и можно ли помочь беде. Что спирт – их проклятье, он понимал даже лучше энцев и на пальцах объяснял, что именно из-за пьянства две трети детей, что рождается в стойбищах, детьми же и умирают.

Осенью двадцать первого года они целую неделю день за днем переказывали ему свои мифы и легенды, пели песни про великих шаманов. К сожалению, на большее энцев не хватило, и Ленин был огорчен, долго допытывался, помнят ли хоть старики прошлые времена. Но впросак они попадали нечасто. Его, например, привело в восторг, что каждый из них знает по дюжине колен предков. С ходу он выучил и имена, и родовые предания и, когда доходил до революционера из русаков, не мог удержаться – хохотал, так ему нравилось. Многих он ведь знал еще по петербургскому подполью.

Несколько раз Ленин возвращался к той пятерке, которую Дзержинский недавно отправил обратно на Лену. Их проповедь Христа, очевидно, ставила его в тупик, и, чтобы понять, что здесь к чему, он расспрашивал, кто чей сын или внук, зажиточная ли семья. Друг друга они знали с рождения, и тайн особых не было, в общем, он и тут остался ими доволен. Кое-что из услышанного Ленин позднее пересказывал на Политбюро, на перекурах между заседаниями, и сам же всякий раз удивлялся, что вот ведь есть целые народы, которым и говорить не надо: “Будьте как дети”.

За полгода Ленин так подружился с энцами, что его старые охранники-латыши начали ревновать. Разговоры на сей счет множились, и Дзержинскому даже пришлось сделать Ленину внушение. И вправду, негоже обижать людей, которые в любую минуту готовы отдать за тебя жизнь. Ленин признал, что вел себя неумно, и дал слово загладить вину. Действительно, скоро недовольство сошло на нет.

Предложение Ленина возглавить вместе с ним Всероссийский поход детей в Святую землю Троцкий принял сразу и неделю спустя предложил пополнить его несколькими десятками народов-детей, в частности, энцами, которые Ильичу были теперь хорошо знакомы. Он особенно подчеркивал их умение стрелять и идти по следу. Ленин поначалу усомнился. Спрашивал, действительно ли они совершенно безгрешны: ведь для успеха Иерусалимского похода это куда важнее навыков охотника. Он очень боялся, что они будут выбиваться из общего ряда. Но Троцкий через профессора Гетье с обычным энтузиазмом стал убеждать Ильича, что их участие правильно и необходимо. Доказывал, что самоеды – дети, самые настоящие, без тени сомнения дети.

Чтобы окончательно решить вопрос, Троцкий за полгода подготовил и издал целую историю энцского народа, из которой следовало, что раньше они век за веком, подобно прочим кочевым племенам, жили обычной взрослой жизнью. А потом судьба, круто повернув, возвратила их обратно в детство. В книге рассказывалось про битвы, про героические деяния самоедов и про постепенное понимание, что блистательные победы были не более чем игрушечными. Конечно, немного крови, настоящей крови пролили и они, но и забавляясь с перочинным ножичком, можно поранить палец.

Говорилось про то, как и когда энцы начали догадываться, что их давно уже, если бы захотели, могли стереть в порошок, но согласились оставить для природной кунсткамеры. А дальше, словно детей, наказывали и, словно детей, берегли, жалели. Он не забыл и про влюбленных в малые народы этнографов, которым они помогли записать свои предания, а потом однажды самоедам вдруг сделалось ясно, что и для того, чтобы все это сохранилось, не умерло, они тоже больше не нужны.

Однако Ленин продолжал допытываться, а уверен ли Троцкий, что и уйдя из тундры, энцы останутся такими же? На новый вопрос Троцкий прямого ответа не дал, лишь велел передать, что, по агентурным данным, энцы готовы идти на Иерусалим и в одиночку, их цель – оправдать перед Богом своего учителя, некоего Перегудова. И вот Реввоенсовет, сообщал он Ленину, решил помочь им, а в качестве ответной услуги использовать племя для разгрома главных врагов советской власти – белополяков. Последнее им по пути и вряд ли сильно затруднит. В общем, заключал он, участие энцев в походе на Иерусалим во всех отношениях будет нам на руку.