Текст книги "Иван Федоров"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Гетман, шаркая, что было признаком раздражения, побрел к своей спальне.

Ткнул в голову спящего у дверей слугу. Тот всполошенно вскочил, кинулся раздевать своего господина.

***

На закате того самого дня, когда гетман Ходкевич писал письмо князю Николаю Радзивиллу, Иван Федоров, живущий в гетманском местечке Заблудове, поужинав, вышел из хаты.

Пошел он на Виленскую дорогу, где второй вечер высматривал, не покажется ли телега с Петром Тимофеевым, уезжавшим в Вильну и Троки для продажи отпечатанного в Заблудове Учительного евангелия приславшего весточку, что днями вернется.

Июньская жарынь высушила землю, на улицах местечка лежала толстая серая пыль, и даже трава перед хатами и листья яблонь и груш были посыпаны тончайшим серым прахом.

Коров уже пригнали. Баб на улицах не было. Только кое-где сидели на завалинках или на лавочках перед воротами мужики да ребятишки мужицкие бегали, поднимая пыль и визжа.

О чем-то оживленно спорили на углу два пожилых еврея в ермолках, в долгополых кафтанах, седобородые, с вьющимися белыми пейсами.

Мещане и мужики, когда Федоров приближался, вставали и кланялись. Он отвечал поклоном.

Пожилые евреи, прервав разговор, почтительно посторонились, пропуская известного всему Заблудову ученого человека.

Федоров шагал не спеша. После длинного, наполненного трудом дня приятно было идти, выпрямив спину, вдыхая теплые запахи земли, парного молока, соломы и цветущей липы.

На душе было тихо и покойно.

На дороге ни воза, ни путника. Он прошел немного вперед, перескочил через канаву и лег на теплую траву.

Казалось, так недавно с тревогой оглядывал он эти места, приближаясь к Вильне. Петр Тимофеев ожил, жадно смотрел по сторонам, узнавал знакомые поля, лесочки, деревеньки, улыбался им, как людям. А Иван Федоров держался сторожко. Ему и Заблудово тогда не глянулось. Он беспокоился о том, какой прием встретят оба в Вильне, сомневался в будущем.

Но тревоги оказались зряшными. Слава русских книгопечатников давно опередила их самих.

В доме купцов Мамоничей, куда привез Федорова Петр Тимофеев, москвичей встретили приветливо.

Кузьма и Лев Мамоничи исповедовали православную веру, были грамотеями, книжниками, у них имелись и Апостол и прочие изданные в Москве книги.

Мамоничи, купцы богатые, отлично знали не только торговую Вильну, но и Вильну боярскую.

Кузьме ничего не стоило попасть на прием к гетману Ходкевичу и рассказать о неожиданных гостях из Москвы.

Гетман по достоинству оценил преподнесенный судьбой подарок.

Завести в Литве собственную православную типографию, чтобы бороться с католицизмом – религией ненавистных ему поляков, – и завести без предварительных хлопот и затрат, ведь москвичи привезли с собой матрицы, – это гетману Ходкевичу было по душе.

Ходкевич тотчас принял Федорова и Мстиславца, условился, что они поступят к нему на службу, и взялся выхлопотать у короля, по счастью находившегося тогда в городе, права для Ивана Федорова проживать в Литве и Польше.

Ходкевичу же не составило труда уговорить своего близкого воеводу – надворного хорунжего литовского Василия Рагозу – сообщить Федорову свой герб и дворянство.

Акт адоптации был совершен в Вильне в начале марта 1568 года в присутствии высших литовских чинов и послан иа утверждение королю.

Так Иван Федоров стал полноправным литовским шляхтичем, правда не имеющим земли, но зато получившим право присутствовать на сеймиках и сеймах, быть избранным на великие сеймы и носить на одежде герб Рагоз: на щите – изогнутая полоса наподобие латинского «S» в обратную сторону с венчающим ее наконечником стрелы.

– Мы даруем вам дворянство, ибо в Литве, как нигде, умеют ценить ум и искусство! – напыщенно произнес гетман Ходкевич, поздравляя Федорова. – Отныне вы вольный и свободный шляхтич и вам нечего опасаться: за вас все силы Литвы и дружественной ей польской короны… Служите же верно великой Литве!

– Благодарен и счастлив, – ответил Федоров, кланяясь, как подобало по ритуалу. – Принимаю шляхетское звание как свидетельство великого почтения достойных господ к христианской вере, которой я тщусь служить по мере сил своих и служить которой буду впредь, не покладая рук и не щадя живота.

Ответная речь Федорова прозвучала уклончиво, но, во-первых, не все собравшиеся достаточно хорошо понимали по-русски, а во-вторых, против нее ничего нельзя было возразить по существу.

Петру Тимофееву, как мещанину города Мстиславля, определять свое правовое положение в Литве не приходилось: оно и так было определено…

Суетливая, тесная, многолюдная, многоязыкая Вильна не понравилась Федорову. Тихая, зеленоватая Вилия после Москвы-реки казалась скучной. Гордо поднятый на горе над всем городом замок короля Гедимина после Московского Кремля выглядел вовсе не таким грозным, как казалось виленцам, хваставшим перед московитом его мощностью и неприступностью.

«В Казани, поди, повыше и покрепче стены были!» подумал про себя Федоров, вслух, впрочем, похваливший замок.

Гетман Ходкевич предложил Федорову и Петру Тимофееву обосноваться в его заблудовском поместье.

Федоров принял предложение с радостью. Жить в Вильне, возле двора, среди католиков, ему не хотелось. Для печатания книг вовсе не нужны были шум, придворные происки и хлопоты.

И вот он, городок Заблудов! Привык к нему Федоров и к людям его привык.

Еще нигде не встречал он такого уважения со стороны жителей, как здесь.

Федоров понимал, откуда оно. Недаром он проехал с товарищем всю белорусскую землю, поглядел и на литовских крестьян.

Поляки рвались к здешним пажитям и лесам. Они старались захватить лучшее, закабалить земледельцев. Они мечтали истребить православие, насадить всюду ненавистный народу католицизм.

Как же было заблудовцам не уважать людей, печатавших православные книги, защищавших истинную веру от веры проклятых поработителей?!

– Да, я не жалею, что приехал в Литву! – сказал Федоров Петру Тимофееву. – Потому что мы нужны здесь. Нужны для проповеди христианских истин. Для борьбы с католиками, унижающими и порабощающими христиан.

– Я знал, что ты не пожалеешь, – ответил Петр. Заблудовскую печатню оборудовать, имея опыт Москвы, было несложно. Завезли олово, свинец, сурьму, отлили по захваченным матрицам шрифты, а к той поре гетманские плотники завершили и работу над печатным станком.

Бумага в Вильне имелась. Ее привозили сюда не только из дальних стран, но и с краковских бумажных фабрик.

17 марта 1569 года Иван Федоров и Петр Тимофеев уже могли сообщить гетману Ходкевичу, что закончили печатью первую заблудовскую книгу – Евангелие учительное. Правда, Федорова огорчило, что гетман не дал ему поработать над текстом, не дал приблизить язык книги к народному. Но гетман был возбужден и доволен. Пухлые руки гладили и гладили белые листы, покрытые четким шрифтом.

– У поляков в Кракове Шарфенберги, немцы, а у нас, литовцев, свои печатники! – сказал Ходкевич. – Нет, не погибла и не погибнет Литва! Больше мы не поедем на сейм в Люблин! Довольно! А понадобится, постоим за свою веру!

И торжественно поднял над головой Евангелие…

Но это было в марте. А теперь июнь. Ходкевич и другие магнаты на сейм поехали, чтобы не доводить дело до войны и отстоять независимость Литвы мирным путем. Надо надеяться, отстоят. Ведь за них вся белорусская, вся литовская, вся волынская и полесская земли! Весь православный люд, не желающий кабалы польских панов!

Вот уже начал Федоров готовить к печати Псалтырь с Часословцем – нужнейшие книги для церкви. Если на Руси бедно с ними, то здесь и рукописные псалтыри не везде сыщешь. А будут Псалтырь с Часословцем, будет и Евангелие, будут за ними и Апостол, и Библия.

Все христианские книги он, Федоров, христианам даст, чтобы выучились жить по-божески, сплотились и дружно, как братья, защищали веру…

Чу! Никак колеса стучат?

Федоров приподнялся на локте. Верно, вдали по дороге тащилась телега.

Петр?

Да, Петр!

Федоров встал с земли, поспешил навстречу. Петр Тимофеев соскочил с телеги. Пожали друг другу руки. Пошли рядом.

Петр рассказывал:

– Книги все проданы. Барыш большой. Кузьма Мамонич как узнал, загорелся. Хочет свою печатню непременно наладить. Меня в тередорщики звал…

– А ты?

– Как же я тебя оставлю? Да и зачем к Мамоничам идти? Нет! Я так полагаю, Иван: надо нам пока у гетмана работать, а как скопим грошей, свое дело заводить.

– Да, да… А как с бумагой?

– Бумагу скоро доставят… Ты напрасно не слушаешь меня, Иван. Зависеть от сильных мира сего не сладко. Ведь убедился уже.

– То было в Москве! Гетман Ходкевич – добрый христианин.

– Христианин-то он добрый, да время такое…

– Какое?

– Невеселое. Вся Вильна об одном шумит: быть полной унии с Польшей. А будет уния, католики верх возьмут.

– Не верю в унию! А коли угроза нависла, православные князья не отступят, и нам с ними заодно быть следует.

– То верно… А знаешь, Иван, что про Курбского и про слуг его толкуют?… Ведь жалуются на них королю на сейме.

– Кто?

– Да ковельцы и шляхта. Князь Курбский думает, он у себя в ярославских поместьях живет. Ваньку Колымета урядником ковельским посадил, самовольно землю своим раздает, на соседей нападает, с мещан налоги берет. Вон у панов Красненских имение под Туличовым захватил. С пушками, гаковницами напал… А Ванька Колимет над евреями измывается. Вырыл в ковельском замке пруд, напустил туда пиявок, хватает жидов, сажает к пиявкам и, пока родня выкупа за них не принесет, морит…

Они приблизились к своей хате.

За столом и Федоров поделился с Петром новостями.

– Слышь, – сказал он, – приходил давеча отец этого хлопца-то, Гриня. Ну, того, что приглянулся мне резьбой своей… Спрашивал, много ли возьмем, чтобы выучить парня.

– Ты что ответил?

– Ответил, что никакой мне платы не нужно, а станем печатню расширять, и так на выучку возьму.

– Эх, Иван! Не по обычаю поступаешь! Мы не на Руси! Сколь раз повторять! Ученик должен платить мастеру или договор подписать, что отработает за выучку.

– А пошли бы вы со своими обычаями и договорами куда подальше! Из Гриня знатный резчик и печатник выйдет! Не моему Ваньке чета! Ты погляди, погляди, как паренек режет! Это в пятнадцать годов!

– Да закон…

– Грабительский у вас тут закон! Знать его не желаю!

Петр Тимофеев пожал плечами и умолк, замкнулся, а Федоров еще долго не мог успокоиться, ворчал, осуждая порядки цеховых ремесленников.

Так и спать легли, недовольные друг другом.

***

12 августа 1569 года знаменитый Люблинский сейм, тянувшийся с 10 января, закончился.

Польская знать и шляхта, поддержанная католической церковью и литовскими шляхтичами, добилась своей давней мечты.

Независимое Великое княжество литовское, чьи плодородные и малозаселенные южные земли властно тянули к себе польских землевладельцев, перестало существовать.

Вместо Польши и Литвы возникло единое государство – Речь Посполитая, с единым великим сеймом, одним сенатом и единой монетой.

Польша ликовала. Из уст в уста передавались слова, якобы сказанные королю Сигизмунду-Августу канцлером Иваном Тарло:

– Наконец-то! Это счастливейший день в жизни каждого из нас, ваше величество! Дольше медлить было нельзя. Ведь костел во имя всех святых редко имеет свинцовую крышу!

Король соизволил милостиво улыбнуться. Впрочем, говорили, что сам стареющий Сигизмунд-Август остался не очень доволен сеймом. Сенаторы не сложили с короля долг государству, отказались определить обеспечение его детей и принудили платить кварту, как простого землевладельца.

Сенат мало волновало самочувствие короля. Зато литовская знать воспрянула духом. Скрепя сердце присягая на верность Речи Посполитой, литовские чины рассчитывали теперь, что используют обиду обобранного поляками Сигизмунда-Августа и завоюют первенствующее положение в новом государстве. Эта надежда несколько смягчала горечь капитуляции, позволяла оправдать ее в собственных глазах.

– Покорностью королю мы упрочили свое положение! – сказал друзьям князь Константин Острожский. – Король наш друг. Пусть католики не радуются раньше времени. Прийдет час, и мы возьмем всю власть в королевстве!

Но не все магнаты Литвы думали так, как князь Острожский. Гетман Ходкевич, во всяком случае, думал иначе. Он понимал, что игра проиграна, и проиграна окончательно.

Глубокое уныние охватило старика. Он не остался на пиршество и охоту, устраиваемые в честь унии, распорядился закладывать лошадей, и уже 13 августа, на другой день после закрытия сейма, выехал из Люблина в родной Заблудов.

Путь лежал через Полесье. За оконцем колымаги тянулись скудные пажити, нищие деревеньки с общипанными соломенными крышами.

Но вековечные дубравы веяли прохладой и под жарким августовским солнцем. Стремительный широкий Неман сверкал рыбьей чешуей серебряных бликов, черепичные крыши фольварков и господских домов ярко алели в густой зелени садов, и старый гетман нет-нет да и поднимал руку, чтобы утереть набежавшую в уголок глаза непрошеную слезу.

Не доезжая Новогрудка, гетман почувствовал себя плохо и распорядился заночевать в попавшейся на пути деревне.

Старый поп суетился, не зная, как принять столь знатного гостя. Но Ходкевич с горькой усмешкой отверг любезности попа.

– Время неги и удовольствий минуло! – сказал он одеревеневшим от почтения хозяевам. К тому же я старый солдат… Постелите мне на сеновале!

Распоряжение гетмана выполнить было трудновато. Старое сено кончилось, новое поп еще не убрал. Однако возражать Ходкевичу не посмели. Кое-как наскребли с десяток копенок по всей деревне, сволокли в поповский сарай, сложили, покрыли коврами, бросили в изголовье шелковые гетманские подушки, а попадья все-таки принесла свежие простыни и покрывало.

Лежа в пахучей темноте, гетман слушал, как жует и вздыхает поповская корова.

Ах, ведь и это была его родная Литва!

Близко к полуночи за стеной сеновала послышались голоса. Гетман прислушался. Говорили мужчины, и говорили с той певучестью, какой всегда отличалась речь полету ков.

Гетман умилился. Он напряг слух.

– А таки продали нас магнаты полякам, Гнат! – молвил сдерживаемый тенорок.

– А таки продали, брат! – отозвался мягкий бас. – Всё продали: и нас и веру христианскую продали.

– Что же теперь буде? Мало свои паны измывались над землянами, теперь католики придут! Сейчас как в аду живем, а тогда и вовсе ноги протянем!

– Кто протяне, а кто прочь потяне… А то, даст бог, и напомним панам, как наши отцы их батек на Жмуди чествовали дубьем и вилами!

Гетман рывком сел на коврах.

– Гей! Холопы! Сюда!

Сбежались слуги, принесли свет.

– Сыскать богохульников, сыскать бунтарей! – брызжа слюной, кипел Ходкевич. – На кол собачьих детей! Проклятая рвань! Отчизна гибнет, а подлое племя рычит! Вырву, вырву клыки шелудивым псам!

Слуги переполошили всю деревню, приволокли на поповский двор два десятка угрюмых, всклокоченных, ничего не понимающих мужиков.

Однако бунтарей не нашли.

***

Иван Федоров и Петр Тимофеев растерянно переглянулись. Федоров развел руками.

– Как же это, пан гетман? Закрыть печатню сейчас… Мы и новые доски начали, и бумага куплена…

Они стояли в большом светлом зале заблудовского дома Ходкевичей. Тяжелые бархатные занавеси были отодвинуты. Свободно льющийся в отворенные окна свет сиял в навощенном полу, в полировке резных дубовых панелей, в золоченых рамах картин.

– Это невозможно, пан гетман! – твердо сказал Федоров. Позвольте нам хотя бы допечатать начатые книги.

– Пусть будет так, – наклонил голову Ходкевич. – Пусть они станут моим надгробием… Но новых шрифтов не начинайте, досок не режьте. Я тяжко болен. Мне уже не под силу ни новые расходы, ни труды… Я хотел только, чтобы вы знали, что свободны, и могли сами решать, как быть дальше.

Старый дворецкий проводил печатников к выходу, низко поклонился им в спину.

Федоров дал себе волю:

– Предательство совершается, Петр! Гетман не как православный князь, а как мытарь жалкий поступает! Не успели унию заключить, и он уже остарел! Эх! Ему бог поле для подвига уготовил, а он…

– Теперь нам один путь к Мамоничам. Просить надо, чтобы взяли обоих… – выговорил, наконец, Тимофеев.

– Возьмут ли еще!.. Может, теперь и они напугаются? Да и не хочу более кланяться, милости ждать!.. Уже под пятый десяток мне, Петр! Из них без малого тридцать лет печатным книгам отдано, служению вере! Скольким пожертвовал ради просвещения народа, и теперь просить, чтобы купцы сердобольные приютили? Опять из чужих рук глядеть?

– Да иного-то не остается, Иван!

– Посмотрим! Буду православным архиереям писать. Повсюду письма разошлю. И в Вильну, и во Львов, и в Минск… В монастыри напишу. Пусть помогут.

Иван Федоров поступил, как сказал. Разослал письма по Литве и Польше к православному духовенству Описал бедственное положение единственной православной печатни, взывал к добродетелям высших духовных чинов, просил не дать погибнуть богоугодному начинанию.

Из Вильны ответили скоро. Писали, что денег для печатания книг в епархии нет… Одновременно пришло письмо от Кузьмы Мамонича Петру Тимофееву. Предприимчивый купец настойчиво звал Петра к себе.

«Двое печатников мне не надобны, – откровенно сообщал Кузьма Мамонич. – А ты приезжай. Товарищ же твой пусть поищет денежных людей в других городах. Истинные верующие везде сыщутся. Я мог бы дать Федорову письма в Киев и во Львов, к тамошним купцам, с которыми веду дела…»

Прочитав это письмо, Иван Федоров сказал Петру:

– Ну что ж… Езжай в Вильну. Вижу ведь, не веришь ты, что еще кто-либо отзовется.

– Не верю, Иван, – опустив голову, признался Тимофеев.

И Петр Тимофеев уехал в Вильну. По той самой дороге, по которой недавно возвращался полный надежд и решимости всегда быть с Иваном Федоровым.

Обнялись.

Федоров смотрел, как удаляется телега с Петром Тимофеевым, сгорбившимся под холстиной, которой тот укрылся от начавшегося нудного дождичка, и чувствовал, как жжет глаза…

Вот и Петра сломили годы и неудачи.

Вот и опять ты один…

Оставшись в Заблудове, Ивам Федоров продолжал печатать начатый вместе с Петром Псалтырь с Часословцем.

С разрешения гетмана Ходкевича взял себе в помощь того самого Гриня, о котором говорил Тимофееву.

Младший сын в большой, едва сводящей концы с концами семье, светлоголовый Гринь переступал порог печатни с благоговением.

Видя, как отрок жадно слушает его рассказы, как на лету схватывает советы, Федоров радовался. Гринь был не только наделен даром искусно вырезать доски, он отличался и усидчивостью, прилежностью, как раз теми качествами, каких не хватало родному сыну Ивана Федорова.

– Что ж ты, Ваня? – не раз с грустью говорил Федоров сыну. – Неужто так не лежит сердце у тебя к искусству моему? Погляди на Гриня. Старателен, оттого и ладится у него все…

– То не по мне, – отвечал сын. – И не вижу я, чтоб прок тебе от книг был, отец. Одни мучения терпим, живем не как люди.

– Бога побойся! – восклицал Федоров. – Праведный путь никогда легок, не был!

И чем больше отдалялся от Ивана Федорова сын, тем ближе становился ему Гринь.

– Поедешь со мной? – спросил как-то Иван Федоров отрока.

– Поеду! – не задумываясь, ответил Гринь. – А вы возьмете?

Федоров провел рукой по русым волосам отрока.

– Поговорю с родными твоими…

Однако родня Гриня и слышать не хотела об отъезде отрока с Федоровым.

Федоров с трудом вырвал согласие отпустить молодого резчика к нему, когда откроется новая печатня.

Но он видел: отец Гриня согласился на это лишь потому, что не верит в успех Федорова.

***

Минули осень и зима. 23 марта 1570 года Иван Федоров закончил печатание Псалтыря с Часословцем.

И эта книга была издана им с невиданной красотой и тщательностью. На первом листе выделялся герб Ходкевичей, главы начинались с фигурных заставок, красные строки с изящных прописных букв.

Труд завершен достойно. Пора уезжать, а ехать некуда.

А между тем на иные письма, разосланные во все концы Речи Посполитой, ответа нет, на иные ответы пришли неутешительные.

В каждом письме сдержались одни и те же сожаления о бедственном положении прославленного друкаря, а затем шли сетования на трудные времена, на отсутствие средств, и под конец следовал отказ принять Федорова…

– Пропадем, пропадем! – испуганно твердил Федорову сын.

И без этих бабьих причитаний было тошно, и Федоров, не выдерживая, кричал на Ванятку, стучал по столу кулаком. Оба тяготились теперь друг другом.

В эти горькие дни Федорова позвал гетман.

Ходкевич, верно, сильно сдал за минувшее время. Он сделался еще более рыхлым, вялым, глаза гетмана слезились.

При одном взгляде на Ходкевича надежда, что гетман передумал и сохранит печатню, – слабая, но все-таки надежда! – оставила Федорова.

Он недоумевал, зачем же позван, и был поражен, услышав предложение Ходкевича записать на его имя одну из волынских деревень.

– Ничего иного сделать для тебя больше не могу, – сказал Ходкевич, – а отпускать тебя без вознаграждения негоже… Славен труд твой, Иван. Годы твои клонятся к закату. Владей же Спасовом, как истый шляхтич.

Гетман поднял глаза. Федоров спохватился, отвесил поклон.

– Благодарю, пан гетман… Но без трудов жить не думал еще… Книги оставить? А кто же печатать их станет?

– Не время сейчас для книг! – уже слегка раздраженно возразил Ходкевич. – И средств ты не имеешь! Будь доволен тем, что сделал.

Федоров пребывал в смятении.

– Много благодарен, пан гетман… Много благодарен… Я ценю вашу доброту Но как же книги? Вера? Дозвольте мне подумать, пан гетман… До завтра…

Ходкевич, скрывая обиду и недовольство неблагодарностью московита, равнодушно пожал плечами.

– Как хочешь…

Федоров воротился домой. Стягивая у порога намокшие сапоги, окликнул:

– Ванятка!

– Ну? – нехотя отозвался сын, валявшийся на лавке.

– Слышь, гетман мне сейчас село Спасово давал… На Волыни… Во владение.

Ванятка сразу ожил, поднял всклокоченную голову.

– Правда? А дворов там много? Людей много?

Федоров посмотрел на сына долгим взглядом, с сердцем отшвырнул сапоги.

– Иль обрадовался, что паном стал?

– А что ж? – усмехнулся Ванятка. – Ай худо? Спаси бог гетмана!.. Да велико ли село-то? Когда ехать? Бать!

Федоров молча прошел к столу, молча опустил голову на руки.

– Чего ж молчишь? Ответь! – не унимался сын.

– Ничего я не ведаю… – устало сказал Иван Федоров. – Отстань, сделай милость… Да и согласия я гетману еще не дал.

Сын оторопело уставился на отца. Не сразу слова отыскал нужные:

– Как «не дал»? Гетман же…

– Что гетман? Что гетман?! – взорвался вдруг Федоров. – Бился ли твой гетман, сколько я, жег ли руки на литейном дворе, терпел ли клевету и наветы, как я, чтоб подарки свои швырять?! Расщедрился! Я всей жизни не жалел, отчизну покинул ради проповеди слова печатного, а он мне Спасово?!

– Да ты отказался! – в отчаянии крикнул сын. – Вижу, отказался! Говори уж прямо! Казни!

– Ванька! Молчи!

Хлопнула дверь. Федоров, тяжело дыша, опустился на скамью. Сердце стучало, хлынувшая в голову кровь не отливала, и предметы вокруг казались зыбкими, качались. Онемела левая рука.

Он попытался дойти до кадки с водой. Дошел. Но когда уже начал пить, в груди что-то сжалось, и от резкой боли свет померк…

Кружка, выпав из ослабевших пальцев, с грохотом покатилась но полу.

Вернувшийся за шапкой сын увидел Ивана Федорова лежащим на боку с закрытыми глазами, с прижатой к груди рукой.

В ужасе отступил Ванька к двери. Опрометью бросился к соседям, к попу Нестору.

– Помер! Помер! – бестолково и потерянно твердил Ванька.

Но когда соседи сбежались, Иван Федоров уже пришел в себя. Только бледен был необыкновенно и слаб.

Его уложили в постель.

– Видишь, батя, болен ты, – сказал Ванька, когда они остались одни. – Напрасно и серчал… Надо принять тебе гетманский подарок…

Федоров, глядя в потолок, не ответил. На следующий день он добрел до гетмана Ходкевича, чтобы сказать, что отказывается от села.

Просил только отдать ему матрицы, отлитый шрифт и пятьсот псалтырей.

– Ты пожалеешь о своем решении, – растерянно сказал гетман, не ожидавший отказа.

– Нет, – ответил Федоров. – Прости меня, пан гетман. Но пуще твоего недовольства убоялся я гнева Христа моего. Ибо спросит он, зачем я, лукавый раб, не отдал серебра его, а зарыл талант свой в землю. Мне же ответить нечего будет, коли начну житные семена вместо духовных семян по вселенной рассевати… Так что прости. Не пропаду. Не оставит меня бог.

И Иван Федоров спустя несколько дней покинул Заблудов, направляясь в новое странствование по чужбине, по городам, где его никто не знал.

Все убогое имущество печатника и книги уместились на двух телегах.

Богатства в Заблудове он не нажил.

Но и веру его отнять здесь не сумели.

Нет, вера его была тверда.