Текст книги "Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2"

Автор книги: Владимир Высоцкий

Соавторы: Валерий Перевозчиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

VIII. ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ ЛЮБИМОВ

Сейчас я вместе с вами слушал песню Володи, с которой начинается наш спектакль. Он пел своим странным тембром. Вы знаете, что тембр голоса менялся у Владимира. Сейчас он пел очень ясным голосом. Прекрасные слова отобрал для этой песни.

Что о нем самое существенное хотелось бы сказать? Что это явление, конечно, удивительное. И при жизни многими, к сожалению, непонятое, – многими его товарищами, коллегами и поэтами. Он рожден был поэтом. Имел дар божий – поэта. Это был замечательный русский поэт. И это было во Владимире самое ценное.

У Володи была необыкновенная любознательность и необыкновенное умение притягивать к себе людей. Это редкий дар. Он часто сам говорил: «Я сочинял песни для своих друзей и пел их в очень интимной компании..» А потом они стали расходиться кругами бесконечными и охватывать всю нашу огромную и необъятную страну. И эта интонация дружеская, расположение необыкновенное, с которым он пел своим друзьям, она у него осталась до конца. У него был дар удивительный, он умел любить человека. Поэтому к нему так тянулись люди.

А если брать его блатной цикл, его ведь тоже не понимают… Про него ведь такие небылицы плетут… Но это связано с тем, что он уже при жизни был какой-то легендой. К нему, вы знаете, шли тысячи писем… «Вы, как бывший уголовник, так прекрасно написали… Поняли сердцем… Я перековался…» А ведь он писал эти песни пародийно, стилизуя, проходя через все слои людей. У него необъятная палитра песенная. Ведь у него восемьсот с лишним песен. Это же надо успеть написать! А сколько у него осталось стихов! Ну меньше, конечно, но ведь архив не весь еще разобран. Хотя я знаю, что и проза у него есть. Такого обилия не ожидал даже я, близко его знавший… Я не думал, что у него столько осталось стихов, на которые он не писал музыки. Владимир говорил очень часто, что последнее время он больше работал с бумагой и карандашом, а не с магнитофоном и гитарой. И одна из целей нашего спектакля была даже полемической – показать и поэтам и людям, которые считают его только песенником, что его стихи – это высокая поэзия. Я-то убежден, что это – высокая поэзия. И это доказывает любовь к нему миллионов людей. Это же все-таки удивительное явление, что в любой день со всей страны к нему на Ваганьково приезжают люди, просто постоять. Зачем? Вот хочется задать вопрос: зачем? Значит, они с духовной какой-то жаждой приезжают? Значит, он умеет утолять духовную жажду людей. Они приезжают к нему – к легендарному, к бесстрашному человеку, который спел все, что хотел. Он открыл необъятные новые темы, которые часто многие поэты боялись и затрагивать. Почему его песни так пошли в народ? Сейчас же говорят его словами. Муж хочет утихомирить жену и говорит ей сурово: «Ты, Зин, на грубость нарываешься!» Если иронически кто-то хочет сказать, то говорит: «Жираф большой, ему видней». То есть он, как Грибоедов, входит в пословицы, его песни становятся истинно народным достоянием. Это же тоже удивительное явление.

Едут двое военных, проездом через Москву. «Сколько у нас в Москве времени? Сорок минут? Значит, куда податься?» А второй говорит: «То есть как это – куда податься! Сразу на могилу к Володе!» Они сорок минут в Москве, они проездом, но идут на Ваганьковское. Значит, чувствуют потребность прийти к нему на могилу.

Я был с ним в войсках, в суровой такой обстановке, и очень крупный военачальник говорил, что он просто завидует дару этого человека влиять на людей. «Какая у него сила, какая у него огромная энергия – взять людей и заставить их слушать затаив дыхание! Это качество хорошо иметь полководцу». С совершенно разных сторон об этом человеке говорят удивительные вещи, просто удивительные.

Володя был азартный человек, очень любил бывать всюду, бывать в разных компаниях, жадно слушал людей. Он не читал наставления и не учительствовал, а именно слушал. Вдруг исчезнет: то пойдет в подводное плавание, и моряки рисковали, брали его с собой, то летчики брали его в самолеты, альпинисты брали в горы. А он им давал силу. Все они говорили, что лучше себя чувствуют, когда с ними Высоцкий, как-то спокойней. уверенней.

Для меня Володя – прежде всего поэт. Прежде всего. Он был прекрасный актер, потому что он был личностью. Он всегда со сцены нес какое-то свое ощущение мира. Я уже не говорю о том, что всегда у него поразительно звучал текст. Потому что Володя понимал, что такое слово и как трудно слово отбирать. У него удивительные стихи, по форме безукоризненные, и кажется, что это давалось ему легко. На самом деле, когда смотришь внимательно его стихи, то поражаешься их законченности, их гармонии. А сколько у него набросков бесконечных! Он очень много работал над словом.

Еще – Володя был очень добрый человек, всегда старался помогать, всегда. Если он знал, что человеку плохо, он обязательно находил возможность помочь. Грустно об этом говорить, но могилу ему не случайно вырыли не как всем. Очень глубоко могильщики вырыли. Говорят: «Пусть сохранится». И место достали сразу, очень красивое место. Как войдете, прямо под деревом. И угодил Володя вместе со своим братом рядом, они как два золотника – Есенин и Высоцкий. Это истинные народные таланты, которых недаром народ любит.

Похороны… Какой-то день был в Москве необыкновенный. Все поняли, что умер поэт. Я еще больше зауважал москвичей – как достойно они похоронили своего поэта! И все было чинно. Сколько было цветов! Жара была дикая, а люди не себя от жары берегли, а цветы укрывали под зонтиками, чтобы они не завяли. А в театр целый месяц спустя шли люди и просили просто пройти по театру… Говорят: «Ну пустите в театр. Мы пройдем мимо портрета и уйдем…»

Меня всегда поражала его легкая походка. Удивительная. Даже какая-то необыкновенная. Володя даже вроде бы не ходил, а что-то его носило. Он так носился: то тут, то там! Он был человек спортивный, энергичный. Тратил он себя без остатка на любом выступлении. Было впечатление, что у него тут и сердце разорвется. Он удивительно играл, с огромной самоотдачей – всегда. Он хотел сняться в кино, мечтал, чтобы вышла его пластинка. Очень переживал, когда его собратья по перу мило похлопывали его свысока по плечу: «Ну, Володя, спой! Чего ты там сочинил?..» А жизнь-то показала: неизвестно, кто кого должен похлопывать по плечу. Вот в чем дело.

Каким он пришел? Смешным. Таким же хриплым, в кепочке. Кепочку снял вежливо. С гитарой. В пиджачишке-букле. Без всякого фасона, не такой, как говорили, – стильный молодой человек, нет. Пришел очень просто. Парень очень крепкий, сыграл чего-то. Сыграл, и не поймешь, собственно, брать или не брать. А потом я говорю: «У вас гитара? Может, вы хотите что-то исполнить?» – «Хочу». – «Ну, пожалуйста» Он спел. Я говорю: «Еще хотите исполнить?» Он еще спел. Я говорю: «И что же вы исполняете?» – «Ну, – говорит, – свое!» – «Свое?» Я его сразу взял. Вот и все. Вот история его прихода.

Можно ли было его сберечь? Это вы обратитесь куда-нибудь… не ко мне… Судьба у каждого своя. Но мы старались, наверное, недостаточно, но старались как-то оберегать его. Талант крупный! А огромный талант– всегда явление сложное, и с ним трудно бывает, с крупным талантом. А сберечь?.. Не знаю, по-моему, ответить-то на это нельзя. Наверно, нет. Он так жил и так тратил себя, что, наверно, сберечь его было нельзя. Поэты истинные долго живут редко, а в России – особенно.

О Гамлете что я могу сказать… Володя все время ходил, говорил, что он хочет сыграть Гамлета. Когда мы стали репетировать, репетиции шли тяжело и трудно. Оказалось, что он вообще хотел, а конкретно… не очень был готов. Потом, когда был такой тупик в работе, он даже исчез на некоторое время. Потом вернулся, стал очень хорошо работать. Роль свою он совершенствовал до самой смерти. И играл он даже перед смертью. Когда он сыграл последний раз? 18 июля играл и должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль и никто не вернул билеты. Ни один человек. И по-моему, даже деньги никто не потребовал. А над ролью он этой думал, часто мы с ним говорили, потому, что такая же уникальная, как он сам. Были случаи, когда он играл ее совершенно необыкновенно. Один раз, с моей точки зрения, он играл ее гениально – в Марселе. Он пропал. Волею судеб я его ночью нашел. Врачи сказали, что ему играть нельзя. Он сказал, что он будет играть. Дежурил врач. Ведь никто не заставлял. Он сказал: «Я своим долгом считаю – играть». А врач боялся, что у него не выдержит сердце. Во время спектакля я актеров предупредил, что если что-нибудь случится и надо будет укол сделать, то они скажут: «Где Гамлет? Гамлет там. Сейчас он будет к вам доставлен». То есть мы придумали какую-то схему на случай, если нужно будет сделать укол за кулисами… Играл непередаваемо. Совершенно…

Спектакль о Володе?.. Со спектаклем сложности были большие, и сейчас они есть. Но я всегда надеюсь, что здравый смысл восторжествует и спектакль пойдет. Спектакль так сделан: «Гамлет» без Гамлета. Когда Гертруда обращается к Гамлету и говорит: «Что ты задумал?!» – то Владимир отвечает песней, что он задумал. А его нет! К нему обращаются, а его нет уже. Но мне кажется, что в спектакле получится эффект, что он с нами, вместе с ребятами. Мне кажется, что спектакль будет достойным памяти Владимира.

Я от многих наших крупных поэтов слышал… и даже видел, что они были немного растеряны. Они говорили: «Вы знаете, не ожидали, что он такой необыкновенный поэт». Значит, в какой-то мере нам удалось показать Володю как замечательного поэта! Доказать, что в нашей среде двадцать лет жил необыкновенный человек.

Я должен сказать, что это нужно не Володе. Он имеет сейчас такую славу, что ему вообще ничего не надо. Это надо нам! Нам. Чтобы стать лучше. Потому что этот спектакль, я уверен, облагораживает. В этом я совершенно уверен. Спектакль чрезвычайно благотворно влияет на людей. Я видел лица, просветленные лица. Люди испытали подъем духа, они утолили душевный голод. Утолили душевную жажду, которую так гениально утолял Владимир, и поэтому он завоевал низкий поклон миллионов людей всей нашей России.

Ноябрь 1982 г.

ТРИ КОНЦЕРТА (Записи выступлений В. С. Высоцкого)

КИЕВ (24 сентября 1971 г.)

…Уберите это. (Магнитофон.) Я просто предупреждаю: если сейчас будет включаться это все – я тут же прекращу. Договорились? Товарищи! Я совсем не потому, что я стесняюсь того, что я пою или пою что-нибудь предосудительное, и не хочу, чтобы записывали, а просто это мешает. Когда перед глазами что-то крутится, это все неприятно.

Дорогие – теперь я уже могу сказать – друзья, потому что киевляне действительно стали нам друзьями!

Я прекрасно понимаю, зачем вы здесь все собрались, спасибо за теплые слова, которые авансом сказали мне. Я постараюсь их оправдать. Я знаю, что вы от меня ждете песен, я обязательно сегодня спою – все, что возможно. Особенно здесь, потому что в Москве я очень часто бываю вот в таких институтах, физических.

Значит, как построить сегодня программу? Просто петь? Но это тоже не так интересно – подряд, вы устанете. Я так много буду сегодня петь, что, наверное, нужно будет делать паузы. Я хотел вначале все-таки несколько слов сказать о нашем театре.

Значит, мы организовались в Москве семь лет тому назад, семь с половиной уже. Мы-самый молодой театр московский. После нас в Москве не было организовано ни одного театра. Организовались мы следующим образом. В Москве на Таганке раньше была тюрьма. Это вы знаете прекрасно. Таганка печально знаменита своей тюрьмой, где были политические заключенные. И была такая песня: «Цыганка с картами, дорога дальняя…» Вы помните, да? «Таганка, все ночи полные огня… сгубила ты меня. Таганка, я твой бессменный арестант, погибли юность и талант в стенах твоих». Вот видите, там погибали юность и талант, а потому, когда организовался наш Театр на Таганке, то тюрьму сломали к этому времени, а талант и юность, наоборот, процветали в нашем театре. Потому что начиная с главного режиссера нашего театра, который является – я убежден – очень талантливым человеком, и кроме всего прочего, юность – тоже, потому что у нас актеры молодые. Состав в нашем театра очень молодой – до тридцати лет. В нашем театре нужно очень много двигаться и нужно много сил, для того чтобы работать на сцене. Потому что наше самое главное устремление в творчестве – это создание синтетического театра. Театра, в котором будут сливаться воедино много видов искусства одновременно: чтобы это был и балет, и опера, и драматический театр, и цирк, и пантомима, и буффонада и т. д. и т. п. Попытки уже были. В нашем спектакле «Десять дней, которые потрясли мир» это уже, так сказать, расцвело махровым цветом.

А первый спектакль был «Добрый человек из Сезуана». Мы, собственно, и начали с этого спектакля. Он был поставлен на выпускном курсе Щукинского училища главным режиссером теперешнего нашего театра Любимовым. Он был актером Театра имени Вахтангова, много снимался в кино. Вы его, может быть, даже помните – он играл Пятницу в «Робинзоне Крузо», это одна из знаменитых его ролей. Был тогда он молодой, и черным цветом его красили.

Когда был поставлен этот спектакль, он вызвал большой резонанс в критике и в публике. Этот спектакль многие не принимали, особенно на уровне кафедры. Считали, что это ненужное нам искусство, что это красивость, что это все – эстетство и т. д. Потому что там даже ходят как-то такими квадратами, по пластике этот спектакль какой-то странный, много песен, зонгов, выходов на зрительный зал…

Но все-таки благожелателей было больше, и они вышли победителями. Была статья К. Симонова – прекрасная – в «Правде», и очень нас поддержал П. Капица, может быть, вы знаете об этом даже… Он большое участие принимал в открытии нашего театра и до сих пор является большим нашим другом. Я могу назвать еще много громких имен, но я этого делать не буду… Правда – нас поддержали, и вот мы открылись.

Первое время мы играли только спектакль «Добрый человек из Сезуана». Играли с удовольствием, потому что это был боевой спектакль, мы все время что-то пробивали, утверждали, говорили, что мы можем существовать, несмотря на то что мы молодые… Ну играли мы его двадцать раз в месяц. Это невыносимо, честно говоря. И поэтому встал вопрос репертуара. Вы знаете, что обычно создается новый театр с новым драматургом. Это был театр Шекспира, театр Горького, театр Чехова – называется по имени драматурга. Сейчас такого нет – ни Шекспира, ни Горького, ни Чехова. Значит, мы начали организовывать театр Брехта. Это тоже сложно, потому что он уже организован. Существует «Берлинер ансамбль» – что же повторяться. Значит, нужно было какое-то свое, неповторимое лицо, и мы решили, что сейчас наиболее отвечает нашим запросам и устремлениям творческим поэзия и проза нашей литературы. Потому что они стоят выше сейчас, чем драматургия. И мы начали играть поэтические спектакли.

До этого мы поставили «Героя нашего времени», из-за того что нам срочно был необходим ремонт, а близился юбилей Лермонтова. И нам сказали: «Сделайте спектакль к юбилею, а мы вам – ремонт». Мы сделали спектакль к юбилею, нам сделали ремонт. Но крыша продолжала течь, и каков ремонт, таков был и спектакль, мы его очень быстро сняли с репертуара.

Ну и началась поэтическая линия, произошло такое возрождение поэтического театра. После двадцатых годов, после «Синей блузы», «Кривого зеркала» такого театра не существовало. И вот эти традиции мы возродили.

Начали работать с Вознесенским. Он сделал подборку стихов. И мы хотели сыграть всего один раз этот спектакль. Половину спектакля – мы, а половину – сам поэт. Этот спектакль «Антимиры» назывался и называется до сих пор. Ну мы сыграли, а нас попросили: «Оставьте, пожалуйста, спектакль, все-таки поэтических представлений давно не было на сцене». Мы думаем: действительно… репертуар-то нужен. И мы оставили. Вот с этого спектакля началась «самодеятельность» наша в хорошем смысле этого слова. Я без шуток говорю, потому что первый спектакль «Добрый человек из Сезуана» оформляли музыкально два наших актера – Хмельницкий и Васильев. И музыкально оформляли спектакль Вознесенского тоже Хмельницкий и Васильев. И я вместе с ними писал всевозможные номера для этого спектакля.

Надо вам сказать, что это у нас просто очень хорошая традиция. Мы почти все не только стоим на самой низшей ступени театрального искусства: знаете, над актерами еще режиссер, потом – драматург, потом – начальство, потом – божья воля, так сказать, а мы – где-то внизу, как исполнители. Так вот у нас это в меньшей степени. Мы все что-то внесли в наш театр, а вы прекрасно знаете, что, если больше вкладываешь– будь то ребенок, любимая женщина или мужчина, – это становится дороже. И поэтому каждый спектакль, в который вкладывается больше, нам дорог, и театр тоже очень дорог. И поэтому, когда спрашивают меня, уйду ли я из театра, я могу совершенно точно ответить, что этого никогда не произойдет. Хотя бы из-за того, что нигде более интересного творческого коллектива и работы такой не найдешь. Потому что все мы что-то делаем – пишем музыку, тексты, песни, интермедии, некоторые актеры даже пишут инсценировки, главный режиссер сейчас тоже написал инсценировку, так что варимся в своем соку, а это интересно.

Второй поэтический спектакль был «Павшие и живые»– спектакль о поэтах и писателях, погибших в Великой Отечественной войне. Вы знаете, у нас ведь всегда оригинальное художественное решение каждого спектакля, и наши представления можно играть только в этих декорациях. У нас вы никогда не увидите павильонов, построенных «изб» из «бревен»… Потому что все равно – обман. Никто же из вас не верит, что это настоящая изба. Ну так похоже – «бревна»… У нас этого ничего никогда нет. Каждое оформление наших спектаклей несет в себе какую-то метафору. Ну, например, в спектакле «Павшие и живые», о котором я вам начал говорить, это – три дороги, по которым уходят и приходят герои. Приходят, читают свои стихи, идет новелла об их жизни, потом они уходят по дороге героев в задник ярко-красного цвета, который раздергивается, получаются такие щели… А впереди эти дороги сходятся к чаше с Вечным огнем, к медной чаше, в которой зажигается Вечный огонь, и весь зрительный зал в начале спектакля встает, чтобы почтить память павших минутой молчания. Мы всегда делаем какое-то необычное начало не для того, чтобы оно было необычным, а для того, чтобы ввести зрителя… Обусловить с ним правила игры. Вы знаете, когда дети договариваются играть в прятки или в войну, они говорят: «Ты – немец, я – русский». Или там: «У тебя – автомат, а у меня – винтовка», и они верят в это, у них голубые глаза, на них необыкновенно приятно смотреть. Хотя они не надевают касок и не сидят в танках, а сядут за кирпич – и это уже какой-то дзот – и им веришь.

Так вот в театре у нас – примерно по этому принципу. Истоки его в театре улиц, в театре площадном, брехтовском. Поэтому есть намек на декорации и как бы договор молчаливый со зрителями: мы будем играть в этих вот условных декорациях… Потому что театр ведь – искусство условное. И вдруг мы сейчас, когда приехали в Киев, поняли и еще раз убедились, что это хороший ход. Зритель через пять – десять минут привыкает к этому и начинает следить только за действием и за теми мыслями, которые ему преподносят.

Потом был еще один поэтический спектакль, назывался он «Послушайте!». Мы его играем до сих пор. Его очень много критиковали, этот спектакль, но, несмотря на все, мы его отстояли и играем. По поэзии Маяковского инсценировку написал актер нашего театра Смехов в содружестве с Любимовым. Потом был поэтический спектакль – драматическая поэма Сергея Есенина «Пугачев». Тоже сделанный очень интересно, – это помост, который спускается к плахе, в плаху вбиты два топора, и иногда эта плаха превращается в трон, когда ее накрывают блестящей материей… И наконец, последний спектакль, который мы сейчас будем выпускать, – по поэме Евтушенко «Под кожей статуи Свободы». И по произведениям Пушкина, инсценировку эту написал наш главный режиссер Любимов в содружестве с собственной супругой. Значит, вот видите, такая поэтическая линия.

Теперь, другая линия в нашем театре – это линия брехтовская, линия высокой гражданственности. И эта линия продолжалась в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир», и в «Жизни Галилея» Брехта, и так далее… И в общем, она тянется до сих пор и будет развиваться дальше.

Но я хотел сказать несколько слов о спектакле «Десять дней, которые потрясли мир». Это наша классика. Люди даже недоумевают, которые приходят на этот спектакль и в Москве. Потому что он начинает» ся еще на улице. Известно, что революция – это праздник угнетенных и эксплуатируемых, и поэтому мы сделали этот спектакль как действительно праздничное зрелище. Еще на улице на гармошках, на балалайках играют наши актеры в форме революционных солдат и матросов. А у нас рядом ресторан «Кама». Оттуда выходят подвыпившие люди, они присоединяются к нам, танцуют… Может, думают, что пропустили какой-нибудь праздник престольный – бог его знает. Потом они понимают, в чем тут дело, что это совсем другое. В театр их не пускают, но они рвутся тоже пройти в театр. Когда вы проходите в театр, там стоят люди со штыками и накалывают билеты на штык, пропускают вас. А в фойе за пирамидами винтовок мы поем частушки, песни, вам прикалывают красные бантики девушки в красных косынках. Плакаты висят времен революции, музыка играет. Еще в фойе, еще не вошли в зрительный зал, а уже вы введены в курс дела: сегодня мы хотим, чтобы у вас было хорошее настроение. Мы поем частушки, они заканчиваются так:

 
Хватит шляться по фойе,
Проходите в залу.
Хочешь пьесу посмотреть,
Так смотри сначалу!
 

Все вздыхают облегченно, думая, что вот сейчас-то и начнется самое главное… Безобразие кончилось, откинемся на спинку кресла и отдохнем. Но не тут-то было. Выходят рабочий, матрос и солдат, стреляют в воздух; огонь, пахнет порохом… У нас театр маленький, слабонервных людей выносят… Но это было раньше, к этому сейчас уже привыкли, знают, что у нас всякие «чудачества». Но все-таки они работают на спектакль. Вот, и потом начинается действительно оправдание афиши: «Представление с буффонадой, пантомимой, цирком и стрельбой». Все это присутствует – вас не обманули. У нас есть большая пантомимическая группа. Многие из нас занимаются акробатикой, приобретают всякие цирковые навыки. У нас многие поют, многие играют на инструментах, даже на нескольких инструментах… В спектакле тридцать две картины, абсолютно по-разному решенных. Там есть элементы кукольного театра, кинематографа, и реалистического театра, и балета, и пантомимы – все это один за другим, калейдоскоп картин. Двести ролей. Все мы играем по нескольку ролей сразу – и во многих наших спектаклях, так что иногда думаешь: «Что сейчас надевать?»– когда восемь ролей я играю в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир». Я играю Керенского, потом – матроса-часового у Смольного, потом – белого офицера, потом пою зонги, потом – «отцов города», потом – анархиста и т. д., и т. д., и т. д. – видите, массу ролей.

Причем самое-то интересное – у нас в театре не гримйруются, у нас нет Грима. Ну в «Десяти днях…» – это маски, это вообще спектакль в гротеске сделан, там маски могут иметь место. А в других спектаклях, где играешь по нескольку ролей и никаких масок, это довольно сложно. Но в то же время самая большая похвала – это когда люди скажут, что вот он был Керенским, а потом вышел – и мы его не узнали. Это бамое приятное, значит, все сосредоточено (внутри). И поэтому, даже играя Галилея в «Жизни Галилея» Брехта, я никогда не рисую себе морщин, не клею париков седых, хотя я играю его от сорока до семидесяти пяти лет. И многие наши актеры так играют. Ну женщин, правда, не заставишь не гримироваться – уж ничего не поделаешь, они все гримируются, а мы – нет… Так что мы лучше сохраняемся, мужчины.

Последним спектаклем – я заканчиваю на этом рассказ о театре – был спектакль «А зори здесь тихие…», который здесь, в Киеве, приобрел наибольшую популярность у зрителей вместе с «Десятью днями…». Этот спектакль получил премию Театральной весны – действительно удивительное зрелище! Я считаю, что это самый высокий класс режиссуры – когда на ваших глазах из ничего, в условных декорациях, создается полная иллюзия обстановки того времени, военных лет. И действительно, так актеры и режиссер поднимаются до истинного трагизма.

Последняя работа театра – это «Гамлет» по пьесе, хорошей пьесе Шекспира, где я играю роль Гамлета. Ну мы не привезли это в Киев. Может быть, нас пригласят, и мы приедем на будущий год еще – просто не готовы декорации. Все волнуются из-за того, что ближайшая премьера – в Москве, через месяц мы должны это выпускать. Завтра в Москве у меня репетиция этого спектакля.

Вот и все, собственно, что хотелось сказать о театре. Сейчас я вам покажу две песни, написанные мной. Я ведь раньше тоже писал. Я давно очень пишу, с восьми лет, там всякие вирши, детские стихи, про салют писал… А потом, когда я был немножко постарше, я писал пародии всевозможные. Среди них так называемые «стилизации под блатные песни», за что я до сих пор и расхлебываюсь. Я писал эти песни, от них никогда не отказываюсь, они мне принесли пользу в смысле поисков формы, простоты языка, лексики простой. Но к сожалению… как вам сказать… в общем, я их уже давно не пишу, никогда не пел с эстрады. А довольно много людей знают их и считают, что должен появиться перед ними человек: здесь вот – нож, вот тут – струйки крови, гитара сбоку растет… Громадный, рыжего цвета человек с хриплым голосом, лет пятидесяти. Но это все неправда, как вы видите, – «я не Байрон, я другой»… Значит, все эти сплетни, разговоры кончились, когда начал я работать в Театре на Таганке. Работаю я там уже почти восемь лет и начал писать песни для нашего театра.

Я написал в спектакль «Павшие и живые», о котором я вам говорил, несколько вещей. Позвольте, я спою вам, чтобы разбавить немного рассказ. Первая песня называется «Братские могилы», а эту песню я еще исполнил в картине «Я родом из детства».

На братских могилах не ставят крестов…

И еще одна песня, которая называется «Песня немецких солдат», – тоже из спектакля «Павшие и живые». В новелле «Диктатор-завоеватель», где я играю роль Чаплина и Гитлера одновременно, там выходит несколько немецких солдат с засученными рукавами, бравые и наглые, какими они шли в начале войны. Ну, как они уходили – тоже все знают, но тогда они шли уверенно.

Солдат всегда здоров…

Ну еще несколько слов вот о чем. Есть такое впечатление, что актерская профессия – больше всего цветы, лавры и медные трубы. Но дело в том, что это не совсем верно. Конечно, это правда, у нас их больше, может быть… Но это естественно: конечная цель всякой работы – приносить людям какую-то радость. У других эта отдача происходит позже, в науке, наверное, намного дольше… А в театре это сразу – видно, как работаешь, и видно для зрителей – хорошо или плохо, все сразу ясно. В этом смысле, наверное, работать в театре приятно. Но это довольно трудная профессия, потому что денег задаром у нас никому не платят, и правильно делают… Нет, платят, конечно, некоторым… Но я думаю, что это пережитки и их изживают. А работаем мы так. С девяти до десяти многие из нас занимаются пластикой, движением. Мы приходим, надеваем спортивные костюмы и работаем как акробаты. Потому что в некоторых спектаклях приходится это делать. Вот в «Десяти днях…», кто видел, Помнит, что в роли Керенского у меня есть элементы акробатики. Потом – с десяти до трех – у нас репетиция, потом – три с половиной часа перерыв, явка на спектакль, вечерний спектакль – так что времени на личную жизнь не остается, лучше личной жизнью заниматься в стенах театра. Поэтому так много семей в нашем театре – пар таких семейных… Ну вот и все. О театре, если возникнут какие-то вопросы, я с удовольствием вам на них отвечу.

А сейчас я скажу несколько слов о кинематографе и о песнях, которые я писал для кино. Дело в том, что последние годы я снимаюсь в кино, и обязательно меня просят писать туда песни, чтобы я их сам исполнял. Ну потом какие-то бывают периоды – кому-то вдруг кажется, что мне нельзя выступать и петь песни. Почему-то кто-то решает – на себя берет такую ответственность… вы знаете, есть люди, которые почему-то хотят от нас что-то защищать. Есть такие… странные люди, но все-таки удается и петь, и писать песни– это в последнее время.

А начал я сниматься двенадцать лет тому назад, в ролях таких веселых парней, которые не очень задумываются про эту жизнь. Я это играл с удовольствием, потому что мы все хватались вначале за любую работу– кино, ну как же! Все люди тщеславные, все хотят славы зачем-то. А в кино аудитория колоссальная – несколько десятков миллионов человек. И мы брались, в общем, за все, что ни попадется. Я играл в «Карьере Димы Горина» такого человека, шофера… Там, правда, приобрел побочную профессию – водил самосвал, так что кусок хлеба под старость лет есть… В кино большие возможности в каком смысле: вы же прекрасно все знаете, что с детства в каждом сидит страсть к перемене мест, все хотят каких-то дальних стран, новых людей. А кино снимается в тех местах, где происходит действие, поэтому много поездок, много новых встреч; великолепные места, чудесные. Я бывал везде. Когда заходит разговор: «Был ли там?», я совершенно естественно отвечаю: «Был» – Магадан, Дальний Восток, Архангельск, Кишинев, Чоп, Закарпатье, Юг, Средняя Азия… Да, правда был, потому что я довольно много снимался в кино, и потом – я сам очень люблю ездить. В этом смысле это все замечательно, хотя это тоже довольно сложное дело – кинематограф. Потому что все время отрываться от дома сложно.

Ну так вот, я поиграл сначала людей, которые все время приставали к девушкам почему-то. И я должен был это делать тоже. А кино же – самый реалистический вид искусства. В фильме «Карьера Димы Горина» я должен был приставать к Тане Конюховой в кабине машины, пытаться ее обнять. Я долго отказывался – был тогда молодой, скромный человек, а она – известная актриса. «Я – нет, я – не буду…» Но все очень настаивали, говорили, что это нужно по сценарию, и Таня Конюхова сама говорила: «Володя, смелее!» Я осмелел, значит… Долго отнекивался, не соглашался, но наконец согласился, и это было очень приятно. А потом наступает возмездие! И вот должен был бить по физиономии Демьяненко Саша, который играл Горина. Там все происходило по-настоящему, девять раз! Там нельзя обмануть, поэтому я действовал по Евангелию– подставлял другую щеку, чтобы не распухала одна сторона больше другой. В другом фильме, «713-й просит посадку», опять я должен был делать то же самое. И то же самое со мной делал другой актер, Отар Коберидзе. Он – человек восточный, темперамент у него – глаз горит, думаешь: «Ну убьет сейчас!..»