Текст книги "Чозения"
Автор книги: Владимир Короткевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
XIII. ОДА СОЛНЦУ
Посадив женщину на плечо, он нес ее через речку, а потом в гору, на пологий, шумно зеленый от трав откос. Он мог так нести ее вечно.
Солнце вставало за горами. Руки женщины, которые он держал в своих, были от солнечных лучей медными.
Ее он мог нести вечно. Какая-то высвобожденная, необычная сила налила его руки, плечи, которым было так легко, словно крылья выросли на них, мускулы груди, что дышала, как кузнечный мех.
Легкие просто распирало от пряного, густого ветра из джунглей, от прозрачно-холодноватого дуновения с гор. И стальные, неутомимые, пружинили ноги, неся его и ее навстречу солнцу.
– Опусти. Устанешь.
– Я? – Он побежал в гору, и Амур, который не без основания полагал, что хозяин свихнулся, и вообще-то приветствовал это новое состояние, с веселым лаем бросился за ним, делая вид, что хочет схватить за пятки.
– Пусти.
Вместо ответа он подбросил ее высоко в воздух. И еще. И еще раз.
– Солнце! Солнышко! На!
– Ну пусти, ну пожалуйста…
Сверху, из голубизны, она смотрела на него удивительными, притихшими глазами. Видела растрепанный чуб, блестящие глаза, улыбающийся белозубый рот.
– Я сама, – она сжалась в его руках, зажмурилась и осторожно дотронулась губами до его рта.
Неповторимое чувство своей беззащитности и одновременно своей власти над ним наполнило ее сердце.
«Большой и смирный зверь. Вроде слона или ручного медведя. Непомерно сильный, только боится собственной силы, жалеет, слушается с одного взгляда, И правильно. Разве я не его собственная?»
Шли по тропинке.
– А кто это, голубой, летает над чозениями?
– Синий соловей… Поцелуй меня.
Она, казалось, не могла напиться солнцем и его близостью.
Чарующе, возвышенно высвистывал лесной каменный дрозд свою последнюю в этом лете песню. Флейтой переливалась в разнотравье китайская черноголовая иволга.
– И все же тайга почти молчит, – сказала она. – Послушал бы ты ее в мае. Сейчас пустеет все. Даже даурские ласточки тянутся к югу.
Маленькая серая птичка порхала перед ними.
– А эта?
– Восточноазиатская совка. Ли-у. Она волшебница. Отманивает охотников от женьшеня.
– Так чего же она нас отманивает? Разве мы идем за женьшенем?
– Хочешь? – вдруг увлеченно сказала она. – Я знаю где. Если хочешь – покажу тебе.
– Хочу, – сказал он.
Вот это начинаются его родственники. Аралиевые. Элеутерококк. Аралия континентальная. Вон черные ягоды вместе – это акантопанакс скученноцветный. А вон то – заманиха, листья как виноград. Латинское имя у нее красивое. Эхинопанакс элятум накаи.
– Столько знаешь, что страшно целовать тебя, – он поцеловал.
Они шли и развлекались тем, что придумывали друг другу новые профессии.
– Замминистра сельского хозяйства по поголовью черных махаонов.
– Представитель леопардовых интересов в ООН.
– Пожизненный председатель великой лиги суфражисток-антифизиков.
– Синяя борода в космических масштабах. Великий пожиратель женщин.
Северин захохотал.
– Разве это профессия? Это из серии ругательств.
– Ну и получай.
Он шел и любовался ею. Неизвестно по каким признакам находит какие-то травы, склоняется и отделяет их или осторожно выкапывает с корнем. Ищет. Работает.
…Склоняется, напрягаются сильные, стройные ноги, выгибается, как лук, тонкая талия, падают волосы, и она подбирает их тыльной стороной кисти, извечным и все же своим движением. Всегда, всю жизнь смотреть на нее.
И он смотрел, не раз заставляя ее поднимать на него настороженные глаза. Синие, они в такие мгновения темнели.
«Стоишь, – думала она. – И невозможно уйти от тебя, с твоей чистой цельностью и силой. Разве что убежать? Невозможно. Нельзя обидеть тебя за эту твою наивность. А ведь ты из-за нее ничего, ничего не понял. И сейчас не понимаешь, не предчувствуешь. Нельзя так сразу, не отдав всего. Боже мой, весь золотой от этого солнца, весь раскрытый навстречу ему и мне. Как быстро ты открылся! И я сделаю так, что бы ты навсегда остался таким, любимый мой, добрый, хороший».
Они поднимались к нагорью. Ночью здесь, видно, было прохладнее, и потому попадалось больше винно-красной, ржавой, огненной, лиловатой и нежно-золотой листвы. Но теперь жара и духота царили над миром, и веяло из зарослей каким-то пряным, дурманящим, неземным ароматом.
– Лианы пахнут, – сказала она. – Джунгли. Они шли к этим джунглям через поляны, на которых средь белого дня мерцал лунный блеск, голубой, серебряный, таинственный. Это шевелились серебристые султаны мискантуса краснеющего. Безбрежно дышало на полянах лунное море.
Джунгли надвинулись внезапной, почти вечерней тенью от сопок.
Сорокаметровые колонны деревьев, мрак и бурелом, редкие пятна света, буйный, дикий подлесок. Черные, собранные в шар плоды элеутерококка, медная листва винограда, сизоватые, будто запотелые, гроздья его.
Башни деревьев. И на них висят, обвивают, душат, шелушатся, как молодые сосновые ветки, толстые, с бедро взрослого человека, удавы лиан.
Все запутано ими, все перезавито. Змеи, змеи, бесконечные древесные змеи. Поднимаются до вершин, переползают на соседние, свешиваются. И лианная листва мельчает только на самых верхушках лесных богатырей.
Перехватывают свет, сжимают, оплетают. Иногда убивают. Вот стоит сухой бархат. А там сухой кедр. Тянется, тянется к солнцу актинидия с медово-сладкими плодами.
Папоротнички-эпифиты растут в трещинах коры, сочно зеленеют в пятнах света.
На стволах сваленных гигантских кедров растут подушки каких-то странных грибов. Нежнейшие, белые и чуть розовые, ветвистые, как кораллы, и такие же ювелирные на вид.
– Срежь их, – сказала женщина.
– Нельзя.
– Можно. Скоро холода.
– А зачем?
– Будет ужин как у императора. Это рогатики, или китайская лапша. Из-за них погубили больше кедров, чем на строительство городов. В Китае она были чуть ли не на вес золота. И вот из-за границы приходили китайские артели, валили самые толстые деревья – чем старее, тем лучше, – дольше гнить будет, больше лет будет существовать плантация. Когда древесина закисала, подсаживали на нее грибницу вот этих рогатиков, а еще ильмовиков и медвежьего уха. Потом, через год, приходили и собирали урожай.
Будрис осторожно собирал грибы. Прохладные, с дивным запахом грибной сырости, как у боровиков. Гражина разгребала палкой траву, искала что-то.
– Слушай, – тихо сказал он. – Знаешь, что я вспомню, когда мы будем стариками? Через тысячу лет?
– Что?
– Вот это. Тебя в этих джунглях. Змеи лиан. Виноград. Кораллы рогатиков.
– Я знаю. Я тоже.
…Речка сплывала со скалы в глубокую водобойную чашу, свежей струйкой падала на их головы, блистала радужными каплями на горячих от солнца плечах. Они лежали, опершись о край чаши, и, вытянув руки, пытались поймать за уши собаку, которая пристроилась ступенькой ниже, тоже в чаше. Амур лениво огрызался. Ему тоже было хорошо.
Склонялись зеленые, непроходимые стены деревьев, и лианы спускались с них и шелестели побегами над головами людей, словно хотели поймать.
…Потом она повела его в сторону от водопада, в самые дебри лианника.
– Здесь, кажется. Остановка. Снимай рюкзак. И винтовку. Пошли.
Отошла шага на три и остановилась под маньчжурским орехом над густыми зелеными зарослями.
– Ничего не видишь?
– Нет.
– Тогда зажмурь на минуту глаза. И думай про что-нибудь хорошее. Сюда нельзя приходить со злом в сердце.
– Буду думать о тебе.
Он стоял и правда вспоминал ночную избушку, шум деревьев и ее губы.
– Смотри, – тихо сказала она.
Папоротник и другие растения были отогнуты в сторону.
– Он?
– Не дыши. Он такой деликатный, что может умереть и от этого.
– Почему?
Потому что всю силу он хранит в корне. Для других только. Вот когда ты перестанешь меня любить – приди сюда, отыщи место и соверши единст венное преступление. Укради его. Он будет тогда большим, мудрым, старым. И все вернется: река, и сентябрь, и чозении.
– Я не буду его красть. Я никогда не перестану тебя любить.
– Не надо так, – встревоженно сказала она. – Не заставляй меня жалеть о многих поступках. – Тебе не о чем жалеть. Они сидели возле растения. Плечо к плечу.
– Подожди, я прикрою его от солнца. Прямые лучи тоже убивают его. Хрупкий. Как сама любовь.
Сплела над ним травы.
– И давай отойдем. Теперь ты все равно видишь его? И в траве?
– Теперь вижу.
– Отойдем. Может, ему и взгляды вредят.
Женьшень стоял в нескольких шагах от них. Древний, нежный, добрый. И они опустились на траву и смотрели, смотрели на него.
Пусть растет, – сказала она, положив голову ему на плечо. – Удивительно… Никогда не было так покойно. И так хорошо не было. Даже страшно, что никогда больше не будет. А вдруг никогда?
– Ты что? – он рывком притянул ее к себе. – Ты что, хочешь, чтобы я подох?
Пестрой сенью бежали по ним солнце и тень. Вились, переплетались вокруг джунгли. Их дуновение было как дыхание женщины у его губ.
– Бессмертие есть? – спросила она.
– Есть. Потому что я люблю тебя.
– Самое странное, что я тебя тоже люблю. Вчера еще и не думала. Так просто, приятно было сидеть с тобой. А потом ты поцеловал меня. И словно пробудил. Уже после я поняла твою беззащитность, дикий ты мой, невозможный. – Гладила его по голове. – Знала, что ничего хорошего из этого не получится. И не могла удержаться. Бредила этими твоими волосами, глазами, губами, руками… Глупый, сумасшедший браконьер. Хочу, чтоб ты вечно думал обо мне, чтоб это никогда не прошло.
– Никогда не пройдет.
– Если бы так…
В этих темно-синих глазах жила такая глубокая боль и такая любовь, что Будрис весь содрогнулся от жалости, умиления, желания защитить.
– Ты, маленькая, ты… Что это ты выдумываешь?
– Я просто знаю. Я не перенесу этого.
– И не надо будет тебе это переносить, – он по целовал ее глаза.
– Так я и сделаю… Бог ты мой, глупый, милый.
Сидел сегодня под этим водопадом, как Адам после грехопадения. Грешный, глуповатый, сам еще не осознал, что произошло… Самый дорогой.
В словах ее, в интонации голоса, в выражении глаз и прикосновении руки было что-то гипнотизирующее. Словно сама сила жизни переливалась из нее в него.
– Поверь, ничего, ничего такого страшного больше с тобой не будет. Я тебе говорю. Верь.
Все это чересчур непомерное тревожило его. Но в этом было и укрепление его большой, счастливой близости к этой женщине – его единственной женщине.
Она внезапно приникла к нему, словно искала спасения.
– Страшно. Я, кажется, и минуты не могу без тебя. Как же это будет теперь?
Вились, переплетались, сжимали деревья гигантские змеи лиан. Свивали шатер над маленькими лапками женьшеня, безжалостно душили кедры.
Но еще более невыносимыми, еще более смертельными – будто было это последний раз в жизни – были их объятия. Нежные в силе своей – как сама жизнь, неразрывные – как свод неба над вечным лоном земли.
XIV. БАЛЛАДА О ЛЕОПАРДЕ БЕЗ ИМЕНИ И О БЕЛОЙ ЛАЙКЕ, ИМЯ КОТОРОЙ – АМУР
Вечером, после ужина, они не спешили идти в избушку.
– А вот возьмем и всю ночь пролежим здесь, – сказала она.
Он кивнул головой,
– Если не спать, то здесь лучше.
– Там задохнуться можно. А если двери откроешь, так тот бандит разве постыдится в дом залезть?
Северин молча согласился. В душе он боялся повторения ночных кошмаров. А вдруг – снова? Вдруг не помогли ее слова, глаза, прикосновения? Но вслух он сказал:
– Здесь по крайней мере костер в твоих глазах отражается. И звезды.
– Я тебе покажу звезды. Пират!
Будрис засмеялся.
– А он сегодня возьмет и не явится, – сказала она. – Надоело ему, да и все. А если и придет – ты его убьешь. Такого можно, раз он обнаглел и людей выслеживает.
– Убить? Его? Да ты что? Я кого хочешь убью, только не его.
Он ни за что не убил бы теперь этого леопарда.
– Я понимаю, – сказала она. – Этот леопард свел нас, правда?
– Правда. Сотворил из нас одно.
И это было так. Смерть, что ходила вокруг по джунглям, родила любовь, жизнь. Возможно, спасла от всего темного, что подстерегает человека, что столько времени стояло и ждало, когда он, надломленный, упадет.
…Они легли у костра. Его пламя взлетало вверх, пожирая ветки, сушняк, валежник. Но они запасли огромную гору хвороста, хватило бы и на две ночи.
Огненный свет разливался по стволам и кронам деревьев. Иногда в этом багрянце пролетали высоко над землей белки-летяги. Планировали, меняли свой воздушный маршрут.
Какая-то сила притягивала их к костру, и они, повиснув на стволе дерева или опустившись на сук, замирали. Их глаза, большие, черные, с красной искоркой от огня, с любопытством рассматривали двоих непонятных, что примостились внизу, возле причудливого желто-красного живого куста.
Стоило только шелохнуться, и зверек поводил тупоносой головкой, срывался с места и летел во мрак.
Они лежали и говорили о звездах. Постепенно разговор угас. Молча лежать было лучше. Лежать и чувствовать тепло рядом, ощущать рукою ее плечо, сердцем – всеобъемлющий покой звездного неба, джунглей, кедров, гор, огня, всей земли, которая до последней былинки принадлежала им. Ему и той, что была рядом. Не было ничего лучше ее, и этой ночи, и этого мира.
Внезапно он ощутил спиной какой-то тревожный холод. Не звук, не запах, не дыхание ветра, а именно что-то нематериальное. Как будто кто-то смотрел ему в затылок.
Мужчина искоса посмотрел в ту сторону. Там никого не было. Трепетная грань багрянца и тьмы. И никакого признака чего-то живого.
«Что такое?» – взглядом спросила она.
«Не знаю», – так же взглядом ответил он.
Тревога не проходила. Какой-то инстинкт присутствия, который, наверное, в высшей стадии был свойствен полудиким предкам и который возродился у него за эти дни.
Пятно света сужалось. Северин лежал, весь внутренне скованный. Предчувствие постепенно крепло. Человек уже словно кожей улавливал, что кто-то стоит в темноте, что этот кто-то плавно, как челн на воде, приближается к нему, как будто совсем не передвигая ноги.
– Леопард!!!
И тот словно ответил из мрака тем же словом, захлебнулся, а потом рыкнул:
– Кх… лео-парррд!!!
На мгновение вспыхнул костер, и человек увидел (Приплюснутую голову и злобную морду зверя почти у самого огня.
Человеку было бы несдобровать, если бы на чудовище не бросился Амур. Морда в морду и зубы в зубы.
Рев, хрипение, два тела, которые сплелись на траве. Белое и пятнистое, лоснящееся, все в переливах мускулов.
– Ар-ар-ар! Ар-ар-ар! Визг, рычание, рев, басовитое ворчание. Будрис выхватил из огня головню и швырнул ее в зверя.
Взметнулся фонтан искр, запахло паленым. Дьявольский вопль разорвал ночь… Это было невероятно, но кошка не испугалась огня, не отскочила. И тогда человек со всех сил пнул ее ногой.
Свившись в клубок, леопард взвился вверх, как мяч, забился в воздухе с бешеным, яростным рыком, от которого, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки.
Он свалил бы мужчину с ног, но Амур снова успел вцепиться в зверя, рвануть его и осадить на землю. Человек только на мгновение ощутил на лице волну смрадного дыхания, а ошалевшее чудовище уже сноса бросилось на пса.
Горловым, страшным криком закричала женщина. Но человек уже не боялся, не рассуждал, не думал, он чувствовал только красный туман в глазах и соленый вкус крови во рту.
Схватив кривую, тяжелую дубину, он грудью, животом, всей тяжестью своего тела упал на спину леопарда, с диким сладострастием скрюченными пальцами левой руки схватил и вывернул шелковистый загривок, а правой, в которой была дубина, обрушил на плоскую голову зверя сокрушительный удар, и еще один – с неожиданной, радостной дрожью. И еще.
В этот момент над головой разорвали темень неба два снопа огня.
Леопард, весь обмякший, выскользнул из-под человека и, шатаясь, оседая, приникая ослепленной головой к земле, устремился прочь от огня, в темный ночной лес.
Человек вскочил на ноги и бросился было за ним, но удержался, метнул взгляд на женщину. Побелевшая, она почти без сознания стояла у костра, и два ствола дымились в ее руках. И тогда он почувствовал, что зубы у него оскалены, увидел, что весь он залит кровью. Закрыв глаза, он с трудом разжал пальцы и бросил дубину в огонь.
– Прости, – хрипло сказал он. – Я не выдержал, когда ты закричала. Я словно одурел.
– Он ранил тебя?
– Нет. Это, наверное, его кровь.
– Я бы убила его, если бы ты… вдруг ненавалился. Боже, и я тогда чуть не выстрелила. О-о…
– Ясно, – он говорил с нарочитой грубостью. – Каждый на твоем месте растерялся бы. Посмотри, как там собака.
Женщина склонилась над Амуром, который, весь дрожа, зализывал раны.
– Когтями подрал. Довольно сильно, но, по-моему, не страшно. На плече след зубов. Чуть выше – и сонная артерия. Тогда бы конец.
– Надо перекисью плечо промыть. Остальное сам залижет.
Они двигались машинально, словно в густом тумане, словно во сне. И только потом, убедившись, что жизни собаки, что их жизни ничто не угрожает, оцепеневшие, сели возле огня.
– Ужас какой… О боже мой, какой ужас! Четыре зверя. Я не… удивилась, если бы мы начали грызть его.
В воздухе отдалось глухое рыдание. И только тут мужчину начало трясти. Он схватил ее и прижал к себе, с ужасом думая, чем все это могло кончиться. Прерывистое дыхание толчками вырывалось из его груди.
– Тогда бы я… и совсем не простила себе. За одни мысли… За все.
– Не надо… Не надо… Не надо…
Притихла ночь.
…Леопард не появлялся, ушел куда-то в джунгли, в дебри, в глушь, но дальше от человека.
XV. ПОКАЯННЫЙ ПСАЛОМ РАЗЛУКИ
Через неделю машина заповедника везла их горной дорогой на пристань: его, ее и Амура. Денисов отдал собаку, узнав о том, что случилось в ту ночь возле охотничьей избушки.
– Что поделаешь? Не скажу, что не жалею. Пес что надо. Но вы теперь вроде кровных братьев. Он нашел друга в вас, вы – в нем. Такое не забывается. Берите. А может, еще случится и так, что вернетесь сюда. Вот и снова будем все вместе. Ей-богу, хорошо было бы.
– Амура возьму, – сказал смущенно Будрис. – А насчет остального мне… нам осмотреться надо. Я вот сейчас во Владивосток. Она еще на три дня останется здесь.
– Зачем? – неодобрительно спросил Денисов.
Глаза его смотрели на Гражину настороженно, испытующе, и морщинок вокруг них, кажется, стало больше.
– Дело не закончила, – тихо сказала она.
– Чепуха, – сурово сказал директор. – Всех хвостов все равно не вытащите, что-то останется. Работы тут – на столетия. А вам надо быть вместе. – Вздохнул. – Вообще-то как хотите. Дело ваше. А только я бы так не поступал. Что дальше?
Я подготовлю все, – сказал Будрис. – Поедем сначала к ней, рассчитается с работой. Потом ко мне, и там все обговорим со стариками и решим…
Он смотрел на Гражину. Она слушала его и, казалось, не слышала. А глаза сурово-грустно следили за его губами, словно изучали их и все лицо.
– …стоит ли мне бросать свою работу. Заранее знаю – бой придется выдержать страшный. Вообще это похоже на измену друзьям. Если бы только живым. Это еще куда ни шло.
– Генусь? – спросила она.
Северин молча склонил голову.
– Я не буду ни на чем настаивать, не буду ничего добиваться, – тихо усмехнулась она. – Все понимаю.
Жалость пронзила Будриса от одной этой грустной улыбки.
– Если ты будешь так улыбаться – я брошу все, даже не заезжая домой, – сказал он. – Это я зря болтнул об измене. Каждый – хозяин своей жизни. Генусь, если бы мог, сам сказал бы мне это. Он был на удивление человечный человек. Таких теперь нет. – Снова посмотрел на ее лицо и сказал Денисову: – Боюсь, что мы и на самом деле скоро вернемся сюда. Примете?
– Я сказал.
Директор присел на корточки, взял в ладони голову собаки и заглянул в ореховые, золотистые глаза.
– Амур, – сказал он. – Будь умным, Амур. Не думай, что я изменил тебе. Я тебе хлеб давал. Этот – мог заплатить за тебя дороже. Жизнью. Понимаешь? Да еще тогда как раз, когда она уже не принадлежала одному ему. И ты будь ему верен. Слышишь, Амур? А он будет верен тебе, как до этих пор, будет давать тебе хлеб, крышу и ласку. Хорошо будет относиться к тебе. Не будет бить.
В устах любого другого это звучало бы смешно. Только не у Денисова. Северин очень хорошо знал его отношение ко всему живому. Да и к тому же… у пса дрожали пятна бровей. Пес… плакал. Второй раз в жизни видел это Будрис, сам сейчас готовый зареветь.
– Не плачь, Амур. Ну что ты, на самом деле… Что тебе здесь? Дождь, звери дикие. Тебе это и нужно? Он с тобой на охоту ходить будет… И умрешь ты в его доме своей смертью. Усыплять он тебя не будет, не такой человек. А я к тебе в гости приеду. Ну прощай, Амур.
Собака лизала его руки. Долго лизала. Потом отошла и села у Будрисовых ног.
– Северин, – вдруг почти крикнула Гражина. – Да не терзайте же вы меня! Довольно. А то я не выдержу.
– До встречи, брат, – сказал Денисов. – Хороший ты человек.
– Ты тоже… очень хороший человек.
Они обнялись. Потом грузовик тронулся с места. Денисов крякнул, махнул рукой и пошел в дом.
Собака сидела в кабине, рядом с шофером. Смотрела вперед, словно прощалась с местами, по которым бегала еще глупым щенком.
Мужчина и женщина стояли в кузове, облокотившись на кабину.
– А может, действительно вернемся, – сказал он. – Это, по-моему, лучшее из лучших мест в мире.
– Да. Мне было здесь лучше всего в жизни.
– И мне.
– Мне было с тобою всегда хорошо.
– И тогда, когда водопад и лианы?
– И тогда.
– И потом, в доме орнитологов?
– И тогда…
– А лучше всего?
– Избушка. Когда появился леопард. И когда он ушел. И всегда. Спасибо.
Скалы, леса и горы скоро кончились. Машина мчалась берегом моря. Плыли, смещались хребты, пока не закрыли собой теснину, узкую дорогу в падь.
Шофер гнал машину по берегу, прямо по утрамбованному песку, по прибойным лужам, по гравию и успел доставить их на пристань, когда к ней уже подходил белый морской катер «Изумруд».
– И все же когда ты будешь? Ну, успокой еще раз.
– В субботу. Брось, Амур.
Северин увидел, что собака тянет ее за подол к катеру.
– А если не будет катера? Повтори мне.
– В среду, на катере заповедника, – глаза ее улыбались сквозь слезы.
– Не надо дождя в ясный день, в солнце. Пусть одно солнце, – попросил он. – Начнется же в среду вечное лето? А? Видишь, Амур, она приедет. Брось подол… Скажи нам, что приедешь.
Она молча кивнула.
…Катер дал гудок. Она прижалась к Северину. Потом с трудом оторвалась.
– Иди. Не грусти это время… Сильный мой… Раз ты с кошками воевал, – что-то душило ее. – Ну что может сделать с тобой какое-то там… Пусть бы и самое плохое.
И, взяв его голову в ладони, не стыдясь людей на палубе, не обращая внимания на любопытных пристанских баб, горько, страшно поцеловала его в губы. Словно всю душу вложила в один поцелуй.
Будрис видел, как она махала косынкой, как noтом, поникнув, пошла к машине. В ту минуту ему хотелось прыгнуть за борт и поплыть до берега.
Тяжело, смертельно он жалел потом, что не сделал этого.
Фигура на берегу исчезла. Исчезла машина. Исчезла, наконец, и пристань.
И тут какой-то странный дикий звук поразил Северина. Всем телом подавшись к уходящему берегу, горько, неутешно, отчаянно, как по покойнику, выл Амур…
В субботу она не приехала. Будрис, который ожидал ее на третьем причале, узнал, что «Изумруд» пришел с Тигровой во Владивосток еще вчера, в шятницу.
Он огорчился, что придется еще несколько дней пробыть без нее, но в общем воспринял это как должное. Не знала. Опоздала. Приедет в среду на катере заповедника.
Когда наступила среда, он взял Амура и отправился с Василем Павловым встречать.
– Шевели щупальцами, бич, – беззлобно насмехался Павлов. – Дочь хозяина таверны ждет тебя. Она выплакала глаза, высматривая твою татуированную морду из иллюминатора отцовской корчмы.
– Слушай, ты перестанешь или нет?
– Увенчанный лаврами, покрытый шрамами и славой, он, однако, жаждал скромного полевого букета из ее рук. Только его.
– Ну, ей-богу…
– Люблю индейцев и караимов, – на всю улицу объявил Павлов.
Прохожие стали оглядываться на них. Павлов шел с невозмутимым лицом солидного отца семейства. У него были манеры и походка члена палаты лордов.
– И арапов тоже люблю!
Какой-то седенький старичок остановился и с упреком покачал головой, глядя на Будриса.
– Э-эх, молодой человек. Фулиганите. А еще с собакой.
– Из тех, что кровь проливал, – шепотом сказал Павлов. – Только неизвестно, у Семенова или у самого барона Унгерна. «Разгромили атаманов…» Внимание! Внимание! Уважаемые граждане Владивостока! Уникальный цирковой номер! Только у нас! Леопарды среди публики. Один – Будрис – Один. Золотая медаль абиссинского негуса. Завоеванное сердце его дочери.
– Василь. Ей-богу, слишком. Умоляю.
Катер уже стоял у причала. Денисов с двумя рабочими выгружал клетки и какие-то ящики.
– Здорово, ребята. Рад видеть. Это Павлов?
– Молодчина. Вот последний выгрузим – и я свободен. Помогайте. А что это вы одни? Гражина где?
– Разве она…
– Ну, как вы договаривались. «Изумруд» вместо субботы ушел в пятницу, она и уехала. На второй день. Я еще обрадовался, что меньше вам ждать.
– Шутите, Захар Ираклиевич… – сказал Будрис.
– Что вы, ребята! Разве этим шутят?
И Северин побелел.
Свадьба отменяется, – по инерции, ничего еще не понимая, зубоскалил Василь. – Миртовый букет выпал из рук ошеломленного жениха… – Увидев лицо Северина, охнул. – Милый… Что же это такое? А?
– Прости, пожалуйста.
– Как же это понимать? – невразумительно бормотал Денисов. – Сам же отвез. Сам уговаривал, чтобы не ждала среды. Как же так? Что же это могло случиться?
Первым опомнился Василь.
– Девочки, – окликнул он каких-то двух девиц, что дефилировали по причалу, – вот вам букеты! А встретимся в другой раз. Звоните в шедевральную газету «Маяк». Академику Павлову… Северинчик, Севочка, – черт вас знает, какое у вас уменьшительное имя?! – не вешайте римско-греческого носа…
Денисов, вон зеленый огонек. Хватайте… Сева, цапайте это четвероногое за жирный загривок и волоките на переднее сиденье. Пошли!
Они объездили в такси все гостиницы города, все отделения милиции. В пятницу не было жертв уличного движения. В пятницу в гостиницах были свободные места, но ни в одной гостинице гражданка Арсайло Гражина не останавливалась. Василь прикидывал:
– Если у нее здесь нет знакомых – значит она в тот же день уехала из города.
– Она уехала, – безжизненно сказал Будрис.
– Почему?
– Она не могла столько дней сидеть здесь, зная, что я рядом, что я жду.
– Ясно, не могла, – с преувеличенной уверенностью сказал Василь. – Не выдержала бы, это же понятно. Она откуда, Захар Ираклиевич?
Тот покраснел.
Если бы я знал тогда, когда она показывала документы. Но, мне кажется, из Хабаровского института. Да-да, именно оттуда.
– Значит, так, – сказал Павлов. – На почтамт. Сразу телеграмму в институт. Если еще там – пусть задержат даже ценой жизни. А им придется это сделать. Ибо, если не задержат, я с них эту плату жизнью сполна возьму. С процентами. Дня не прощу.
– Северине, мальчик, – сказал вдруг Денисов. – А вы не думаете, что, может, лучше не давать телеграмму? Что, может, это… сломает ей жизнь? Что она… ну, скажем, – на директора было жаль смотреть, – …замужем, или что-то в этом роде?
– И пусть сломает, – сквозь зубы кинул Павлов. – Так и надо, раз могла такое! И что вы мелете?! Что вы мелете в конце концов? Вы что, не видите, что с ним? И хорошо, если сломает! Тогда он, может, подумает-подумает да и простит ей. Правда же?
– Брось ругаться, Василь, – сказал Северин. – И не кричи на него. Она не замужем.
– Видите, святая вера, – вспыхнул «внук рабыни».
– Это не вера. Я – знаю. Но даже если бы не знал – я бы верил. Иначе это была бы чересчур большая подлость – не сказать мне. Все равно случилось бы все, как оно случилось. Но я по крайней мере знал бы, чего ждать. И ждал бы с открытым лицом. Она сказала бы. Она совсем не такая… Даже если бы я не знал.
Дав телеграмму в Хабаровск, они помчались в аэропорт. На вокзал ехать не было смысла, там не записывают фамилий.
В аэропорту они узнали, что пассажирка Арсайло вылетела в пятницу рейсом на Хабаровск.
– В тот же день была там, – хлопнул дверцами такси Павлов. – Суббота – понедельник – воскресенье – вторник… И считаю-то я по-цыгански от волнения.
– Среда, – сказал Будрис. – Прошла почти целая неделя. Ответ – хорошо, если завтра. Значит, шесть дней. Одна неделя на заявление об уходе.
– 3а две недели. А могут отпустить и раньше.
Они сняли в гостинице номер, соседний с Будрисовым, набрали в «штаб-квартиру» припасов, чтобы и на минуту не покидать ее, и засели там, ожидая звонков и телеграмм.
В тот вечер довольно крепко выпили, и, когда Василь разошелся было ругать ее, Будрис впервые не выдержал:
– Ты это брось. Не смей.
– Да что же это ей в башку дурью тюкнуло! – горячился Павлов. – На тебе, хоть стой, хоть падай. Хоть бы предупредила.
– Мы ничего не знаем, – возразил Северин. – Мы не имеем права осуждать. Ты не знаешь ее, не видел. А я – как себя… И верю как себе… Откуда нам известна ее жизнь? Раз она поступила так – значит было что-то неодолимое, значит не имела права поступить иначе. Понимаешь, лгать она не могла. Может, остаться со мною – это и было бы враньем. И потому я сам не буду и другим не позволю судить эту женщину.
Василь глянул на просветленные глаза приятеля и махнул рукой.
– Что ж ты будешь делать, если она уехала? – осторожно спросил Денисов.
– У нее есть мой адрес. И я не сменю его. Это будет единственная нить. Буду ждать. Если ей будет тяжело – она позвонит, напишет, приедет. Сама.
– А если не дождешься?
– Дождусь. Дождемся вот с Амуром. Она не обманет. Я дождусь, ты забыл, дружище, что я люблю ее. А она меня. В этом я уверен. Никто, даже самый коварный человек, не мог бы так солгать. А я смотрел в ее глаза. Ей сейчас тоже трудно. Потому она и поступила так. Она убегает. Но вечно убегать нельзя. Она придет и всегда найдет у меня свой дом, и теплоту, и даже собаку, и ей хорошо будет, потому что она замерзнет на дальних дорогах. Я дождусь. Мне же никто не нужен, только она. Василь опрокинул рюмку и вдруг заплакал.
– У, сволочи, у, мучители! Мало им без того горя, они еще других тиранят. Ты не смотри, я не пьяный, мне обидно. – Он всхлипывал, как ребенок. И вдруг разъярился: – Ну я уж буду знать, что мне делать, если она из Хабаровска уехала! Если самолетом – ясно, в каком направлении. А если поездом – я телеграммы на поезд ахну. На каждый день его семидневной дороги. Скажем, в Могочу, в Приисковую, в Иркутск, в Новосибирск, Свердловск, Ярославль. И пусть кричат: «Гражданка ЭН, друг при смерти. Возвращайтесь».
– Такие телеграммы без справки не возьмут, – грустно сказал директор.
– Думаешь, меня это остановит? Я пойду к нашему лейб-медику и стану трясти его до тех самых пор, пока из него душа не вылетит через лысину.
– Не горюй, Северин. Мы этому так не дадим кончиться. У меня, брат, прадед…
– Трясти лейб-медика не пришлось. На следующее утро Хабаровск ответил, что сотрудница Арсайло Гражина Яновна взяла срочный расчет по семейным обстоятельствам и в понедельник вылетела самолетом на Москву.
