Текст книги "«Мне ли не пожалеть…»"

Автор книги: Владимир Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Главную тему оратории, битву титанов с богами-олимпийцами, Лептагов попытался построить на странном для современного уха соединении греческого хора с английскими народными мелодиями. Греческий хор – все перипетии сражений от оскопления Урана до низвержения титанов в подземный Тартар, воинские подвиги, кровь, страсть, стихии, рок и судьба – он думал смягчить и утишить английскими балладами. Англичане – моряки, китобои, рыбаки – и их жены, стоящие на причале или просто на камнях, пение тех, кто уходит в море, прощается с родными, никогда не зная, вернется ли, и голоса их жен, тоже не знающих, увидят ли того, кого провожают. И все же они верят, что суженый вернется, что Господь не даст ему сгинуть, и об этом поют. Мы долго слышим голоса и тех и других, пока они наконец не тонут в завываниях ветра, там, где корабль выходит из бухты – защитницы и хранительницы. Дальше океан – тоже один из титанов, но вставший на сторону богов.

Греки, как и англичане, хорошо знали звучание моря, они тоже были моряками и рыбаками, для обоих народов море было родным, и Лептагову сразу удалось это нащупать. Английские партии: любовь, верность, грусть, печаль – нигде не мешали греческому хору, наоборот, оттеняли, подчеркивали то, что он пел. Единственное серьезное отступление от классического сюжета, которое он себе позволил, – это дал каждому из титанов суженую, и партией и одеянием очень похожую на жену моряка. Она провожает его на битву, провожает, уже зная, как мойры сплели его судьбу и кто победит в этой войне. Но она не вправе ему это сказать, не вправе даже предупредить голосом или слезами. В газетах Лептагов прочитал имена тех, кто должен плыть на «Титанике», так что ни одна партия не была написана им вслепую: он учитывал и особенности голоса, и темперамент певцов, заранее предвкушая, как всем им угодит.

Работа поначалу шла очень быстро, и, главное, Лептагову, пожалуй, впервые в жизни то, что получалось, нравилось, но, едва перевалив середину, он сбился. Новизна того, что выходило, вдруг его испугала. Перейдя экватор, он стал сомневаться в каждой ноте, бросал, возвращался назад, снова пытался продолжить работу, снова бросал. Написанное теперь казалось ему столь несусветным авангардом, который терпим быть не мог. Две недели он совсем не притрагивался к оратории, прожил это время на пустой даче в Царском Селе, а потом его вдруг осенило, что в гимназии, в которой он учился, вроде бы есть неплохой хор и почему бы ему не попробовать договориться с ним поработать. В сущности, чтобы понять, что к чему, ему надо было услышать вживую лишь несколько самых рискованных кусков.

Музыку там преподавал его старый знакомый по консерватории, благодаря которому ему в итоге со всеми, от учебного округа до инспектора, удалось договориться, хотя сложностей поначалу было немало. С хором тоже были проблемы: репутация его оказалась дутой, он не был спет, хотя хороших, по-настоящему хороших, голосов было порядочно. Это, как и то, что гимназисты неожиданно с восторгом приняли предложение, было для Лептагова подарком.

Конечно, гимназисты никогда бы не справились со всеми партиями «Титаномахии», но хор их сделался основой, которую Лептагов мог над– и перестраивать дальше. Для этого ему, в частности, очень пригодились другие старые связи. Увлекшись хоровым пением (это увлечение, как почти у всех, началось у него со знаменитого Знаменского роспева), он в свое время обошел многие храмы, завел знакомства и среди священников и среди регентов – теперь они пришлись весьма кстати. Особенно его порадовало, что люди охотно отзывались, даже благодарили за приглашение. И если были не заняты, обязательно приезжали петь. К нему вообще относились неплохо. В конце концов разрешилась и еще одна проблема, весьма его волновавшая. Почему-то Лептагов с самого начала решил, что хор, для которого он пишет «Титаномахию», по составу должен быть чисто мужским. И сразу сделалось непонятно, где найти столько высоких и совсем высоких мужских голосов. Но ему повезло и здесь, причем на сей раз помогло правительство.

Полгода назад по Петербургу прошла волна арестов в хлыстовской и скопческой общинах, потом серия процессов над ними. Перипетии судебных заседаний освещались очень широко, и среди того, что попалось Лептагову на глаза и поразило его, были духовные стихи сектантов, а также весьма живописный рассказ одного из ренегатов о хлыстовских радениях, среди прочего, о том, как они эти стихи пели. Он продолжал интересоваться обеими сектами и дальше, а когда рвение властей ослабло и страсти сами собой улеглись, Лептагов опубликовал в музыкальной газете короткую, но вполне благожелательную заметку о том, что духовные стихи и страды скопцов несомненно – часть народной культуры, очень важная ее часть, которую отнюдь не надо пытаться извести под корень.

Статья была замечена, через несколько дней Лептагову позвонил один из руководителей скопческой общины и сказал, что, если ему действительно интересно, что и как они поют, община готова помочь. На самих радениях Лептагов, конечно, ни разу не был, но ему дали несколько тетрадей текстов, кроме того, однажды у него дома и специально для него с обеда и до позднего вечера целый скопческий хор пел свои страды.

Такое внимание было неудивительно: после недавних очень жестоких гонений сектанты находились в тяжелом положении и искали союзников где только можно. Лептагов это понимал и все равно был тронут. На этом его связи со скопцами как будто оборвались, но теперь, когда ему понадобились для хора их голоса, он после долгих колебаний все же решился к ним обратиться. Он очень боялся этого разговора, начал с бесконечных расшаркиваний и извинений, что партии, которые придется исполнять скопцам, буде они согласятся у него петь, мало похожи на духовные стихи, однако в ответ его спокойно заверили, что это не важно – он друг, а они всегда поддерживают друзей.

Эта суета и хлопоты не были напрасными: первые же спевки сняли большинство лептаговских страхов, оратория, безусловно, звучала, и он постепенно снова возобновил работу. Впрочем, шла она медленнее, чем раньше, да Лептагов и не форсировал. Из-за трехмесячного перерыва он выбился из графика и шансов успеть у него не оставалось. Азарт прошел, чему он, пожалуй, был даже рад. Он вообще как будто охладел к оратории, хотя сам не знал почему. Спевки продолжались, у него по-прежнему была редкая возможность чуть ли не в тот же день проверить и услышать каждый законченный кусок, он видел, что пишет сейчас не хуже, чем раньше, но то ли музыка, то ли сюжет вещи все больше его раздражали, все больше казались ему искусственными и надуманными. Те, кто пел в церковных хорах, и скопцы, чьи голоса целиком и полностью были поставлены совершенно другой музыкой, когда они перед общей спевкой разрабатывали свои связки, да и когда уже пели вместе с гимназистами, сколько ни старались они делать то, что он их просил, оратория со всеми ее роковыми древнегреческими страстями звучала фальшиво. Во всяком случае, ему казалось, что она так звучит. Однако не исключено, что эту фальшь видел лишь он: музыканты, бывшие на спевках (Лептагов держал двери открытыми), как один, отзывались о музыке восторженно. Да и хористы, от скопцов до гимназистов, работали на спевках с очевидным увлечением.

Впрочем, эти внешние свидетельства не очень и важны, речь здесь идет о Лептагове, о том, как понимал музыку именно он, – остальное лишь обрамление текста. Возможно, ответ в том, что он тогда просто уже перерос то, что писал. Или понял, что дар, который у него есть, дан ему совсем не для этой вещи. Лептагов продолжал дописывать «Титаномахию» и вчерне сравнительно скоро ее закончил, но и продолжая работать, он чаще и чаще возвращался, даже начал набрасывать музыку, которую собирался писать до «Титаномахии». Тогда в нем был страх перед ней, настоящий страх, – теперь он почти прошел. «Титаник» освободил его, дал легкость, которой раньше в нем не было и которая была нужна ему и для музыки и для себя самого. Эта работа раскрепостила его, сделала настоящим композитором, и он, вне всяких сомнений, был ей благодарен.

Судя по воспоминаниям очевидцев, впервые «Титаномахия», правда, еще отдельно, по кускам, но от первой ноты до последней, была пропета хором ровно за сутки до отплытия «Титаника», то есть 8 апреля 1912 года. Было это в актовом зале Третьей петербургской гимназии; зал был полон до отказа, да и не только зал – забит был и коридор. На этом прослушивании присутствовали многие из тех музыкантов, кого он уважал, и всеми оратория была оценена очень и очень высоко. Были, конечно, отдельные шероховатости, нестыковки, но это ерунда. Очевидно было, что пришедшие поражены. Никто от Лептагова ничего подобного не ожидал – это была настоящая, без намека на ученичество, очень сильная, очень новая и странная музыка.

Эта новизна и сила больше всего и поразили присутствующих. Людям редко легко принять, когда на их глазах из обычного школяра рождается законченный мастер, причем даже не понимаешь, откуда в нем это. Но здесь сомнений ни у кого не было. Судьба подарила Лептагову семь дней триумфа, хотя вряд ли полного. Он не был весел, даже когда принимал поздравления, – необходимость заканчивать, отделывать ораторию тяготила его, и все же семь дней он прожил с пониманием своей силы, с пониманием того, что она в нем есть. А потом 16 апреля в «Петербургских ведомостях» появилось короткое телеграфное сообщение, что «Титаник» – самый безопасный в мире корабль, краса и гордость британского пассажирского флота, – затонул.

Сначала это было никем и ничем не подтвержденное сообщение, наоборот, тут же в другой газете последовало издевательское опровержение, где на пальцах объяснялось, что «Титаник» построен и устроен так, что затонуть вообще не может, и этой статье все поверили. Однако еще через день подробности катастрофы пошли уже косяком. Две недели первые страницы газет сплошь были отданы этому кораблекрушению; и не только в Европе, но и у нас, в России – везде только и говорили об опасностях плавания в субарктических широтах, об огромных айсбергах, которые ветрами и течениями иногда выносит далеко на юг, и о злосчастном «Титанике», натолкнувшемся на одну из подобных ледяных гор. Хотя, конечно, столкновение было немыслимой случайностью, газеты писали о катастрофе очень резко, все были единодушны в том, что, прокладывая маршрут, судоходная компания была обязана предусмотреть такую возможность, эксперты, кроме того, отмечали явные ошибки в конструкции лайнера, из-за которых корабль, разрекламированный как непотопляемый, пошел на дно в считаные минуты. Особенно зло говорили о чуть ли не двойной нехватке спасательных шлюпок, из-за чего погибли сотни и сотни невинных людей.

Я пишу об этом столь подробно, ссылаясь на экспертов и на газеты, потому что Лептагов и тогда и до конца своих дней свято верил, что ни компания, ни верфь не имеют никакого отношения к гибели корабля, – причина катастрофы в нем одном, в нем и в его оратории. Он был убежден, что не должен был писать этой музыки, не должен был в нее бежать, и эти люди заплатили своими жизнями, чтобы он это понял. Объяснить ему, что это бред, не было никакой возможности, тем более что по-своему он был весьма убедителен.

В то время уже вовсю печатались воспоминания чудом спасшихся пассажиров, воспоминания очень странные, в которых ужас, сумасшедший ужас перед тем, что им довелось пережить, был, будто они так и остались безумны, изысканно переплетен с бездной красивых и даже изящных подробностей. Они и вправду очень красиво описывали, как сверкающие тысячами огней палубы одна за другой уходили под воду и свет этот был виден еще очень и очень долго, как в кают-компаниях, где до последнего мгновения продолжали играть оркестры, танцевали обреченные на гибель пары, а на мостике в полной парадной форме, словно приветствуя стихию, стоял капитан. Подобных деталей, которых, кажется, действительно неоткуда взять, кроме как из дурацкой оперной постановки, было великое множество.

Свою виновность в происшедшей трагедии Лептагов отнюдь не скрывал: о ней, причем лично от Лептагова, слышали, и по многу раз, все так или иначе связанные с ним люди. Да и не только они. Можно сказать, что он занимался самой настоящей пропагандой этой версии. Дело дошло до того, что он, уязвленный, что никто не хочет предъявлять ему официальных обвинений, дал одной из больших газет интервью, где все это высказал. Интервью не очень интересное, но газета дала к нему комментарии вполне показательные для той эпохи, когда все от мала до велика были увлечены спиритизмом и мистикой. Среди прочего в них подробно разбирался вопрос, почему Лептагов, зная о предстоящей гибели корабля и не успевая предупредить экипаж и пассажиров естественными для него музыкальными средствами, не послал на адрес компании срочную телеграмму с сообщением о неминуемой катастрофе. Конечно, писала газета, не трудно себе представить, как такое послание было бы принято в Лондоне, но, во всяком случае, совесть у Лептагова была бы чиста.

Все это в итоге оказалось для «Титаномахии» совершенно исключительной рекламой, и когда, неделю спустя, с одной целью – доказать, что преступник именно он, – Лептагов предложил хористам снова исполнить ораторию, причем на этот раз целиком, с либретто, тоже им самим написанным, успех был оглушительный. Слушатели бисировали даже тогда, когда он во всеуслышанье заявил, что исполняется оратория отнюдь не в память о погибших – это не реквием по ним, а его свидетельские показания, цель которых – сделать для всех явным, кто убийца.

Это первое полное исполнение оратории надолго должно было быть и последним: ведь позже, по свидетельству близких друзей, Лептагов почти на полгода вообще отошел от музыки, замкнулся в себе и говорить с ним о «Титаномахии» стало пустым занятием, однако оратория исполнялась целиком еще минимум трижды. Всякий раз дело происходило вопреки не только воле, но и прямому запрету Лептагова, соответственно принимались экстраординарные меры, чтобы для него это осталось тайной. Инициатором концертов был хор, и они были благотворительными. Это все, что я смог узнать. Следует сказать, что о Лептагове этих месяцев есть и иные воспоминания, их оставил известный петербургский врач-психиатр профессор Старицын, его тогда пользовавший. Старицын, которому в конце концов удалось поставить Лептагова на ноги, утверждает, что больной был вполне контактен, разговоров ни на какие темы не избегал, наоборот, часто был весьма словоохотлив. Как многие крупные музыканты, он был человеком странным, с врачом разговаривал, словно со священником, во всем, начиная с первых детских воспоминаний, видел свою вину, каялся, однако трудно сказать, чтобы это далеко выходило за рамки нормы.

Что касается конкретно судьбы «Титаника», он часто, будто очевидец, рассказывал врачу, как это тогда на корабле было, рассказывал, как в тщетной надежде спастись люди перебегали с палубы на палубу, все выше и выше вверх, все дальше и дальше от волн на самые ближние к небу и к Богу райские палубы и что точно так же был устроен мир в его оратории; он тоже шел ярус за ярусом – страшный Тартар, земля, небо, – и в каждом ярусе борьба между океаном и кораблем разгоралась с новой силой, титаническая, исполненная мощи борьба, и все же неравная и безнадежная, так что он, когда писал, уже видел, как союзники Зевса, сторукие великаны-волны, слизывают со спасительной палубы одного человека за другим. Видел он и конечную гибель, низвержение «Титаника» в Тартар, откуда возврата нет. Он все это видел сам, все это было ему открыто, кричал он во время первого визита к Старицыну, но он ничего не понял, не понял, что это правда, что это всерьез, и никого не предостерег. В своих записках Старицын отмечает, что Лептагов сознавал, что на его слова никто никогда не обратил бы внимания, просто сочли бы еще одним сумасшедшим, но роли это для него не играло.

Как часто при такого рода заболеваниях бывает, безудержное покаяние, реклама и тиражирование своей вины довольно быстро сменились у него попытками уничтожить улики, материальные свидетельства этой вины, то есть ораторию. Сознание, что он написал «Титаномахию» и, следовательно, никакого прощения ему быть не может, парадоксальным образом сочеталось в нем с верой, что если подчистую истребить, уничтожить ноты, наброски либретто, прочее, связанное с ораторией, – зло исчезнет само собой и мир снова придет в равновесие. Сначала у себя дома, а потом с неожиданной хитростью и изобретательностью в домах своих хористов и друзей он выискивал каждую бумажку, на которой было хоть что-нибудь, относящееся к «Титаномахии», и тут же жег, заливал кислотой, рвал на мельчайшие кусочки, топил, засунув в консервные банки, – словом, изничтожал всеми мыслимыми способами. Скоро это стало известно музыкантам, и они принялись прятать от него ноты, но это помогло мало: в Петербурге конца не было рассказам, на что он идет, лишь бы раздобыть партитуру, от заурядного воровства до совершенно неправдоподобных унижений.

Вообще человек довольно сильный и даже властный, он у некоторых из своих хористов буквально валялся в ногах, пытаясь вернуть ораторию, а были еще и подкуп, и шантаж: скопцам и эсерам он, например, не раз угрожал, что выдаст их целиком, до последнего человека, полиции, и на все это, как ни дико такое слышать, он в самом деле готов был пойти. Эсеры тогда установили за ним тщательное наблюдение, и на специальном заседании ЦК партии было принято решение о ликвидации Лептагова при первой же угрозе его контактов с полицией. Лептагов остался жив лишь чудом. Во время своих безумных метаний по Петербургу он по чистой случайности не оказался в полицейском управлении, где хранился полный экземпляр «Титаномахии». Лептагов об этом знал, даже разработал план, как партитуру изъять, но потом, к счастью, о ней забыл.

Какое-то время он, наверное, и впрямь верил, что ему удастся уничтожить всякие следы оратории, саму память о ней, но запал у него постепенно проходил. Тем более весь этот шум, эти ни с чем не сообразные скандалы и сплетни день ото дня прибавляли вещи популярности, и скоро разные люди, в том числе к хору вообще отношения не имеющие, стали усиленным образом восстанавливать и тиражировать ноты. Куски «Титаномахии», правда небольшие из-за трудностей с голосами, теперь можно было услышать на многих домашних концертах. Скоро о таких музыкальных вечерах узнал и Лептагов, и это спровоцировало, а может быть, совпало с тем, что он вдруг понял всю бессмысленность, безнадежность своей охоты. Домашние концерты весьма заинтересовали его, даже как будто возобновили в нем звучание оратории, во всяком случае, он совершенно неожиданно для Старицына принялся тому объяснять, что если что и удалось ему в «Титаномахии», то это движение голосов, очень причудливое, все время идущее контрапунктом, все время то прерывающееся, то вновь возникающее.

В основной линии, вполне греческой и вполне героической, он сознательно был традиционен, говорил он Старицыну, впрочем, и в английских и шотландских народных мотивах он тоже старался быть привычным и узнаваемым, но – не в переходах, когда из одного рождалось другое, когда и из того и из другого рождались волны и ветер, вся эта бесконечная несвобода и зависимость тех и других звуков, чисто корабельная несвобода, ведь как бы ни был велик мир – за его пределы не убежишь, корабль же еще меньше.

Старицын был превосходным врачом, и он поймал этот короткий период, когда состояние Лептагова серьезно улучшилось, и сумел так повернуть дело, что тот сам захотел пойти и объясниться с хором. Это было необходимо. Последние недели с откровенным и общеизвестным сумасшествием Лептагова, с его ни с чем не сравнимой охотой за собственными нотами завязали вокруг него столько ненормальных отношений (я уже говорил, что несколько боевиков следили за ним день и ночь, будучи каждую минуту готовы его убить, и это лишь одно из свидетельств, насколько далеко все зашло), что, не развязав, хотя бы не начав развязывать эти узлы, нечего было и думать вернуть его к обычной жизни. Старицын был достаточно трезв, чтобы понимать, что один разговор вряд ли утишит это сообщество – чересчур сильно оно взбаламучено, но хор, безусловно, был центром всех отношений Лептагова с миром, здесь были самые горячие его почитатели и самые отчаянные его враги, остальное было производным, и, сумей он договориться с хором, можно было бы считать, что половина дела сделана.

Но проблем накопилось так много, что Старицын потом говорил: временами ему казалось, будто он и сам сходит с ума, во всяком случае, куда лучше понимает суть лептаговского бреда. Во-первых, хор с невероятной настойчивостью осаждали известнейшие в Петербурге музыкальные антрепренеры. Не только провинциальная оперная сцена, но и крупнейшие площадки обеих столиц буквально молили об этой оратории, гарантируя полный сбор при самой высокой стоимости билетов и неограниченном количестве исполнений. Гибель «Титаника» сделала лептаговской вещи такую рекламу, какую и представить невозможно. Никто не желал слушать ничего другого. Старицына это поразило не меньше, чем прежде Лептагова.

Но антрепренеры были лишь внешним оформлением безумия, и от них хор достаточно быстро сумел отвязаться. Начался новый театральный сезон, и большинство их брата разъехались с труппами по городам и весям. Труднее всего Лептагову оказалось найти общий язык с хором, хотя тот по-прежнему смотрел на него как на бога и царя. Хор хотел репетировать и хотел петь, и был в этом совершенно непоколебим. На гимназистов не действовали ни те доводы, что приводил, буквально умоляя и плача, Лептагов, ни давление учителей и родителей. В гимназии приближалась пора экзаменов, многие из хористов кончали курс и должны были поступать или в университет, или на службу, то есть для них должна была начаться другая жизнь, и они обязаны были к ней подготовиться – гимназисты же ультимативно требовали, чтобы все было, как раньше, а именно – ежедневных многочасовых репетиций. Они были убеждены, и говорили это, что вне зависимости от намерений самого Лептагова им написан гениальный реквием по погибшим и они должны, просто обязаны проехать с ним по России, а потом, может быть, и по Европе. Намеренья их были чисты, здесь не было и намека на меркантилизм – весь сбор до последней копейки они собирались отдать на помощь жертвам кораблекрушения. Но с гимназистами совместными усилиями учителей, родителей и, конечно, Лептагова, наверное, удалось бы справиться, куда сложнее было договориться с прочими частями хора.

Как стало известно Старицыну от одного из его пациентов, служившего в полиции, в то время, когда Лептагов был болен, под прикрытием хора окрепла весьма боеспособная группа эсеров-террористов. Через них, кстати, к эсерам пришли и стали революционными песнями большинство мелодий его оратории, посвященных героической и неравной борьбе: собственно, все мелодии, так или иначе касающиеся жертвенности и героики, храбрости, смелости, готовности на подвиг, да и многие британские мелодии с их темой прощания с героем, одиноким героем, который уходит на смерть, уходит, зная, что вернуться назад ему не суждено. Он уходит без страха, веря, что его смерть необходима. Частью на эти мелодии были сочинены новые слова, частью приспособлены с небольшими переделками старые, одна такая песня даже раз прозвучала во время судебного заседания, после оглашения смертного приговора эсеру-боевику.

И все-таки в этой ценности хора и для эсеров, и для скопцов было немало непонятного, казалось, она должна была быстро сойти на нет, уже должна была сойти на нет. В конце концов, то, что хор используется как крыша для нелегалов, полиция теперь знала, мелодии были взяты и использованы, значит, было еще что-то, причем куда более важное. Одно, хотя и не главное, они все же поняли. В «Титаномахии» и скопцы, и эсеры, и гимназисты нашли, увидели намного больше, чем, как думалось Лептагову, он туда вложил; они пропустили его музыку через свою жизнь, и музыка оказалась открыта, достаточно легка и свободна, чтобы с ними со всеми соединиться. И вот, пройдя через его хористов, она как бы от каждого зачала, а потом во множестве произвела на свет Божий нечто странное и разноязыкое, от чего Лептагов, не задумываясь, хотел откреститься. Он любому готов был сказать, что ничего подобного не писал и никогда не знал – это от хористов, тут даже нет вопроса, насколько это их.

Работа хора зашла тогда уже очень далеко; вот, например, что нашли в «Титаномахии» всегдашние его любимцы скопцы. Год назад в Петербурге был разгромлен большой их корабль. Полиция арестовала несколько десятков скопцов, и они по обвинению в принадлежности к изуверской секте были или сосланы в Сибирь, или отданы под надзор все той же полиции в европейских пределах империи. Петербургский корабль был главным, прочие, на которых они, как Ной с семейством, пытались спастись посреди кипящего моря зла и греха, моря блуда и похоти, отпочковались от него; здесь же, в Петербурге, хранились и наиболее почитаемые ими святыни. Благодаря хору Лептагова им не просто удалось собрать силы и заново отстроить свой Ковчег, восстановить разрушенное, нет, жизнь на нем сейчас буквально бурлила. Никогда раньше они не пользовались такой свободой: по два-три раза в неделю они собирались в актовом зале гимназии и пели чуть ли не всей общиной, снова широко вели в городе пропаганду, и результат был налицо, десятки новых братьев и сестер накладывали на себя не только малую, но и большую печати.

Нынешний руководитель общины, тот самый, что когда-то вызвался помочь Лептагову с дискантными голосами, теперь говорил, что хор Лептагова – дело во всех смыслах богоугодное и помогать ему скопцы будут всегда. Неважно, говорил он же, какие намеренья были у Лептагова, человеку вообще не дано знать, для чего предназначил его Господь, смерть старого мира стремительно приближается, на смену ему идет светлый мир добра, и Лептагову суждено быть одним из главных орудий его утверждения.

В свои духовные стихи скопцы еще после первых репетиций начали включать те части оратории, где речь шла о Кроносе, отсекающем у Урана яички, дабы зачать тот больше никого уже не мог. Сын, оскопляющий отца.

Маленький серп и три капельки крови, проливающиеся на землю – матерь всего сущего, – из которых рождаются злобные, мстящие за Урана Эринии – похоть и грех этого мира. Кронос сразу же стал почитаться скопцами едва ли не святым, хотя хорошо известно, что он отнюдь не отличался воздержанием. Но это было вынесено за скобки: здесь он был праведен, там – нет, и праведного Кроноса они сберегли для себя, прочий же был вычеркнут и забыт.

Знакомство Лептагова с тем, что в его отсутствие хор сделал с «Титаномахией», как он ее препарировал, как использовал и во что превратил, сыграло, что, наверное, странно, решающую роль в его выздоровлении. Процесс реабилитации длился месяца три и был крайне неровен. Отношение Лептагова к происходящему менялось тогда, пожалуй, не реже, чем в гражданскую войну власть на Украине, но и там и тут строй, что в конце концов установился, был вполне прочен. Мир сделался иным, казалось, никаких корней в прошлом не имеющим, однако даже мысль, что может быть по-другому, никому в голову не приходила.

Еще в начале этого срока, когда Лептагов дирижировал впервые после перерыва, его заинтересовали те совершенно немыслимые толкования «Титаномахии», которые он услышал в пении скопцов и эсеров, настолько заинтересовали, что он неожиданно для всех и в первую очередь для самого себя стал их откровенно поддерживать. Изыски хора лишь подтвердили его старое убеждение, что любая музыка, чтобы стать хорошей, должна заключать в себе почти универсальную отмычку, должна мочь, уметь входить в каждого отдельного человека и сразу быть там своей. То есть она не должна отторгаться ни той жизнью, которую этот человек прожил, ни теми мелодиями, которые в нем уже есть. И она ни в коем случае не должна ревновать, пытаться все это заглушить. От него многие тогда слышали, что ее дело – тушеваться, скрывать, что она новая, наоборот, кричать на всех углах, что пришла она лишь проявить и усилить то, что человеку дано было раньше.

Однако время, когда он с благосклонностью взирал на упражнения хора, было недолгим. Прошла неделя, и настроение его изменилось, ему сделалось ясно, что музыка, которую он писал, без особого сожаления растащена и разграблена, от нее просто ничего не осталось, и он не мог этим не оскорбиться. Они ничего не переделывали и не перестраивали, не внесли ничего своего, просто каждый взял то, что ему было нужно, как-то к себе приспособил, а на прочее наплевал. Он говорил, что и с таким оборотом он бы скоро примирился, если бы они сразу после этого разошлись, но они неизвестно почему захотели и дальше быть вместе, быть хором. Захотели и дальше в нем, Лептагове, нуждаться, и тут он перестал их понимать.

Не исключено, что в том, что случилось, никто, в сущности, виноват не был, они просто не заметили, что перешли ту грань толкования, которая была возможна, которую «Титаномахия» допускала. То есть они не хотели ничего плохого и не знали, не чувствовали, что разрушают само здание. Когда они пытались петь, сколько бы ни было в них любви и старания, звучала совершеннейшая какофония, но они не слышали, не видели, что «Титаномахия» натуральным образом умерла. Он тогда понял, что объяснять это хористам не имеет никакого смысла, понял и еще одну очень важную вещь. Если эти люди хотят, чтобы он с ними продолжил работу, хотят остаться хором, у него есть право впредь никогда не давать им эту границу переступить. Запрет этот чисто природный, и, значит, нет резонов, чтобы его снять или обойти.

Лептагов говорил, что насчет музыки, звучания хора, организующих его запретов и границ многое было ему ясно уже в середине этих трех месяцев, но тверд здесь он не был. Ему все время хотелось понять, оправдать певцов, и он вновь и вновь начинал доказывать Старицыну, что на самом деле хор полон благородства и так поет единственно потому, что хочет спасти его, Лептагова, от угрызений совести. Своим пением они как бы свидетельствуют, что, сколько бы он ни предупреждал о гибели «Титаника», никто никогда бы его не услышал. В другой раз он заявил Старицыну, что они разрушают и уничтожают то, что он написал, совершенно сознательно, потому что видят, что ему, Лептагову, это необходимо. Они помнят, как он, будто сумасшедший, носился по городу, ища, чтобы уничтожить экземпляры партитуры, и теперь на свой лад делают то же самое. «Титаномахия» распадается, гибнет прямо на глазах, и, если ничего не изменится, скоро о ней благополучно забудут.