Текст книги "Иван Федоров"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА II

В марте семь тысяч шестьдесят шестого года и Москву прибыло новое ливонское посольство.

Рыцарь Гергард Флемминг с любопытством и тревогой выглядывал из оконца санного возка.

Зима была затяжной. Снег еще не сошел. Столица восточного варвара Ивана, бревенчатая, заваленная сугробами, только-только просыпалась. И в холодном утреннем воздухе, в безлюдии и тишине высокие стены Кремля, его мощные башни казались особенно грозными и недобрыми.

– Да смилуется над нами бог! – внятно сказал над ухом Флемминга Генрих Винтер.

Третий из послов, Валентин Мельхиор, сидел, не шевелясь и плотно сжав сухие длинные губы.

Поручение, данное им, было неблагодарным и тяжелым. Все сроки выплаты дани истекли. Но – увы – платить никто не хотел. Выплата вообще означала бы полное разорение страны. И послам надлежало просить, чтобы царь хотя бы уменьшил размер дани. Снизил ее с гривны до деньги.

Провожая послов, гермейстер Фирстенберг требовал:

– Торгуйтесь! Оттяните время! Командор Кетлер уже заключил в Вильне союз с королем Сигизмундом-Августом. Если нам удастся нанять войска, мы выстоим. Но оттяните время!

Гергард Флемминг не сомневался, что им удастся уговорить московских бояр пойти на уступки.

Валентин Мельхиор был настроен безрадостно и оптимизма Флемминга не разделял.

– Вы полагаете, что русские круглые дураки? – невесело спрашивал он послов. – Ошибаетесь. Они дерзко обманули нас с грамотой Плеттенберга, и на уме у царя не мир, а война. Вспомните царского посла Терпигорева…

Воспоминание о Терпигореве было не из приятных. Восемь месяцев назад он прибыл к дерптскому епископу и для начала озадачил того странным подарком от царя – преподнес для чего-то епископу шелковую татарскую епанчу, двух гончих собак да кусок вышитого узорами сукна.

Епископ смотрел на дары в полной растерянности. Они были явно не по чину. В них таилась какая-то издевка. Вдобавок русская выжловка присела в епископской зале и напустила на пол лужу…

Келаря Терпигорева поспешили поблагодарить и отправить отдыхать, а лающий подарок отдали на псарню.

Но царский посол долго не нежился. На следующий день явился в магистрат и в кратчайшей речи из полутора десятков слов потребовал, чтобы епископ и гермейстер привесили свои печати к подписанной посольством Брокгорста грамоте.

– Ждать не буду, – сказал посол. – Недосуг мне ныне.

И, не дожидаясь ответа, не поклонясь, ушел. В магистрате все пришли в смятение. Член епископского совета Якоб Краббе уныло твердил:

– Теперь нас все равно или разграбят, или сделают невольниками!

Бюрггермейстер Берг в долгой речи пытался доказать, что надо выполнить все требования цари.

– Иначе нас принудят выполнить их силой! – сказал он.

Канцлер епископа Юрген Гольцшир резко оборвал и осадил Берга:

– Молчите! Вы лучше рассуждаете о льне и козьих шкурах! Ограничьтесь ими… А я полагаю, что поступить следует так: печати к грамоте привесить, но денег не платить. Внесем это дело в имперскую камеру. Римский император уничтожит все, что мы здесь постановили. Ясно? Мы позовем посла, прочтем ему, передавая грамоту, свою протестацию, объясним, что не можем соглашаться окончательно на выплату дани без согласия императора, нашего верховного ленного государя. И пусть он с этим уезжает!

Совет Гольцшира пришелся всем по вкусу. Германскому императору тотчас настрочили просьбу направить в Москву имперское посольство дли защиты ливонских интересов. И, очень довольные найденным выходом, призвали Терпигорева.

Тот принял грамоту, но когда тотчас стали зачитывать по-латыни протестацию, громогласно прервал чтение.

– Это чего один толкует, а другие пишут?

Терпигореву объяснили, в чем дело.

Московский посол побагровел и набычился.

– А какая печаль моему государю до императора? Дали мне грамоту, и довольно с вас. И нечего тут разговаривать. А не станете платить дани – царь сам ее соберет!

Пихнул грамоту в карман и, похлопывая по нем, добавил:

– Этого ребенка надо калачом кормить и молоком поить. Вырастет, много добра принесет… Так вы, советники, глядите! Припасайте денег!

И ушел из залы.

Грубиян! Варвар! Наглец!

Да, вспоминать о Терпигореве было неприятно. И все же Флемминг возразил Мельхиору.

– Дорогой друг! Вы же знаете, что угрозы – одно, а война – другое. Кроме того, вам не хуже, чем мне, известно, что московские бояре против вторжения в наши владения. Даже Адашев!

– Видите ли, – горько улыбнулся Мельхиор, – помимо наших доброжелателей в Москве, есть и доброжелатели царя в Дерпте. А кроме всего прочего, не забывайте, что Русь не Польша. Царь последнее время почти не слушает приближенных…

Посольский поезд уже втягивался на Троицкую площадь. как его остановили какие-то конные.

Оказалось, послам не велено въезжать в Кремль. Им надлежит остановиться на посольском подворье за городом.

Когда возок потащился обратно, Мельхиор спросил:

– Видите?

Флемминг выругался. Генрих Винтер уныло переводил взгляд с одного на другого.

– Будем надеяться, что нам хотя бы не откажут в вине! – наконец проговорил и он.

***

Царь стоял у зарешеченного окна, смотрел на заснеженную площадь. Слушал густой, вкрадчивый голос Сильвестра, советовавшего припугнуть ливонцев еще раз, но войны но начинать, и в душе у него нарастало раздражение.

Доводы были не новы. Все то же запугивание крымцами, Литвой и Польшей.

Сильвестр умолк. Иван Васильевич резко обернулся, уперся взглядом в Адашева.

– А ты?

– Государь! – Алексей Адашев поклонился. – Война с Ливонией неразумна.

– Ты, Курбский?

– Я бы воевал крымцев, государь.

– Ты, Курлетев?

– Согласен с князьями Андреем и Адашевым, государь.

– Ты, Репнин?

– Негоже нам немцев дразнить и свейского короля, государь.

– Ты, Ряполовский?

– Море Свейское нам ни к чему, государь.

Иван Васильевич гневно раздувал ноздри большого носа. Глаза сузились, стали похожи на татарские глаза Глинских.

– Упорствуете?! Мудрыми почитаете себя?! А в чем ваша мудрость?! Сейчас ливонцы бессильны. Войска у них нет. Хан же с неурядицами покончил, да и все едино, турки или поляки на помощь ему придут! Утянемся в степи, все полки потеряем, а здесь миг упустим! Если же Ливонию взять, в крепостях засесть, кто нам страшен? Литва? Польша? Они никак вон на сеймах об единении не договорятся! И не полезут они в нашу распрю! Знаю, что Сигизмунд поддержку Кетлеру обещал, да это все слова. У королишки сил нет своих подданных обуздать! Где ему тягаться со мной?! А свейский король помнит, что бит был, тоже не сунется.

– Истинно молвил, государь! – льстиво сказал Григорий Захарьин.

Его поддержал старый боярин Басманов, враг Адашева:

– Прав ты, государь!

– Прав, прав! – поддакнул друг Басманова князь Вяземский.

Адашев презрительно покосился на них.

– Дозволь еще слово молвить, государь!

Широкое лицо Адашева от волнения пошло пятнами.

– Лесть – дурной советчик. Не внимай голосу ее! Еще раз молю: рассуди, государь! У поляков и немцев – одна вера. Им заступаться за рыцарей не зазорно. А в поддержку хана Сигизмунд-Август открыто не выступит. Как ему оправдаться перед миром в заступничестве за поганых? Связаны руки будут у Сигизмунда в Крыму. За нас же все православные украинные христиане, какие от католиков стонут, подымутся!

– Истинно, – сказал Сильвестр.

– То ложь, государь! – воскликнул Басманов. – Украинные казаки все воруют против тебя. А смерды украинные не воины. И недостойно царю у холопов заискивать!

– Дурак ты, боярин Федор! – застучал посохом Сильвестр. – Пошто судишь о том, чего не ведаешь?!

– Заступись, государь! – возопил Басманов. – Не позволяй попу меня поносить!

Вспыхнула перебранка.

– Молчите! – закричал царь, и от напряжения на висках его вздулись жилы. – Молчите, велю!

Он ждал упорных возражений и теперь, когда возражения последовали, лишним раз убедился, что и Сильвестр, и Адашев, и другие ближние не оставили намерения навязывать ему свою волю.

Не хотят, не хотят, проклятые, чтобы царь сам правил!

Хотят, чтобы подчинялся им!

Все на старый лад повернуть!

Только оттого и против войны с Ливонией восстали.

Так не будет по-ихнему! Не будет!

От ненависти к поперечникам Ивану Васильевичу даже дышать стало трудно.

– С гермейстером и епископом миру не быть! – хрипло сказал в наступившей тишине царь. – От своего не отступлюсь. Не позволю рыцарям смеяться надо мной… Не позволю! Слышите?! Послов не приму! Пусть едут обратно! А вам, бояре, мое слово – готовьте рать!

– Государь… – заикнулся было Адашев.

– Молчи! Будя! – стискивая кулаки, крикнул Иван Васильевич. – Больно смел стал! Сам послов отправишь! Ну?!

Сильвестр, Адашев и Курбский переглянулись.

Адашев и Курбский поклонились без готовности. Старик Басманов с трудом скрывал ликование.

Но нахохлившийся Сильвестр наставительно промолвил все же:

– Помни, государь! Сам решил…

– И ты помни, поп, что самодержец я, чтоб самому решать.

– Самодержец ты, государь, поелику от прочих государей не зависишь. Царь, советами пренебрегающий, слаб есть. Царь Давид не послушал свой сиглит, и чуть не погиб народ израильский.

– Ты грозишь? Грозишь? – зловеще и тихо спросил Иван. – Мне грозишь?

– Не грожу, а к разуму твоему взываю.

– Мой разум тверд. Тверже твоего, поп! Ты вот о Давиде молвил, а я другое скажу: горе граду тому, коим мнози обладают! Я же обладать буду один! Вот мой сказ! Уходи! Не потребен ты здесь!

Сильвестр поднялся с места, поклонился царю и в молчании пошел прочь из палат.

Иван Васильевич обвел лихорадочным взором оставшихся.

– Поняли вы, бояре, волю мою?

– Поняли, поняли, батюшка царь! – первым ответил Басманов.

***

Из всех надежд ливонских послов сбылась только надежда Генриха Винтера: в вине им не отказали. Но на следующий же день известили, что царь их не примет, и велели покинуть Москву.

– Это невозможно, господа! – быстро расхаживая по отведенным послам покоям, волновался Гергард Флемминг. – Мы не можем вернуться с таким ответом! Надо хотя бы повидаться с нашими людьми! Попытаться воздействовать на бояр!

– У ворот стоит стража, – кивнув на окно, меланхолически возразил Мельхиор. – И мне сообщили, что совет с боярами уже состоялся. Царь заявил, что слушать их не намерен.

Флемминг круто повернулся к нему.

– Вы убеждены, что сведения верны?

– Абсолютно.

Флемминг ударил кулаком по столешнице и грубо выругался.

Вскоре после отъезда послов бирючи, громыхая в бубны, объявили на московских площадях и перекрестках государев запрет торговцам ездить в Ливонию.

Московские гости оторопели и растерялись. Слухи о войне слухами, а сама война – иное дело.

У иных в Ливонию ушли обозы. Другие были связаны с ливонцами кредитами. Третьи уже вложили многие деньги в закупки кожи, шерсти, соли для ливонских городов. Куда теперь девать товар?

***

С весны в Москву начали сгонять ратников. Проследовали мимо города, правясь на Новгород, татары бывшего казанского царя Шиг-Алея – несколько десятков тысяч всадников в собачьих малахаях, на низкорослых мохнатых лошадках. Прошла луговая черемиса, мордва, чуваши. Иные конные, большинство пешие, все с луками и копьями.

В июле двинулись к западным границам стрелецкие полки. На телегах везли за стрельцами пищали, волокли пушки, свинец и порох.

Ратники из крестьян вздыхали:

– Эх-ма! Без нас хлебушек посеяли, не нам его убирать!

Стрелецкие женки голосили.

Враз выросли цены на хлеб и на мясо, на мед и на крупу, на холсты и на рухлядь. К иноземным товарам и вовсе хоть не подступайся! Вдесятеро против прежнего пошли, а потом и вовсе исчезли.

И в ноябре притихший московский люд, боясь пропустить хоть слово, слушал, как кричат с крыльца Земского приказа дьяки, читая православным грамоту царя и государя всея Руси, Белые и Малыя, Ивана Васильевича ливонскому гермейстеру, дерптскому епископу и архиепископу рижскому и всей Ливонии.

В стылом воздухе медленно парили первые снежинки. Воронье над Кремлем каркало по-зимнему печально и настырно. Изо ртов у дьяков валил пар.

Руки, державшие листы, краснели, как обваренные.

Вытянув шею, Иван Федоров, замешавшийся в толпу москвичей, слышал:

«…И так как вы божий закон и всякую истину оставили, не помышляете о крестном целовании и презираете нашу милость и милосердие, то мы рассудили при помощи божией правды и вашей неправды, оказанной великому кресту, мстить вам и наказать за ваши беззакония. И если по воле божьей с обеих сторон кровь прольется, то не по нашей вине, а по вашей неправде то станется!

Мы, христианский государь, не радуемся пролитию невинной крови: ни христианской, ни неверной. Познайте вашу неправду. Мы извещаем вас о нашей великой и могущественной силе сею грамотою нашею, которою объявляем вам войну!..»

В толпе крестились, вздыхали, плакали.

А кремлевские колокола звонили празднично, звонко, не умолкая.

***

Уже отъехали из Москвы царские воеводы князь Курбский, князья Куракин и Бутурлин, боярин Алексей Басманов и Данила Адашев, когда из Ливонии опять прибыло спешное посольство.

Побросав дела, ремесленный московский люд, купцы и гости бежали смотреть, как едут ливонцы в Кремль, в посольскую избу.

Крестились.

– Господи! Авось сговорятся! Авось без войны обойдется!

К концу дня стало известно: бояре согласились взять дань только за три года, с тем чтобы ливонцы впредь выплачивали государю тысячу венгерских золотых беспереводно. Но потребовали тотчас уплатить полагающиеся за три года сорок пять тысяч талеров. У ливонцев же денег с собой нет. Их опять отсылают назад. Послам передали слова царя, что теперь он сам пойдет собирать дань.

Иван Федоров зашел к Михаилу Твердохлебову. У Твердохлебова сидели несколько гостей и немец Ганс Краббе.

Присев на краю застолицы, отпивая мед, Федоров слушал торопливые, сбивчивые речи купцов.

– А я, братья, так разумею, – сказал хозяин Михаил Твердохлебов. – Выручать нам ливонцев надо.

– Знамо, хорошо бы! Святое бы дело совершили! – поддержали купцы. – Да что можно-то?

– Можно! – встав с лавки, отрубил Михаил. – Знаете, за ливонскими купцами никогда добро не пропадало. Стало быть, надо мошной тряхнуть. Соберем эти сорок пять тысяч талеров, дадим послам под расписку да еще и прибыток получим.

– Сорок-то пять тыщ – легко сказать! – поежился Игнат Шумов, ведущий торговлю хлебом.

– Ну, сгнои зерно-то в амбарах! – рассердился Михаил. – Или на аглицких гостей рассчитываешь?

– Какой на них расчет! Сколь они вывозят-то! У меня мыши больше сгрызут!

– Так чего же ты?!

– Больно много…

– О, вы совершите великое, угодное богу дело, не допустив войны! – встрял в разговор Краббе. – Воина очень, очень плохо!

Иван Федоров усмехнулся.

– Ишь, Михаил! Вы с немцем в одну дуду ныне дудите!

– Погоди! отмахнулся Михаил. – Немец, немец! Не в нем дело!.. Ну, как решим, братья? Соберем деньги?

– Выходит, придется собрать! – прокряхтел тучный Борис Козел, скупщик льна и шерсти. – Вернут небось… А без торговлишки оскудеем.

Забыв и яства, купцы принялись судить, кому сколько следует дать денег, Заспорили. Зашумели. Ганс Краббе откланялся, исчез.

Иван Федоров отозвал хозяина.

– Пойду я, Михаил. Ох, негоже творите. Смотри.

– Чем негоже? – удивился тот. – Али война лучше?

Но тут же взял Федорова за руку.

– Слышь, Иване, не толкуй ни с кем пока. Мы к завтрему сами государю доведем свои раздумья. Как решит уж… Не скажешь, а?

– Мне-то что? – недовольно пожал плечами Федоров. – Но уж и ты знай – я ваших дел не одобряю. Прощай.

…Московские купцы за один день выложили необходимую для уплаты ливонского долга сумму.

Однако царь запретил передать эти деньги ливонским послам. Через тех же адашевских людей стало известно: поступок купцов Ивана Васильевича разгневал.

– Худо! – сказал потемневший от тревог Михаил Твердохлебов. – А в грамоте-то царской написано, что крови проливать не хотим… Врешь! Хотим! Давно уж к сему готовились!

Иван Федоров был смущен.

В грамоте, верно, писалось о миролюбии.

– Поди, боится царь, что опять обманут его ливонцы! – не очень уверенно, но все же возразил он Твердохлебову.

– Какой еще обман, когда деньги – вот они! угрюмо ответил тот. – Оставь уж!

ГЛАВА III

Русские войска вторглись в Ливонию. 22 января, на рассвете князь Курбский выехал к ратникам своего сторожевого полка, затемно поднятым из шалашей и землянок, на боевом коне и не в шубе, а в доспехах.

– Слушай меня! – прокричал князь, поставив коня. – Волею государя идем ныне поревновать за святую веру, воротить исконные русские земли, освободить из плена наших братьев-христиан. Немецкие рыцари обманом захватили сей край! Они продали душу дьяволу, ругаются над церквами, позорят христианских жен и девиц, мучат всех, кто верит в господа Иисуса Христа и святую троицу! Испокон века умышляют они на Русь, видят поработить славянские племена. На несчастье же нашем воздвигли себе многие города, набили подвалы золотом, предаются блуду и глумлению над своими рабами. С богом в сердце и мечом в руке идем ныне, братья, на неверных и проклятых еретиков! Выжмите из душ своих жалость! Распалитесь праведным гневом! Иисус и святая дева Мария взирают на вас в сей час, славный для каждого! Ступайте же без робости вперед! Вас ждут милость государя и добыча!.. С богом!

Сняв шелом, он размашисто перекрестился.

Запели трубы. Грянули литавры. Полк двинулся.

Шиг-Алей со своими мурзами был менее многословен.

– Батька-царь отдал нам Ливонию, – сказал Шиг-Алей. – Скажите каждому батыру, что он волен брать все! Помилуй бог! Инш алла!

Войска входили в страну, не встречая сопротивления. Брошенные в стороны от главной колонны летучие отряды мусульманской конницы, палившей селения, грабившей и убивавшей, сеяли панику.

Порубежный город Костер пал, не обороняясь. Его разграбили до нитки. Потом двинулись к Дерпту. Оттуда вышел отряд в пятьсот человек. Его положили, не дав уйти ни единому кнехту. Сбежавшееся в Дерпт окрестное население с ужасом смотрело со стен на обложившие город полки. Три дня горожане с минуты на минуту ждали штурма. Но войска неожиданно сняли осаду и тремя колоннами потекли: одни к Риге, другие к Ревелю, третьи за реку Омовжу, к Свейскому морю.

Высланные против них из Везенберга и Фалькенау отряды наемников оказались разбитыми наголову. Посады Фалькенау, Лаиса, Эйсинкула и Кирнельи в отместку за нападение русские войска сожгли.

Покончив с ними, Шиг-Алей повернул к Нарве. Ее окрестности были уже разорены войсками князя Шестунова, делавшего вылазки из крепости Иван-город. Татары дограбили то, что оставалось.

Другие отряды русских вернулись к Нейгаузену, растеклись по округе, вошли в Псковскую область.

И всюду войска, выполняли наказ царя: немцам пощады не давать.

Немецкая Ливония оцепенела.

А Ливония черного посадского и крестьянского люда воспрянула духом.

Эсты и ливы, замученные хозяйничанием немцев, приходили к русским отрядам проводниками, сами собирались в отряды, громили усадьбы недавних господ.

Они толпами являлись к воеводам, прося принять их в подданство русского царя.

***

Ларька, назначенный в дозорный отряд, неторопливо ехал во главе десятка всадников, вглядывался в холмистую равнину, в редкие сосны по невысоким придорожным буграм.

Чудной был этот поход! Даже татарские князья на Каме-реке воевали храбрее, чем ливонцы! Только два раза и довелось Ларьке обнажать саблю, да и то – разве могли мелкие отрядишки кнехтов устоять против лавины русской конницы? И порубиться толком не пришлось…

– Н-да… Вина и едова хватает, конечно, но вот золотишка небогато, и бабы здешние не больно завидны.

А все ж не врали про рыцарей, что лютые волки они. Уж на что свои деревеньки бедные видал, а такой нищеты и убогости, как здесь, и не мыслил. Этих ливов и эстов вроде собак немцы держали, похоже. Недаром и ошейники на рабов надевали. Как только кормились тут крестьянишки-бедолаги? Песком да камнями нешто? Истинно сироты и мученики. Куску хлеба радуются, со слезами берут.

Эх, неправда человечья! Конечно, крестьянину господин и хозяин нужен, но уж так зорить народишко не по-божески. Нет, не по-божески!

Внезапно Ларька увидел впереди на дороге всадника. Еще издали различил – не воин, сидит на лошаденке охлюпкой, хотя чего-то вроде копья в руке держит…

Сблизились. Всадник – не то эст, не то лив – радостно улыбался, в руках у него оказалась коса.

Он принялся что-то взволнованно объяснять, прижимая к груди снятый со всклокоченной головы колпачок, то и дело оборачиваясь и взволнованно показывая в ту сторону, откуда приехал.

– Немцы? Гермейстер? – спросил Ларька.

Всадник отрицательно замотал головой, беспомощно улыбнулся, переводя взор с одного ратника на другого, потом повернул коня, как бы приглашая ехать за ним. Знаками объяснил: надо торопиться.

– Чего-то случилось там у них, – вслух подумал Ларька. – Как, ребята? Поскачем? Все едино – по дороге…

– Веди! – откликнулись ратники, замерзшие от медленной езды.

Ларька привстал на стременах, гикнул, понеслись.

Эст нещадно погонял мокрую лошаденку. За поворотом увидели деревню.

– Туда? – глазами и кивком спросил Ларька.

– Туда! – закивал крестьянин.

Оставив его далеко позади, Ларькины всадники ворвались в деревню. Откуда-то с края слышались крики и выстрелы. Ратники устремились на шум.

Толпа ободранных крестьян перебегала вдоль забора богатого, видно рыцарского, дома. Одинокие смельчаки пробрались к сад. По смельчакам из дома палили.

– Братцы! Там немец засел! – крикнул своим Ларька. – А ну, спешься!

К Ларьке подбежал дюжий эст, со слезами на глазах обнял его.

– Эк ты!.. Брось!.. – смущенный и тронутый, сказал Ларька. – Не девка я!

Эст тыкал себя в грудь, показывал на висящий у Ларькиного пояса нож.

– Оружия просишь? – догадался Ларька. – На! Братцы! Дай им кто чем богат!

Получив кто нож, кто пику, крестьяне опять бросились к рыцарскому дому.

– Стой! Стой! – окликал Ларька. – Не понимают!.. Перестреляют же их, бешеных!.. А ну, робя! Заряжай пищали! Грохни по окнам!

Гром русских пищалей раздался по округе. Зазвенели стекла в окнах. Полетела щепа из ставен.

Крестьяне, ободренные, с ревом бросились к дому. Оттуда пальнули раз-другой и умолкли.

– Пошли! – приказал Ларька. – Бери немца, язви его в душу!

Топорами высадили двери, ввалились в холодные чужие сени, растеклись по дому.

С ликующими возгласами крестьяне выволокли откуда-то своего господина. Еще молодой, полный, высокий, одетый в камзол с разорванными при схватке кружевами, он рванулся у крестьян из рук, залопотал, умоляя о чем-то Ларьку, признав в нем старшего.

Крестьяне неуверенно затоптались, выжидающе глядя на русских. Дюжий эст, получивший от Ларьки нож, подскочил к ним и, показывая на немца, горячо, с надрывом принялся объяснять.

– Все вы как немые! – развел руками Ларька. – Не понимаю никого. А вижу, досадил тебе немец… Ну, бери! Бери!

Немец и эсты напряженно смотрели на Ларьку. Немец – с надеждой и страхом, крестьяне – готовые покориться любому приказу.

– Эх, не понимают! – вздохнул Ларька. – Ну, коли так…

Шагнул вперед, махнул саблей. Бритобородая голова стукнулась о пол, подскочила, покатилась в угол.

– Все бери! – зычно велел своим Ларька. – Все ваше!

Шагал по коврам. Услышал женский визг, вопли. Усмехнулся. Взломал саблей один сундук, другой. Наткнулся на серебряные сосуды, золотые женские украшения, чеканные блюда.

– Ага! Эй, робя! Давай мешки!

Вышел на крыльцо. Велел приторачивать добычу. Спросил у ухмылявшегося ратника:

– Где бабы?

– Кончили их.

– Так…

Эсты выводили из рыцарской конюшни коней, волокли мешки с овсом, сбрую.

– Эй! Овес у них отымите! – велел Ларька. – И коней, какие получше, тоже заберем… Пашка, Микола! Волоките солому. Спалить гнездо надо.

Дюжий эст приблизился, протянул нож.

– Оставь себе! – сказал Ларька и отстранил нож.

Эст широко улыбнулся, показывая большие зубы. Взял Ларькину руку, крепко-крепко потряс.

– Во! Друга я себе сыскал! – крикнул своим Ларька.

Ратники расхохотались. Ничего не понявший эст тоже засмеялся. Смеялись и другие крестьяне. Они норовили коснуться русских, притронуться к их тегиляям, латам, к их оружию.

– Ну, погостевали! На конь! – скомандовал Ларька.

Из-под высокой черепичной крыши дома уже выметывались язычки огня.

Все побежали с рыцарского двора. Ларькин отряд вернулся на дорогу.

***

Через сорок дней после начала войны Шиг-Алей приостановил боевые действия.

Поручение царя было выполнено. Ужас на ливонцев наведен. Следовало попытаться, не связывая себя осадой крепостей, получить нужные государственной казне деньги.

Шиг-Алей послал дерптскому епископу грамоту.

«Вы беспомощны и сражаться не можете, – писал Шиг-Алей. – Уплатите оговоренную в Москве сумму, и тогда я буду просить государя, чтобы он смиловался над вами. Иначе примемся за ваши города».

На срочно собранном в городе Вендене сейме ливонские рыцари и горожане после долгих препирательств решили уплатить царю.

Перед пасхой в Москву отправили новых послов с деньгами. Но пока послы тащились, разыгрались события в Нарве и Иван-городе.

В великий пост пьяные немецкие кнехты обстреляли через реку мирно собиравшихся к церквам русских.

Воеводы, ожидая царского приказа, нарушать ли перемирие, запрещали войскам отвечать. Иван-город молчаливо терпел долгую стрельбу из пушек.

Наконец пришел наказ: «Нарву бить, но остальные города пока не трогать».

Ударили десятки русских пушек. Заговорили русские пищали. Жители Нарвы побежали из загоревшегося посада в крепость, но немцы их туда не пустили. В Нарве поднялся мятеж против рыцарей.

Городские купцы, и среди них твердохлебовский знакомец Иоахим Крумгаузен, возглавили тех, кто склонялся на русскую сторону.

В начале апреля Нарва объявила, что отстает от своего фогта, от гермейстера и от всей ливонской земли, и запросила передышки для переговоров.

Иоахим Крумгаузен и его товарищ Арндт фон Деден спешно выехали в Москву.

В это время ревельский командор Франц фон Зеегафен дал знать фогту Нарвы, что высылает ему в поддержку своих и рижских кнехтов.

В Нарве воспрянули духом. Вскоре кнехты действительно вошли в город и усилили его гарнизон.

Сам ревельский командор, соединяясь с отрядом Гергардта Кетлера, подошел и встал в десяти верстах от Нарвы.

Тотчас ратман Ромашон объявил русским воеводам, что нарвцы не посылали Крумгаузена и фон Арндта к царю, что те поехали по своей воле.

Посланная против Кетлера сторожа была смята. Русские отряды бежали за реку.

Однако эта неудача не обескуражила воевод. Наоборот. Обеспокоясь, они отдали приказ бить по Нарве из пушек без передыха.

Русские пушкари валились с ног, обжигали руки о стволы орудий, но с мест не сходили.

Яростная бомбардировка вызвала в городе пожар.

Жители опять пытались скрыться в крепости, схватились с кнехтами, не пускавшими народ за стены.

Воспользовавшись сумятицей, русские войска переправились через реку, перетащили за собой орудия.

Получив известия об этом успехе русских, отряды Кетлера не пошли на выручку осажденным. Побоялись засады.

Тем временем русские пушкари сбили главные орудия нарвской крепости. Они усиливали и усиливали огонь.

Участь Нарвы была решена. В ту же ночь нарвский фогт сдался на милость победителя.

Утром 11 мая остатки немецких войск вышли из крепости, сложив оружие. Рыцари отступали повсюду. На помощь русским войскам прибыл из Пскова царский наместник Троекуров со свежими полками.

Один за одним пали Нейшлотт, Тольсбург, Везенбург.

Все пространство от Чудского озера до Свейского моря и побережье реки Наровы были присоединены к Москве.

Находившиеся в ту пору у царя ливонские послы не дали, однако, согласия на это присоединение.

Тогда их отослали прочь, не взяв и привезенных денег.

– Отныне мы сами господа в наших исконных землях! – сказали послам.

В захваченном краю по царскому указу строили православные церкви. Велено было принимать бежавших сюда ливов и эстов.

А в самой Москве отменили длившийся с самого начала войны пост.

Трезвонили в колокола и служили молебны…

Началось лето, и последовали новые победы. Войско князя Петра Шуйского и Федора Троекурова овладело Нейгаузеном. Узнав об этом, отряды гермейстера Фирстенберга и дерптского епископа, собранные близ Кириемне, не рискнули вступать в бой. Фирстенберг отступил к Валку, епископ – к Дерпту. Его отряд русские войска настигли в двадцати пяти верстах от города, гнали ливонцев до предместий, отбили обоз, захватив пленных, порох, орудия и ядра.

Мимоходом был взят Курславль.

Перед осадой Дерпта князь Шуйский потребовал у горожан сдаться на милость царя и, чтобы устрашить их, послал в город изувеченных немцев и немок.

При виде русских часть епископского войска тайком ушла из города. Канцлер Гольцшир с пеной у рта требовал вылазки, а когда ему разрешили выйти в поле, повернул и удрал в Ригу.

И все же Дерпт решил обороняться. Под покровом тумана горожане послали гонцов к гермейстеру и епископу. Заперли ворота. Ответили огнем на огонь.

Но выручка не шла. А стены под ударами пушек рушились, ядра зажигали кровли домов, и городской совет запросил перемирия.

Дерптцы просили сохранить лютеранство, прежние доходы купцов, школы, прежние счетные книги, освободить их от русского суда, сохранить выборность должностных лиц.

Шуйский на все согласился. Он обещал не разорять город. Тогда ему вручили ключи от ворот.

Тех, кто хотел покинуть город, русские под охраной проводили мимо татар. Ордам Шиг-Алея войти в Дерпт вообще не разрешили. По всем улицам и площадям поставили караулы наблюдать за порядком, следить, чтобы жителям не чинились обиды.

Шуйский выполнял волю царя. В Москву уже сыпались жалобы на зверства татар. Ливонские жалобщики обивали пороги в Швеции, в Литве и Польше, расписывая московские насилия, пытки и убийства.

Следовало показать себя мягкосердечными и человеколюбивыми.

Попрятавшиеся поначалу по домам горожане вскоре осмелели. Купцы принялись за торговлю, в кирках начались службы, в школах – учеба…

Ларьке город нравился. Дома высокие, под черепицей, чистые. Улицы, правда, узкие, уже московских, и помои тут прямо на мостовую льют, вонь, но и в московском Зарядье не лучше.

А живут богато! В оставленных жителями домах ратники нашли немало добра и замурованного в стенах золота.

Диво ли, что в городе пятьсот пушек нашлось, неисчислимо свинца и пороха?

Коли деньги есть, все купить можно!

Ларька пил и ел вволю, в обозе у него лежало по мешкам немало добра, награбленного в походе.

Когда от царя пришла грамота, поощрявшая русских селиться в Дерпте, Ларька подумал, что не худо было бы и остаться тут насовсем.

Но почти одновременно с грамотой царские гонцы привезли наказ князю Курбскому отбыть в Москву.

Ларька был обязан князю землей и поехал вместе с ним.