Текст книги "Похищение Данаи"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Лена мне тогда сказала, что поцелуй, с ее точки зрения, еще более интимное дело, чем соитие. Меня это поразило – и сама эта мысль, и то, что из невинных уст. Не сдержался и спросил, с кем она еще целовалась, кроме Саши? "Ни с кем", – просто ответила она. В том-то и дело, что ее целомудрие было тотальным, почему и непредставим ее роман с Никитой, пусть кратковременный, даже одноразовый. А его намеки – отвратны, кощунственны. Нет, он заслужил смерти.

А как насчет того единственного свидетельства, которое лежало у меня во внутреннем кармане штанов вместе с долларами и кредитными карточками и которое я решил утаить до поры до времени? Как-то не вписывалось оно в мое прежнее знание Лены.

Стало мне вдруг как-то не по себе, когда вспомнил ту нашу прогулку и доверительный с ней разговор. Я вдруг почувствовал, как истина задела меня своим крылом – и отлетела, оставив ни с чем.

Борис Павлович смотрел на меня удивленно. X... ты теперь, козел, от меня что узнаешь!

– Я так понимаю, ваш друг не был самостоятельным художником, – сказал он.

– Он отрицал индивидуальность в искусстве. В жизни – тоже. Считал все на свете взаимозаменимым – женщину или картину, все равно. Копия не хуже оригинала, а может, даже лучше. Тем более после бесконечных реставраций от оригинала мало что остается. Приводил в пример Парфенон и Сикстинскую капеллу. У него самого был редкий дар мимикрии, удивительная способность к перевоплощению и передразниванию. Всех и вся. В любом жанре. Думаете, он только копировал? Было время, он снабжал музеи неведомыми либо пропавшими шедеврами. Писал иконы, предварительно обработав доски под старинные, – набил руку на псковской школе конца XIV века. Настоящей сенсацией стала пропавшая в тридцатые годы панель Гентского алтаря братьев Ван Эйк, которую Никита будто бы обнаружил на даче у маршала Жукова, где фаловал внучку героя, а тот и вправду вывез из разгромленной им Германии несколько вагонов старинной живописи, скульптуры, мебели и фарфора. На попытке сплавить мнимого Ван Эйка бельгийцам он и подзалетел. С трудом выкрутился – его взяли за переправку художественных ценностей за границу, а он заявил, что это всего лишь шутка – чтоб проверить компетентность музейных экспертов.

– Мошенник!

– Скорее плут, – уточнил я незнамо для кого. – А уж подделать чужой почерк либо подпись – для него было раз плюнуть. Однажды сам себе выписал бюллетень от нашего эрмитажного врача – и сошло: неделю не выходил на работу. Либо на спор нарисовал сотнягу и спокойно разменял ее в гастрономе. Трюкач. Лена как-то уехала к родне в Кострому – через неделю Саша получает ее покаянное письмо с признанием в измене. Ну не подлянка ли?

– Зерно упало на благодатную почву? – Я поморщился, стилистически он все-таки невыносим. – А где он раздобыл почтовый штемпель?

– На то и художник, к тому же копиист – вот и изобразил: не отличишь. А еще, шутки ради, воспроизводил голоса знакомых – с большим успехом. Не знаю, как в последнее время, но в молодости у него была привычка разыгрывать приятелей по телефону, особенно женщин – звонил им под видом их мужей и любовников. Попадались все как одна. Однажды позвонил Лене и говорил Сашиным голосом – тот, как узнал, опять психанул, еле успокоили. Озорник, ерник, балагур, пересмешник, юродивый, не всегда даже понятно – когда всерьез, а когда дурачится. Однако его пародии и мистификации были со значением: как еще один способ доказать, что человек не оригинален. Мужьям предлагал пари, что ночью, под покровом тьмы, проникнет к их женам на час-другой, а те и не заметят подмену. Несмотря на разницу в параметрах – он был ниже всех своих знакомых.

– Кто-нибудь согласился?

– Без понятия. Меня здесь не было девять лет.

– Саша не мог? Для проверки на верность. Говорят, он их с этой целью случал.

– Кто говорит? – рассердился я, хотя прекрасно знал кто.

– Какая разница? – уклонился Борис Павлович от разоблачения своей агентуры. – В любом случае ваш Никита был порядочный потаскун.

Меня аж подташнивало от его мещанских интерпретаций.

– Скорее пакостник, – снова уточнил я в деревянное ухо. – Ему все было по нулям. Нассал однажды на спор в древнегреческую амфору в Эрмитаже. Трахнул библиотекаршу – стоило той только наклониться, чтоб достать ему книгу. Проверки на вшивость, боюсь, не выдержал бы. Одним словом, пох...ст.

– Современное искусство совсем не признавал?

– Отчего же! Просто он полагал задачей нынешних художников совершенствование классики. Мол, и без того достаточно написано великих книг и картин – чего плодить новые? Ссылался на пример Мане, который улучшил "Расстрел" и "Мах на балконе" Гойи, написав по их мотивам свой собственный "Расстрел" и своих собственных "Мах". Также на Пушкина, Лермонтова, Тютчева, которые под видом переводов выдавали собственные стихи, превосходившие иностранные оригиналы. Плоть от плоти петербургской охранительной школы, ее крайнее выражение. Саша придерживался противоположной точки и считал, что Никита паразитирует на классике. Спорили до хрипоты. Я брал обычно сторону Саши. Экзерсисы Никиты и в самом деле сомнительны, хоть и остроумны – не отнимешь. Имитатор, компилятор, интерпретатор – кто угодно, но только не художник.

Его трагедия в том, что он выбрал не ту профессию. Если б вместо живописца стал музыкантом-исполнителем, его имитаторские способности пришлись бы в самый раз. Прославился бы как виртуоз.

И я чуть подробнее остановился на безумной теории Никиты, добавив немного от себя. Мне бы самому сменить профессию: адвокат из меня хоть куда! Особенно адвокат дьявола.

– Но я вижу, что из всех картин его больше всего интересовала "Даная", – сказал Борис Павлович.

– Какой вы, однако, сообразительный! – похвалил я и добавил: – Под моим влиянием.

– То есть у него был бзик, как у вас?

– Не совсем. У него не было бзика. Просто однажды я задрапировал Галю под Данаю и пригласил Сашу с Никитой на смотрины. Вот Никита и написал с Гали свою собственную "Данаю", а потом уложил в ту же позу Лену – получилась еще одна. Плюс копировал рембрандтовскую, улучшая, как он считал, оригинал. Отсюда столько вариаций на один и тот же сюжет.

– Лену писал с натуры?

– С натуры, – подтвердил я.

– Вы знаете, при вскрытии ее тела был обнаружен двухмесячный фетус. Приблизительно такой срок между ее убийством и написанием этой картины.

– Он ее писал в присутствии Саши, – Возразил я.

– С одного сеанса Саша ушел. А она была голой.

– Я вижу, вы в курсе больше, чем я. Зачем тогда спрашиваете?

– Сам не знаю. Любопытно, насколько вы в курсе.

– По-видимому, вы не очень разбираетесь в некоторых физиологических вопросах. Объясняю: голая женщина возбуждает пять минут, а потом возбуждение само собой проходит. Тем более у таких профессионалов, как Никита. Знаете, чем семейная жизнь убивает любовь? Тем, что лишает мужчину одного из главных удовольствий– раздеть женщину. Вот если б Лена была одетой или полураздетой... Это действует куда сильнее и дольше на мужское либидо.

– А я как раз о женском либидо. Положим, у мужчины возбуждение через пять минут проходит, а как насчет голой женщины? – И ни с того ни с сего, без всякого перехода: – Вы – наш главный свидетель. Последний, кто видел его живым.

– Не считая убийцы. Это у вас такой метод – допрашивать свидетелей in flagrante delicto, на месте преступления, оказывая на них психологическое давление?

– Не только свидетелей, но и подозреваемых. – И не дав мне опомниться: – С тех пор как вы здесь побывали, ничего не изменилось?

– Если не считать хозяина мастерской...

– Юмор? – возвратил он мою же реплику.

– Какой есть.

– Меня интересуют картины.

– В каком смысле?

– Все ли на месте?

– Не считал.

– Я говорю о "Данаях".

– Мне неизвестно, сколько он их написал. Потому и тянул, что чуял очередной словесный капкан. Понимал, что от моего ответа зависит, развеять его подозрения или, наоборот, укрепить. В любом случае доказательств – никаких, поздно спохватились. Так что терять мне нечего, решил я, дожидаясь следующего вопроса.

– Я хотел бы знать, – терпеливо разъяснял Борис Павлович, хотя, несомненно, догадался, что я тяну резину, – все ли "Данаи" на месте из тех, что он вам показывал.

– Вроде бы все, – решил я немного подразнить его. – Хотя подождите...

Откуда ему знать, сколько их было? Но животом чувствовал, что знает.

Я прошелся по мастерской, скользя взглядом по "Данаям". На какой-то миг задержался у Данаи-Лены и впервые вдруг остро почувствовал, что ее нигде уже нет на белом свете – бедный Саша!

Обернулся к Борису Павловичу и спокойно сказал:

– Кажется, было пять. Одной не хватает.

– Какой? – быстро спросил он.

Сказать – не сказать? В конце концов решился – терять нечего. Я уже больше не сомневался, что ему и без меня известно, а спрашивает просто так, чтоб проверить.

– Самой, пожалуй, незначительной. Это была копия с "Данаи" после ее реставрации.

Борис Павлович ввинтил в меня свой взгляд – только зря стараешься, не на того напал! Ну что уставился? Ты – не змея, я-не кролик. У каждого человека есть квота страха. Свою я израсходовал до конца.

– Вы уверены, что это была копия?

– Он так сказал.

– А вы сами? У вас же особые отношения с "Данаей". Разве не вы с ходу обнаружили подмену в Эрмитаже? Или ваш глаз работает только в одном направлении? Копию от оригинала можете отличить, а оригинал от копии – нет?

– Оригинала я не видел. Точнее, того, что вышло из реставрационных мастерских. Я приехал к открытию.

– За два дня до открытия.

– К тому времени картина уже была подменена копией.

– Откуда вы знаете?

– Не ловите меня на слове. Не в последний же день!

– В последний.

– Я ее не похищал.

– Лично вы – нет. Тут меня прорвало.

– Вы что ж, хотите, чтоб я помог вам упечь себя за решетку? Против меня нет никаких улик, кроме смутных подозрений и бредовых гипотез. Да еще неуемного желания взять реванш за мою, девятилетней давности, победу над вами.

– В том и закавыка, что доказательств у нас недостаточно, – грустно признал Борис Павлович.

– А потому надеетесь, что я их сам вам преподнесу на золотом блюдечке с голубой каемочкой? Дам показания против себя? Ждете от меня помощи, будучи сами не способны сыскать ни похитителя картины, ни убийцу, а может, даже и двух. Даже если б я сам явился с повинной, вам бы все равно пришлось поискать доказательства и свидетелей, чтоб подтвердить мое признание. Да и в любом случае я вам не подотчетен.

– У вас теперь двойное гражданство, – напомнил мне Борис Павлович.

– От которого я в любую минуту могу отказаться. Хотите, прямо сейчас верну российский паспорт, – предложил я и полез в карман. – Вряд ли он мне понадобится в Америке, где я буду через пару дней.

Движением руки Борис Павлович остановил меня.

– Уж коли зашла речь о географических перемещениях... Помните парадокс Велимира Хлебникова: путь из Москвы в Киев лежит через Нью-Йорк. Боюсь, вы любитель таких сложных маршрутов. Зачем летали в Тбилиси?

– Как шпион.

– Шутить изволите? Вы не шпион. Криминальная ваша функция совсем иная.

– Господи, как серьезно! Так арестуйте меня – коли у вас есть основания, – сказал я, решив не облегчать ему задачи подробностями грузинской поездки – как мнимыми, так и подлинными.

– Основания есть, а с доказательствами, вы правы, слабовато. Только косвенные улики. С точностью не знаем, ни где вы были в момент убийства Никиты, ни что делали в Тбилиси, ни для чего прибыли в Питер. Все это нам и предстоит выяснить. Подозрительно уже то, что стоило вам приехать, как все закрутилось и картину свистнули, и реставратора из Эрмитажа кокнули. Что следующее? Или кто следующий? Два безнаказанных убийства – не следует ли ждать еще одного? В первом мы подозревали Никиту – даже если он его и совершил, то теперь правосудию, увы, до него не дотянуться. А если не Никита? Что, если убийца Никиты был убийцей Лены? И странным образом все ваше сараевское товарищество оказалось задействованным: одного самого убивают, у другого – жену, остальные на подозрении. И как эти убийства связаны между собой? И как – с похищением "Данаи"? Как – с вашим приездом? Просто совпадение? Не слишком ли много совпадений?

– Представьте: связи отсутствуют, все – само по себе, совпадения случайны.

– Случай – тоже часть закономерности, но невидимой, неосознанной, неразгаданной. Мы сбились с ног в поисках этой связи-невидимки, но кто-то нам все время подсовывает ложные следы, сбивает с толку. Не исключено, что вы. Вот мы и блуждаем в потемках, движемся ощупью, как кроты. Но еще не вечер. – Голос Бориса Павловича неожиданно окреп. – Арестовать вас мы всегда успеем, но постоянное наблюдение установим уже сейчас. Не обессудьте. Во избежание еще одного преступления. И расписку о невыезде вынуждены попросить. Как свидетеля по делу чрезвычайной государственной важности.

И протянул мне бумагу.

Я расхохотался:

– Опять двадцать пять! Вот я и снова нсвыездной, как в добрые старые времена. И тог же самый старый друг-приятель в качестве следователя.

– Хотите дать мне отвод?

– Нет, зачем же! Старый друг лучше новых двух. Подмахнул, не глядя, и вернул бумагу. А мог и не подписывать. Или не мог? А, какая разница! В Питере у меня еще есть кой-какие делишки, а слежку они б в любом случае установили. Кстати: между Россией и Америкой существует уже, кажется, договоренность об экстрадиции – не скроешься. Разве что на моем острове в Эгейском море. Вот куда захотелось со страшной силой, подальше от обеих стран, коих я гражданин.

Борис Павлович предложил подбросить.

– К американскому консульству, – сказал я, напоминая ему о своем гражданском статусе.

Там подробно рассказал о гэбухе, которая преследовала меня в прежней жизни и продолжает сейчас – в лице все того же вездесущего Бориса Павловича. Выслушали вежливо, с пониманием, заверили, что нет причин волноваться – на моей стороне вся мощь оставшейся в одиночестве супердержавы. "Но войны из-за меня Америка России не объявит?" – повторил я формулу Бориса Павловича. Консул вежливо улыбнулся. В гостиницу не поехал, чтоб дать им возможность пошмонать в моем сундуке как следует. Прямо из консульства позвонил Гале – безуспешно. Тогда набрал Сашин номер – к телефону подошла Галя.

Пришлось вертаться на Васин остров.

9. В САМОМ СЕБЕ, КАК ЗМЕЙ, ТАЯСЬ...

Так и не понял, чего это Галя в таком напряге: из-за смерти Никиты или из-за того, что Сашу все еще мурыжат и неизвестно, когда выпустят (если выпустят)? Вряд ли все-таки из-за меня, хоть я и догадывался, что ей не очень по себе в моем присутствии. Или она тоже меня подозревает? Ничего, стерпится слюбится. Не было еще случая с тех пор, как первый раз дала, чтоб она мне отказала. Покочевряжилась для порядка, но в конце концов сделались, хоть она все время поглядывала на дверь и такую подо мной устроила пляску святого Витта, чтоб только я скорее кончил. Егоза! Вот я и кончил, не успев войти во вкус. Это был акт не любви, а физкультуры. И ненависти: взаимной.

– Не надейся – так скоро он не появится, – рассердился я, залезая обратно в джинсы, и как раз в это время услышал, как поворачивается ключ в замке. Мы быстро привели себя в порядок, но думаю, что если б даже Саша нас застукал, вряд ли обратил внимание. Жаль, что не застукал: Сашино равнодушие к Гале – моя ей месть не знаю за что. Хотя догадываюсь.

– Пытали? – пошутил я. И тут же успокоил его: – Я вот тоже среди подозреваемых.

– Если б не твоя телеграмма, они бы его до сих пор не хватились.

– Ну вот – опять я виноват! Хватились бы – мастерская была под колпаком. Днем раньше, днем позже. А от тебя чего хотели? У тебя же алиби.

– На убийство Никиты, но не на убийство Лены. А они теперь, в связи с новым убийством, заинтересовались прежним. По второму кругу. – И Саша вздохнул.

– На убийство Лены алиби у Никиты. Галя, а может, ты и мне какое алиби подбросишь по старой дружбе?

– У тебя и так есть алиби: тебя не было здесь в обоих случаях.

– А что, если нам самим заняться расследованием? – предложил я. – С условием, конечно, что ничего не выйдет за эти стены, если только они без ушей. Одной лишь истины ради?

Оба на меня как-то странно смотрели.

– Что вылупились? Или вы и так все знаете, а мне мозги пудрите? Давно подозреваю, что я здесь один хожу в пелках. Или друг дружке вы тоже голову заморочили? Так как – устроим день без вранья? Обещаю: тоже выложусь. За мной не заржавеет. И у меня есть кое-что в закромах. Поехали?

– Кто ты такой, чтоб устраивать нам допрос? – Это Галя.

– Не я вам, а мы – друг другу. Перекрестный допрос.

– Допрос с пристрастием, – сказала Галя, и мне показалось, что она так противится вовсе не из-за себя.

– Что ты хочешь знать? – Это Саша.

– Что мы хотим знать? – уточнил я. – Прежде всего – кто убийца? Или убийцы? Это, думаю, главное. Если мы это знаем. Если убийцы – среди нас, а не с улицы. Я бы не исключал из черного списка покойника. Нет, он, конечно, не мог сам себя кокнуть, но Лену... Я ее никак не мог убить – находясь за океаном. Никита не мог убить самого себя. Все остальные на подозрении. Включая Галю. Даже если мы не выясним всю истину, то приблизимся к ней. Если не решимся сказать правду про себя, то давайте хоть поделимся подозрениями друг на друга. Кого ты подозреваешь в убийстве Лены? – Это я к Саше.

Он взглянул на Галю, словно прося у нее совета, но Галя никак не отреагировала на его молчаливую просьбу, если это действительно была просьба мог и присочинить, у меня воображение работает иногда на крутых оборотах, минуя реальность. Но что точно: Галя была ему нянька, невостребованное материнство она опрокинула на это великовозрастное дитя.

– Тебе не обязательно отвечать, – сказала она Саше, но он ее не послушался.

– Покойника, – сказал он, вдруг решившись. Я чувствовал, каких это ему стоило усилий.

– А он – тебя. – И, чтоб его успокоить, добавил: – Подозревал. Теперь ты у него вне подозрений. Никто почему-то не рассмеялся.

– Если б не он, она была бы жива, – добавил Саша убежденно.

– А ты? – Это я к Гале.

– Проехали, – ушла она от ответа. – А ты сам?

– Сначала думал на Сашу. В таких случаях муж всегда на подозрении, по схеме "Отелло – Дездемона". Но потом, поглядев на Сашу, решил, что он на такое не способен: ни морально, ни душевно, никак. Рука б не поднялась. Кто угодно только не он. Вот и решил, что Никита. Ваш семейный союз был для него непереносим. Не знаю даже, был ли он в Лену влюблен. Скорее – навязчивая идея. Лена его волновала не сама по себе, а как твоя жена. Он ухитрился доказать самому себе, что человек ничтожен ввиду его смертности, перед лицом небытия, что личность – фикция, а усилия индивидуума – суета и тщета, и единственное тому опровержение была только твоя, Саша, любовь к Лене, ее вычлененность из мира самок. Вот он и задумал увести ее от тебя, а когда не вышло – устранить физически.

– Усложняешь, -сказала Галя, которую, похоже, раздражали мои разглагольствования о Сашиной любви.

– Упрощаешь, – сказал Саша.

– Не упрощаю и не усложняю, а вытягиваю рациональную концепцию из клубка эмоций.

– Ты думаешь, он ее убил ради своей концепций? – спросила Галя.

Я чуть не поперхнулся от возмущения:

– Он ее не убивал! Ты знаешь не хуже меня. Нечего строить из себя целку!

– О чем ты? – спросил Саша.

– А о том, что из-за этого все-таки не убивают. Чтобы подогнать концепцию к реальности. Скорее кончают жизнь самоубийством, а не убивают. В Тбилиси у меня была пропасть свободного времени. Плюс кромешное одиночество. Два условия для интенсивного мыслительного процесса. А главное – прямое доказательство его невиновности, которое я вам еще предъявлю. Короче, я пришел к иному выводу.

Согласно сценическим правилам, выдержал паузу. Вот Галю и прорвало:

– И теперь думаешь на меня9

– Да. Путем отсева других кандидатов. Ни Саша, ни Никита на убийство женщины не способны. Бомж отпадает по теории вероятности. Кроме тебя, больше некому. И ни у кого не было столько мотивов. Куда ни кинь! Методом исключения: Галя. Кто единственный на это способен: Галя. Кому это выгодно: Галя. Cherchez la femme: Галя. Ведь, кроме тебя, других телок окрест нет – не Даная же! А потом наговорила ему на Никиту, – кивнул я на Сашу, – вот он на него и тянул. Мог и убить, подзавести можно и ангела. Леди Макбет из Санкт-Петербурга – вот ты кто!

– Ты с ума сошел, – тихо сказал Саша.

– Может быть. Или мы все с ума съехали, что тоже не исключено. Каждый из нас знает больше, чем говорит. В том числе я. Я говорю об индивидуальном знании: каждый из нас знает то, что не знают другие, – и помалкивает. Но есть кое-что, известное любому, в том числе мне, хоть меня здесь и не было, когда это случилось. Вот вы и надеетесь, что я этого не знаю, а я знаю, знаю, черт побери!

Это я сам видел – как они переглянулись, в замешательстве и тревоге. Особенно Саша.

– Блефуешь? – сказала Галя.

– Думай так, если тебе от этого полегчает.

– Что ты знаешь? – спросил Саша прямо. – Скажи, а мы тебе ответим – так или не так.

– Боится продешевить, – догадалась Галя.

– Кто бы ни убил – предположим даже, я, – но ты, Галя, точно знаешь кто.

– Откуда мне знать?

– Оттуда! Ты была на месте убийства, когда оно произошло.

– Это тебе Никита сказал?

– А кто еще? – соврал я, потому что Никита сам не знал точно, шла она к ним или выходила от них. – Это не ты ему, а он тебе состряпал алиби, когда встретил выходящей из Сашиного подъезда.

– А сам он что здесь делал? – спросил Саша.

– Забыл? Он – твой сосед. Ничего подозрительного в его прогулках нет. Имел же он право выйти из дома! А вот что Галя здесь оказалась...

– Но почему он был в этот день у нашего дома? – талдычил свое Саша. Он был близок к истерике.

– Ко мне чего пристал? – рассердился я. – Поди и спроси его.

– Ты считаешь, я была свидетелем убийства? – спросила Галя.

– Три варианта. Первый, наименее вероятный, – была свидетелем, но по ряду причин скрываешь. Второй, более правдоподобный, – опоздала на несколько минут и наткнулась на труп.

– В таком случае убийца – Никита, – поспешил заключить Саша.

– Легче всего валить на мертвого, – сказал я.

– О третьем варианте ты уже говорил, – сказала леди Макбет. – А кто убил Никиту? Опять я?

– Не исключено, – сказал я. – Есть другие мнения?

– Не знаю, – сказал Саша.

– Ты! – бросила мне Галя.

– Вот мы и квиты – каждый из нас считает другого убийцей. Итак, мы выяснили, кто кого в чем подозревает. Или делает вид, что подозревает, снимая подозрения с самого себя. Или с кого другого. А теперь от подозрений перейдем к признаниям. Нет, мы, я вижу, не добьемся друг от друга полной искренности. Ни один из нас, будь он убийцей, не признается, что он убийца. Тогда зайдем с другой стороны. Помимо убийства, что еще мы утаиваем? Или мы выложились целиком и полностью? Вот ты, Саша, например, – ничего не утаил, когда тебя таскали в связи с убийством Лены?

Саша посмотрел на меня, подумал и вдруг решился:

– Утаил.

– Саша! – крикнула Галя.

– Не возникай! – бросил он ей.

Как бы мне хотелось остаться с ним наедине! Шла бы ты куда подальше, Галина Матвеевна! У нас здесь мужской разговор намечается, а ты – баба, хоть и с яйцами.

Я выразительно глянул на нее, но она сделала вид, что не понимает. Вот кого с радостью бы придушил, будь на то моя воля.

– Что "Саша"? – передразнил ее Саша. – Думаешь, я сейчас расколюсь перед вами?

– А что, если она именно так и думает? Либо делает вид, что так думает? Подозревая других, мы выгораживаем себя. Так что ты утаил? Ты знаешь убийцу? Видел его? Слышал?

– Я слышал крик. Так я и думал.

– Или ему показалось, что он слышал крик, – сказала Галя.

– Я слышал ее крик и не пришел на помощь.

– Почему не пришел?

– В тот момент я ее люто ненавидел; хотел, чтоб она умерла. Знаешь, что она мне сказала? "Чтоб ты сдох!" Никогда еще до такого у нас не доходило... Я бросился на нее, а потом заперся в ванной... Она кричала, я слышал.

– Как ты мог слышать, если стоял под душем? – сказала Галя.

– Давайте устроим эксперимент, – предложил я. – Я закроюсь в ванной и встану под душ, а Галя пойдет к входной двери и будет орать. Вот мы и узнаем, слышно или нет.

– И что это нам даст? – спросила Галя. – Положим даже, что крик слышен. Что с того? Это .не значит, что он в самом деле слышал крик.

– Не говори за меня! Она кричала. Я сам слышал! Это я виноват! Это я ее убил!

– Опять за свое. Старая песня, – отмахнулась от него Галя.

Проклятие! Не дает ему сказать, давит на мозг, пестует, как ребенка. Несомненно, он знает больше, чем говорит. Чего он не договаривает? Не стерпел, думаю, и выбежал из ванной, но было уже поздно. Вот откуда мокрые следы на полу! А вдруг он видел убийцу? Господи, как бы ее устранить, хоть временно, и остаться с Сашей наедине?

– Шла бы ты куда, женщина, – посоветовал я, с трудом сдерживаясь, чтоб не обложить ее матерком.

– У меня тоже есть в чем признаться, – перебила она меня. – Пусть это и из другой оперы. Но коли день без вранья... Помните, в Сараево мы гадали, кто из нас четверых шептун?

Я даже присвистнул.

– Ты? – Саша привстал со стула.

– Я. Не оправдываю себя, конечно, но сравнительно невинное занятие. В отчете о поездке старалась писать о том, что и без меня известно. Борис Павлович следил тогда за нами в оба глаза.

– Он не мог за нами следить, когда мы оставались вчетвером, – сказал Саша.

– А тем более когда мы с тобой оставались вдвоем, – сказал я.

– Что вы от меня хотите? Думаете, меня это не мучило? Но не отвязаться – ну никак. До сих пор мучает – потому и рассказываю. И что я такого им сообщила, что бы они сами не знали? Что ты, Саша, молчалив и одинок, как и все мечтатели, а ты, Глеб, евроцентрист и все западное предпочитаешь русскому, а Никита – циник и релятивист? Это же все общие характеристики, ни слова компры о поведении за границей. Кто-нибудь из-за меня пострадал?

– А о том, что мы с тобой там трахались, тоже сообщила? полюбопытствовал я.

– Даже это! Сама на себя телегу настрочила. В том смысле, что морально неустойчива.

И рассмеялась. А потом вдруг ни с того ни с сего заплакала. Странно все-таки видеть ее плачущей. Из таких гвозди делать – не было б крепче.

Лучше бы помалкивала. Одно – стучать по политической линии, а другое по интимной. Перестаралась – этого с нее никто не требовал. Конечно, секрет полишинеля, миловались у всех на глазах, гэбуха в лице Бориса Павловича лично наблюдала. Тем более – зачем сообщать?

Интересно, до сих пор с ними связана? Пусть гэбуха и накрылась, но бориспавловнчи живы-здоровы, снуют по имперскому пепелищу и тоскуют без настоящего дела.

– Теперь твоя очередь, – сказал Саша.

– Теперь очередь мертвеца, – сказал я. Оба на меня так и вскинулись.

– А ты будешь дельфийский оракул, – сказала Галя, вытирая глаза.

– Считай как хочешь. Вот что я нашел у него в мастерской. – И я вынул из кармана вдвое сложенную страничку из школьной тетради.

– Он успел сочинить завещание? – спросила Галя.

– Боюсь, что нет. Хоть и ждал, что его пришьют, но надеялся, что обойдется. Это письмо Лены. Судя по числу, за два дня до ее смерти.

– Кому? – спросил Саша.

– Никите.

– Дай мне! – И он потянулся за письмом. Я отдернул руку:

– Лучше я сам прочту.

– Как тебе удалось раздобыть? – спросила Галя.

– Если скажу, что покойник сам вручил мне за мгновение до смерти, вряд ли вы поверите. А тем более если скажу, что получил с того света. Чтоб не соврать, лучше смолчать. К тому ж у нас сегодня день без вранья. Вот я и говорю: секрет фирмы. Я бы предпочел, Саша, зачитать тебе его лично, но, сам видишь, нет таких сил, которые вынудили бы женщину оставить нас вдвоем. Боюсь, тебе от нее никогда не отвязаться. Если только ее не арестуют за убийство. Все равно кого: Лены, Никиты да хоть меня – глянь, как она меня ест глазами, вошла во вкус, убийство – дело привычки. Хуже нет безнаказанности: убийца входит во вкус, а Бог троицу любит. Попрошу Бориса Павловича приставить ко мне телохранителя. А ты пока что, нежданно-негаданно, приобрел вечного спутника. Она же – нянька и куруха, хоть уже и некому закладывать. Безработная стукачка. Пробы ставить негде.

Нарочно ее доводил, чтоб она бросилась на меня. Вот бы и померились силами наконец. Это тебе не жопой вертеп" все равно под кем!

– Читай, – тихо сказал Саша.

– Знаешь, как у нас в Америке говорят: у меня для тебя две новости одна хорошая, а другая плохая.

– Не надо читать, – сказала вдруг Галя.

– Тебя не спросили! – отрезал я и зачитал письмо.

Между нами все кончено. Я беременна. Не надейся – не от тебя. Это абсолютно точно, по срокам, я высчитала. Когда между нами случилось, у меня уже прекратились менструации, хоть тогда я была еще не уверена. Бог услышал мои молитвы или таблетки помогли – не знаю. А то, что тогда произошло у тебя в мастерской, – мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как случилось. Ты-то понятно – из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидуешь – его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности – нонсенс, а ты – сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других – Рембрандта или Саши, тебе все равно – лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь – вот ты кто! И я понадобилась не сама по себе, а как частица Саши. Но я-то зачем пошла на этот гнусный развратен? От пустоты, от безволия, от внутренней гнили. Да еще была во взвинченном состоянии из-за беременности. Комок нервов, а в чем дело – не понимала. Кабы знала, что беременна, этого бы не случилось. Все равно нет оправдания. Никогда себе не прощу. Меня мутит от брезгливости к себе, противно касаться собственной одежды, своего тела. Перед нерожденным ребенком стыдно. А теперь еще предстоит рассказать Саше. Сделаю это непременно. Иначе жить не смогу. Нельзя, чтоб было что-то, что ты знаешь, а он – нет. Выходит, за его спиной. Еще один грех. Этого он не заслужил. Он из тех, для кого знать всегда предпочтительней, как ни ужасно знание, а ложь невыносима. Он потому так и мучился, ревнуя, что боялся лжи. Лжи, а не измены. Ложь ставит близкого человека в зависимое, унизительное, неравное положение. Даже ложь во спасение: человек, мол, не страдает от того, чего не знает. Солгать, чтоб не сделать близкому больно, – до чего гнусное оправдание собственному малодушию и эгоизму! А сам он никогда не лгал. Если кого люблю – только его. Пусть не так, как мечталось в юности, как вычитала из книг. Только сейчас дошло, что любовь – это вовсе не прелюд к женитьбе. В обратном порядке: женитьба – начало любви. Я его полюбила, пусть не сразу. Он был единственным моим мужчиной. И больше никто был не нужен. И вот сорвалось. А сейчас я в таком сухом, бесслезном отчаянии! Тебе этого никогда не понять. Как бы хотелось умереть, но уже нельзя. Не из-за ребенка, а из-за того, что Сашин. Или уйти в монастырь. Ненавижу мужчин, ненавижу женщин. Ненавижу само это начало в человеке, сколько из-за него бед, страданий, предательств, лжи. Себя ненавижу за минутную слабость, тем более ничего, кроме отвращения, не испытала. Зачем Бог так устроил человека, что он уязвим из-за этого, невластен над самим собой? Нет, не в Боге дело, а во мне. А теперь главное – пробиться сквозь наши семейные склоки которые стали рутиной, и все ему выложить. Чего бы это ни стоило. Даже если он убьет меня. Или тебя. А он способен – я знаю. Ну так поделом обоим.