Текст книги "Иван Федоров"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

В грамоте, по словам знакомого Михаилу купца Иоахима Крумгаузена, гермейстер и епископ уверяют, что обучать русских разным искусствам опасно, что они могут эти искусства обратить против ордена и самого императора.

– Тут, видишь, какое дело, – сказал Михаил Твердохлебов. – У ливонцев срок мира с нами кончается, так они и трясутся… И Шлитта они не выпустят. Как бы там император ни решил, не выпустят. В случае чего, возьмут и уморят. Это у них просто. А потом отпишут Карлу, что Шлитт-де помре, и вся недолга… Так что немецких печатников ты не жди.

– А царю известно сие? – спросил Федоров.

– Всем известно. И царю и митрополиту… Ох, неладно гермейстер и епископ творят! Вспомнит им царь эту обиду

– И надо вспомнить! – с досадой сказал Федоров.

Михаил вздохнул.

– Коли вспомнят, быть войне… Тебе-то что? Ты, чай, с Ливонией торга не ведешь.

ГЛАВА VI

Ему пришлось надолго забыть о печатных книгах. В самом начале пятьдесят восьмого года всех московских писцов позвали в Разрядный приказ, и государев дьяк Пафнутий Захаров объявил им царскую волю: все дела оставить, перебелять Судебник и писать прилежно, но быстро, дабы новые законы повсеместно и скоро распространить, к вящему благу всея Руси и на пагубу ворующим противу государя.

Марушу Нефедьева, Ивана Федорова, благовещенского дьяка Карпа и еще трех писцов поставили старшими.

Старик Захаров и молодой, в каштановой вьющейся бородке Иван Висковатый, пожалованный недавно в думные дьяки, ведающий Посольским приказом, но приставленный царем наблюдать и за Судебником, со старшими писцами беседовали отдельно.

– Вы, помолясь, поделите работу-то, – посоветовал, шепелявя, Захаров. – Возьмите каждый под надзор по пятку али и по десятку и взыскивайте. Да проверяйте, чтоб писцы не запьянствовали. А то на радостях зальют зенки на седьмицу, какой с них тогда спрос? И опять же руки у них опосля трястись будут. Почнут царапать, как курица лапою.

– Великий государь наш повелел, чтобы списки были готовы в срок! – звонко, напористо сказал Иван Висковатый. – С писцов, виновных в порче листов и нерадении, спросим, а с вас вдвойне. Проверять за вами сам буду. На себя пеняйте, коли что.

Покинув Разрядный приказ, назначенные старшими писцы посоветовались и тут же решили, кому за кем из переписчиков наблюдать. Договорились, чтобы всем в приказ не бегать порознь, доводить о работе Маруше Нефедьеву. А уж он пускай к дьякам ходит.

– Пафнутий-то совсем стар стал! – заметил Маруша, когда они с Федоровым вышли из Кремля. – В гроб смотрит… А Висковатый соколом летает.

– Летает соколом, а в глаза не глядит. Горд.

– Эка! У него дело такое. Ему при власти запросто нельзя… Не с него повелось, не им кончится.

– Не знаю… Не глянулся он мне.

– Ты еще кому-нибудь не брякни такое. Забываешь, Иван, что сана больше нет на тебе.

– Правду я всегда и без сана скажу.

– И дураком выйдешь. Мирских-то правд – сколько трав, а прав тот, кто траву гнет.

– Не должно того быть. Правда одна – церкви и государя.

– Эх, милый!

– А для чего же законы новые? Для чего мы ереси воюем?

– Да все так… Только жизнь и помимо законов течет… Ну ладно. Чего зря об этом?.. Крестник Ольгин как? Зашел бы с ним.

– Спасибо, – улыбнулся, едва речь зашла о сыне, Федоров. – Ужо приведу… Парнишка крепкий растет, не сглазить бы!

– А Марфа что? Здорова ли?

Федоров быстро, искоса посмотрел на Марушу и не сразу ответил:

– Благодарствуй… Здорова.

Маруша, казалось, не заметил заминки товарища, на углу Ильинки они спокойно попрощались, но к избе Иван Федоров подходил взволнованный. Случайно или с умыслом спросил Маруша о Марфе? Догадался или просто так молвил?

…Почти три года минуло со смерти Ирины, а Иван жил и здравствовал. Летящие дни заслоняли прошлое. Иван Федоров упорствовал, растравляя себя воспоминаниями, но воспоминания становились расплывчатыми, зыбкими, и образ Ирины отступал от него все дальше и дальше, таял, как тает в окутывающей горизонт голубой дымке покинутый тобою родной край… Горько тебе, нет-нет да оглянешься, а новые попутчики окликают, дорога требует сил, обступают дела.

С недавнего времени стал тревожить Ивана Федорова мягкий, низкий голос Марфы, опаляли случайные прикосновения одежд, рук.

Он увидел то, что видели давно все другие: длинные загнутые ресницы вокруг огромных карих глаз, тонкий стан, высокую грудь, плавную походку.

Федоров боролся с собой, налегая на работу, истово молясь.

Но все оказалось напрасным.

Так и стали жить. Марфа, похоже, не изменилась. Даже еще неслышней стала. Но Ивану Федорову все равно чудилось теперь: люди обо всем догадываются и за его спиной шепчутся, осуждают.

***

Среди отданных под начало Федорова писцов двое оказались изрядными, а трое хоть плачь!

Особенно один отличался, Акиндин Наумов, серолицый, до времени оплешивевший и всегда пьяный.

Грамоты Акиндин не знал, но смотрел на других людей свысока.

Впервые принеся Федорову свои листы, Акиндин расселся на лавке, как хозяин, и, подмигивая красноватым глазом, пожаловался, что в горле пересохло.

– Вон квас, испей, – предложил Федоров.

– Неужто квасом гостей встречают? – обиделся Акиндин.

– Я тебя не в гости звал, – остановил Федоров. – У нас дело. Пировать зачнем – и в год не кончим.

– А ты не гордись! Ты в Москве без году неделя, а наш род в доброписцах издревле.

– На том и хвала, – отозвался Иван, проглядывая листы. – Что это у тебя тут написано?

– То и написано, что надоть.

– Нет, не то… прочти сам.

– Ты надо мной не насмехайся, – поднявшись с лавки, набычился Акиндин. – Я самому боярину Шуйскому, самому боярину Старицкому потрафлял!

– Может, им ты потрафлял, а вот здесь не потрафил.

– Это тебе?!

– Не мне, а царю и государю. И ошибок много, и строка пляшет.

– Строка у меня ровна! Принимай листы!

– Не приму. Забирай их и проваливай.

– Гонишь? Меня гонишь? Да я у самого государя в чести! Меня митрополит знает! А ты кто?!

Пьяному воображению Акиндина, распаленного обидой, собственные бредовые слова казались правдой.

Акиндин ушел не сразу. Стоя посреди улицы, он еще долго бранился и выламывался на радость зевакам. На другой день к Федорову присеменила жена Наумова, махонькая, иссохшая, со слезящимися глазками.

– Заболел мой Киндинушка! – запричитала она. – Здоровье у него слабое! Как расстроился вчера, так и слег. Задыхается, заходится! Уж не гневайся на него, батюшка. Прости! Где его листы-то? Он выправит!

– Пил бы он помене! – с брезгливой жалостью сказал Федоров.

– И-и-и, батюшка! Разве он пьет? Он малость… Это он болеет!

Федоров передал листы…

Дело с перепиской Судебника двигалось не так споро, как хотелось и как требовали царские дьяки. Переписчики, даже лучшие, допускали ошибки, писали не всегда с бережением, портили дорогую иноземную бумагу, а ее не хватало, и приходилось тащиться в приказы, выпрашивать денег.

***

Слух, что московские писцы перебеляют новые государевы законы, проник во все углы города.

Соседи Федорова, соседи его соседей, все Зарядье, наверное, перебывало в избе, заходя под любым предлогом и стараясь выпытать, что ждет народ.

Однако сказывать о законах государевы дьяки до поры запрещали. Федоров только улыбался и успокаивал любопытных, говоря, что законы добрые, милостивые.

Между тем людям не терпелось. Не зная ничего в точности, они строили догадки, выдумывали небылицы.

Масла в огонь подлил государев указ о стрельцах. По Москве и по всем прочим городам было объявлено, что царь зовет к себе на службу вольных людей всякого звания, чтобы ведали ратное дело, ходили бы в походы, а их за это жалует землей, обещает им всяческие послабления и великие милости.

Иной обезземелевший мужик и не рад был натягивать стрелецкий кафтан, закабаляться с детьми на веки вечные, но куда было ему подаваться со своей волей? Милостыню просить? А тут землю дают, деньги платят, одевают… В походы-то когда еще, а голодные рты сегодня хлеба просят!

Тысячи шли в стрельцы. И не только вольные. На первых порах велено было принимать всякого, был бы здоров. Так стрелецкие кафтаны укрыли и плечи беглых холопов.

Народ смущался. Стража схватила на Троицкой площади пьяного крикуна, грозившего боярским родам.

– Кончилось боярское время! – бушевал крикун. – Всю землю у них царь-батюшка заберет и нам раздаст! Сами боярами будем!

Крикуна пытали, вырезали ему язык и, выведя на Болото, срубили буйную голову, объявив, что воровал. Но и это не успокаивало людей. Казнь сочли боярским делом и стали еще нетерпеливей ожидать перемен.

Федорова осаждал Ларька.

Нет, ты мне все прочти, – упрямо склоняя голову, требовал он. – Я никому не скажу, а знать должен.

– Да поди у своего боярина спроси! – пытался отделаться Иван. – Бояре все ведают!

– То бояре, – не соглашался Ларька, – а то государь… Не можешь ты мне отказать. Земляки мы. Вспомни, как я тебя выручал.

Заставив Ларьку поклясться перед иконами, что никому ничего не передаст, Федоров прочитал ему главные места из Судебника.

Ларька слушал, беспокойно норовя заглянуть в бумагу.

– Чего вертишься? Ведь не разумеешь грамоте-то!

– Все-таки… Ну-ка, ну-ка, чти еще раз, как землей верстать будут. Так и написано, что за верную службу государю?

Его интересовала земля, и только земля. Та, которую Судебник сулил каждому, пусть не родовитому человеку, отличившемуся в ратях, несущему тяготы войны, пролившему кровь за царя.

– Это справедливо! – решил Ларька. – Одно худо – опять дума верстать будет… Надо бы, чтоб сам государь, без бояр.

– Куда ж ты бояр-то определишь?

– А пусть вровень со всеми служилыми. Чем мы их хуже?

– Не гордись. Среди бояр зело мудрые мужи есть. Да и привычно им государевы дела править.

– Учили кота сметану лакать! – усмехнулся Ларька. – Дай мне срок – я любому делу выучусь, не то что подати собирать да рафленых курей трескать! Самое это пустое ремесло, Иван, если хочешь знать, править-то! Знай соблюдай свой интерес, а тех, кто перечит, казни… Я так понимаю, что кузнец или плотник куды больше ума на свое ремесло тратит, чем тот же Висковатый Иван.

Федоров смеялся, а Ларька оставался при своем мнении.

Выслушав главы Судебника о делении земли на волости и уезды, о наместниках и волостелях, он опять покачал головой.

– Конечно, – трезво рассудил он, – так сподручней, и весь доход в цареву казну пойдет. Но – гляди! – опять одни бояре да окольничьи судить могут.

– Зачем? – возразил Федоров. – Вишь, в городах судят приказчики и дворские, в волостях да посадах – старосты с целовальниками. То народом выбранные люди будут.

– А главное-то слово за кем останется? – подмигнул Ларька. – Меня не проведешь!.. Ну, да господь с ними! Прочти-ка еще раз о землице!

Только когда Федоров растолковал Ларьке, что теперь города не будут отдаваться боярам в кормление, что и бояре теперь станут получать жалованье, хоть и в виде доходов от суда, тот сообразил, куда пойдет остальная прибыль и какую он сам от того может получить выгоду.

– Слава богу! Умудрил царя, как свою казну приумножать! – воскликнул Ларька. – Ну, живем! Теперь бы только в бой! Охулки на руку не положим! Зубами рвать ворога будем! Верно говорю! Дай только схлестнуться!

Он потряс вытянутой сжатой в кулак рукой.

– Не жутко тебе кровью-то за землю платить? – спросил Федоров, невольно понижая голос.

– За нее только кровью и платят, – убежденно ответил Ларион. – Да не бойся. Я свою берегу. А вот чужой не пожалею!

…С грехом пополам закончили московские писцы первые сорок списков Судебника. Иван Висковатый сказал Маруше Нефедьеву, что государь недоволен их медлительностью.

– Старались чище сделать, – ответил осторожный Маруша. – Потороплю теперь… Вишь, жаль, станка печатного нету, как у немцев. Давно бы все завершили.

– Ну, это не твоего ума забота! – оборвал Висковатый.

Всю зиму, начиная с богоявления, в Москву съезжались и сходились ратники. В Разрядном приказе с утра до вечера стояли шум и толчея. Царские дьяки строго проверяли число приведенных боярами и дворянами людей, нарочно назначенные московские дворяне вместе с оружейниками проверяли, кто и чем вооружен. На княжеских и боярских дворах места для всех ратников не хватало, их разводили на постой к москвичам. К Федорову и другим писцам никого не поставили.

– Вот и ты в честь взошел! – пошутил Афанасий Твердохлебов, которому посадили на шею десять человек.

Ива; Федоров отмолчался. Он понимал, откуда такая «честь».

Ратники заполонили город. То и дело слышалось, что кого-то побили, у кого-то испортили девку, где-то пограбили. Обидчиков, если только удавалось их найти, били при народе батогами, но бесчинства не утихали.

– Чему дивишься? – пожимал плечами Маруша. – Всегда так было. Ратные – народ отчаянный. Им на смерть идти.

Приехавший в Москву нарвский знакомый Твердохлебовых купец Иоахим Крумгаузен, бодрый толстяк с красными щечками, испуганно разглядывал московское воинство и настойчиво расспрашивал, куда задуман поход.

Афанасий успокаивал Крумгаузена, говорил, что войско на Казань, но ливонец не верил. Боялся: готовится нападение на Ливонию.

– Зачем нам воевать? – говорил Крумгаузен. – Нам не надо воевать. Пожалуйста, мы доставим вам что угодно. Пушки? Я готов возить и пушки! Порох? Пожалуйста, я привезу порох! Ваши дьяки требовали от послов епископа восстановить разрушенные протестантами церкви. Я первый дам денег на эти церкви! Только не надо войны!

– Что это он мечется, как клуша перед ястребом? – спросил у Твердохлебовых Иван Федоров.

– Замечешься, – ответил Михаил. – Ныне орден не тот, что был. Рыцари-то только бражничать да ссориться за чины горазды.

– А богата земля?

– Города богаты. Деревни нищие.

– А наших, православных, там много?

– Есть и наши. А больше ливы, да эсты, да чудь. Все в кабале у немцев.

– Бог с ними, с чудью. Только не пойму я тебя. Ведь ливонские-то земли прежде нашими были.

– Такие же они наши, как немецкие. Да и когда это было?

Толковать с Твердохлебовым о Ливонии не стоило. Крепко дружили они с тамошними купцами. Впрочем, в ту весну и зиму больше толковали о Казани. Летом замышлялся великий поход, чтобы навсегда покончить с этим татарским царством.

– Вот тебе и земля! – говорил Ларька. – Там, по Волге, ее на всех хватит!

Однако время для похода на Казань упустили. Войска, правда, к Волге двинули, Казань обложили, но татары сидели в осаде крепко, а там начались дожди, дороги раскисли, с подвозом провизии стало туго, и, боясь холодов, московское войско потянулось обратно.

Вернувшийся из похода Ларька ругал воевод, татар, погоду, весь белый свет.

– Коли б знал ты, сколько за одну дорогу ратников добрых да коней потеряли! – жаловался он. – Кто заболел, кто померз. Ну, годи! Я к Курбскому перешел, слышь, и князь мой твердо говорит – не ныне, так завтра, а возьмем Казань. Он и сейчас с бой рвался, да другие воеводы не решились на стены идти.

– Смел, говорят, Курбский-то?

– Всех смелей. Он да брат его Роман – самые из князей отчаянные. В стороне от боя не стоят. Кабы и другие такими были!

ГЛАВА VII

«Припадаю к стопам вашей милости, молю бога продлить ваши годы.

Известие, которое вы от меня получите, может быть, не явится новостью, но я льщу себя надеждой, что первым сообщу такие подробности, о которых вы можете не знать.

Я имею в виду, ваша милость, взятие минувшей осенью русским князем Казани.

Я подробно сообщал вам о миссии Адашева, ездившего на Волгу возводить на ханский престол московского прихвостня и лизоблюда Шиг-Алея. Писал, что запутавшиеся во внутренних спорах казанцы выдали Москве несчастную царицу Суюн-беку с малолетним сыном в обмен на правый берег Волги. Суюн-бека и ее сын, конечно, были умерщвлены, а вскоре Адашев опять появился в Казани.

Придравшись к каким-то пустякам, Москва заявила казанцам, что для них же будет лучше, если вместо татарского царя в городе сядет наместник великого князя. В таковые наметили князя Семена Микулинского. Но обрадовались в Кремле рано. Казанцы опомнились и ворот Микулинскому не открыли. Со стен они кричали:

– Подите, дураки, в свою Русь! Мы вам!..

Представьте теперь положение великого князя. Он уже надеялся проглотить лакомый кусок, а тот взял и застрял в горле! Между тем расплачиваться с войсками Ивану стало нечем. Кроме того, Казань начала спешно вооружаться. Они (татары) привлекли на свою сторону местные племена язычников, к ним прибыл ногайский царевич Едигер с десятью тысячами отменных воинов. Провозглашенный казанским царем, Едигер, наверное, договорился с перекопским ханом Девлет-Гиреем, потому что хан в начале лета двинулся на Москву.

Хотел великий князь или не хотел, приходилось воевать. Войско собрали огромное и удивительно быстро. Я полагаю, что Москва выставила против казанцев не менее ста тысяч кнехтов. Впрочем, зная боязнь, испытываемую русскими перед татарами, удивляться этому не приходится.

Меня поражает другое: отсутствие согласованности действий у татар. Откликнувшись на призыв казанцев, Девлет-Гирей в июне месяце подходил к Москве, а Едигер даже не подумал двинуться из Казани.

Это дало возможность князю Андрею Курбскому, посланному с войсками против крымчаков, разбить их близ города Тулы. Победа была полной. Курбский, сам принимавший участие в бою, возвратился как триумфатор.

Царю в один голос твердили, что надо немедленно идти на Казань. Однако он решился не сразу, во всяком случае, не хотел ехать сам. Очевидно, Иван боялся, что в случае поражения или неуспеха вся ответственность ляжет на него и власть опять попадет под опеку боярства.

Только уверения митрополита и Адашева, что победа предрешена, что нельзя допустить, чтобы честь ее приписали кому-нибудь, кроме самого царя, вынудили Ивана облачиться в доспехи.

Я довольно хорошо осведомлен о ходе казанской кампании, так как наш соотечественник Гаспар Эверфельд состоял при особе великого князя и сам принимал участие в событиях.

Раз и навсегда должен сказать, ваша милость, что на Гаспара Эверфельда нам рассчитывать нечего. Правда, он, как единоверец, делится тем, что знает, но с его дурацкими представлениями о чести и благородстве он никогда не станет вредить сюзерену, которому служит.

Итак, о походе. В августе московские войска осадили Казань. Они обложили несчастный город со всех сторон и поначалу намеревались взять его измором.

Казанцы вели себя мужественно. Летучие отряды нападали на тылы неприятеля и на обозы, в вылазках из крепости русским причинялся большой вред. Страдающее население бедного города не пало духом даже после того, как от крепости была отведена вода и московиты взорвали единственный колодец, находившийся под одной из башен.

Голодающие, мучимые жаждой, эти люди, хоть и не знающие истинной католической веры, достойно сопротивлялись московским варварам.

Даже непрестанная стрельба из пушек с возведенных русскими туров, вызывавшая в городе разрушения и пожары, не могла сломить духа казанцев. Кстати, ваша милость, спешу сообщить, что многие пушки русских разорвались…

Едигер рассчитывал, конечно, что приближавшаяся осень вынудит Ивана опять снять осаду, как уже было два года назад. Однако Ивану нужна была победа любой ценой. Поэтому он решился на штурм.

1 октября русские подвели мину под стены Казани и устроили взрыв. В образовавшуюся брешь устремились отборные полки. Другие полезли по лестницам на степы со всех сторон. Тут отличился Роман Курбский, брат царского любимца Андрея Курбского. Он карабкался наверх, как рядовой кнехт, и пал, жестоко израненный. Отважно сражался и Андрей Курбский. Как полководец он показал себя стремительным и скрытным. Его личная отвага столь же велика, как его прочие таланты. Под Казанью, заметив, что около трех тысяч татар уходят из города и сгрудились на берегу для переправы, князь Курбский во главе небольшого отряда, не раздумывая, врубился в самую гущу противника.

Дрался, как лев. Его сбили с коня, разбили на нем шлем, пробили в нескольких местах кольчугу, потоптали копытами. Вокруг Курбского пало немало храбрых. Однако и татары потеряли множество воинов и уже не отступили, а бежали в беспорядке. Курбского нашел после боя его стремянный. Иссеченный князь остался жив.

Мужественно сражались и другие воеводы, чего нельзя сказать о самом великом князе.

Он отличается умом, хитростью, чем угодно, но только не воинскими доблестями.

Судите сами, ваша милость. Ему необходима была победа, а Иван даже во время штурма продолжал удерживать возле себя, для личной охраны, добрую треть всего войска. Наступил момент, когда отчаявшиеся казанцы, пользуясь тем, что иные русские бросились грабить дома, стали теснить московитов. Великий князь и тут не решался оказать помощь штурмующим. В конце концов распаленные боем воеводы перестали церемониться, попросту нарушили повеление великого князя и послали в бой его полк. Самого же царя заставили сесть на коня и выехать на холм под хоругвь, чтобы он был виден сражающимся. Свежие подкрепления решили дело. Увидев одетых во все белое ратников главного полка, штурмующие ощутили прилив сил и смели последние остатки татарских отрядов.

Гаспар Эверфельд, находившийся возле великого князя, рассказывает, что Иван страшно нервничал, и пока бой длился, без конца вертел головой, высматривая, не покажутся ли татары еще откуда-нибудь, хотя сторожа доносила, что никаких войск, кроме казанских, поблизости нет. Да и откуда им было взяться?

Когда же Казань пала, когда захватили в плен Едигера и его окружающих, когда бояре-воеводы подскакали к великому князю с криками: «Победа! Победа!» – и стали поздравлять его, знаете, ваша милость, что заявил сей сюзерен своим верным слугам?

Он раздраженно сказал:

– Да, вижу, что и на сей раз господь бог спас меня от вас!

Можно подумать, что он воевал не с Казанью, а с боярами!

Воеводы были обескуражены и огорчены.

Ведь столь недавно великий князь публично объявлял, что примирился с боярством!

Думаю, что невольно вырвавшиеся у великого князя слова будут дорого ему стоить. Во всяком случае, бояре недовольны, обижены.

Народ же ликует, вопит от радости и, как полагается, пьет мертвецки. Веселятся, полагая, что с татарскими набегами покончено навсегда. Весьма довольны и награжденные землей служилые люди великого князя.

Но победа над Казанью еще ничего не означает, ваша милость!

Больше того. Ваш покорный слуга склонен думать, что именно теперь московитам придется хуже, чем прежде. Я уже говорил вам, что часть татарских отрядов прорвалась из города и ушла. Примите во внимание и недружелюбие местного языческого населения, которое усилится, как только начнут отнимать пастбища и распахивать землю. Все это сулит новые военные столкновения. Будем надеяться, что местные князья не станут сидеть сложа руки. Тем более что вопреки советам ближних великий князь не пожелал пройтись с войском по покоренной земле и привести все население к покорности. Бросив войска, он спешно отбыл в Москву, довольный и тем, чего достиг. Кстати, войскам он приказал возвращаться неудобным путем, где они потеряли более тысячи коней.

Итак, приобретя Казань, московиты приобрели и бесконечные хлопоты. Им еще воевать и воевать в тех краях, и, если бог будет милостив, они увязнут в заволжских просторах, потеряются в тамошних бескрайних лесах, как муравьи.

Стало быть, кажущееся сегодня победой может оказаться поражением.

Казанским епископом назначен, ваша милость, некий Гурий Селижарский. Ему вменено в обязанность бороться с язычеством и крестить местные племена. Очевидно, проповедуя христианство, хотят добиться того, чего не смогли добиться мечом. Но чтобы проповедовать, нужны книги, а у диких московитов книг мало. Сейчас для казанского епископа церковные книги собирают по всем городам. Вообразите эту картину, ваша милость! Бородатые стражники и неграмотные попы стоят на площадях и вопят, чтобы верующие, которые имеют книги, отдавали бы оные для дела государя! Но кто же станет даром отдавать книги, если они тут буквально на вес золота? Поэтому я полагаю, что епископ Гурий будет ждать книг весьма долго, а племена за Волгой избегнут московского «просвещения».

Правда, великий князь имел возможность, служа истинному богу, получить сколько угодно книг. Недавно сюда приезжал посол датского короля Христиана Ганс Миссингейм, человек чрезвычайно учтивый, любезный и сведущий в очень многих искусствах. Великий князь, зная, что Миссингейм у себя на родине увлекался и типографским делом, по наущению митрополита выпытывал, как печатают книги. Миссингейм сделал великодушный жест, предложил варварам устроить в их Москве типографию, но с условием, что он будет печатать в ней на русском языке лютеранскую библию.

Казалось бы, чего еще московиту?

Так нет! От услуг Миссингейма отказались. Ему заявили, что знают истинную веру и способствовать лютеранству почитают за великий грех.

Иными словами, предпочли коснеть в дикости, жалеть о чем не приходится, конечно.

Ваша милость! Должен сообщить еще, что великая княгиня Анастасия, то сих пор рожавшая только дочерей, разрешилась от бремени сыном. У великого князя теперь есть наследник. По этому поводу здесь опять торжествуют. Вернувшийся из похода царь дал по случаю рождения престолонаследника пир. Царю положительно везет, ваша милость!

Жизнь здесь для вашего покорного слуги по-прежнему трудна и небезопасна. Великий князь и его воеводы, в частности Адашев и живучий Курбский, выражали большое неудовольствие по поводу разорвавшихся под Казанью пушек. Помимо меня, появились два шведских мастера, не считая имеющихся уже русских.

Я вынужден убедительно просить вашу милость прислать мне денег. Уверяю вас, я употребляю их с пользою!

Припадаю к вашим стопам. Прошу бога даровать вам долгие и счастливые годы.

Ваш преданнейший слуга…»