Текст книги "Будьте как дети"

Автор книги: Владимир Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Немудрено, что Крупская не раз записывала в дневнике, что сегодня реакция мужа на врачей носила бурный, болезненный характер. Он и в самом деле лютой ненавистью ненавидел эту адскую свору, может быть, никого и никогда он так не ненавидел, но избавиться от них хотя бы на сутки возможности не было. Конечно, не все, кто его лечил, были подлецами и подонками, я уже рассказывал про профессора Гетье – друга, наперсника, связного; были и обыкновенные дураки, убежденные, что помогают ему, хотят блага. Но и их Ленин переносил с огромным трудом. Правда, на последние полгода жизни Ленину выпало облегчение. К тому времени цекисты убедились, что и без него власть их крепка, и тут же, как по команде, врачи через одного сделались обыкновенными стукачами. К последнему мы еще вернемся, – продолжал Ищенко, – а пока, думаю, полезно будет сравнить успехи профессоров, обучавших Ленина, со “школьными” успехами моими и моих коллег.

Итак, чему его учили и чему научили, что и насколько прочно им было усвоено? Занимались с ним по системе – сначала снова, как годовалому, показывали, как произносить звуки – шипящие и звонкие. Известно, что Ленин с детства сильно грассировал и, выступая перед рабочими, своего недостатка очень стеснялся, теперь же, наоборот, “р” он произносит лучше всего. В общем, отдельные достижения здесь были, и постепенно профессора вместе с ним перешли на следующий уровень – стали собирать из букв алфавит. Дальше, как и у нас, перебрались к слогам, а несколько позже – к целым словам. Иногда он, бывало, увлекался, забывал, что это искушение, соблазн, и делал вдруг поразительные успехи, но вскоре, к счастью, опамятовался – наутро все забывал.

Кстати, надо признать, что наибольший вред был именно от честных врачей, ликовавших от малейшей его удачи. Раны, которые они наносили, были глубже других. Когда профессор Кулаков показывал, что у него не совпадает графическое изображение и звуковое, Ленин буквально плакал, зато позже, после занятий с тем же Кулаковым, демонстрируя очень неплохой почерк, гордо сам писал Томскому: “Получил разрешение на газеты, сегодня – на старые, с понедельника – на свежие”.

Правда, через месяц оппонент Кулакова профессор Ферстер, уезжая обратно в Германию, вновь объявил, что Ленину решительно запрещены газеты, свидания и политическая информация. Вердикт был вынесен во время обеда, при всем народе. Ленин слушал его, а губы от обиды дрожали. Но Ферстер помог, благодаря его отповеди Ленин сумел взять себя в руки. К десятому марта двадцать третьего года как бы ни было тяжело, он навсегда отказался от осмысленного письма. Позже Ленин если и давал себе послабления, то незначительные: мог до ужина, высунув от старания язык, копировать, перерисовывать слова, иногда целые фразы. Под диктовку (профессор Файнберг) писал – и не без удовольствия – алфавит. Однако с толком воспроизводил одну подпись и каждый раз смеялся от радости.

Если главная опасность исходила от честных врачей, то те, кто лебезил перед ним – например, известный цекистский шпион профессор Гюнтер, по свидетельству прислуги, когда остальные обедали, часами простаивал на коленях перед замочной скважиной, опасался, что его появление вызовет у Ленина приступ – или те, кто глумился, как Доброгаев, наоборот, приводили его в чувство, заставляли наконец вспомнить, куда и к кому он идет.

В общем и целом, – продолжал Ищенко, – занятия у врачей строились на зубрежке, на бесконечном повторении пройденного. Ленин учил наизусть не только звуки, слоги, слова (в частности, испанско-русский словарь), но и стихотворения, позже даже небольшие рассказы. Считалось, что это должно придать ему уверенности, позволит перейти к чтению вслух и к писанию под диктовку. Однако особыми достижениями никто похвастаться не мог. Времени и сил тратилось немерено, результатов же почти никаких. Да, он не раз пытался по памяти пересказать очерк в две-три страницы, но то и дело забывал слова, застревал. Суть тоже была в тумане, из-за этого и вербальная парафазия: вместо “петуха” вдруг говорил “груша”, вместо “ложки” – “дом”. Через день-два забывался и сам текст.

За год учебы прочно в нем застряли только семь слов. Здесь их полный перечень: идите, вези-вези, аля-ля, гутен морген, Ллойд-Джордж, конференция, невозможность, – но и они выскакивали безо всякой связи, как чертики из табакерки. Настоящих успехов было два: профессор Страхов вполне сносно научил его складывать и вычитать в пределах десяти. Кроме того, за обеденным столом в Горках, где иной раз собиралось человек тридцать, не меньше, и где по требованию Крупской был дозволен лишь легкий треп, Ленин совершенно осознанно мог вставить междометие вот-вот, позже к нему добавилось и что.

В последние месяцы жизни Ленина по разным причинам кое-что из его планов насчет детей вышло наружу, стало известно цекистам, и они задумались над ответными мерами. К счастью, благодаря Троцкому Ленин не был застигнут врасплох. Так, именно Троцкий через профессора Гетье передал, что Ленина хотят отравить, и, скорее всего, яд будет подсыпан в хинин. И вот в дневнике Крупской читаем, что с лета двадцать третьего года Ленин отказывается принимать любые лекарства, кроме слабительного и йода. Другая запись: профессор Кадастров приносит хинин, Ленин в ярости показывает ему кулак. Кадастров, лепеча, “не хотите принимать, не надо, принуждать вас никто не собирается”, отступает за дверь. Сразу смех, и на лице выражение полного довольства.

Цекисты, конечно, подобрали Ленину врачей на все руки. Они лечили его и были при нем соглядатаями, учили и травили ядами. Однако, пожалуй, самая трудная работа выпала одному из них, профессору Осипову. Осипов – специалист по педологии, экспериментальной педагогике и психоневрологии – осенью двадцать третьего года опубликовал в “Вестнике психиатрии” статью (за ней пошли десятки других), которая называлась “О контрреволюционном комплексе у душевнобольных”. Явно намекая на своего пациента, он писал: “Такой анамнез характерен прежде всего для больных сифилисом на его поздних стадиях, – и дальше: – Подобные больные с большим постоянством свергают советский строй, этим занимается чуть ли не каждый экспансивный паралитик. В итоге контрреволюционные идеи, контрреволюционный комплекс достиг у нас почти пандемического распространения”.

Урок № 4

По-живому

Двадцать третий год оказался для Ленина очень тяжелым – смерть Мартова, смерть Воровского, болезнь Горького. Делаясь все более печальным, задумчивым, Ленин безнадежно наблюдал, как рвались последние нити, связывающие его с прошлой жизнью. “Иногда, – писала в дневнике Крупская, – часами он сидит неподвижно, ничего не замечая и не слыша. Смотрит, смотрит в одну точку, а на глазах слезы”. С отчаянием он принял и партдискуссию двадцать третьего года, на которой Троцкий потерпел решительное поражение. Крупская писала, что именно тогда в течении болезни произошел роковой поворот. Ленин перестал смеяться, шутить, погрузился в свои мысли.

Прежде он неотрывно следил, как шла борьба, если видел газеты, не важно – где, норовил хотя бы проглядеть заголовки. Когда стало ясно, что партия выбрала Сталина, ему уже было открыто, что скоро все, кого он знал, один за другим станут участниками антипартийных группировок, контрреволюционерами, раскольниками, вредителями и убийцами, станут творцами культа личности, и сами – кому на первых порах повезет – маленькими культиками, и не хотел их больше видеть.

На тот май двадцать третьего года, рассказывал Ищенко, падает еще одно важное событие, и внешне оно весьма напоминает бегство Льва Толстого из Ясной Поляны. Пятнадцатого числа, в понедельник, Ленин, никому, даже Крупской, ничего не сказав, ушел из Большого дома в Горках во флигель. Сам, несмотря на паралич, поднялся по высоким ступенькам лестницы и, заперев дверь, пробыл там совершенно один три дня. Флигель – рубеж. Тогда и произошел окончательный разрыв со старым миром, старыми товарищами и идеями.

Естественно, что из того, что Ленин передумал в те три дня, мы знаем немногое. Наверное, не знали бы вообще ничего, если бы не несколько новых тем, которые с лета двадцать третьего года появились в дневнике Крупской. Так, судя по ее записям, он однажды сказал, что искушение Христа на горе в пустыне в Евангелиях неполно – пропущено главное. Дьявол искушал Христа не властью над миром. Сына Божьего соблазнить этим было бы трудно, а безграничной властью творить чудеса, спасать и делать добро. Христос устоял, а он, Ленин, столько лет колеблется, держится за куда меньшее.

В другой раз (первого июня) Крупская записала следующий разговор. После обеда, когда они вдвоем сидели на террасе, она сказала ему: “Вспомни, прошел ровно год, как ты, едва оправившись от апоплексического удара, заявил, что считаешь себя выбывшим из числа активных политических деятелей России, что ты в маразме, впал в детство. А сегодня утром из Москвы привезли очень и очень интересные материалы. Месяц назад по заказу оргбюро ЦК по всей России был проведен опрос населения. Спрашивали о разном, в частности, несколько вопросов были посвящены лично тебе, тому, что ты делал и делаешь. Так вот, больше девяноста процентов не просто уверено, что ты, как и раньше, руководишь страной, но и все хорошее, что в ней происходит, связывают исключительно с тобой, и, наоборот, все плохое – с тем, что время от времени ты недомогаешь. Когда же их спросили, что будет с Россией без тебя, ответы оказались просто панические: вот, например, что записали в Белоруссии: “Большевики давно хотели, чтобы народ ел по билетам, у кого нет – помирай. Ленин проведал и отменил. Теперь, пока Ленин жив, они проводят его “заветы”, но не все, потому что последний завет Ленин нигде не записал, а только на ухо сказал Троцкому. Когда и Троцкий помирать будет, он этот завет выскажет остальным. И тогда большевики завоюют весь мир”. Так что ты не просто действующий политик – ты любим и почитаем как никогда”.

Несколько минут Ленин глядел в сад, молчал, наконец ответил: “То, что я тебе тогда сказал, правда: это они не про меня нынешнего – про прежнего Ленина”.

Урок № 5

Новая революция (проблемы организации)

В дневнике Крупской, куда она с двадцать второго по двадцать четвертый год заносила все, что Ленин через Гетье хотел передать Троцкому и Дзержинскому, сохранились десятки записей о грядущей новой революции.

1 мая 1922 года. Троцкому: Миллионы сирот, бездомных, оставшиеся после мировой и Гражданской войн, после голода, тифа, после испанки и холеры, – есть истинный пролетариат. Он последний и самый пролетарский из пролетариатов, самый обиженный и беззащитный, но именно в нем – спасение человека. Прежде, пытаясь себя оправдать, родители, поколение за поколением, силой принуждали детей идти дорогой греха, – якобы иного не дано – эти же свободны и выберут добро. Ваша всемирная революция – революция детей.

15 мая 1922 года. Троцкому: Голодные, холодные, начисто обобранные, они, в какой бы семье ни родились, революционеры до мозга костей, наша надежнейшая смена. Ни один не предаст, не перекинется на сторону врага. А что раньше мы с вами, Лев Давыдович, стояли за рабочий класс, то пора признать – и мы, и партия сделали стратегическую ошибку, но дети нас простят – в мире милосерднее, благороднее их нет никого.

18 мая 1922 года. Троцкому: Рабочие на Западе подкуплены и обуржуазились, надежды на них нет. Другое дело – бездомные дети. Они, единственные, в старой жизни ничего не ценят, готовы все начать с чистого листа. На детей и следует ставить. Но есть одна опасность: как буржуазия обошлась с пролетариатом, так и здесь некстати нашедшиеся родители наверняка примутся сманивать своих чад, умасливать их теплом, сытостью, домашним уютом. Дети должны знать, что это обман, ложь. Их, чистых и невинных, ждет лишь Христос – сам тоже ребенок.

И сразу Дзержинскому: детдомовцам еще решительнее, чем пролетариату, нечего терять. Мало ценя жизнь, они, единственные, готовы подчистую выжечь грех, из которого она целиком состоит. Уверен, они будут безжалостны к врагам революции. Для нас полезно и то, что они легко сбиваются в стаи.

Думая о детях как о новом избранном народе, Ленин чаще и чаще вспоминал Демидова и его воспитанника. Изыскания друга Гетье могли оказаться для них до крайности важными, чуть ли не ключом ко всему. Главное, Ленин чувствовал, что обязательно должен вновь увидеть мальчика, причем как можно скорее, раньше, чем будут отданы первые распоряжения. Однако действовать следовало осторожно.

В субботу за час до завтрака (29 мая 1922 года) Гетье по заведенному порядку пришел навестить Ленина, проверить давление, сердце, выстучать молоточком. Ежедневные утренние осмотры Ленин ненавидел, но на сей раз снес с кротостью. Когда же врач собрался уходить, рукой удержал его. Давая понять, что разговор предстоит сугубо секретный, он, несколько раз приставлял палец к губам, потом, чтобы не осталось сомнений, стал щепотью сжимать их. Лишь увидев, что Гетье его понял, перешел к сути. Объяснить, что он хочет, оказалось куда труднее, чем сказать, что рот надо держать на замке. Прежде чем Ленин с этим справился, с него сошло несколько потов, но старался он не зря. В Горки мальчик был привезен уже на следующий день.

Вся встреча не продолжалась и пяти минут. Ленин задал ребенку один-единственный вопрос: что при всех обстоятельствах необходимо делать коммунарам, чтобы у них хватило сил дойти до Святой земли? Тот, не задумываясь, ответил, вернее, простучал по руке Демидова: “Перед каждым серьезным переходом, взявшись за руки, петь хором. – И пояснил: – Тепло, вибрация, которая при пении передается из руки в руку, и есть Святой дух. Он поможет им преодолеть любые трудности”.

После этой встречи Ленин и мальчик больше никогда не виделись, визиты же Демидова в Горки сделались почти регулярными. За год пятнадцать посещений, причем некоторые по три часа с лишним.

Конечно, до наших дней, говорил Ищенко, от последних двух лет жизни Ленина дошло мало что, и то случайно. Чересчур многие хотели бы похоронить то время вместе с ним. Тем не менее кое-что уцелело, и первый вывод – для него достаточно пары тетрадок дневника Крупской: настоящая работа началась именно вслед за разговором с демидовским воспитанником.

31 июня 1922 года. Ленин, обсуждая поход на Иерусалим, пишет Дзержинскому: “Решительно настаиваю: в каждом идущем в Святую землю отряде должна быть своя чрезвычайная комиссия, иначе измен, предательства не избежать”. И объясняет: “Вы правильно корите детей за доброту, мягкость, склонность к всепрощению. Кроме того, в детдомах разный народ, не менее половины вообще не сироты. Одних родители не могли прокормить и сами туда отвели, другие потерялись в неразберихе Гражданской войны, третьи оказались на улице, когда родителей увезли в тюрьму или в тифозный барак. Как я понимаю, Феликс Эдмундович, вы тоже считаете, что они непрочны. Даже понимая непреодолимую греховность человека, для своих родителей дети легко делают исключение. Стоит прижать их, ревут и, как заведенные, повторяют: моя мама хорошая, хорошая. Мать вообще чрезвычайно опасна, при первой возможности ребенок готов простить ее и вернуться домой”.

Дзержинский, поколебавшись, соглашается, спрашивает, как и кто будет формировать чрезвычайки, из кого они будут состоять. Ленин, словно не слыша вопроса, сначала рекомендует ему нового консультанта – Демидова и лишь затем повторяет некоторые важные вещи. Их назначение – развеять сомнения Дзержинского.

Во-первых, из кого. Для Ленина ответ очевиден: из слепоглухонемых детей. Причем целиком. Он пишет Дзержинскому: перед нами особый путь развития и особый тип людей. Конечно, когда ребенок не видит и не слышит, – это огромная беда, трагедия, но испытания, которые тебя не убили, которые ты вынес, толкают вперед. Ленин повторяет слова Вильяма Штерна: “То, что человека не губит, делает его сильнее”. Неправильно думать, продолжает он дальше, что если ребенок от рождения глух и слеп, все, что мы видим и слышим, для него вовсе не существует. Убеждение, что слепота – вечное пребывание во тьме – ложная, никчемная попытка зрячих проникнуть в чужой мир.

Он, Ленин, думает, что если бы не обстоятельства революционного времени, мы вообще не имели бы права вторгаться в их жизнь. Вместо того, что отнято у подобного ребенка, объясняет он, ему дано чувство тепла и холода, чувство вибрации, куда более острые чувства запаха, вкуса, осязания. Так что их знания о мире не меньше и не грубее нашего. Если бы дети, о которых идет речь, общались только друг с другом, на земле возник бы народ, не виновный ни в каких грехах слуха и зрения. Главное же, подчеркивает Ленин, их не распропагандируешь и не перевербуешь. Правда, на следующий день добавляет ложку дегтя, пишет: “К сожалению, есть основания предполагать, что слепоглухонемые чересчур чувствительны”.

5 июля он возвращается к той же мысли. Письмо к Троцкому: “Те, у кого есть родители – слабы, такими их делает вечная готовность прощать. В отрядах, идущих в Иерусалим, они могут быть ведомыми, но не ведущими. Надежны лишь полные сироты”. Отряд, заключает Ленин, будет монолитен, только если сирот в нем не меньше трети. Все же вопрос, как будет действовать ЧК из слепоглухонемых, остается для его корреспондентов открытым. Ленин продолжает убеждать Дзержинского, объясняет, что даже среди пролетариев и кадровых чекистов они по запаху легко отделяют своих от чужих. Снова вспомнив демидовского воспитанника, пишет: обладая удивительным чувством вибрации, они умеют слушать звук пальцами. Пение – вещь на редкость чистая, искренняя, и вот глухой чекист, взяв за горло поющего коммунара, сразу же определит, не фальшивит ли он, друг он или враг.

Крупская в дневнике замечает, что Ленин, до последних дней жизни хорошо относясь к Троцкому, считал его, однако, доктринером, начетчиком. В частности, не мог простить, что когда впервые речь зашла о детских ЧК, тот вместо ответа через Гетье переслал ему размноженную на ремингтоне притчу Христа о слепом поводыре. Сказал тогда Крупской, что Троцкий, несмотря на огромный военный и организаторский талант, вряд ли окажется полезен. Ленин настаивал, что поход детей в Святую землю ни в коей мере не должен стать чисто военным предприятием, за образец скорее следует взять собственное его, Ленина, возвращение в детство. Когда ими троими обсуждался вопрос, кто и как будет руководить движением в целом и его отдельными отрядами, Ленин решительно потребовал, чтобы у коммунаров не было начальников из взрослых. Учителя, воспитатели, комиссары, сколь бы ни были они хороши, преданны делу, должны остаться в прошлом: грех не может вести за собой праведность. Колонны коммунаров должны возглавить те из них, кого выберут сами беспризорники, а еще лучше полностью передать этот вопрос на усмотрение Божье.

Троцкий просил уточнить, как конкретно это сделать, Ленин отвечал, что нет ничего проще: кидать на командира жребий или использовать считалки. Очень похоже Ленин высказался и по поводу штаба движения. Передал через Крупскую: “Дети есть дети, никто не может знать, когда они будут готовы, каким путем и с какой скоростью пойдут. Постоянства в них немного, а сами они равно бесстрашны и суеверны. Вдруг на ровном месте запаникуют – и врассыпную”.

“Уверяю вас, – говорил он Дзержинскому, – в любом отряде и не раз будут склоки. Из ничего. И драки будут, и поножовщина. А дальше отряд разделится, и каждая часть пойдет к Святой земле собственным путем. О прежних соратниках никто и не вспомнит”.

И снова Троцкому: “Во взрослых походах организация, хорошая организация играет, конечно, решающую роль, что в Гражданской войне вы, Лев Давыдович, блистательно показали. Но здесь – я в этом убежден – отряды должны идти самостоятельно, ни с кем не сговариваясь, ни о ком ничего не зная. Так, уничтожил Центр – и конец, а с подобным движением справиться невозможно. В общем, – подводил он итог, – в данном случае я за анархию”.

Тем не менее некий вспомогательный штаб, говорил Ищенко на следующем уроке, в середине двадцать третьего года под нажимом Троцкого был создан. В его работе Ленин тоже принимал участие. Роль центра не слишком ясна, тем не менее, я обязательно вам о нем расскажу, но не сейчас, а в конце второй четверти. И продолжал: не следует думать, как вчера решил Иванов, – и он указал на ученика, сидевшего на первой парте у окна, – что Ленин, Троцкий и Дзержинский, устраняясь от руководства походом в Святую землю, точно так же устранились и от его подготовки. Наоборот, это время их неслыханной активности. Следя, как все идет, Ленин от Дзержинского лично и от подчиненной ему ЧК требовал чуть ли не ежедневных отчетов, и за неполных два года сделано было очень и очень многое.

Чтобы слепые уверенно вели и привели зрячих в Иерусалим, были составлены поверстные карты запахов на каждой из трех десятков дорог, ведущих из Центральной России в Палестину (выполнено Закавказским и Среднеазиатским отделами НКВД, ответственный товарищ Винницкий). Такую же поверстную карту их наклона и покрытий: камень, глина, щебенка, земля, чтобы проводники на ощупь, ногами, могли определить, правильно ли идет колонна (Европейский отдел, ответственный тов. Загницын). Для тех же слепых – карту всех поворотов, чтобы, когда солнце, грея, светит в лицо, можно было определить, где ты находишься (Дальневосточный отдел, тов. Мясоедов). Ему же было велено раздать по детдомам Эрмитажную коллекцию швейцарских часов с боем. Вибрация крышки позволяла узнавать время даже ночью.

Если Дзержинский ведал практическими делами, связанными с подготовкой похода, то Троцкому Ленин поручил идеологию. Но и тут оставил за собой общий надзор. Дневник Крупской: Ленин – Троцкому (15 сентября 1922 года): “Мы должны твердо, ясно и определенно обещать всем коммунарам, что едва первый из них окажется на Святой Земле, как хромые пойдут, слепые прозрят и глухие услышат. Мертвые, и те воскреснут. Можете даже сказать, – продолжал он в письме, датированном следующим числом, что в Иерусалиме они увидят своих мам и пап”.

Тому же Троцкому две недели спустя: “Колонны коммунаров в разное время и разными дорогами пойдут и пойдут в Святую землю. Кто, плутая по горным тропам, кто прямо, будто путь им прочертили по линейке, но это не важно. Не важно вообще ничего: ни голод, ни холод, ни даже дикие звери. Пусть десятки тысяч из них убьют, а другие тысячи похитят и продадут в рабство, даже если один-единственный дойдет и обратится к Господу, он всех отмолит, всех спасет”. И закончил словами, которые скоро стали пионерской клятвой: “Один за всех и все за одного!!!”.

Основная часть подготовки продолжалась год и закончилась генеральным смотром. Тогда с тридцатого апреля по шестое мая двадцать третьего года с благословления Ленина и, несмотря на отчаянное сопротивление оргбюро партии, в стране – в каждом городе и в каждом поселке – от Петрограда до Владивостока – была проведена Неделя беспризорного и больного ребенка. Когда Ленину доложили, что в ней участвовали больше трех миллионов детей, он промолчал, а вечером, уже отходя ко сну, сказал Крупской: “Знаешь, сегодня понял, зачем, вообще ради чего мы, да и не только мы, работали. Перед Исходом из Египта, чтобы умножить народ, идущий в Святую Землю, жены Израильские плодились не жалея сил – вынашивали по шесть младенцев за раз. Получается, что мы потрудились не хуже. – И добавил: – Может, кто и дойдет”.

Урок № 6

Глуховский отряд (вопросы языкознания)

Ленин, сколько было сил, продолжал готовить объединенный поход коммунаров, но возможности его были невелики. Полупарализованный, месяцами и вовсе прикованный к постели, он мог что-то предлагать, что-то требовать, но делать ежедневную, рутинную работу редко был в состоянии. С другой стороны, он отлично знал, что мало хорошей организации, мало подобрать нужных людей для чрезвычайных комиссий, жизненно важно, чтобы у беспризорников был известный только им тайный язык. Тогда враг не проникнет в твои планы, не сумеет тебе помешать. Он объяснял Дзержинскому, что, если у отряда коммунаров есть нечто вроде своей собственной фени, удобной, привычной, ничего лучше нет и быть не может. Велел ЧК собирать их по всей стране, и результат был. Судя по дневнику Крупской, за месяц до смерти от Дзержинского он получил целый пакет записей. Но кроме фени, Ленин не сомневался и в необходимости общего коммунарского языка. К тому времени начальный опыт в подобных делах у него уже был.

В марте двадцать третьего года у Ленина был еще один апоплексический удар. Оправлялся он после него медленно и тяжело. В полной апатии сутки напролет лежал на кровати, никого не хотел видеть, ни о ком и ничего знать. Крупской кто только мог объяснял, что это конец – он угасает. Вокруг безо всякого толку клубилась целая стая врачей. Раньше он гнал их при первой возможности, и теперь Крупской казалось, что профессора ликуют. Под разными предлогами почти не подпуская ее к мужу, они вертели его, как тряпичную куклу, делали бесконечные уколы, промывания, тут же, собравшись втроем, впятером, устраивали свои консилиумы, на которых, ничуть не стесняясь, что он все слышит, до посинения спорили – труп он или еще нет.

Однако и тогда ему хватило воли подняться. Причем не просто встать – организовать первый собственный отряд. В апреле, едва придя в себя, он вспомнил, что в расположенном в версте от Горок Глухове – другой помещичьей усадьбе – теперь детдом, и сам, все решительнее, все бесповоротнее возвращаясь в детство, стал настойчиво думать о его воспитанниках. Поначалу не было и малейшей зацепки, но он не сдавался. И скоро план был готов.

Ленин, конечно, был великий конспиратор. Вот как, например, он, не привлекая ничьего внимания, одним махом узнал численность будущего отряда. 17 июля во время обеда вызвал Горкинского коменданта, знавшего всех окрест, и через Крупскую среди прочего поинтересовался, сколько молока отпускается на глуховский детдом. Тот, не задумываясь, ответил – двадцать литров. Ленин тут же спросил, сколько молока получает в день каждый воспитанник – комендант объяснил – после чего Ленин пальцем в воздухе крупно написал – МАЛО и через минуту сменил тему. Когда же за столом занялись десертом, спокойно поделил одно на другое и получил, что коммунаров примерно сто душ. Это его вполне устроило.

Теперь надо было установить с ними контакт. Здесь и начинается история его первого, еще слогового языка. Ленину было ясно, что именно языком сейчас следует озаботиться, иначе и он, и те, кто согласится за ним пойти, никогда между собой не договорятся. Новый язык сразу, с первого своего дня, должен был быть не беднее, чем любой старый, давно живущий язык, и, главное, коли они стали заодно, до конца готовы быть вместе, любому, без изъятия, понятен. Именно языку, говорил он Крупской, предстоит сплачивать их, денно и нощно толкать друг к другу. Без него, не пройдя и половину пути, они, рассорясь, разбредутся кто куда. Пусть, думал Ленин, даже он пока с трудом обходится без слов, кланяется им на каждом шагу, надо сделать все, чтобы идущие в Святую землю коммунары от слов уже не зависели.

В двадцать первом году, когда цекисты были убеждены, что без Ленина им хана, сами страну они не удержат, Совнарком, желая угодить вождю, выписал для горкинской кухни отличного ресторатора из Парижа, вдобавок члена французской компартии. К его появлению Ильич отнесся безразлично, в еде он был неприхотлив, и по-моему, – говорил Ищенко, – вряд ли замечал, что и кто ему готовит. Немудрено, что в двадцать третьем году в интересах дела Ленин без лишних сомнений и колебаний пошел на размен; что для этого поваром придется пожертвовать, его мало смущало.

Ища связи с глуховскими воспитанниками, Ленин за каждой трапезой, как бы ни было вкусно то, что подавалось, теперь кричал, плевался, сбрасывал со стола тарелки и блюда. Уже через месяц он праздновал первый успех – бедный кулинар заявил, что возвращается на родину. И дальше, кто ни приходил на смену французу, Ильич выкидывал те же фортели, если же в виде исключения соглашался что-нибудь съесть, то лишь простые супы, каши, кисель. В конце концов Крупская поняла, что прежняя кухня его больше не устраивает, и, когда выяснилось, что хорошие повара ни под каким видом не соглашаются посвящать жизнь кашам, посоветовавшись с заместителем коменданта Горок Лебедевым, решила пригласить повариху из детдома – ближайшего, Глуховского.

Так был взят первый рубеж, но пока все по-прежнему висело на волоске. К счастью, повариха оказалась не дура. Чуть ли не сразу она начала ходить Ленину в масть. В частности, понимая, что Ильич плох, долго не протянет, и ее назавтра же после похорон Предсовнаркома из Горок погонят, повариха потребовала, чтобы и место в детдоме тоже пока осталось за ней. Ленину это и было надо.

Дальше дело пошло само собой. Из бесконечных супов – горячих: борщей, селянок рыбных и мясных, щей из свежей и квашеной капусты, грибного, щавелевого, рассольника, картофельного, горохового, фасолевого, лапши; холодных – окрошек, ботвиний, постных, с мясом, с рыбой, свекольника, супа-холодца; похлебки из простокваши с зеленью, супа из вишен с варениками, супа из клюквы с яблоками, супа-пюре из свежих ягод, супа фруктового с рисом, супа из смородины с манной кашей; каш – овсянки, манки, перловки, продела, гречневой, кукурузной, саговой, рисовой, ячневой, пшенки, пшеничной; из киселей, которые весьма почитал, – клюквенного, молочного, овсяного, черничного, вишневого, клубничного, малинового, яблочного, ревеневого (он помогал ему с желудком), из шиповника (его Ленин пил на ночь, чтобы быстрее заснуть) – из первых слогов всей этой детдомовской кулинарной книги он соорудил язык ничуть не беднее эсперанто, а потом, чтобы обратить внимание поварихи, принялся то недовольно хмуриться, то в каждую тарелку без меры добавлять соль, сахар, растительное масло, уксус, перец, горчицу, хрен. Он требовал добавки или гущи (форсаж), а другую тарелку отставлял, едва притронувшись, или просил в следующий раз варить жиже (ослабить натиск, затаиться и ждать) и знал, что Крупская, хорошая, надежная помощница, даже не разумея сути, все заметит и вечером, обсуждая с поварихой завтрашнее меню, передаст, не упустив ни одну мелочь. Может быть, даже выругает. Та в ответ расплачется, станет говорить: “Я вам не навязывалась, я простая, к господам не лезла и не лезу”. Крупская тут же устыдится, бросится ее утешать, объяснять, что на самом деле Владимир Ильич ею очень-очень доволен. И, чтобы окончательно загладить обиду, подарит одну из своих шерстяных шалей.