Текст книги "Похищение Данаи"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Так вот, знай я определенно, что интересующий меня человек убийства не совершал, кто именно его совершил из оставшихся двоих, было бы мне уже без разницы. Но, не зная главного, вынужден был попеременно представлять моих приятелей в завидной роли человека действия, а самолетная бессонница – еще лучший режиссер таких вот спектаклей, чем полусон-полуявь питерской белой ночи.

Тем временем самолет сам, как во сне, медленно и невесомо плыл над плотно уложенными тюками облаков. Сквозь редкие, продырявленные Казбеком и Эльбрусом полыньи я разглядывал четкий геометрический рисунок потерянного Россией Кавказа, который, возможно, ей еще предстоит завоевывать наново, и удивлялся контрасту. Сверху облака казались полуфабрикатом, сырьем, театральным задником, словно Бог, не предусмотрев самолет, уверен был, создавая Землю, что уж сюда ни одна живая душа никогда не заглянет: черновик творения – самый раз переписать набело! Два вида – один рассчитанный, другой неожиданный, непредусмотренный, непредвиденный. Именно в этом втором мире витали мои мысли, которые на такой головокружительной высоте обретали таинственную убедительность.

Я видел, как Саша, устроив жене очередную сцену ревности, душит ее в состоянии аффекта, а потом, имитируя беспредел, открывает наружную дверь и преспокойно отправляется под душ, – представимо, хоть и невероятно! Я видел, как открывает эту дверь запасным ключом Никита и приканчивает свою одноразовую любовницу, которая отдалась ему из ненависти в тот единственный из шести сеансов, когда мазохист Саша, растравляя свою ревность, оставил их в мастерской одних, – Никита с его напускным цинизмом и многолетней влюбленностью в Лену в роли убийцы? Но самым нереальным убийцей была моя Галя, хотя если Никита прав и она давно поставила на Сашу, то, убив Лену, устраняла единственное препятствие на пути к любимому. Любой мало-мальски уважающий себя любитель детективов именно ее бы, наверное, и сделал убийцей, да она и физически под стать: выше Саши и Никиты, а по сравнению с хрупкой Леной – гренадер. Если б занималась спортом, потянула бы на метание диска.

Бомж вроде бы отпадает: во-первых, из квартиры ничего не исчезло пусть у них не было драгоценностей либо золота, но даже деньги на телефонном столике на хозяйственные расходы – и те не тронуты; во-вторых, сам способ убийства, довольно-таки редкий в наше время, был имитацией литературного убийства и прямо на него намекал: Отелло, душащий Дездемону из ревности. Тот, кто задушил Лену, хотел таким образом отвести подозрения и свалить все на Сашу – кто знает, может, ему важнее было наколоть Сашу, чем задушить Лену. А тут еще Сашина амнезия и его mea culpa – вот убийца и пользуется ими, чтобы взвалить вину на него: будто тот убил Лену, находясь в полной отключке. В таком случае Галя невинна – не стала бы валить на Сашу, в которого безнадежно влюблена, хотя по детективной схеме – самая подозрительная. Но детектив – это интеллектуальный выверт, за что и не люблю этот жанр, в то время как передо мной расстилалась смутная, внежанровая реальность. В детективе читатель следит – сознавая или нет, все равно, – не за тем, что происходит по сюжету, но за тем, что происходит в голове автора. Другими словами, легко отгадать развязку сюжета, если представить, как бы ты сам поступил на месте – вот именно: не героев, а автора! Еще одна причина, почему мне неинтересно читать детектив: отложив его в сторону на 30-й странице, я почти всегда отгадывал, к чему приведет расследование, если только автор не прибегал к запрещенным приемам. Не говоря уж о том, что детективы, будучи разновидностью наркотика, отучают от серьезного чтения.

В моей истории все сложнее, даже если на поверку окажется проще пареной репы, потому что убийца мог действовать по законам литературного жанра, а мог и по наитию, по вдохновению, по стечению обстоятельств, неожиданно для самого себя, в состоянии аффекта или умопомрачения. В последнем случае больше всего на роль убийцы подходит Саша, потому что и Галя, и Никита должны были его сначала задумать, а потом привести в исполнение. Неужели он действительно выдал себя, причитая "Если б я знал, если б я знал..."? Понято это может быть однозначно: если б я знал, что она беременна, не убил бы. А как еще? Саша, конечно, мог действовать и по предварительному умыслу, а не непосредственно, чему не противоречит калька с шекспировской драмы. Он мог задумать убийство с суфлерской подсказки Шекспира, надеясь таким образом отвести от себя подозрения – мол, мне его специально шьют, имитируя поведение ревнивца в аналогичной ситуации по формуле "Отелло – Дездемона". Это как в том анекдоте о двух мошенниках с Молдаванки. "Куда собрался, Мотне?" – "В Киев". – "И не стыдно тебе меня обманывать! Говоришь – в Киев, чтоб я подумал – в Москву, а сам действительно наладился в Киев".

Если самая неправдоподобная убийца – Галя, то самые сомнительные причины – у Никиты, продолжал я предаваться психоложестну уже на рассвете моей все еще белоночной бессонницы в самолетном брюхе. Из зависти к Саше? Из зависти к чему – слава Богу, они творят, выдумывают и пробуют в разных сферах, не соприкасаясь друг с другом. Из ревности? Ревнуют жену, а не любовницу. Представляю Сашины муки, когда он узнал, что Лена беременна, а от кого неизвестно, и спросить больше не у кого. Чем иначе объяснить, что он так долго терпел ее связь с Никитой, а бросился на него, когда напомнил сам себе, рассказав нам о результатах вскрытия? А что, если Никита убил ее из мести, что не ушла от Саши? Снова мимо. Каким бы тугим узлом их ни скрутило в мое вынужденное отсутствие, веских причин у Никиты для убийства Лены я не видел. Но как раз это меня и настораживало – Никита был дьявольски умен и скрытен. К тому же я считал, что классический постулат детективов "кому это выгодно" далеко не всегда срабатывает, сплошь и рядом случаются "бессмысленные" убийства: во-первых, убить можно по наитию или в состоянии аффекта, когда "я за себя не отвечаю", то есть выходишь из-под самоконтроля, а во-вторых, человеческая природа иррациональна, причины поступков часто так же невнятны, как и их последствия: кто там скребется к нам во тьме? что бормочет, что нашептывает на ухо? "Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу..." Или, как отредактировал Пушкина Жуковский и как бы я сам, будь пиит, написал: "Темный твой язык учу..."

Сужу, правда, со стороны, потому что как раз я в жизни скорее плановик, рационалист, за исключением разве что изначальных импульсов и помыслов. Если б мне понадобилось кого убрать с дороги, сделал бы это только по предварительному плану, заранее все обдумав, – да так, что комар носу не подточит. Не обо мне, однако, речь – в их контроверзах я с боку припека. У меня другой сюжет – с Данаей, который хоть и соприкасается иногда с моими сараевскими дружками, но никак не совпадает.

Прошу прощения, что снова перебил сам себя. Подозрительно также (возвращаясь к Никите), что они с Галей оказались в этот день вместе, обеспечивая друг дружке алиби. А самым подозрительным был страх Никиты. Чтоб Саша, задушив Лену из ревности к Никите, решил заодно расправиться и с ним? Сомнительно как-то. Зато вполне возможно, что, подозревая в убийстве Никиту, он мог вынашивать план отомстить ему. Но зачем Никите было убивать Лену? Опять двадцать пять. Не исключено, что он кривляется и никакого страха перед Сашей у него нет. Мог же этот хитрован, стукнувшись о плиту, притвориться мертвым! Если у него нет индивидуальности, а человек без индивидуальности – это все равно что без тени, то, возможно, он и реальных чувств не испытывает? А как же тогда его страсть к Лене? А может, эта страсть – отраженная, а настоящая – к Саше? И его любовные домогательства – из желания досадить своему заклятому другу? Убить по принципу "Отелло – Дездемона", чтоб повесить убийство на вечного друга-врага? А если так, то мы все круто в нем ошиблись и низкорослый, тщедушный, короткошеий Никита – самая яркая личность из всех нас.

Вот именно – "если". Все это мои домыслы – не более. Допустить можно что угодно, а уж потом раскручивай сюжет себе на здоровье! Легче всего дать волю фантазии – тогда самое невероятное звучит правдоподобно. Если исходить, что кто-то из них обязательно убийца, на подозрении – каждый. Но если убийца человек со стороны, то все трое – невинны? По-честному, ни одного из них не представляю убийцей, а потому склоняюсь все-таки к теории человека со стороны. А что ничего не взяли – просто не успели: заслышав шум, Саша выскочил из ванной. Вот заодно и разгадка тайны мокрых следов, которые обнаружил врач "скорой". Сколько совершается в Питере убийств в день? Будем считать Лену одной из многочисленных жертв криминогенного беспредела. И точка.

Чувствовал, что окончательно запутался. Впервые пожалел, что нет под рукой Агаты Кристи либо, на худой конец, Сименона.

Вот же у них там обычно все на подозрении, кроме настоящего убийцы, а здесь – по крайней мере в моем представлении – в качестве убийц все мои дружки невероятны, невозможны, невообразимы. Честно говоря, ни один из них не тянет на убийцу. Легче представить убийцей самого себя, чем их.

С другой, однако, стороны, любое убийство – если только его не совершает профи, для которого смерть ремесло, – выпадает из контекста каждодневного поведения, будучи единичным, экстраординарным событием, даже если это вполне квалифицированное убийство. Помню, подростком-девственником никак не мог представить знакомых взрослых в момент соития – вправду, как все эти серьезные, деловые, скучные люди, в костюмах и платьях, превращаются по ночам в диких зверей, совершая постыдные телодвижения да еще сопровождая их нелепыми повизгиваниями?

Ну не тупик ли – недостаток или разнузданность воображения одинаково могли привести меня к ложному выводу.

Но если все-таки убийца один из них, а не человек со стороны, и мне пришлось бы выбирать среди них, я бы указал на Никиту. Причины невнятны, но страх возмездия, страх смерти – вовсе не напускной, хоть он и фигляр. Как ловко он притворился мертвым, меня пот прошиб, на какое-то мгновение был уверен, что убил его, не рассчитав своих богатырских сил. Или, наоборот, рассчитав? О чем я? Хотя если он действительно задушил беременную Лену, то заслуживает смерти. Не возражал бы, если б Саша его тюкнул. Тем более он, похоже, думает, что убийца – Никита. А коли так, то и его "Если б я только знал" должно быть понято совсем иначе. Может, он все-таки слышал, стоя под душем, крик Лены, но не вышел, назло не вышел, адреналин помешал, а так бы знай он, что беременна, то и никакого скандала б не было и, услышав ее крик, он бы выскочил и спас ее от Никиты.

А Никита только делал вид, что подозревает Сашу в убийстве, чтоб объяснить свой страх перед ним – теперь, мол, я на очереди. И ему есть чего бояться. Случись так на самом деле, все б встало на свои места, а Сашу оправдал любой суд: око за око, убийство за убийство. Даже если убийство из ревности. В любом случае в состоянии временного умопомрачения: непреднамеренное убийство. Мечты, мечты, где ваша сладость!

До меня вдруг дошло то, о чем они мне талдычили хором: время, в паре с жизненной круговертью, круто их изменило, каждый в итоге оказался кем-то другим. Кем именно, я понять не мог, но точно теперь знал, что на убийство был способен любой из них. Точнее, любой из нас. Все мы с тех пор изменились неузнаваемо. Мы – теперь уже не мы.

По-видимому, ненадолго вздремнул, хотя мне все еще казалось, что я продолжаю рассуждать об убийстве Лены, подставляя каждого из моих приятелей на место убийцы. И вдруг воочию увидел, как все произошло: искаженное ужасом лицо Лены и сомкнутые у нее на шее руки убийцы в длинном плаще – странное, бесполое, безликое существо. И дикий крик Лены, от которого я и проснулся, так и не успев развернуть к себе тайного убийцу, хоть и схватил его уже за плечо.

Грузинка пыталась успокоить младенца, который орал благим матом на весь самолет – единственный выразитель всеобщего недовольства: сильная воздушная болтанка, мы подпрыгивали на кочках туч, которые есть мысли гор, если верить на слово лучшему в Грузии поэту Важе Пшавеле. Прорвав блокаду туч, самолет стал быстро снижаться, ребеночек зашелся в крутом вираже крика, из которого, казалось, один только выход – смерть. Напоследок несколько раз здорово тряхнуло, и я решил, что это конец, когда нас что есть силы стукнуло о землю. За эти девять лет, облетав полсвета, я уже успел отвыкнуть от таких жестких посадок.

Мадонна грустно улыбнулась мне, сожалея, по-видимому, об упущенных возможностях, – в ответ на мою счастливую, что никогда не увижу – и не услышу! – больше ее сыночка-дочурку.

Здравствуй, город незнакомый, в котором я несколько раз бывал в былой жизни, но теперь это столица независимого государства. Какая ни есть, а заграница!

7. БЕЖИТ ВЕСНА ТОПТАТЬ ЛУГА ЭЛЛАДЫ

Представьте теперь человека, который после долгих колебаний решается продать душу, а покупателя не находит. В подобной ситуации оказался я, когда намеренно, зная, что умрет вместе с Никитой, проговорился ему о Янтарной комнате, которую вот уже полвека разыскивают профи и дилетанты, роя землю, сдвигая валуны, взрывая горы, вскрывая заброшенные штольни, – а Никита и ухом не повел. Искать ее еще и искать до скончания веков, а я ее видел собственными глазами у Наджи на Острове. Естественно, Наджи темнит, выдавая за копию, но пусть он очки втирает кому другому – благодаря опыту с древним оружием глаз у меня наметанный.

Не то чтоб я был большим любителем декоративного искусства – всегда предпочту ему статую, картину либо архитектурный объем, но в Янтарной комнате граница между искусствами неразличима, из реального мира тебя швыряет в сказочный, это настоящий шедевр ювелирной техники, сравнимый разве что с Pala d'Oro в базилике Святого Марка в Венеции, плюс, конечно, тайное родство золота и янтаря – через прародителя Солнце. Недаром янтарь кто-то прозвал солнечным камнем. Так и есть. Если б пришлось выбирать религию, стал бы солнцепоклонником, как Эхнатон с Нефертити; на худой конец – зороастритом: огонь, золото, янтарь, мед да еще греческий коньяк "Метакса" – сколки солнца, его полномочные представители на земле. Да и само чувство, что находишься в Янтарной комнате, которая бесследно исчезла во время войны из Царского Села, оставив после себя только тревожную легенду да десятки трупов, было очень сильным – вдобавок к эстетическим импульсам. Комната вся лучилась изнутри, и я ощущал себя ископаемым существом, застрявшим навеки в янтаре и причастным к великой тайне. Дав необходимые разъяснения, Наджи оставил меня одного, чтоб я как следует пропитался атмосферой его подземного музея, директором которого он предлагал мне стать.

А познакомились мы случайно – я прибыл на Остров, чтоб осмотреть место пришвартовки ящика с "Данаей" и младенчиком Персеем. Следов пребывания моей зазнобы я, понятно, не обнаружил, хоть и облазил Остров вдоль и поперек и даже поднялся в Палеохору, горный городок с двумя дюжинами средневековых церквей, где островитяне прятались от набегов сарацинов и прочих нехристей начиная аж с IX века (ни один пират так сюда и не залез). Вот уж действительно город-призрак, ни живой души, туристы вообще на Остров не высаживаются (ср., к примеру, с миллионом в год на семь тысяч местного населения в Санторини), а туземцы – говорю не только об островитянах, но и о греках как таковых – с завидным упорством игнорируют собственное прошлое, относясь к нему сугубо меркантильно и хищнически. Античные руины для них marmaria, то есть мраморные каменоломни, откуда они два тысячелетия подряд добывали материал для своих убогих построек, пока англичане, немцы и французы не втолковали им, что архитектурные объемы древности обладают некоторой ценностью – тот же, скажем, Парфенон. Так какое тогда отношение имеют неблагодарные потомки к гениальным предкам? У евреев связь с прошлым на генетическом уровне, а китайцы с конфуцианских времен не очень и изменились. Греки же, те и эти, хоть и называются одним именем – два разных этноса (то же с арабскими жителями в дельте и по берегам Нила, которые в никаком родстве с древними египтянами). Те греки – как и те египтяне – безвозвратно умерли, и смерть их цивилизаций для меня все равно что исчезновение динозавров и ихтиозавров. Может быть, это была месть богов за обманы, за плутовство с жертвоприношениями, которые греки тайком съедали сами? Боги мстительны – сколько раз еврейский Бог грозился извести под корень свой народ, а греческие в конце концов не выдержали, порушив какую-либо связь между двумя народами с одним именем. Впрочем, и имена разные: те звались эллинами, а эти – греки. Я бы удлинил известную формулу Шелли: "Все мы – греки, за исключением греков".

Таков общий абрис нашей первой беседы с Наджи, с которым судьба свела меня в одной из палеохорских церквушек – по углам висела паутина, на стенах зеленела плесень, Драгоценные фрески XVI века осыпались прямо на глазах, и вдруг невесть откуда явились ее новые обитатели и злобно атаковали незваного гостя. Кто-то схватил меня за руку и выволок из церкви. Голова низкорослого человечка была покрыта легким шлемом с марлевой сеткой на лице, как у пасечника. Судя по малому росту, смуглой коже, курчавости и средиземноморским чертам (когда он снял свой шлем), местный житель был приблизительно моего возраста, и я поднапряг память и израсходовал небогатый запас греческих слов, чтоб поблагодарить его за спасение от диких ос. Он тут же перешел на английский, который оказался значительно лучше моего, хотя и с мягким арабским акцентом. Надо же мне было повстречать его там, где с тех самых давних сарацинских времен, наверное, не ступала нога человека! Он удивился ничуть не меньше, застав меня в своих владениях. Поднимался я два часа, зато вниз мы сбежали, рискуя сломать шею; за каких-нибудь полчаса, которых оказалось достаточно для знакомства. В отличие от моего праздного любопытства интерес Наджи к Палеохоре был практическим – на предмет реставрации старинных церквей и фресок, но увидев, в каком плачевном они состоянии, он передумал. Я тоже изменил свои планы. Вместо того чтобы, переночевав на Острове, двинуться дальше, застрял на девять дней, а потом еще трижды встречался с Наджи: один раз в Нью-Йорке, другой – в Стамбуле, а в промежутке, три месяца назад, – опять на его Острове. Как легко сосчитает читатель, нынешняя наша тбилисская встреча была пятой. Лучшего собеседника не встречал и уже не встречу, а потому жалею, что Наджи – всего лишь побочный герой моего романа, но кто знает, может, я его еще вытащу за уши на страницы следующего, если решу продолжить это занятие, благо свободного времени у меня теперь невпроворот.

Уже на третий день моего пребывания в гостях я поделился своей детской страстью с этим единственным на Острове не греком. Его этническую принадлежность выясняю до сих пор, но очевидно, что авантюристом, игроком и космополитом такого высокого класса может быть только еврей, несмотря на то что родился в Багдаде, торгует турецким оружием, контролирует среднеазиатский график дурь-нар-коты, притворяется лютеранином, штаб-квартира у него в восточной части объединенного Берлина, а обитает в основном в Греции, где ему принадлежат несколько дворцов на материке и два острова. (Рядом с нашим, в пяти милях на юг, еще один – крошечный и необитаемый, фактически выпирающая из моря скала, но Наджи ухитрился установить на ней передаточную радиомачту и два мощных радара, которые сдает напрокат НАТО.) Греческие власти однажды его задерживали – не за наркотики, а по подозрению, что он скупает острова в Эгейском море, чтоб передать их Турции, но под давлением международных еврейских организаций спустя несколько дней – выпустили. На таком космополитическом уровне деятельности национальная привязка становится анахронизмом – в зависимости от обстоятельств Наджи был тем, кем ему было выгодно в данный момент. Будучи по натуре Протеем, вряд ли он сам помнил – если знал – о своем происхождении. В наших разговорах он упомянул Иосифа Флавия, который был фанатичным иудеем до того, как, сдавшись Риму, стал гражданином мира. Политическим идеалом Наджи были Римская и Оттоманская империи, с их веротерпимостью и суперэтносом. Его смущало, что греческие руины разбросаны по разным странам – в Италии, в Турции, в самой Греции. Коллекционирование художественных объектов было скорее его хобби, чем бизнесом.

Выяснилось, что Наджи в курсе хождений эрмитажной "Данаи" по мукам. В своем музее, в который я был допущен только во второе гощенье, когда мы уже все обговорили, он подвел меня к краснофигурной амфоре с изображением моей красавицы с гостеприимно, навстречу золотому дождю, раскинутыми ногами. Забавно, но исключительно с иконографической точки зрения. Если когда-нибудь моей "Данае" отведут отдельный зал, чего она, безусловно, заслуживает, По сторонам можно разместить тот же сюжет в исполнении Древних вазописцев и скульпторов, Тициана и Корреджо, да хоть партитуру последней оперы Штрауса "Любовь Данаи". Господи, как далеко этим Данаям до моей! То есть рембрандтовской.

А пока что амфора стояла у него в непристойном зале, рядом с другими фривольными изображениями: еще несколько ваз – как красно-, так и чернофигурных – с любовными сценами; две эллинистические гермы – бородатая физия наверху, а внизу мужские причиндалы в боевой изготовке; статуэтка Приапа с задранным членом; парочка сатиров с тем же атрибутом и в той же позиции; стела с птицей, вытянутая шея которой переходит в фалл – символ телесного бессмертия, согласно греческим верованиям; группа с рогатым Паном, обхаживающим Афродиту, а над ними, в качестве сводни, Амур; Леда, помогающая Лебедю овладеть ею; да еще мраморный Гермафродит, заснувший в весьма соблазнительной (для обоих полов) позе.

В небольшом коридорчике, ведущем в следующий зал с фрагментами античных статуй (кисть гигантского Аполлона с Делоса, прелестная головка Коры с отбитым носом, крыло Ники, безымянный мужской торс, неизвестно чья ступня и проч.), были размещены в двух застекленных витринах найденные во время раскопок мраморные пенисы, словно Наджи так и не решил пока, к какому разделу их отнести – к фрагментам или к непристойностям. Я понял, что моей первоочередной задачей, как директора музея, будет решение этого трудного, с точки зрения Наджи, вопроса.

Далее шли залы копий с утраченных шедевров, которые сохранились только в репродукциях или описаниях. Приковывал к себе Боттичелли – пятая иллюстрация к истории Настаджио из "Декамерона", хотя, если мне не изменяет память, известны только четыре этой, по словам Вазари, "pittura molto vaga e bella": три в Прадо и одна в Лондоне, в коллекции Уатни. Была здесь и копия украденной перед войной панели Гентского алтаря, на которой в свое время погорел Никита, выдавая подделку за оригинал и охмурив бельгийского спеца, задержанного в таможне с лже-Ван Эйком. Вот бы свести их вместе – Наджи с Никитой: оба, похоже, не делали различия между копией и оригиналом. С другой стороны, где еще спрятать алмаз, как не среди прибрежной гальки, – Никита с Честертоном правы. За другие полотна не скажу, но "Ева" Кранаха в музее Наджи – безусловно, самая что ни на есть настоящая.

Пустая зала предназначалась, как я понял, для будущего шедевра, на месте которого я представил мою бесхозную, исстрадавшуюся Данаю, а потом шла Янтарная комната – гордость Наджи, который был не только гостеприимным хозяином, но и отменным гидом, пусть и на любительском уровне.

– ...Касаемо пенисов меня консультировал Никое Ялурис, здешний археолог и большой по ним специалист. Это он обнаружил в Олимпии пенис, вокруг которого был такой спор, – в двадцати метрах от храма Геры, где столетием раньше был найден Гермес, единственная работа Праксителя, дошедшая до нас в оригинале, а не в копии. Статуя хорошей сохранности, но, как вы помните, без правой руки и без члена – одна мошонка. Вот Никое и предложил считать найденный пенис искомым, хоть тот подходил не идеально, недоставало какой-то мелочи на стыке, но это легко было заделать мраморным гипсом. Однако гипотеза была отвергнута коллеги решили, что член выполнен скорее в манере Поликлета, чем Праксителя. Конечно, изображение члена варьируется в зависимости от эпохи, от индивидуальности художника, даже от принадлежности – мощные стоячие стволы у всяких безобразников, типа Приапа или Сатира, и аккуратно уложенные, на мошонке мальчишеские пипирки богов и героев. Как у Праксителева Гермеса. А тот так и остался стоять с отвисшей мошонкой, но без корня. Вот этот пенис, атрибуция которого Праксителю была поставлена под сомнение.

Вежливо глянул на шедевр пенисной коллекции Наджи – член как член. Есть все-таки некоторая разница между отбитой головой или безголовым торсом, да хоть ступней – и членом: будучи самой выдающейся частью мужского торса, он чаще всего отламывался от статуй. Конечно, любое собрание безголовых, безносых, безруких, кастрированных статуй покажется профану анатомическим театром, но я давно уже научился ценить фрагмент сам по себе, а не только судить по нему о целом. И все же я не выделял бы коллекцию мраморных пенисов в отдельный предбанничек, но поместил бы обе витрины в зал обломков, в общем контексте, как бы между прочим. О чем прямо и сказал Наджи. "Надо подумать", – покачал он кудрявой головой, и у меня мелькнуло, а не педик ли мой новый друг, что мне без разницы. Из античных фрагментов он больше всего гордился кистью восьмиметрового Аполлона с Делоса, чья ступня находилась в Британском музее, – больше ничего от этой знаменитой в древности статуи не сохранилось.

Он счел нужным оправдаться за интерес к пикантным сюжетам.

– Взять те же гермы. Это не столько эротический, сколько апотропаический символ. Само собой, посвящены они были Гермесу, покровителю торговцев и странников – таких, как я, – добавил он, опустив почему-то, что Гермес покровительствовал также ворам и плутам, – а ставили их на перекрестках дорог, чтоб отвратить от опасности, от сглазу. Фалл на этих каменных столбах суеверный образ противостояния напастям. Вот разгадка встречающихся иногда герм с женскими лицами, но все равно с мужскими гениталиями – к сожалению, мне такую раздобыть не удалось. Зато посмотрите, что у меня есть. – И он подвел меня к склеенной гидрии, в центре которой был изображен огромный фалл с двумя глазами.

– Всевидящий х... ! – предложил я свою трактовку. С вежливой улыбкой он отверг ее:

– У греков было два апотропаических символа: один – член, а другой глаз. Этот глазастый пенис – сдвоенный образ. Вот до какой степени заказчик боялся несчастья.

– Интересно, помогло или нет?

– Либо вот этот кратер.

На чернофигурной вазе были изображены два воина: один – поверженный, кверху голым задом, другой – наступающий на него с членом наперевес.

– Понятно, что сейчас произойдет, – хмыкнул я.

– Думаете, не сцена ли из жизни голубых? Всмотритесь в их доспехи. Наступающий – грек, а раскоряка – перс. И то, что сейчас произойдет, будет дополнительным унижением поверженного варвара.

Хоть я и не был уверен в такой трактовке, но спорить со своим работодателем не стал. Мой рассказ о Зубовском корпусе Екатерининского дворца в Царском Селе не только позабавил, но и заинтриговал его. Пришлось чуть подробнее рассказать о шлюхе на русском престоле, ее оргиях и сексуальных странностях. Его, однако, больше интересовали сами экспонаты, и я перечислил по памяти: фарфоровые пары в любовных сочленениях, позолоченные чайники с ручками в виде пенисов, той же формы дверные ручки, бычьи жилы, служившие когда-то презервативами, снадобья для задержки эрекции, кресла для женщин с особым механизмом – стоило на них сесть, как из сиденья выскакивал огромный фалл. Еще вопрос, что б он выбрал, будь у него выбор, – "Данаю" Рембрандта или фарфоровые фигурки в непристойных позах. А что, если и "Даная" интересует его вовсе не эстетически? Как и меня.

Наджи огорчился, узнав, что часть экспонатов этой коллекции уже растащили. Я его успокоил, сказав, что самый ценный экспонат Екатерининского дворца у него уже есть. Он сказал, что не совсем уверен в этом, и поведал мне удивительную историю Янтарной комнаты. Опускаю то, что общеизвестно – как в начале XVIII века она была изготовлена немецкими мастерами и спустя несколько лет подарена прусским монархом русскому.

– Она словно была создана, чтобы ее дарить – на мо-наршьем, понятно, уровне. Вот Сталин и решил преподнести ее Гитлеру в годовщину заключения с ним пакта о ненападении, а себе оставить копию. Ее изготовлял царский резчик по янтарю; хотите – верьте, хотите – нет, но его реплика вышла лучше оригинала: по соотношению янтарных тонов, по игре света – светлее, мажорнее и музыкальнее. Тогда Сталин потребовал, чтоб была сделана еще одна копия – точная. Работа затянулась, а когда заказ был выполнен и в Екатерининском дворце оказались сразу три Янтарные комнаты, необходимость в подарке Гитлеру отпала: он напал на Россию, получив возможность взять силой то, чего так и не дождался в качестве подарка. Царское Село было оккупировано, немцы упаковали Янтарную комнату в ящики и вывезли ее в Кенигсберг. Там она и погибла три года спустя, когда русские взорвали бункер, куда немцы ее припрятали. Вопрос в том – какая из трех? Оказывается, в самом начале войны в Кремль к Сталину прибыл Арманд Хаммер, который, кроме того что возглавлял "Петролеум", был еще страстным коллекционером, и от советских вождей – а он дружил со всеми, начиная с Ленина и кончая Горбачевым, – ему кое-что перепадало. К тому времени Гитлер уже подступал к обеим русским столицам, выбор у Сталина был невелик, и если он мог продать лучшие картины Эрмитажа Америке, чтоб осуществить индустриализацию страны, то тем более, чтоб спасти ее от Гитлера, мог пожертвовать Янтарной комнатой. Короче, Хаммер вернулся домой не с пустыми руками и сразу же приступил к лоббированию американского президента, чтоб тот начал поставку России английских истребителей "Спитфайр-1", которые в США выпускали по британской лицензии. Двигатель у "Спитфайра" был в полтора раза мощнее, чем у самых последних модификаций "Мессершмитта-110", а против пулеметов немецких истребителей "Спитфайр" был оснащен двумя пушками калибра 20 миллиметров. Американо-британские истребители были поставлены Сталину в срочном порядке и на безвозмездной основе, на крыльях были пририсованы пятиконечные звезды, и они круглосуточно зависли над Москвой и Ленинградом. Благодаря огневой мощи, высокой маневренности и силе двигателя "Спитфайров" и была обеспечена оборона обоих городов: немецкие бомбардировщики хоть и прорывались к целям, но вести прицельное бомбометание не могли, тратя горючее и силы на ведение воздушного боя. С моей точки зрения, Янтарная комната – не такая уж большая цена за спасение отечества.