Текст книги "Родословная большевизма"

Автор книги: Владимир Варшавский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Все эти учения о коллективных личностях, будто бы более реальных, чем личность отдельного человека, не совместимы, конечно, с евангельским утверждением верховной ценности личности каждого человека, даже самого последнего.

«Личности коллективные, – говорит Бердяев, – личности сверхличные в отношении к личности человеческой суть лишь иллюзии, порождения экстериоризации и объективизации. Объективных личностей нет, есть лишь субъективные личности. И в каком-то смысле собака и кошка более личности, более наследуют жизнь вечную, чем нация, общество, государство, «мировое целое».

Эти слова Бердяева делают его одним из великих учителей нашего времени, за них ему прощаются все его неверные и безответственные высказывания о происхождении русского коммунизма.

Вопрос о личности и коллективе – главный вопрос истории человечества. Человек получает от общества и поддержку в борьбе за существование, и знания, и силы, необходимые для каждодневной деятельности, и богатства культуры, и хранимые в языке идеи, изобретенные и разработанные другими людьми. И все-таки, по христианскому учению, подлинное бытие человека не в совокупности общественных отношений, а в причастии беспредельной, все творящей любви Бога ко всем людям и всему творению. Отсюда два вывода. Первый: отношения христианина с другими людьми должны определяться не социальным давлением, а заповедью «любите друг друга», он должен обращаться с каждым, как если бы перед ним был сам Христос. Второй вывод: не коллектив, и тем более не «фазы развития производительных сил», возведенные Марксом в какие-то все определяющие, хотя и безличные сущности, а именно отдельный человек, соединённый внутри себя с божественным источником любви, свободы и творчества, сделал все великие открытия и создал все прекрасное. Муравейник устроен совершеннее человеческого града, но, отказавшись от субъективности и свободы, муравьи не любят друг друга и ничего не изобретают. В их обществе творческая эволюция остановилась.

Сошлюсь тут на Анри Бергсона. До сих пор, несмотря на все теперешнее развитие социологии и антропологических наук, никто еще не написал лучше него о человеке и обществе. «Общество – сложение индивидуальных энергий, оно пользуется усилиями всех и облегчает всем их усилия. Оно не может существовать, не подчиняя себе индивидуума, но не может прогрессировать, не предоставляя ему свободу. Вот два противоположных требования, которые нужно примирить. У насекомых выполнено только первое условие. Общества муравьев и пчел восхитительно дисциплинированны и монолитны, но они застыли в неизменной рутине… они бесконечно движутся по кругу, вместо того, чтобы идти по прямой к большей социальной эффективности и вместе с тем к большей индивидуальной свободе. Только человеческое общество стремится к этой двойной цели… интеграции и в то же время индивидуализации».

Прибавлю от себя: тут вечная правда либерального общества перед тоталитарным. Тоталитарное, чем оно монолитнее, чем дисциплинированнее, тем больше, как Советский Союз сегодня, подавляет дух изобретательства и творчества и постепенно коченеет в сомнамбулизме.

Учение Руссо о тотальном подчинении человека воле коллектива способствовало развитию тоталитарных идеологий еще вот почему Воля народа, – невнятно объясняет Жан-Жак, – не всегда совпадает с волей всех. Ведь она неизменно стремится к общему благу, а воля всех – только сумма частных воль, преследующих частные интересы. «Однако, необходимо, чтобы все голоса были сосчитаны; всякое формальное исключение нарушает всеобщность».

Спрашивается, если общая воля, «постоянная, нерушимая и чистая», существует как бы сама по себе, вроде вечных платоновских идей, и может не совпадать ни с волей всех, ни с волей хотя бы только большинства, то почему собственно тогда необходимо подсчитывать голоса? Тем более, что в некоторых случаях, например, когда отечество в опасности, общую волю могут выражать всего несколько человек, и даже один только человек, наиболее достойный. Он становится верховным вождем, диктатором, может приостановить на время действие закона.

Робеспьер был великим почитателем Руссо, называл его божественным человеком. Ход мысли Неподкупного легко себе представить. Руссо указал один только признак для распознания общей воли: она всегда направлена к достижению блага народа. И я, Робеспьер, убежденный демократ, тоже всегда хотел общего блага, всегда любил добродетель, и у меня нет никаких личных, никаких частных интересов. Значит, моя воля совпадает с общей волей. Значит, поскольку общая воля едина и неделима, все волеизъявления, отличные от воли моей и якобинской, должны быть отвергнуты как частные. Они разрушают единство Республики.

Робеспьер искренне верил: истину и справедливость воплощает только одна партия – якобинская партия. Впрочем, это не партия в обычном смысле, а просвещенный авангард народа.[5]5
  У санкюлотов всегда добрая воля, но они сами, люди бедные и непросвещённые, – не способны правильно ее выразить и правильно себя вести. Им нужен «электрический вождь». «Народ велик, но индивидуумы слабы». Общественное сознание нужно революционизировать и просветить. Пока лее народ тёмен и нищ, его волю выражают якобинцы.


[Закрыть] Если же народ не захочет подчиняться своей собственной воле, осуществляемой диктатурой якобинцев, его надо принудить. Применение силы и устрашения оправдано. Единственный закон – спасение Республики. Право каждого свободно выражать свою волю и свое мнение отрицается. Когда отечество в опасности, место принципа народного избрания заступает принцип неограниченной власти немногих непогрешимых носителей общей воли, или, как мы видели, даже только одного наиболее достойного. Робеспьеру открылось: этот наиболее достойный человек, о котором говорил Руссо, – это именно он, Робеспьер.

Комитет Общественного Спасения, особенно после декрета 14-го Фримэра 2-го года Республики, – прообраз ленинского ЦК. Владимир Ильич полностью воспринял якобинскую идею просвещенного авангарда. Конечно, пролетариат – исполнитель воли истории, но думать, что рабочее движение само по себе может выработать самостоятельную идеологию, – глубокая ошибка. «История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское». Разве сам Маркс не говорил: «то, что тот или другой пролетарий или даже весь пролетариат воображает своей целью, не имеет значения». Отсюда Ленин делает вывод: «социал-демократического сознания у рабочих не могло быть, оно могло быть принесено только извне. Поэтому наша задача, задача социал-демократии, состоит в борьбе со стихийностью, состоит в том, чтобы совлечь рабочее движение с этого стихийного стремления тред-юнионизма под крылышко буржуазии и привлечь его под крылышко революционной социал-демократии».

Чтобы выполнить эту задачу, «партия вбирает в себя авангард пролетариата, и этот авангард осуществляет диктатуру». Сталин последовательно развил потом мысль Ленина: диктатура пролетариата есть, по существу, диктатура его авангарда, диктатура его партии.

Так большевистская партия становится носительницей «воли» диалектического процесса истории, во многом схожей с общей волей Руссо. С самого своего возникновения ленинская партия – боевая централизованная организация профессиональных революционеров, возглавляемая несколькими опытными вождями. В брошюре «Что делать?», уже мною упомянутой, Ленин в ответ на обвинения в непонимании демократизма ссылается вовсе не на Ткачёва, а на пример немецких социал-демократов: «… у немцев достаточно уже развита политическая мысль, достаточно накоплено политического опыта, чтобы понимать, что без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями), испытанных вождей, превосходно спевшихся друг с другом, невозможна в современном обществе стойкая борьба ни одного класса… И вот я утверждаю: 1. что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации руководителей».

Впрочем, следуя учению Руссо и Робеспьера о возможности воплощения народной воли в одной партии или даже в одном человеке, Ленин считал, что коммунистическую партию, этот авангард пролетариата, может возглавлять не только десяток вождей, а всего один вождь.

В 1920 году на IX съезде партии Ленин заявляет: «Советский социалистический демократизм единоначалию и диктатуре не противоречит. Волю класса иногда осуществляет диктатор».

В том же 1920 году на III Всероссийском съезде профсоюзов: «Берите тысяча девятьсот восемнадцатый год… Я уже тогда указывал на необходимость единоначалия, необходимость признания диктаторских полномочий одного лица, с точки зрения проведения советской политики. Все фразы о равноправии вздор».

На IX партсъезде член группы «демократического централизма» Сапронов выступил против Ленина с прямым обвинением: «Стремление к единоначалию видно не только в управлении фабриками и заводами, оно уже заметно в стремлении заменить советы, исполком, президиум – губернаторами. Тогда зачем говорить о диктатуре пролетариата, о самодеятельности рабочих… никакой самодеятельности нет; вы и членов партии превращаете в послушный граммофон, у которых имеются заведующие, которые приказывают: иди и интригуй, – а выбирать свой комитет, свой орган не имеет права… Я тогда задам вопрос т. Ленину: а кто же будет назначать ЦК? А впрочем и здесь единоначальник. Тоже здесь единоначальника назначали…»[6]6
  История ВКП(б). Краткий курс, 1938 г и Стенографический отчет, Заседание второе, 30 марта 1920 г. (утреннее), стр. 113.


[Закрыть]

Уже и прежде, на VIII съезде, Осинский жаловался: «Деятельность партии была перенесена в ЦК. В ЦК устанавливалась политическая линия. Что делалось в самом ЦК, об этом местные органы не осведомлялись, а и сам ЦК, как коллегиальный орган, в сущности говоря, не существовал. Ленин и Свердлов решали очередные вопросы путем разговоров друг с другом».[7]7
  Стенографический отчет, 20 марта 1919 г. (утреннее) стр. 110.


[Закрыть]

Это не мешало самому Ленину, как истому якобинцу, утверждать, что власть находится в руках «рабочего класса и крестьянства». В действительности же власть была в руках не рабочих и крестьян, а в руках вооруженного идеологического меньшинства, которое немедленно начало гражданскую войну против крестьянства. Эта война привела к гибели миллионов и миллионов крестьян. Показательно, что в июле 1918 года любимую рабоче-крестьянскую власть поддержали одни только латышские стрелки. Не подойди они вовремя, левые эсеры взяли бы Кремль приступом.

Став диктатором, Ленин отказался от своего прежнего убеждения в необходимости разделения властей. Теперь он утверждает: революционное правительство, чтобы охранить свободу от фракций, должно обладать всей полнотой власти и необходимым аппаратом для действий быстрых и не стесненных контролем законов, должно мобилизовать все силы народа, чтобы бить мощно и беспощадно. При разделении властей это невозможно. Поэтому, разделение властей упразднить. Вся власть Комитету Общественного Спасения!

Вспомним: Руссо полагал, что разделять суверенную власть народа на законодательную, исполнительную, судебную, административную и т. д. так же нелепо, как составлять человека из нескольких разных тел: у одного тела только глаза, у другого только руки, у третьего только ноги и ничего больше.

Якобинцы были убеждены: их диктатура не только не нарушает свободу, а наоборот ее укрепляет. Одни только злонамеренные, эгоистические и развращенные люди могут жаловаться, что их свобода нарушается. Свобода будет восстановлена, только когда борьба с врагами свободы кончится полным их уничтожением. Пока же есть оппозиция, свободы не может и не должно быть.

Робеспьер не сомневался: различия в мнениях – это не что-то естественное, а выражение эгоизма, порочности и глупости. Поэтому в людях с другими, чем у него, мнениями он видел внутренних врагов Республики, более опасных для нее, чем все неприятельские армии. Принцип патриотов – единодушие. (Вот оно – монолитное единство партии!).

Уже после казни жирондистов Робеспьер читает в Конвенте в феврале 1794 года доклад «О принципах моральной политики»: «Нужно задушить внутренних и внешних врагов Республики… в революции движущая сила народного правительства – это одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как правосудие, быстрое, суровое, непреклонное. Следовательно, террор – одна из эманации добродетели… Внутренние враги французского народа разделились на две оппозиционных группировки, как на два армейских корпуса. Они движутся под знаменами разного цвета и по разным дорогам, но к той же цели. Цель эта – развал народного правительства, разрушение Конвента, т. е. торжество тирании. Одна из этих группировок толкает нас к слабости, другая к крайности».

В марте 1794 года судили и казнили эбертистов, в апреле дантонистов. Если перевести на сталинский язык, это была ликвидация левого и правого уклонов. Когда же после этого в Конвенте возникли новые разногласия, Робеспьер пришел в ужас.

В своей ненависти к фракциям и ко всем другим партиям, в своих расправах с оппозицией, в своей одержимости идеей монолитного единства, большевики – подражатели якобинцев. Они затвердили уроки Сен-Жюста: «При режиме свободы, основанном на абсолютной истине и добродетели, партии и фракции – преступный анахронизм. Мятежные группировки нужны были при старом режиме, они способствовали изоляции деспотизма и ослаблению тирании. Сегодня они преступны, так как изолируют свободу… Борьба партий уводит сердца и умы от любви к отечеству… Всякая партия преступна… всякая фракция преступна… фракции – самый страшный яд в политическом организме… Разделяя народ, они подставляют на место свободы партийные страсти».

Так думали и большевики. Уже в 1918 году были запрещены все партии, кроме коммунистической, даже самые левые. Затем взялись и за внутрипартийную оппозицию. В 1921 году X партсъезд предписывает немедленно распустить все фракционные группы. С тех пор борьба с оппозицией и фракциями все усиливается. Оппозиционеров начинают исключать из партии и расстреливать.

Робеспьер до прихода к власти требовал неограниченной свободы печати. Но, возглавив Комитет Общественного Спасения, он, так же как на фракции, гневно ополчается на «продажных писак, сговорившихся убить общественную добродетель, сеять раздор и готовить политическую контрреволюцию…»

То же и Сен-Жюст: «Революции нужен или диктатор, чтобы спасти ее силой, или цензор, чтобы спасти ее добродетелью». «Или… или» потом отбросили. Робеспьер стал и диктатором, и добродетельным цензором.

29-го марта 1793 года особым законом была установлена смертная казнь для тех журналистов и авторов памфлетов, которые будут нападать на суверенитет народа, призывать к роспуску Национального Конвента и восстановлению монархии.

«Требование свободы печати, когда революция торжествует, – контрреволюционно, так как оно подразумевает свободу бороться с революцией, а такой свободы не должно быть. Зато полная свобода поддержать революцию».

Разве не так рассуждают и советские цензоры? У нас полная свобода печати, при одном условии, конечно: она должна способствовать укреплению социализма и поддерживать нашу власть. Последние некоммунистические газеты были закрыты уже в 1918 году. Правда, еще до декабря 1925 года в партийных журналах появлялись время от времени статьи представителей внутрипартийной оппозиции. А незадолго до XV партсъезда ЦК даже напечатал в форме приложения к «Правде» несколько номеров «Дискуссионного листка» с контртезисами, статьями и речами оппозиционеров. Но это в последний раз прозвучал в советской печати голос несогласных с политикой ЦК.

Укажу еще на некоторые другие черты сходства между якобинской и большевистской диктатурами.

Якобинцы не были социалистами и не собирались отменять частную собственность, но они установили то, что Ленин называл «настоящим и главным преддверием социализма» – продовольственную диктатуру, строжайший контроль над распределением хлеба и топлива. По всей Франции, особенно в районах, снабжающих Париж, снуют отряды революционной армии и санкюлотов, посланных производить военные реквизиции и выколачивать из деревни хлеб и всякое вообще продовольствие. Нехорошие, несознательные крестьяне не хотят продавать зерно и муку по установленной твердой цене, сокращают посевы, прячут излишки. «Аристократию фермеров и лавочников» надо поставить на колени. Обыски, как правило, производились среди ночи. Расчет такой: видя солдат с ружьями и слушая яростные угрозы комиссара, крестьянин испугается и укажет свои потайные хранилища.

И вот под вооруженным конвоем тянутся к Парижу обозы и баржи, груженые хлебом, разными крестьянскими припасами, дровами.

24-го мая 1918 года «Правда» печатает письмо Ленина «К питерским рабочим». Ленин объясняет им, что пока они голодают, «миллионы и миллионы пудов хлеба прячутся богачами, кулаками и спекулянтами». Вывод простой: «необходима… обязательная сдача всего излишка хлеба государству по твёрдой цене, безусловное запрещение удерживания излишков хлеба кем бы то ни было… Хлеба для машин, то есть топлива, тоже крайний недостаток… надо организовать великий «крестовый поход» против нарушителей строжайшего государственного порядка в деле сбора, подвоза и распределения хлеба для людей и хлеба для машин… Нужен массовый «крестовый поход» передовых рабочих во все концы громадной страны. Нужно вдесятеро больше железных отрядов».

Так началась страшная эпопея продразвёрстки. Всё в этом письме Ленина «К питерским рабочим», даже язык, подсказано воспоминанием о примере якобинцев. Свидетельство тому фраза: «в критические минуты жизни народов бывало не раз, что далее немногочисленные передовые отряды передовых классов увлекали за собой всех, зажигали огнем революционного энтузиазма массы, совершали величайшие исторические подвиги». Позднее, в 1921 году, сам Ленин признает: «своеобразный «военный коммунизм» состоял в том, что мы фактически брали у крестьян все излишки, и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьян продовольствия».

Устанавливая контроль над всем хозяйством, якобинцы проводят одновременно централизацию всего административного управления. Перед ними стояла многосложная и трудная задача: мобилизовать все ресурсы страны для производства вооружения и снабжения для армии; собирать и распределять продовольствие; поднять всенародное ополчение; бороться с «федерализмом», контрреволюцией, изменой и шпионами; взять всю власть на местах в свои руки. Чтобы осуществить всё это, потребовались бесчисленные особоуполномоченные агенты, техники, контролеры, чиновники всякого рода. Кадры органов управления и подавления чудовищно разбухали. Бюрократическая машина еще никогда не достигала во Франции таких размеров. Число новых постоянных и временных чиновников доходит в одном только Париже до многих десятков тысяч, в провинции до многих сот тысяч. Государство становится главным работодателем, огромное число граждан его платными служащими. Все это великое множество чиновников поставляют якобинские «народные общества», прозванные «факелами общественного духа».

Якобинский партаппарат сливается на всех ступенях управления с государственным и административным аппаратом. Одновременно в якобинских клубах идет беспощадная чистка, остаются только безоговорочные сторонники Робеспьера.

Муниципальные выборы отменяются. Местное самоуправление заменяется бюрократическим. Во главе каждого департамента ставят особого «национального агента», присланного из Парижа и ответственного перед Комитетом Общественного Спасения. Все эти национальные агенты и особоуполномоченные Конвента, опираясь на тьмы чиновников и отряды революционной армии, хозяйничали в стране от имени народа, угнетая народ, как настоящие завоеватели. Развращаясь властью и фактической безнаказанностью, они проникаются сознанием своего превосходства и всемогущества: от их усмотрения, от их произвола зависели благоденствие, жизнь и смерть граждан. Это неизбежно вело к вопиющим злоупотреблениям и скандалам, к чудовищным злодеяниям.

Рядом с революционной яростью в душах якобинских помпадуров расцветало то особое чувство, которое Щедрин бессмертно назвал «административным восторгом». Размахивая саблями и пистолетами, они обращались к населению с кровожадными призывами: «воздвигайте плахи, пусть стены ощетинятся виселицами, всякий, кто с нами не согласен, да будет немедленно умерщвлен!»

Мне легко это себе представить. Я видел в детстве в Одессе: солдаты с винтовками вводят человек двадцать арестованных в ворота ЧК, комиссар в кожаной куртке и в студенческой фуражке раздвигает собравшихся зевак, театрально широко размахивая наганом. Я был еще совсем мальчиком, но почувствовал в его лице это выражение упоения властью. Он знал, что на него смотрят.

Тогда пели гнусные куплеты:

 
Капиталист дрожит как лист,
Его сгибаю я в дугу,
Арестовать и расстрелять
Я всех и каждого могу.
 

Рост бюрократии огорчал добродетельного Робеспьера, но он ничего не мог поделать.

И Ленин тоже огорчался, и тоже ничего не мог сделать. Уже в 1920 году на IX партсъезде представитель демократического централизма Сапронов заявляет: «Сколько бы ни говорили об избирательном праве, о диктатуре пролетариата, на самом деле это приводит к диктатуре партийного чиновничества».

На следующем, X съезде, в 1921 году, группа демократического централизма вносит резолюцию: «Ошибки, неизбежные при данных условиях, были усилены благодаря бюрократизации аппарата пролетарской диктатуры и в особенности ее верхушки».

На том же X съезде представитель группы Рабочей оппозиции Медведев говорит: «ЦК не охранял и не проводил также мер борьбы с разъедающим весь наш советский аппарат бюрократизмом, возмущающим широкие массы рабочих и беднейшие крестьянские элементы».

На XI съезде, в 1922 году, Осинский: «Мы должны от чиновничьих методов перейти на путь общественной деятельности».

Однако это всё оппозиционеры. Но вот сам Ленин пишет в июне 1921 года в большой статье «О продовольственном налоге»: «Возьмите вопрос о бюрократизме и взгляните на него с экономической стороны. 5-го мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла.

Проходит ещё год. На VIII съезде РКП, 18–23 марта 1919 года, принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зла, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать мысль и волю, энергию, действие для борьбы со злом, мы говорим о частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя. (Курсив в оригинале. – В. В.).

Прошло еще два года. Весной 1921 года, после VIII съезда Советов, обсуждавшего (декабрь 1920 г.) вопрос о бюрократизме, после X съезда РКП (март 1921 года), подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это (Курсив в оригинале. – В. В.) зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой».

Спрашивая затем, каковы экономические корни бюрократизма, Ленин пишет: «Главным образом это корни двоякие: с одной стороны, развитая буржуазия именно против революционного движения рабочих (частью и крестьян) нуждается в бюрократическом аппарате, в первую голову военном, затем судейском и т. д. Этого у нас нет. Суды у нас классовые, против буржуазии. Армия у нас классовая, против буржуазии». Вопрос: откуда же тогда зло бюрократизма при рабоче-крестьянской власти? На это Ленин отвечает так: «У нас другой экономический корень бюрократизма – раздробленность, распыленность мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность, отсутствие оборота между земледелием и промышленностью, отсутствие связи и взаимодействия между ними».

Невольно вспоминаешь удивительные по прозорливости слова, сказанные Львом Толстым в 1891 году в беседе с корреспондентом «Русского Богатства»: «При социализме придется учредить такое количество чиновников, что они съедят 3/4 всего, что будет заработано людьми».

Так думал и другой писатель, на Толстого совсем не похожий, – Франц Кафка.

В начале 1920-х годов Кафку в его прогулках по Праге часто сопровождал тогда еще совсем молодой человек – писатель Густав Януш. Придя домой, он записывал все, что Кафка ему говорил, издал потом книгу «Разговоры с Кафкой». Там есть любопытная запись:

«Мы встретили на улице шествие рабочих. С плакатами и развернутыми знаменами. Они шли на митинг. Кафка сказал мне: «Эти люди так убеждены в своей правоте, так уверены в себе, так довольны! Они – хозяева улицы, и им кажется – они хозяева мира. Между тем, это заблуждение. За ними уже надвигаются секретари, бюрократы, профессиональные политики, все эти современные султаны, которым они готовят путь к власти!

…Я спросил Кафку: «Что же, вы не верите в распространение русской революции?»

Кафка задумался, потом сказал: «Чем шире разливается наводнение, тем мельче и мутнее становятся его воды. Революция выдыхается и оставляет после себя только ил новой бюрократии. Цепи страждущего человечества куются в министерских канцеляриях».

Такие простые, сегодня так очевидно, так страшно подтвердившиеся мысли не приходили в голову Ленину. Он слишком верил для этого в научность марксизма и, убежденный подражатель якобинцев, не мог, конечно, допустить мысли, что именно проводимая им политика национализации средств производства, централизованного контроля над всей хозяйственной жизнью и добивания враждебных классов, неизбежно дол-ясна была привести к возникновению и неудержимому разрастанию новой бюрократии. В злоупотреблениях коммунистического чиновничества он винил «примазавшихся к коммунистам старых чиновников, помещиков, буржуа и прочей сволочи, которая иногда совершает отвратительные бесчинства и безобразия, надругательства над крестьянами». Для борьбы с этим злом Ленин предлагает средство, уже хорошо большевиками испытанное. «Тут нужна чистка террористическая: суд на месте и расстрел безоговорочно. Пускай Мартовы, Черновы и беспартийные мещане, подобные им, бьют себя в грудь и восклицают: «хвалю Тебя, Господи, за то, что я не похож на «них», что я не признавал и не признаю террора». Эти дурачки «не признают террора», ибо они выбрали себе роль лакействующих пособников белогвардейщины по части одурачения рабочих и крестьян».

С тех пор террор всё усиливался, но бюрократическое извращение, которое так ужасало Ленина, не только не шло на убыль, а наоборот всё разрасталось. Буржуазия и крупная, и мелкая, и мельчайшая была уничтожена. Ее место занял новый правящий класс, но это был не пролетариат, как ожидали Маркс и Ленин, а партийная бюрократия.

Ещё одна черта сходства большевистской революции с якобинской: раскрещивание, гонения на церковь и духовенство. Так же, как большевики, санкюлоты-атеисты разрушили многие церкви, срывали колокольни, чтобы «надменные памятники суеверия» не возносились выше жилищ народа. В Сант-Флур затейники палят по церкви, «так называемой Голгофе», из пушки. «Мы бы ещё больше радовались, если бы часовня была полна священниками». Колокола переливали на пушки, церковную утварь, митры, распятия, облачения, деревянные исповедальни, все вообще «старые идолы аристократической гордыни» ломали и жгли.

Французские историки Мишель Вовель, Альбер Собуль и др. приводят свидетельства очевидцев этих революционных «аутодафе». Вот некоторые из них. Гражданин Гармодиус Рейонар из местечка Эмбрен рассказывает: на костре сжигают «картину бывшего святого Франсуа де Саль, который заставил свою любовницу, сестру Шанталь, прийти к нему, шагая по животам её детей». Вокруг костра толпа пляшет фарандолу. Вечером опять веселье: кадриль за кадрилью, а кто не пляшет – главным образом дети – заняты делом: сжигают «дюжину портретов епископов, кардиналов, иезуитов, большого Христа и Деву Марию из позолоченного дерева». Не хватало только «художника, чтобы заменить картины фанатизма портретами мучеников Свободы».

Санкюлоты привозят из Воклюз в Париж «отвратительные кости будто бы святого, которому обманщики-монахи заставляли поклоняться как богу дождя». В Пиоленк «святые из золота и серебра охотно отправились на монетный двор». В Сейсель «деревянные и гипсовые святые испытали на себе, как руки санкюлотов уничтожают все аристократии одновременно». Депутаты от города Невер приносят в Конвент «большой золотой крест, жезлы, митры, святых и 17 сундуков с посудой и другими серебряными предметами».

«Очищенные» церкви превращали в храмы Разума, храмы Революции, школы, склады, в одном месте даже в жандармское присутствие! Лучшего символа насильственной революции не придумаешь: где была церковь – жандармское присутствие.

10 ноября в Соборе Парижской Богоматери устраивают – в присутствии депутатов Конвента – праздник Свободы. Свободу изображает молодая красивая актриса. Собор посвящается Разуму и Свободе. В конце месяца уже все парижские церкви посвящены Разуму. Будущий герцог Отранский Фуше предлагает ставить на кладбищах вместо крестов статуи Сна.

Но тут справедливость требует напомнить: сам Робеспьер не одобрял безобразий, творимых воинствующими атеистами. Он опасался: они пробудят, как в Вандее, «фанатизм», ведь народ в большинстве остался верующим. Но Робеспьер шёл дальше, он считал, что народ и должен оставаться верующим. «Атеизм – дело аристократов; наоборот, идея великого Существа, которое охраняет угнетенную невинность и карает торжествующее злодейство, – народна».

В Конвенте и у якобинцев Робеспьер неоднократно выступает в защиту свободы «культов». «Тот, кто хочет запретить священникам служить обедню, сам ещё больше фанатик, чем они».

Декрет, изданный 4 мая 1794 г., устанавливает новую государственную религию: «Народ французский признает бытие Всевышнего Существа и бессмертие души».

Через три дня выходит брошюра Робеспьера «О соотношениях между религиозными и нравственными идеями и республиканскими принципами и о национальных праздниках». Робеспьер в ней пишет: «Даже если бытие Бога и бессмертие души только мечтание, это всё равно самое прекрасное из всех мечтаний человеческого духа… тот, кто может ввести Божество в систему общественной жизни, в моих глазах великий гений, тот же, кто, ничем не заменяя Божество, думает только о том, как бы изгнать Его из сознания людей, мне представляется чудовищем глупости и развращённости».

Такие мысли не приходили в гениальные, но плоские умы Маркса и Ленина, ненавидевших «Боженьку». Такие мысли приходили скорее героям Достоевского, только, конечно, Иван Карамазов, например, высказывает их несравненно гениальнее и с несравнимо большей силой.

8 июня того же 1794 года в Париже устраивается первый праздник, посвященный Всевышнему Существу и Природе. Парижане, солдаты, девушки с цветами, депутаты Конвента с Робеспьером во главе торжественно шествуют по булыжной мостовой на Марсово поле. Там была сожжена статуя атеизма и Робеспьер произнес речь.