Текст книги "Похищение Данаи"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Оставив вопрос без ответа, Борис Павлович продолжал:

– Как вы знаете, в таких случаях на подозрении всегда близкие. Кто еще так ненавидит друг друга, как супруги, как братья или сестры? Вам известно, что, согласно опросам, большинство мужчин в нашей стране оправдывают убийство жены из ревности? В свете всего этого мои коллеги и рассматривали женоубийство не только как возможность, но и как вероятность в данном деле. Тем более когда муж сам бьет себя в грудь, во всем винится и кается. Вот Саша и был арестован по подозрению в убийстве жены, но два дня спустя выпущен за недостаточностью улик, а его путаное признание сочтено за самооговор. Такое случается сплошь и рядом – на каждое второе нераскрытое убийство у нас одно ложное признание. Ключевую роль в его освобождении сыграла психиатрия: эксперты признали его не совсем, что ли, в себе, в полубессознательном состоянии, провалы в памяти, ретроградная амнезия, временная невменяемость и все такое – короче, помрачение рассудка. Вот он и возводит на себя напраслину, оговаривает себя почем зря, путая моральную вину с уголовной. У ревнивца, оказывается, происходят радикальные сдвиги в психике – предпочитая, чтоб жена лучше умерла, чем изменила ему, он вправду начинает думать, что она умерла и причиной тому – он. А здесь произошло настоящее убийство, которое наложилось на все предыдущие фантазии мужа убитой, – вот он и объявляет себя во всеуслышание убийцей. Что говорить, звучит убедительно – особенно для тех, кто сам испытал подобные чувства. По сути – для любого мужчины. В результате Саша был освобожден, чтоб спустя три недели быть задержанным вторично – теперь уже по моему представлению. Ему еще не предъявлено официального обвинения, но арестован он по подозрению в убийстве Никиты. На этот раз мы нашли поддержку у наших психиатров, которые исходили из того, что человек, склонный к самоубийству, легко может пойти и на убийство другого человека: решиться на убийство, чтоб не наложить руки на самого себя. К тому же во время ареста на столе было найдено письмо его жены. Каким образом письмо одной жертвы, адресованное другой жертве, оказалось у подозреваемого? Тем более автор письма признается в измене и без обиняков утверждает, что Саша способен на убийство, а в качестве потенциальных жертв указаны как раз те, кто ими оказался. Куда ни кинь, сплошь улики.

– Нет! – снова сорвалась Галя, но больше ничего не сказала, хоть Борис Павлович и выдержал паузу, давая ей возможность выговориться.

– Мы, однако, перескочили с одного убийства на другое. Что естественно: новое убийство, будучи копией предыдущего, отбрасывает на него густую тень. Точнее – дополнительный свет.

Здесь вынужден был ввязаться я, проведя неожиданную параллель уголовному делу:

– Такое сплошь и рядом случается в истории литературы: эпигоны делают более понятным гения, под которого мимикрируют, а до этого он всем кажется темным и невнятным. В этом польза эпигонов: просветители поневоле.

– Вот-вот! – обрадовался Борис Павлович интеллектуальной поддержке. Убийца Никиты, копируя убийство Лены, вынудил нас к нему возвратиться. Рабочая гипотеза, что ее убил случайный бомж, была отброшена как наименее вероятная. Как ни ужасно это преступление, совершить его мог любой из вас, включая покойного Никиту. На подозрении были все, за исключением отсутствовавшего тогда в нашем городе Глеба Алексеевича. У каждого из трех была на то причина, свой raison d'etre. И кто б ее ни убил, действовал по страсти, которая, как я уже сказал, примитивна, целенаправленна и слепа. Это было убийство по любви, и его мог совершить любой: Саша – из ревности, Никита – из зависти, а Галина Матвеевна – чтоб устранить единственное, как ей казалось, препятствие на пути к Саше. Тем более и у Галины Матвеевны, и у Никиты – у каждого! – был ключ от квартиры, почему вовсе не обязательно было находящемуся в ванной Саше слышать дверной звонок. Нежданный гость мог пожаловать без всякого предупреждения и даже без звонка. Когда мы возвратились к этому убийству по второму заходу, то все больше склонялись к тому, что его совершила Галина Матвеевна. Особенно после того, как выяснилось, что в момент убийства она находилась рядом с местом преступления.

– Как и Никита, – встал я неожиданно для себя на сторону обвиняемой. Вот именно: и милость к падшим призывал.

– С небольшой разницей. Никита мог здесь просто прогуливаться, всего в нескольких кварталах от мастерской. Непонятно, как здесь оказалась Галина Матвеевна.

– А почему я не могла прогуливаться? Или Васильевский остров предназначен для прогулок исключительно тех, кто в нем прописан? Посторонним вход воспрещен? Запретный остров? Лепрозорий? Наконец, у меня могло быть назначено свидание с Никитой...

– Вы сказали, что встретили его случайно.

– Мало ли что я сказала!

– Сказать можно что угодно, – поддержал я мою бывшую пассию. – А вы и уши развесили. У вас каждый виновен, пока не докажет свою невиновность.

Борис Павлович, похоже, немного даже растерялся от такого дружного заговора против истины, которая была у него в кармане.

– С вашего разрешения я все-таки продолжу. Мы думали на Галину Матвеевну, пока сегодня утром не обнаружили при аресте Саши письмо, связующее обе жертвы – Лену и Никиту. Оно поколебало нашу уверенность. В первую очередь как улика оно имело отношение ко второму убийству: как письмо Лены Никите попало к Саше? Он был арестован по подозрению в убийстве Никиты, а сам факт нахождения у него этого письма подтверждал его вину. Невероятно, чтобы Никита передал его Саше сам. Значит, оно было взято у него силой либо после его смерти. Второй вариант выглядел наиболее правдоподобно. Скорее всего это письмо было положено жертвой на тот же ночной столик рядом с диваном, где уже находились очки, томик Вийона и стакан с водой. То есть на самое видное место. Его нельзя было не заметить. А в самом письме было указано на потенциального убийцу.

И Борис Павлович, вынув из кармана письмо, зачитал последние из него фразы:

– "А теперь главное – пробиться сквозь наши семейные склоки, которые стали рутиной, и все ему выложить. Чего бы это ни стоило. Даже если он убьет меня. Или тебя. А он на это способен – я знаю. Ну так поделом обоим". Как видите, прямое указание на убийцу. Причем на двойного убийцу.

– Да, но это высказано исключительно в предположительном плане, сказала Галя. – Не говоря уж о том, в каком она была состоянии: первая в ее жизни измена, первая беременность.

– Не первая, – сказал Саша. Галя помрачнела:

– Опять ты за свое...

– Я не об измене. О беременности. Еще до нашей женитьбы. Ей и двадцати не было. На третьем месяце. Врачи говорили, что из-за аборта скорее всего она и не зачинает больше. Страшно переживала. Меня упрекала, что не остановил. А мне тогда казалось, что о ней думаю – такая молодая, зачем ей в семейную петлю лезть? О последствиях и не подозревал.

Для всех нас это было внове. У меня мелькнула было аналогия с Галиным абортом, который я же ее и заставил сделать, чтоб не способствовать перенаселенности нашего шарика, но отбросил личные воспоминания как неуместные. Не знаю, кто о чем, а я, слушая Сашин рассказ, думал прежде всего о Лене, которая родилась, увы, героиней трагедии. Никак ей было не отвертеться от судьбы, и та поставила в конце концов точку в ее короткой жизни, кто б ее ни задушил: сам того не ведая, он – исполнитель чужой воли. Не то чтоб я фаталист, но Лена была отмечена с рождения. И сама знала это. Отсюда такая зацикленность на страданиях. Вот кто был фаталистом!

– Итак, сам факт нахождения этого письма у Саши подтверждал наше подозрение, что убийца – он.

– Убийца кого? – поинтересовался я.

– Убийца Никиты.

– Письмо из мастерской взял не Саша, – подала голос клуша.

– А кто? – мгновенно среагировал Борис Павлович.

– На что вам действительно повезло, так это на стукачку, – оттягивая время, сказал я. – Верой и правдой.

– Если о Галине Матвеевне, то пальцем в небо. Она действительно сочинила нам отчет о той вашей поездке в Югославию – тем дело и ограничилось. Отчет настолько туманный и путаный, что мы решили никогда впредь с ней не связываться. Бесполезно. А вот кто был настоящим стукачом в этой поездке...

– Никита! – сразу догадался я.

– При чем здесь Никита? – сказал Борис Павлович.

– Ты? – еще больше удивился я и дернулся к Саше.

Вид у Бориса Павловича был слегка ошизелый. Он смотрел на меня, будто перестал вдруг понимать, что к чему.

– Вы взаправду не знаете? Или прикидываетесь? Очередной розыгрыш?

–Я?

– А кто ж еще? Больше некому.

– Враки!

– Вы что, забыли? Заранее уговорился с вами, что будете сообщать обо всем подозрительном во время поездки. Потому, собственно, вашей четверке я и давал поблажки, даже в Дубровник отпустил, что среди вас был наш человек. По предварительному с вами сговору.

– Точно так же вы договаривались и с другими.

– Сравнили! С другими у нас были собеседования на предмет проверки их собственной лояльности, в то время как в вашей не было никаких сомнений. Вот почему мы и обратились к вам за содействием.

– В отличие от Гали я не писал никаких отчетов.

– А зачем отчеты, когда вы все сообщали изустно? Вы что, позабыли – у нас с вами в Сараево было несколько разговоров, вы подробно обо всем меня информировали. В том числе о вашей поездке в Дубровник. За исключением интимных подробностей. О них мы знаем со слов Галины Матвеевны.

И пошленько так осклабился.

– Доносительством не занимался, – сказал я.

– Не на что было доносить – вот и не занимались. Вся группа – сплошь примерные совки, вели себя как стадо баранов. Секс – единственная отдушина для свободного волеизъявления. Чистая перестраховка с нашей стороны.

– Если у вас все стукачи, как я... Я вам нужен был для отчетности. Фикция, а не организация. Потому и накрылись вместе с вашей вшивой империей! А теперь строите из себя Шерлока Холмса.

Борис Павлович никак не отреагировал и продолжал как ни чем не бывало:

– Впоследствии, время от времени, мы с вами связывались – ни одного отказа. Полюбовно. У нас до сих пор некоторые записи хранятся. Довольно занятные рассказы о настроениях в Эрмитаже. Скорее, правда, с психологическим, чем политическим, уклоном. Но нам и такой ракурс был важен. Последняя наша встреча произошла перед скандинавской поездкой, когда вы и вовсе были как шелковый. Настолько, что ваша покладистость у кой-кого из моих коллег вызвала подозрения: потенциальные дефекторы*( От англ. defect – изменить, дезертировать, переметнуться в лагерь противника. – Здесь и далее примеч. ред.) соглашаются обычно на любой вид сотрудничества – только бы выпустили за кордон, а там уж дать тягу при первой возможности. Вот тогда я за вас и поручился, объяснив вашу сговорчивость тем, что первая ваша капстрана. Ошибся. Что в карьерном плане обошлось мне дорого.

– Живы остались! – сказал я.

Не понравилось мне что-то, как на меня смотрели Галя с Сашей. А, без разницы! Будем живы – не помрем. Только б выбраться из этого болота под названием "Россия", а то засасывает со страшной силой.

– Так кто взял письмо из мастерской? – снова обратился Борис Павлович к Гале.

– Я, – сказала она с вызовом.

Она что, нарочно? Покрывая меня, вынуждает на признание?

– Благодарствую, – поклонился ей иронически, но все-таки промолчал. За фигом самому лезть в петлю?

– Большой роли уже не играет, кто именно взял это письмо, – успокоил нас Борис Павлович.

– Но это же улика! – сказал Саша.

– Улика – да, но подложная, подброшенная.

– Вы хотите сказать, что я нарочно подбросил Саше письмо? – возмутился я, выдавая себя с головой, но что мне оставалось? – Отдал по его же просьбе, о чем потом жалел. Откуда мне знать, что вы нагрянете к нему и заберете вместе с письмом?

– Вы меня не поняли, – сказал Борис Павлович. – Как улику против того, кто его взял, письмо, конечно, можно использовать. Хотя здесь есть одно "но". Той ночью у каждого из вас была такая возможность. Каждый околачивался где-то поблизости и был замечен наружным наблюдением. Я так думаю, что всяк из вас успел той ночью побывать в мастерской. Представим себе, что один из вас убил Никиту, другой стащил "Данаю", а третий пришел к шапошному разбору и наткнулся на труп.

Я вздохнул с облегчением.

– Такое тоже возможно, – продолжал Борис Павлович. – Как возможен и некто, кто исполнил сразу две роли – имею в виду, понятно, первые. В таком случае не один, а двое наткнулись, придя в мастерскую, на труп ее хозяина. Зато письмо мог взять любой из вас – даже тот, кто пришел к шапошному разбору. Мы думали, что письмо взял тот, у кого мы его обнаружили. Галина Матвеевна, однако, утверждает, что это она, а Глеб Алексеевич – что он. Еще одна загадка. Но на то и загадки, чтобы хоть некоторые из них осталась неразгаданными. Пусть остаются загадками: к примеру, куда делся кушак, которым была удушена последняя жертва? Может, эту загадку нам специально подбросили в качестве отвлекающего маневра – чтоб мы, ломая над ней голову, потратили на нее все наши силы? То же с письмом – какая разница, кто его стащил из мастерской? Тем более, думаю, оно лежало на видном месте – покойник все сделал, чтоб оно было немедленно обнаружено в случае его смерти. А оказалось не столь важно, как мы поначалу думали. Мы отдали его на экспертизу. Графологический анализ показал, что письмо липовое. Лена его не писала. Тонкая подделка – одновременная имитация почерка и стиля.

Тут мы все вытаращились на Бориса Павловича.

– Этого не может быть! – дурным голосом крикнул Саша.

– Столбенею, – поддержал его я.

– Представьте себе. У наших экспертов было с чем сравнивать – мы нашли в мастерской еще три ее письма – настоящих. Нет, нет, ничего такого, – успокоил Борис Павлович Сашу. – Три путевых письма – одно с Волги, два с Байкала. Или наоборот, не помню. Вот они и послужили шпаргалкой навыворот, антишаблоном для экспертизы. Плюс чернила – свежие, а не трехнедельной давности. Письмо подложное.

– Кто тогда его написал? – растерянно спросил Саша и повернулся к Гале: – Ты?

– Совсем ополоумел! – сказал я. – Убийца – куда ни шло, но на фальшивомонетчицу она не тянет. Кто среди нас был главный плут и шалун? Отмочил напоследок! Поразительно, что никто не усомнился в подлинности письма. Клюнули как один. Что касаемо меня – недооценка сразу же двух гениев: сначала имитатора, а потом сыщика. – И я поклонился Борису Павловичу.

– Дело не во мне, а в вас, – отфутболил он мой комплимент. – От кого я узнал вчера о мистификаторских наклонностях вашего приятеля? Оказалось, он копировал, подделывал, пародировал не только картины старых мастеров, но и чужие письма, чужие голоса, даже деньги. Подделку "Данаи", несомненно, надо рассматривать в этом же контексте, как очередной его розыгрыш, хотя его лебединой песнью стало это подметное письмо, которым он указывал на своего убийцу, одновременно мстя ему. Скажу честно, ваш вчерашний рассказ о его фальсификациях и мистификациях потряс меня. Это как раз та помощь, которой я от вас добивался и в которой вы мне отказывали. Для меня это было свежее знание, оно засело у меня в активной памяти как гвоздь, в то время как для остальных старое, пассивное, мертвое. Вот вы им и не воспользовались. На что и рассчитывал фальсификатор, подбрасывая письмо. По жанру это письмо-донос. И написал он его в ночь убийства, как только вернулся домой, за час, самое большее полтора, до смерти, до прихода своего убийцы, на всякий случай.

– Почему вы так решили? – спросила Галя.

– Да потому, что ему неоткуда было знать о том, что Лена беременна. Даже если он спал с ней, Лена бы ему об этом не сообщила. Она никому не сообщила. Это стало известно только после вскрытия тела, о чем был проинформирован один-единственный человек – муж жертвы. От него Никита и узнал, а вернувшись в мастерскую, не откладывая сочинил поддельное письмо, опасаясь быть убитым той же ночью Если хотите, это его завещание, последний, посмертный розыгрыш, своего рода реванш.

– Реванш за что? – спросил я.

– Реванш за неудачу. Вряд ли бы он стал писать это письмо, если б Лена с ним спала. Зачем? Потому и написал, что она отвергла его домогательства.

– Это уже не графологический, а психологический анализ, – сказал я, веря и радуясь, что Лена ему так и не дала, будто я ей муж, а не Саша.

– У нас в конторе работают разные специалисты, – уклончиво сказал Борис Павлович.

– Если это была подделка, почему он тогда написал, что Лена беременна от меня? – спросил Саша.

Похоже, он ни за что не хотел расстаться с посмертной запиской от Лены.

– Подделка – как дважды два четыре. Никаких сомнений у наших экспертов не вызывает. А что беременна от вас" а не от него, написал, чтоб еще больше вас уязвить. Это он был тонким психологом, а не мы. Будь Лена жива, самое тяжелое вам было бы узнать, что она беременна не от вас. И совсем наоборот, когда мертва – не только она, но и ребенок, ваш ребенок, Саша. Это во-первых. А во-вторых, будучи тонким стилизатором, он написал так для правдоподобия. Уже сам ваш вопрос, Саша, – доказательство верности его расчета. Он и себя не пощадил ради правдоподобия, нарисовав нелицеприятный автопортрет и приписав его Лене. Вот что пишет мнимая Лена о настоящем Никите: "То, что тогда произошло у тебя в мастерской, – мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви – никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как произошло. Ты-то понятно – из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидовал – его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности – нонсенс, а ты – сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других – Рембрандта или Саши, тебе все равно, лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь – вот ты кто!"

– Упырь и есть! – сказала Галя.

– Чтобы так о самом себе писать? – удивился Саша.

– Он все про себя знал, – сказал я. – И что завистник, и что мизантроп, и что шут гороховый, и что посредственность, пусть даже выдающаяся. Незаурядная заурядность. Талант без индивидуальности. Будучи говном, возвел говнистость в принцип. Ничего святого за душой. Таким и остался до конца. А больше всех ненавидел себя. Потому и написал, что поделом: вынес себе смертный приговор.

– И один из вас привел его в исполнение.

– Хоть он и был уверен, что его убьет убийца Лены, но в действительности это была отчужденная форма самоубийства, – сказал я, оправдывая Сашу.

– Он ждал своего убийцу и знал, кто он, – сказал Борис Павлович. – Это были вы, Саша. Он ждал вас той ночью. И вы пришли. Пришли его убить. И тем не менее в убийце он ошибся. Хоть настоящий убийца и использовал его страх перед убийцей мнимым. Вы могли его убить, Саша. И хотели убить. К счастью для вас опоздали. Это именно вы первым наткнулись на труп в мастерской.

– Два убийства – два убийцы? – спросил я. Борис Павлович кивнул головой:

– И вам это известно не хуже, чем мне.

– Начнем с первого, – предложил я, оттягивая время. – Сначала оригинал, а потом копия.

Галя вдруг встала. Вид у нее был совершенно потерянный. Смотрела она только на Сашу. И плакала.

– Так все-таки это ты? – спросил я ее.

– Лену убил я, – сказал Саша.

– Опять он за свое! – рассердился я.

– Опять ты за свое! – крикнула Галя. – Не верьте ему! Он снова на себя наговаривает. У него всегда чувство вины перед всеми.

– Как говорят матадоры, настал час истины, – сказал я.

– Лену убил я, – повторил Саша твердо. – Не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. И могу рассказать, как было. Да, подозревал в измене. Особенно после того, как позировала Никите. Сам ее заставил, а потом с ума сходил. Трагедии взалкал. Князь Вяземский не о Жуковском, а обо мне написал: "Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет струна его лиры". Столько лет требовал от нее признания в измене, а когда она решила признаться, испугался. Последние дни была сама не своя и все норовила со мной всерьез поговорить. А я, догадываясь о чем, всячески уклонялся, избегал. А в тот день она меня просто преследовала: "Нам надо поговорить. Это очень серьезно. От этого зависит наша дальнейшая жизнь. Я должна тебе все сказать. Да выслушай же меня! Ну, пожалуйста..." Я и так знал, что она хочет сказать, но как мне дальше жить с этим знанием – не знал. Знать, что мою Лену трахал этот подонок, что сама ему отдалась, что ей было хорошо с ним, – невыносимо! Она хотела мне сказать, а я не хотел ее слушать. Вот и схватил ее за горло, чтоб только ничего не говорила. Сам не знаю, что произошло. И убежал в ванную. И заперся там. Тишина. Что умерла, не понял. Пока не выбежал из ванной. Она лежала на пороге. Входная дверь была почему-то открыта. Сам не помню, как ее открыл. Вызвал "скорую". Ничего не помнил – ни как убил, ни зачем открыл дверь. Господи, если б я только знал, что она хотела сказать! А ей было не пробиться, я ее забивал, заглушал криком, а потом стал душить – только б не говорила! Был уверен, что признание в измене. А она – о ребенке.

– Ты не открывал дверь, – сказала Галя. – Это я открыла. Лена мне позвонила и просила прийти. Предупредила, что очень важно. Чтоб я помогла ей с тобой поговорить. О чем, я не знала. Позвонила в дверь – никто не открывает. Тогда я своим ключом. Слишком поздно. Оба раза – опоздала. Когда пришла к Никите, он тоже был мертв.

– А зачем вы пришли к Никите?

– Чтоб на всякий случай забрать у него ключ от Сашиной квартиры, подсказал я, а то про меня совсем как-то позабыли.

– Нет. Не для того. Пока я мыла посуду, Саша выскользнул. Я-за ним. Сразу же поняла – куда. Когда подбежала к дому, вы как раз садились в машину. Повернула назад, бродила поблизости, Сашу искала, пошла домой, но его там не было. Вернулась в мастерскую, а там прямо на пороге – труп. Точь-в-точь как три недели назад. Сразу решила, что Саша. И побежала домой. А его все нет. Как мы с ним разминулись? Пришел после пяти. Сказал, что был в мастерской и видел труп.

– Я не убивал его, – сказал Саша. – Опоздал. К сожалению.

– К счастью, – сказал Борис Павлович. – Вам его не за что убивать. Довольно с вас одного убийства, в котором вы сознались, продемонстрировав на личном примере, что это только в книгах преступником оказывается тот, кого меньше всех подозревают. В жизни сплошь и рядом – наоборот.

– Так кто же убил Никиту? – полюбопытствовал я.

– Вы, – тихо сказал Борис Павлович.

– С чего вы взяли? А почему, к примеру, не Галя? Или Саша? Почему им верите, а мне нет? Может, это их очередная инсценировка. По предварительной договоренности. Может, это я, придя в мастерскую, застал на пороге хладный труп моего бедного друга. Если они могли инсценировать убийство Лены бомжем, оставив открытой дверь...

– Не они, а я, – сказала Галя. – Саша был совершенно невменяемый. Это я заставила его вызвать "скорую", пусть и было поздно, а сама ушла, оставив дверь открытой. И прямо у парадной столкнулась с Никитой. Ничего ему не сказала, увела в кабак. А там скандал устроила. На всякий случай, для алиби. Обоим, потому что у каждого была причина.

– Все-таки не зря ты кончала театральный институт, хоть актриса из тебя и не вышла, – сказал я.

– Кроме вас, никто Никиту убить не мог, – сказал мне Борис Павлович. Наружное наблюдение точно зафиксировало время, кто когда был в мастерской. Первым вернулся Никита, через полчаса пришли вы – за это время ваш приятель успел сочинить свою лебединую песню. Вы пробыли в мастерской меньше часа, почему мы и пришли к заключению, что Никита был задушен во время сна. С футляром под мышкой вы покинули мастерскую. Было около четырех.

– Блеф! Почему тогда ваше наружное наблюдение не задержало меня вместе с "Данаей"?

– Почему да отчего – до этого мы вот-вот доберемся, – пообещал Борис Павлович. – Саша пришел в мастерскую только в четыре двадцать, Галина Матвеевна – спустя еще пятнадцать минут. Будь наоборот, у нас еще могли быть сомнения в нашей реконструкции, но показаниям Саши – у нас полная вера. Вы первым пришли той ночью в мастерскую.

Борис Павлович не отрываясь смотрел на меня.

– Первой пришла жертва, – уточнил я незнамо зачем. И тут вмешалась Галя.

– Первым пришли вы, – сказала она Борису Павловичу. – Сама видела, как вы выходили из подъезда.

– Вот именно, – хмыкнул я. – Значит, у вас тоже нет алиби.

– Алиби нет ни у кого, – сказал Борис Павлович. – Этой ночью в мастерской побывали все. Я там был еще до возвращения Никиты и, понятно, не один. После Никиты первым пришел Глеб Алексеевич. Никита поставил ему раскладушку, а сам устроился на диване и мгновенно заснул – алкоголь, нервы, Сашино нападение. Да и вы добавили, растаскивая их. Дальше все произошло, как я уже говорил. У нас есть все основания предполагать, что Никита догадался о цели вашего визита.

– Круто берете, начальничек. Облыжное обвинение, основанное сугубо на личной антипатии. Не будучи способны найти настоящего преступника, делаете его из меня. Не имея доказательств и улик, строите обвинение на догадках. В то время как за мной никакого криминала.

– Старая песня. А если моя субъективная антипатия и реальный преступник совпадают? И почему я должен испытывать симпатию к человеку, которого имею все основания подозревать в убийстве? Имеет человек право на антипатию или нет? Хотите знать правду? Поначалу я пытался превозмочь себя, не верил самому себе, собственные подозрения полагал следствием, как вы изволили выразиться, моей к вам антипатии. А потом решил: если самому себе не верить, кому мне тогда верить? Вам? Что же до неопровержимых доказательств, то в таких делах их никогда не бывает. Разве что убийство совершено прилюдно – ну, скажем, во время какой-нибудь бучи.

– Сами признаете: доказательств у вас никаких, – удовлетворенно подытожил я.

– Одно есть, – спокойно сказал Борис Павлович. – Подложное письмо, оставленное Никитой на видном месте, вы заметили, а его собственной предсмертной записки – нет. Не мудрено – даже мы, хоть времени у нас было побольше, чем у вас, обнаружили ее только со второго захода. Тем не менее он ухитрился ее написать. В вашем присутствии. В расчете, что рано или поздно ее обнаружат.

Я смотрел на Бориса Павловича во все глаза, ожидая, что он полезет в карман и, подобно фокуснику, вытащит вещественное доказательство. Но вместо этого он поднялся, подошел к гранатовому автопортрету и развернул его к нам тыльной стороной. Торопливо, наискосок, красным фломастером прямо по холсту было выведено: "Вот и остался один на один со своим убийцей. Увы, не тот, кого ожидал. Умираю не из-за Лены, а из-за "Данаи". И подпись с числом. Даже точное время указал. Все как в аптеке.

О шут гороховый! Когда успел?

Тут я все вспомнил!

– А вдруг он снова ошибся? – сделал я последнюю попытку, – Как он мог догадаться о моих намерениях?

– А это уже вопрос не ко мне. Спросите его самого, если когда-нибудь там повстречаете.

– Прикажете смеяться?

– Смеется тот, кто смеется последним.

Чего ему теперь стыдиться трюизмов и клише, когда он переиграл меня,опираясь исключительно на них! Таким самодовольным я его никогда не видел.

А закончил он, как я и ожидал:

– Глеб Алексеевич Соловьев (это моя фамилия, которую читателю давно бы уже пора знать и запомнить), бывший гражданин России, потом гражданин США, а теперь человек с двойным гражданством, вы арестованы по обвинению в убийстве Егошина Никиты Ивановича.

– И в похищении "Данаи" Рембрандта, – договорил я за него. – Семь бед один ответ.

Вот тут-то меня и ждал сюрприз, самый большой за. все мое сентиментальное путешествие на родину, которой у меня больше нет.

– Нет, в похищении картины Рембрандта вы не обвиняетесь.

– Это еще почему? – обиделся я. – Улик мало?

– Наоборот. Улик предостаточно, прямых и косвенных. Неопровержимые доказательства – свидетельства наружной слежки, стюардессы самолета, вашей соседки по полету, грузинских таможенников – все вас видели и запомнили с футляром в руках. Тем не менее картину Рембрандта вы из мастерской не выносили.

– ???

– Потому что ее там уже не было.

– Где же она?

– Там, где ей быть положено. В Эрмитаже. – И Борис Павлович победно улыбнулся.

– Нет! – снова ляпнул я, как и в первую нашу встречу, когда Борис Павлович взял на понт и заявил, что "Даная" на вернисаже была настоящей.

– На этот раз – да, – сказал Борис Павлович, вспомнив, похоже, тот свой старый розыгрыш. – Злоключения "Данаи" окончены. То ее серной кислотой обливают, то подменяют – черт знает что! Не картина, а мученица! Нам удалось вас слегка опередить, Глеб Алексеевич. С помощью Галины Матвеевны и с вашей же подсказки. Одной из многих. Именно вы посовето'вали произвести обыск у сотрудников реставрационных мастерских. В первую же нашу встречу.

– Проклятие! – вырвалось у меня. – Откуда мне было знать, что вы последуете совету незамедлительно? Думал, пока раскачаетесь...

– Вот-вот: снова недооценка противника. Сами признали. Как говаривал граф Толстой, человек течет, в нем есть все возможности.

– Вы о себе? Это не ваша победа, а мое поражение.

– Ваше поражение и есть моя победа. Да не казните вы себя так! Вы совершили почти идеальное убийство, хотя ваш друг Никита и погиб напрасно. Он бы, несомненно, остался жив, если б вы, придя в мастерскую, чуть внимательнее всмотрелись в картину и поняли – как несколько дней назад в Эрмитаже, – что это не подлинник, а та же самая подделка. Вся беда в том, что времени у вас было в обрез, вы очень торопились, да и какие могли быть сомнения, когда вы видели оригинал Рембрандта в мастерской Никиты всего каких-нибудь два часа назад! Это как раз и были те самые два часа, когда вы с Никитой ушли из мастерской и которых нам хватило, чтоб заменить оригинал копией. А вы второпях подмены не заметили и, убив Никиту, свернули картину в рулон и запихнули в футляр. В тот самый двухметровый футляр, который Никита специально приготовил для холста и успел намозолить им глаза сотрудникам и сторожам Эрмитажа, ходя с ним под мышкой на работу больше года и не вызывая никаких подозрений. В этом футляре он и вынес из Эрмитажа подлинник "Данаи", а вы из его мастерской – копию, полагая, что это оригинал. У вас в руках благодаря вашему росту он не так бросался в глаза. Совсем иначе у вашего малорослого приятеля.

Только сейчас я просек гигантский розыгрыш, который он мне устроил с помощью Гали, а не исключено, что и Саши. Вот почему она меня так ни разу и не оставила с ним наедине, не полагаясь на придурка, которого я имел глупость пожалеть и из рук в руки передал ему на самого себя улику, которая успела стать уликой против него самого, пока не потеряла свое значение как улика.