Текст книги "Записки уральского краеведа"

Автор книги: Владимир Бирюков

ДИПЛОМ – „ПОКРЫШКА“

В Свердловске существует интересное учреждение – мастерская по изготовлению минералогических коллекций. Основал ее в 1890-х годах профессор-геолог Модест Онисимович Клер – сын основателя Уральского общества любителей естествознания. Мастерская закупает минеральное сырье в разных местах Урала.

На западном склоне северного и среднего Урала широко распространены так называемые пермские медистые песчаники. Запас их в мастерской давно вышел, а поручить доставку их было некому. Узнав об этом, я подумал, почему бы мне не предложить своих услуг и не поехать в Пермь, а попутно устроить себе творческую командировку. И вот в начале октября 1955 года я оказался заготовителем минерального сырья.

Дело свое я сделал, камень отправил в контейнере и на недельку задержался в Перми.

Известно, что пермское Прикамье населено народностями так называемой пермской группы – коми-пермяками и удмуртами. Это они дали происхождение таких уральских фамилий, как Одегов, Гачегов, Иртегов и т. д. Носители их числятся русскими, хотя ясно, что предки были или удмуртами или коми-пермяками. В Пермском педагогическом институте работала преподавателем Гантман-Кривощекова, по-видимому, родственница известного уральского краеведа И. Я. Кривощекова. К ней-то меня и направили за разъяснением значения перечисленных мною фамилий.

Сказали, что Кривощекова находится в таком-то кабинете, но скоро выйдет. Коли скоро, так отчего не подождать, и я начал измерять своими шагами широченный коридор второго этажа великолепного здания, когда-то построенного Пермским губернским земством, а потом переданного для Пермского университета. От него в свое время отпочковался Пермский педагогический институт.

Гуляю я этак по коридору и вижу: стоит посудина с водой, а накрыта она листом бристольского картона.

«Откуда, – думаю, – взялся тут бристоль? Дай-ка взгляну, авось, интересное что». Взял я картон. Одна сторона совершенно чистая. Перевертываю и читаю:

«Императорское русское археологическое общество в Общем Собрании своем тысяча девятьсот двенадцатого года Мая 4-го дня избрало Бориса Леонидовича Богаевского в число своих членов-сотрудников.

С.-Петербург, 1912 года сентября 25 дня.

Председатель Константин

За помощника председателя Петр Никитин

Секретарь Борис Фармаковский».

Прочел я – и удивился, и возмутился. Каким же это образом диплом попал в число хозяйственных предметов? Да ведь Б. Л. Богаевский – известный профессор-историк, работавший в университете. И здорово же чтит высшая школа память своих выдающихся работников!

Я подумал: если выразить свое возмущение и передать диплом кому-либо из сотрудников института, то засунут опять, и потом снова он попадет, быть может, еще для худшего вида использования, а документ стоил того, чтобы его сохранить.

Вернувшись в гостиницу, я стал изучать подписи под дипломом.

«Константин», наделавший после своего имени столько размашистых колес-завитков, – внук Николая Первого, «его императорское высочество», последний дореволюционный президент Академии наук, почетный академик и поэт «К. Р.» (Константин Романов), автор известных в старое время романсов и военных песен. Величина, конечно, не ахти какая, а все же личность историческая, и судя по почерку – большой зазнайка…

Личность Петра Никитина, по отчеству Васильевича, удалось установить по справке из Центрального исторического архива в Ленинграде. Это – «управляющий отделом древне-классической, византийской и западноевропейской археологии Русского археологического общества», состоявший также профессором Петербургского университета по кафедре классической филологии.

Фамилия «Фармаковский» меня, как археолога по образованию, сразу заинтересовала: да ведь это же знаменитый советский археолог! С его именем связаны расколки древнегреческой колонии на черноморском побережье – города Ольвии. Борис Владимирович Фармаковский (1870—1928) – крупный исследователь в области классической археологии и археологии Северного Причерноморья. Он же вел раскопки древней Десятинной церкви в Киеве. При раскопках Ольвии установил основную территорию города, систему планировки и обороны, устройство жилых и общественных зданий, особенности культурной жизни.

Ученый оставил много печатных работ: «Аттическая вазовая живопись и ее отношение к искусству монументальному в эпоху непосредственно после греко-персидских войн» (1902), «Архаический период в России» (1914), «Художественный идеал демократических Афин» (1918)…

В 1914 году Б. В. Фармаковский избран членом-корреспондентом Академии наук, а потом был профессором Ленинградского университета. Словом – большой ученый.

Так вот чья подпись стоит под дипломом-покрышкой!

Диплом, как исторический документ, я заключил в раму со стеклом и хотел показывать на выставке своих коллекций в городах Урала. Мне говорят:

– Знаете, ведь неудобно это выставлять: царский внук, а кто такие Никитин и Фармаковский, разве известно, да и старье это все…

Коли умные люди говорят, надо слушаться, и диплом я показывал только тем, кто хорошо понимает ценность исторических документов.

С 1958 года я состою в довольно оживленной переписке с кировским краеведом Василием Георгиевичем Пленковым. Он то и дело помещает в «Кировской правде» интересные сообщения о своих находках.

Однажды он присылает мне номер «Кировской правды» за 25 мая 1961 года со своей статьей «Ульяновы и Фармаковские. Заметки краеведа».

Начинаю читать эту статью:

«В конце семидесятых и начале восьмидесятых годов прошлого века большая дружба связывала две симбирских семьи – Ульяновых и Фармаковских. Глава семьи Ульяновых был директором, а глава семьи Фармаковских – инспектором народных училищ Симбирской губернии. О дружбе этих семей рассказывают архивные документы и воспоминания Фармаковских.

В Государственном историческом архиве в Ленинграде хранится фонд талантливого деятеля народного образования Владимира Игнатьевича Фармаковского – нашего земляка».

Дальше сообщается о многочисленных письмах семей Ульяновых и Фармаковских и др. документах, говорящих о связи обеих семей. Затем:

«Старший сын В. И. Фармаковского, известный советский исследователь, археолог Борис Владимирович (родился он в Вятке) учился одновременно с Владимиром Ильичем в Симбирской гимназии. Они поступили в эту гимназию в одном году, только В. И. Ленин – в первый класс, а Б. В. Фармаковский – в подготовительный.

Не так давно в первом зале Центрального музея В. И. Ленина появился новый экспонат – копия шифрованного письма В. И. Ленина своему товарищу Борису Фармаковскому… Письмо это написано красками на бересте в 1882 году. Письмо тотемами – так назвал его В. И. Ленин. Оно до сих пор не расшифровано…»

Статья заключается словами:

«Многочисленную семью Фармаковских, прогрессивную и талантливую, часто преследовали власти. Так как некоторые из молодых Фармаковских учились в Петербурге и были связаны с подпольными революционными кружками, то в их вятской квартире часто производились обыски и аресты. Все они во главе с матерью-старушкой привлекались к судебной ответственности по делу 193-х и подвергались полицейскому надзору».

Теперь я уж «безбоязненно» показываю историческую памятку, по поводу которой можно интересно рассказать о дружбе Ульяновых и Фармаковских и о скромности ученого Бориса Фармаковского и о кичливости «его императорского высочества». Об этом так красноречиво говорят их автографы.

ПИСАТЕЛИ

„КОРОЛЕНКОВСКИЙ ЖАНДАРМ“ И ЕГО СЫН

В августе 1902 года мой родитель, псаломщик, привез меня в Пермь для поступления в духовную семинарию. Ни родитель, ни я в Перми никогда до этого не бывали. Приехали как в лес, единственно запасшись адресом выходца из нашего родного села, рабочего типографии Пермского губернского земства, Андрея Назаровича Мальцева. Дома, в деревне, у него оставалась мать, которой сын писал, вероятно, не чаще раза в год-два.

Дорогой от кого-то узнали, что в Перми есть подворье Белогорского монастыря, где иногда дают временный приют. И первый день по приезде в Пермь мы провели там. За это время отец отыскал квартиру Назарыча, ютившегося в бедном домишке в Слободке за Сибирской заставой.

Первые четыре года семинарского ученья я жил в общежитии, часто ходил на квартиру к Назарычу, чтобы немного развлечься. Если не заставал его дома, шел к нему на работу – в типографию. Это было большое полиграфическое предприятие вблизи Сибирской заставы по тогдашней Соликамской улице. В типографию меня пропускали свободно: никаких документов, никаких расспросов, кто я, зачем иду, к кому иду… Приходил я туда и наблюдал, как Назарыч накладывал листы чистой бумаги, а машина выбрасывала их испечатанными.

Был у Назарыча друг по работе Петя Молоков, Петр Хрисанфович. Рыжеволосый, небольшого роста, с маленьким носом, похожим на пуговку, с несколько суетливыми движениями… Словом, ничего героического в этом человеке я не замечал, тем не менее он всегда влек меня к себе. И Назарыч иначе не называл его и в глаза и по-за глаза, как Петей. Петр Хрисанфович старался занять меня то разговорами, то даст, бывало, свежий номер издававшегося губернским земством журнала-газеты «Пермская земская неделя». Там было что почитать.

Не раз, бывало, приду я к Назарычу, а он:

– Сегодня ночью у Пети был обыск и его забрали…

Я уже понимал, что забрали «за политику», а в чем она заключалась, не знал и не допытывался.

Не помню, в 1908 или 1909 году в «Русском богатстве» стала печататься «История моего современника» В. Г. Короленко, и я читал ее с большим интересом. Позже, перечитывая это произведение, я остановил свое внимание на рассказе автора о том, как его перевозил из Перми в тобольскую тюрьму жандармский унтер-офицер Хрисанф Мологов (Молоков). Прочитал я это место и подумал: «Какое совпадение: пермский жандарм – Хрисанф Молоков, а мой тамошний знакомый – Петр Хрисанфович Молоков! Неужели Петя Молоков был сыном жандарма? А почему этого сына то и дело обыскивали и арестовывали?» И чем больше вчитывался, тем больше приходил к мысли, что Петя – сын жандарма.

Не удержусь, чтобы не привести короленковские строки об этом жандарме.

После того, как был убит Александр II, царский престол занял его сын, Александр III. Надо было присягать новому царю. Будучи в ссылке в Перми, В. Г. Короленко служил на железной дороге. Ее служащие принесли общую присягу, в том числе присягнул и писатель. Однако жандармерия потребовала от него специальной присяги, против чего Владимир Галактионович восстал. Кроме того, его стали преследовать по ложному доносу и вновь сослали в Тобольск, а оттуда дальше.

Везли Короленко вместе с другим политическим ссыльным, который оказался слишком болтливым, – это при жандармах, которые сопровождали ссылаемых. И Короленко пишет:

«Когда я дал ему это понять, он ответил по-немецки, что эти идиоты не поймут интеллигентного разговора. Я видел, что один из жандармов при этом улыбнулся, и поэтому я настойчиво попросил Г-ча перейти к другой теме, Он огорчился и даже обиделся. Но у меня были свои основания. Когда я еще жил в слободке, мой хозяин показал мне однажды проходившего мимо какого-то пропойцу, в старой фризовой шинели и опорках на босу ногу, и сказал, лукаво улыбаясь:

– Жандарм это, приятель мой… Молоков по фамилии, может, слыхали?

– Какой-то пьяница?..

– Нарочно это он… Кого-нибудь непременно выслеживает. Взыщик, скажу вам, самый пронзительный…

Действительно, вскоре после этого случая была прослежена шайка столичных фальшивомонетчиков, перенесшая временно свою деятельность на Урал, и дело это привлекло внимание даже столичной прессы. Впоследствии, когда хозяин указал мне того же Молокова уже в форме, я едва узнал его.

Теперь этот взыщик сопровождал меня. Лицо у него было проницательное и умное. Он как будто даже не прислушивался к словам Г-ча, но когда мы поехали дальше уже на тройках от Екатеринбурга, он повторил мне даже то, что Г-ч говорил по-немецки…

Расставшись с Г-чем, мы поехали по большому тракту на Тобольск. Молоков оказался человеком словоохотливым и интересным рассказчиком. Он говорил о людях, которых знал и я, и часто давал меткие характеристики… Его умные глаза пытливо вглядывались порой в мое лицо, как бы с вопросом – верно ли?.. Мне было интересно слушать эти рассказы о Перми с точки зрения жандарма-психолога. Впрочем, в данном случае это была точка зрения далеко не характерная для жандармов. Молокова тянуло больше к уголовному сыску, а его начальник представлял своего рода феномен…

Незадолго передо мной Молокову пришлось сопровождать до Тобольска другого политического ссыльного А-ва, и опять в его рассказах передо мной вставала, как живая, очень типичная фигура. Это был один из якобинцев Зайчневского…»

В том, что Петр Хрисанфович Молоков был сыном жандарма, меня окончательно убедила статья старого пермского партийца В. В. Южакова в книге «Иллюстрированный сборник-ежегодник Пермского губернского земства», выпуск второй, издания 1916 года, – под названием «К пребыванию Вл. Гал. Короленко в Перми». Автору удалось найти квартирную хозяйку, у которой жил в Перми писатель, а также установить время высылки Владимира Галактионовича из Перми.

Больше того, В. В. Южаков сообщает, что жандарм Молоков умер в 1913 году, и в оставшихся от него бумагах хранилась расписка, полученная жандармом от смотрителя тобольской тюрьмы Н. Карамышева, в принятии денег В. Г. Короленко.

«Расписка эта до нынешнего года хранилась, в бумагах Молокова, и ее предполагалось продать на толкучке, среди бумаг, но сын Хрисанфа Молокова – печатник земской типографии – уже знает имя писателя и поэтому обратил внимание на расписку, и теперь она передается в Пермский научный музей» —

так говорится в сноске на стр. 181 упомянутого выше сборника, а в тексте статьи дается фото самой расписки.

Воспроизведение расписки очень четкое, так что можно прочесть:

«Дана сия расписка жандармскому унтер-офицеру Хрисанфу Мологову в том, что принято от него денег пятьдесят восемь руб. семьдесят две коп., принадлежащих Государственному преступнику Владимиру Короленко – 15 августа 1881 года.

Смотритель Тобольского тюремного замка Н. Карамышев».

Вслед за этим автор статьи пишет:

«Принимая дней пять пути от Перми до Тобольска, можно установить отъезд Короленко из Перми 10 или 9 августа 1881 года.

Проводить его на вокзал пришла и Наталия Ивановна Афанасьева (квартирная хозяйка – В. Б.), прибежал и десятилетний сын унтер-офицера Молокова, и было «вообще много народу». Следовательно, несмотря на столь мимолетное, недолгое пребывание Вл. Гал. в Перми – он привлек к себе широкие симпатии…»

Петр Хрисанфович помнил Короленко и был наслышан о его высоких моральных качествах.

В. В. Южаков писал свою статью накануне февральской революции. Он мог бы написать больше о сыне жандарма, о том, как он, сын, стал членом подпольной большевистской организации, а потому недаром подвергался арестам…

Несомненно, в материалах пермского партархива имя П. Х. Молокова упоминается не раз. Надо бы подтолкнуть пермских краеведов, чтобы они «порылись» в архивных материалах, собрали бы рассказы современников о сыне «короленковского» жандарма.

В последний раз я видел его 12 июня 1929 года в бывшей типографии губернского правления, в которой печаталась моя книжка «Краеведческий вопросник». В то время Петру Хрисанфовичу, надо думать, шел уже 60-й год. Наша встреча была очень теплой и уже совсем при иной политической обстановке. Прежде суетливый, чего-то все опасавшийся, мой старый знакомец теперь выглядел солидно, спокойно и казался мне даже выше ростом.

КТО КАК ПОЧТИЛ ПАМЯТЬ ЛЬВА ТОЛСТОГО…

Газеты – это летописи наших дней. В архивах тоже много материала для истории, но там надо долго рыться, часто – уметь читать старинные почерки, а в газетах читается все легко. Если нам по какой-то счастливой случайности попадет листок даже древней летописи, то мы бережем его как величайшую драгоценность.

По-видимому, я родился собирателем. Если вижу клочок газеты, непременно посмотрю, какого времени и что за газета. Лет двадцать тому назад я где-то набрал большую пачку обрывков уральских газет дореволюционного времени и теперь еще храню их.

Когда исполнилось 50 лет со дня смерти Льва Толстого, я обратился к этим обрывкам и, представьте, нашел там нечто любопытное. Вот обрывок ноябрьского номера «Уральской жизни», выходившей в Екатеринбурге.

В одном месте читаю:

«Когда закатилось русское солнце Л. Н., шадринская городская дума в лице председателя, городского головы купца Василия Мокеева и члена управы мещанина Куликова не допустила в своем заседании почтить этого всемирного гения даже вставанием.

Да сохранятся навсегда в отечественной истории г. Шадринска славные имена этих отменных мужей вместе с именами всякого рода Пуришкевичей, иеромонахов Иллиодоров и т. п.»

На том же газетном обрывке сохранился стихотворный «маленький фельетон». Вот он:

В УЕЗДНОМ ЗЕМСКОМ СОБРАНИИ

 
«Почтить Толстого!» – речь была.
И мигом гласные все встали,
Как будто с мест их подняла
Пружина гибкая из стали.
Зато священник-депутат,
Любя сидячий образ жизни, —
Не захотел быть ввергнут в ад
Своим участьем в этой тризне.
Потом сидел еще один…
Но пусть нас это не тревожит:
Обязан каждый гражданин
Служить отечеству, – чем может…
 

Как говорится: ко всему этому комментарии излишни.

ТЕЛЕГРАММА

Ноябрь 1910 года. Дореволюционная Казань. На восточной окраине города, возле изрытой ямами кирпичных заводов обширной площади, высится почти одинокое трехэтажное здание ветеринарного института. Скучная, казенная архитектура. И тем не менее это – здание высшей школы, это ветеринарный институт.

Студенты его на девяносто пять процентов – бывшие воспитанники духовных семинарий, протрубившие, если кто ни разу не оставался на второй год, целых тринадцать лет учебы. Народ все солидный, положительный, многие с бородами и редко кто без усов. И не мудрено: тот уже поработал народным учителем, тот – земским статистиком, тот отшвырнул от себя поповский сан… Словом, все – дезертиры с подкадильного фронта, которым нет доступа в другие высшие школы, а только в ветеринарный институт, выпускающий специалистов «грязной» работы. Вот причина, почему в ветеринарный институт не шли дворянские сынки, а дезертирам-поповичам – все же высшая школа и все же не поповство!

Сложной жизнью живет студенчество института. Каждый чувствует, что будет обязан служить народу, именно народу. В институте есть своя подпольная организация. Но кто ее члены? Можно лишь догадываться, подозревать. Кто дает сигнал начать политическую забастовку? Кто назначает студенческую сходку, конечно, без разрешения директора, самовольно? А ведь кто-то невидимый сигнализирует, назначает…

В институте есть и свой агент жандармерии. Это – помощник долговязого швейцара Романа – Хасан. Маленький, с хитрыми глазками, с жидкой бородкой, такой противный. К сожалению, о роли Хасана, как шпика, знают не многие и попадаются…

Пришла в Казань тяжелая весть: Лев Толстой покинул Ясную Поляну, куда-то ушел, уехал…

Почему? Куда? С кем? Ведь не один же в таком возрасте?

Томительно идет время в ожидании, когда же будет ответ на эти волнующие вопросы.

И вдруг страшная весть: Толстой умер в дороге!.. На станции Астапово.

И Русь снова забурлила так, как еще не бурлила после бури Пятого года. Полиции и жандармам опять «работа».

Разве можно нам, студентам, оставаться равнодушными!

Но ведь директор Гольцман никоим образом не разрешит сходку, чтобы хоть послать телеграмму в Ясную Поляну: «Толстой» – это же «революция»!

Ладно, без разрешения летучку устроим…

Кончилась первая лекция. Студенты всех курсов высыпали в коридор второго этажа.

– Товарищи, разве можем мы оставаться глухими к смерти Льва Николаевича? – раздается по коридору.

Все оборачиваются на голос.

– Товарищи, давайте пошлем телеграмму в Ясную Поляну. Вот текст: «Казанские студенты-ветеринары скорбят со всем миром». Согласны?

– Согласны! – Ответ единодушен.

«Сходка» кончена. Мчусь на телеграф. Думается: «Примут ли?»

И вот в руках квитанция. «Тула, Ясная Поляна, Толстой». Все сделано!

Вообще, все произошло быстро, даже Хасан не узнал о такой дерзости, иначе поздним вечером пришла бы полиция и потащила на допрос.

Прошло более полувека. В моей памяти до сих пор все былое ясно. Особенно, когда вновь и вновь попадет под руку квитанция о сдаче телеграммы в Ясную Поляну.