Текст книги "Из армии с любовью…"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Значит, он существует?..

– Да, – сказал капитан и посмотрел на меня. – Он знает о тебе.

– Обо мне? – поневоле как-то, усмехнулся я.

– Я доложил ему, что у меня появился странный солдат, ты, который утверждает, что он – мой друг… Ведь ты не врешь?

Я не ответил капитану. Во мне запахивались двери, я вытягивался по стойке «смирно». В голове крутились две фразы: «так точно» и «никак нет». Остальные не имели значения.

– Я открыл калитку… Чтобы ты пришел ко мне в гости. Ты ведь за этим собирался сюда?

– Нет… – сказал я. – Да вы и сами знаете.

– Ты пришел ко мне в гости, – сказал капитан строго, ставя точку. – Это, есть часть твоей службы. Все, что ни происходит с тобой здесь, часть твоей службы… Запомни. Вопросы есть?

– Никак нет, – отозвался я.

– Ведешь дембельский календарь? – вдруг спросил капитан.

В его тоне проскользнула ирония, он все знал обо мне… Ему-то какое дело, есть он у меня или нет.

– Вел, – сказал я.

Мы курили, это, вроде, как-то сближало. Я был зол на себя, что попал, как петух в ощип… Не случайно он спросил, не случайно, я почувствовал сзади себя пустоту, мне не на что было опереться.

– Вот видишь, – сказал капитан, – у всех есть, у тебя – нет. По всей одиночке развеяны его клочки. Так что и собрать нельзя.

– Еще у Емели нет, – сказал я.

Я никого не закладывал, наш разговор зашел об эмпирических материях. К службе не имеющих никакого отношения.

– Ему не нужен, – сказал капитан, и пристально взглянул на меня, опять. Меня не смущал его взгляд, мне нечего было отныне терять. И скрывать от него мне было нечего.

– Я думал, ты догадался.

– Я и догадался, – сказал я.

– Это – счастливый человек, – сказал капитан.

– Я – догадался, – ответил я.

Я догадался, но сейчас. Сию секунду. Озарение нашло. Емеля – счастливый человек. Юродивый нашего гарнизона, – не умеющий прикрикнуть на подчиненного и потребовать от него исполнения долга. Представляю, как мучились с ним в сержантской школе, как вбивали в него классическую науку побеждать. Он не мог ударить человека, даже губаря. Даже салагу. Даже тогда, когда тот показывал гонор, ни во что не ставя его авторитет старика.

Но в Емелином счастье таился порядочный изъян. То было счастье дурачка. Я-то догадался, что он счастлив, но то было счастье цветов, которые он разводил в теплице…

Подлинное счастье – когда отдаешь жизнь ради друга. Счастья подлиннее – не существует…

– У него нет дембельского календаря. Но у него не было его никогда, – сказал капитан. – В этом разница между тобой и им.

– Вам-то зачем это нужно? – сказал я. – Знать такие тонкости?

То была наглость, непозволительная для рядового. Но мне был непривычен наш мирный разговор, между начальником и подчиненным, застигнутым на месте страшного преступления…

Захотелось, чтобы все было честно: чтобы он кричал на меня, звонил в караулку, вызывал машину, снимал с поста, тащил в одиночку… Чтобы завтра, на свежую голову, разобраться, что со мной делать.

– Сначала вы хотели посадить меня в дисбат, – сказал я. – Потом придумали другое наказание, пострашней, как сами сказали, отпустить домой первого из роты… А теперь?

– Теперь – третье, – сказал капитан. – Кстати, ты не обратил внимания, на том берегу озера не расположились туристы?

– Расположились.

– Костерчик у них есть?

– Конечно.

– Должно быть, те самые, – задумчиво, размышляя, сказал капитан. – Ведь они никому не говорят, что обнаружили в лесу место, где всегда весна. Чтобы не нахлынули толпы… Чтобы им было привольно и хорошо на пустынном цветущем берегу… Те самые?

– Я-то откуда знаю, – сказал я.

– Что? – изумился капитан, – неужели не потянуло к знакомцам?.. Там и нальют, и закусить дадут, и бабу подложат, – такому хорошему парню.

– Издеваетесь? – спросил я легко.

Его воспитательная мораль не задевала меня. Такого я наслушался. Я ждал, чем кончится наш необыкновенный разговор. Сытого кота и мышки… Которой я себя не чувствовал. С тех пор, как разодрал в клочки этот идиотский календарь.

– Да, – сказал он, – немного… В самую меру… Ты сам пришел сюда. Тебе не кажется это странным? На том берегу знакомые девочки, мальчики. Они, наверное, тебя ждут. Ты им, наверное, понравился… А ты приходишь сюда.

– Говорю же, калитка была открыта, – сказал я. – Решил проверить…

– Ты выбрал сам.

– Ничего я не выбирал.

– Нет. Ты – выбрал… Только еще не знаешь об этом.

– Ничего я, товарищ капитан, не выбирал…

– Хочу познакомиться с тобой. У тебя есть имя?

– Есть. Олег.

– Неплохое имя… А меня зовут Алексей, что значит «защитник». Давай пять…

И мы пожали друг другу руки. У него была твердая и сильная рука – настоящего мужчины.

– Когда ты шел от калитки, что ты делал?

– Слушал, что еще, мне показалось…

– Нет, – остановил меня капитан, – не нужно… Я не собираюсь судить тебя.

– Да, – вспомнил я. – Но я все равно слушал.

– А между тем, – сказал капитан с укоризной, – мимо тебя прошло много интересного.

Он решительно поднялся и отряхнул колени.

– Хочу показать тебе кое-что… – сказал он бодро. – Перестань ты, наконец, бояться. Посмотри вокруг себя, оглянись.

Я – не боялся. Он опять не понял меня.

О, он знал все. Говорили, в каждом взводе есть ребята, которые стучат ему. Кто чем дышит. Я верил этому и нет… Но теперь это было неважно: я знал его имя. Само по себе это было удивительно – у него оказалось имя. Так же, как и у остальных людей. Как у меня.

Он знал все обо мне. От каждого шага до вздоха. И все равно не понимал такого простого. Что я не боюсь его.

Я взваливаю свою вину на себя, начиная играть в привычную игру, сродни сражению в Чапаева… Даю возможность уличать меня. Делаю ему приятное. Если захочется, пусть думает, что перед ним разгильдяй, очередной раз поправший заповеди Устава гарнизонной и караульной службы. Ведь он – друг, но он – старше меня, и на его плечах – ответственность. Значит, ему положена строгость. Я спасаю его, давая возможность вернуться к себе.

Невозможно бояться того, в ком чувствуешь общее с собой, родное. Такое же беззащитное… Как обыкновенное человеческое имя.

Он знал, я не пойду туда, на ту сторону озера, знал, что я войду в калитку, открытую для меня. Но не понял, что я не боюсь его…

– Ты, наверное, голоден, – сказал капитан, – протяни руку вверх.

Я послушался. Мы стояли под каким-то деревом. Это оказалась яблоня, – потому что в руках появилось яблоко. Оно было большое, едва помещаясь на ладони, и прозрачное, так что померещилось, что оно светится во тьме.

– Эти яблоки нельзя есть никому, – сказал капитан. – Тебе – можно… Ты голоден – попробуй его.

Я откусил, – яблоко показалось вкусным.

– Мой отец разрешил тебе съесть его, – сказал капитан.

Я ожидал, что со мной что-то начнет происходить, какое-нибудь волшебство, какое-нибудь чудо, – раз капитан так хотел, чтобы я откусил его. Или, что оно сведет мне скулы оскоминой, перехватит навсегда дыхание – и это будет его месть… Я не мог понять: друг он мне или враг? И что мне ждать дальше.

Но моя любовь к нему жила.

Как время отмерено человеку, так же отмерен и срок моей службы. Он подходит к концу. Как бы я ни старался сократить его – он неизменен. У него своя поступь – никому не дано повлиять на него. И капитану… Хотя его имя Алексей, что значит: защитник.

Когда с дембельским чемоданом в руках, с грудью, разукрашенной чужими значками, я оглянусь на ворота гарнизона, с красной звездой на них – о, какая светлая тоска тронет тогда мою душу! Я предчувствую ее горечь.

Понесу с собой щемящую пустоту утраты. Я… А какими глазами смотрит он, Командир наш, каждые полгода, на нас, – покидающих его? Не оставляющих взамен ничего. Только смутную память о себе.

Кто, кроме меня, пожалеет его, и загрустит о нем?.. Каково ему, одному, остающемуся сзади? Хуже нет оставаться, хуже нет провожать кого-то.

Навсегда.

Кто подумает о нем, и представит себе тяжесть в его душе? Кто погладит его по голове и вспомнит, что он был когда-то мальчишкой, и еще не все знал о мире, в котором рос? Кто, кроме меня? Я увезу с собой его наставления, его мудрость, его уверенность в своей правоте… И еще – его имя.

Имя его – лунный путь между нами. Проложенный единожды, он остается вечно…

Так мне казалось в ту минуту.

– Нравится? – спросил капитан. – В этом саду много деревьев. С каждого из них ты можешь попробовать. Но мне хотелось, чтобы ты начал с этого.

– Спасибо, – сказал я, – обалденный фрукт. Никогда не пробовал ничего подобного.

– Ты ничего не хочешь сказать мне?

– Сказать? – удивился я. – Что я могу сказать вам? Вы же все знаете.

Но мы опять становились равны, – в его голосе прозвучал искренний, интерес. Это уже было однажды – я помнил. Но это снова удивило меня. Разве мог я чем-нибудь привлечь его?

Я захотел понять, что он хочет услышать от меня. Чтобы рассказать ему все… Выболтать. Раз ему так интересно… Лишь бы не заложить случайно кого-нибудь из ребят. Лишь бы не заложить.

– Ну же, – сказал он. – Ты же что-то знаешь.

– Да, – согласился я. – Мне не стыдно, что я порвал дембельский календарь. Он не нужен. Без него все становится настоящим…

– Хорошо, – соглашаясь, произнес он, как бы про себя, – хорошо… Я сам так предполагал… Говори дальше.

Я – молчал.

Он задумался, на минуту перестав интересоваться мной. Стоял рядом, гладко выбритый, мерцая подлунным блеском сапог.

– Хорошо… Ты не пошел туда, на ту сторону озера, тебя потянуло ко мне, – подсказал он.

– Не знаю, – сказал я, – Только вы способны послужить народу. Я верю… Хотя кто он, народ?.. Это какое-то слово… Я не понимаю его. Кто-то одевает нас, кормит, дает патроны, платит мне три рубля и семьдесят копеек в месяц, на сигареты и зубную пасту…

Тот мир, вы думаете, ужасен… Все равно, – ему нужно служить. Тогда, это – может, подвиг… Но, какой-то, лишенный всякого смысла… О, как это тяжело! Я боюсь, это не в моих силах… Но – в ваших. Поэтому вы мой друг, что вы – выше меня. Мы приходим и уходим – вы остаетесь… Какую громаду неразделенного долга нужно нести, чтобы выдержать все это?! Не требуя ничего взамен… Я бы не выдержал. Я бы убил себя, потому что мне временами кажется, что во всем этом нет смысла… Это раздирает меня – отсутствие смысла. Спасает только моя временность здесь… Осталось совсем немного… Тогда я думаю, что вы – исполин. Колосс, но на глиняных ногах. Вы сжигаете себя. Мне жалко вас, потому что вы – обречены… Но я не знаю – на что.

И тут я испугался. Потому что солгал. Я не знал, в чем, но где-то я ошибся. Где-то был, наверное, не точен. Что-то в моих словах не складывалось в правду… Мне нельзя было лгать, – он слушал меня, вбирая в себя каждое слово. Как будто, я говорил что-то важное… Я не имел права солгать ему.

Я запнулся, словно остановился на бегу. Принялся тяжело дышать: тягучая слюна появилась во рту, я сплюнул ее. И виновато посмотрел на капитана. Но он не обратил внимания на эту вольность.

– Алексей, – сказал я тихо и виновато. – Я – не знаю.

– Сторож, – сказал капитан, – жаль, что ты только сторож.

Беспредельная печаль и разочарование были в его голосе. Я сказал что-то не то, он ждал от меня другого. Но он опять не понял меня, – он меня все время не понимал… Меня уже зло брало от этого. Он делал что-то свое, стремился к чему-то своему, – и не трудился понять меня.

– Не знаю, – сказал я. – Я ничего не знаю… Тот мир ужасен. Наверное, нет ничего хуже его… Но, когда я сказал: «не знаю», я почувствовал себя человеком. Может быть это вам что-то подскажет… Когда на плечах нет погон. Вы хотели, чтобы я съел ваше яблоко, я съел его – и я говорю: не знаю.

– Хорошо, – сказал капитан, – попробуем еще раз. Пойдем, я покажу наш тренажер. Ты такого никогда не увидишь… Это последнее достижение военно-промышленного комплекса.

Он повернулся и, не глядя, следую ли я за ним, пошел к даче. Я следовал – он отгадал меня правильно.

Мы поднялись по ступенькам, они оказались выстланными ковром, мне стало неудобно, что я сапогами наслежу на нем, но, наверное, это был какой-то особенный ковер – на нем не оставалось пыли.

– Нравится тебе у нас? – спросил, не оглядываясь, капитан.

– Не знаю, – ответил я. – Как-то непривычно.

Мы прошли, одну комнату, потом вторую, потом он достал ключи. Замок мягко отошел, – натренированным ухом я уловил едва слышное движение железа. Щелкнул выключатель.

– Проходи, – сказал капитан. И посторонился.

Я – вошел.

Передо мной была не комната – огромный зал, и было непонятно: как могло бесконечное пространство уместиться в замкнутых дачных стенах. Но я принял это как должное. Мне не показался удивительным этот оптический обман…

Зал, подсвеченный матовым неназойливым светом, был уставлен прозрачными саркофагами. Где лежали и стояли странные существа… Я уставился на них, не в силах оторвать взгляд. От каждого из них веяло ужасом. Это не были животные – каждое из них было когда-то разумно.

– Что это?! – спросил я испуганно.

– Эта часть – музей, – ответил капитан. – А вообще-то это тир… Не бойся… Посмотри.

Я осторожно переходил от одного саркофага к другому… Они все отличались друг от друга. Многоголовые, когтистые, чешуйчатые, свирепые, с пятачками на месте носа и с клювами, с панцирями на лбах и с какими-то коробочками, с жалами, торчащими изо рта, чем-то напоминающими лопатки, с железными руками, с когтями на месте пальцев, с шерстью голов, свинцом ушей, напряжением кровожадных мускулов. Ужасали глаза. У всех – небольшие, с блестками разума, но с бесконечной жестокостью в них. Я не в состоянии был заглядывать в их клокочущую тьмой бездну… Шарахался от одного чудовища к другому, – испуг и ненависть вызывали они во мне. Казалось, если оживут, – они тут же растерзают меня, сожрут, упьются моей кровью. Чтобы, покончив со мной, приняться за нашего капитана.

Ненависть… Если оживут, – я ринусь с ними в бой. Не для того, чтобы победить. Чтобы – чтобы спасти себя. Чтобы выжить – если получится.

Оглянулся растерянно.

Капитан шел сзади. Губы его побелели, взгляд стал тяжел и угрюм, желваки танцевали на скулах. Ступал он твердо, с высоко поднятой головой. Видно было – он сдерживает себя.

– Кто это? – спросил я.

– Тир настроен на меня, на какие-то мои биотоки… Почему ты не стреляешь, – прохрипел он. – Или ты не видишь, что хотят они сделать с тобой. С тобой, и твоими стариками-родителями, с твоими друзьями, твоей девушкой, хранящей для тебя невинность, с детьми, которые играют в песочницах, с розовощекими детишками?! Почему не стреляешь?!

– Патроны… – сказал я испуганно. Я вспомнил вдруг, у меня нет патронов, пост у меня сторожевой, мне не положено патронов.

– Штыком, штыком, – прохрипел капитан, закидывая руку за пояс, где на боку у него висел кобур пистолета.

– Да!!! – заорал я, скидывая автомат.

Я умею скидывать автомат, мы когда-то в молодости в караулках, от нечего делать, хорошо изучили это упражнение. Достаточно одного движения правой руки, резкого удара по прикладу, – автомат спадает с плеча, на ходу переворачиваясь – и вот, он в моих руках, изготовленный к стрельбе, и штыковому бою.

Стою, крутя отчаянно головой.

– Коли! – кричат капитан.

У него в руках – пистолет. Он выбрасывает руку, – огнем раздирает воздух! Свист рикошетящей пули! Еще! Еще!

– Коли! – кричит он мне.

Но на меня напал стопор, – я ненавижу чудовищ, я – не-на-ви-жу! Ненависть переполняет. Клокочет.

Знаю отныне, что такое погибнуть за свой народ. Ничего не бывает на свете слаще и почетней. Ничего в жизни я не сделаю беззаветней, чем это!..

Но что-то сопротивляется во мне, я вижу: пули капитана отскакивают от прозрачных стен саркофагов, визжат, затихая вдали. Стою растерянно с автоматом, изготовленным для штыкового боя.

– Коли! – кричит он мне приказ.

– Не знаю, – говорю я.

Неожиданно для себя.

Я давно уехал из дома, и правильно сказал Гафрутдинов: там теперь все по-другому. Наверное.

Я помню, как было тогда.

Нас привезли на вокзал и рассадили по вагонам, – услышав под ногами стук колес, я подумал: вот и прошла моя жизнь.

Было скучно и томительно. Ничего не говорило о торжественности момента… Пришло вроде бы время подводить итоги, а я, к стыду своему, сознавал: в прошлой своей жизни я так ничего и не узнал про себя.

Единственное, в чем был уверен: моя жизнь не принадлежит мне. Я лишь пользуюсь ей, сохраняю ее, лелею, – но все это временно, пока не придет настоящий хозяин и не потребует ее.

И тогда – я отдам ее.

Когда за окном поплыли пригороды моего города, я подумал: я так много наделал ошибок, но отныне – я буду чист…

Парень с гитарой сказал:

– Служба, бери помидор, где ты еще в январе увидишь помидоры?

Люда нашла мою руку, пожала ее теплой ладошкой. Прикосновение это показалось мне заслуженной наградой.

– На рынке двадцать пять – кило. Да и то, не каждый день.

Я взял розовый помидор и обмакнул его бок в соль. Взял и кусок хлеба. Они смотрели, как я откусываю, с одобрением, поощрением, и с радостью за меня.

– Ошизеть, – сказал я, – два года ничего подобного не пробовал.

– Заметь, – поддакнул парень с гитарой, – в январе месяце.

– В январе месяце, – подтвердил я.

Я подумал: может, так и нужно, может, я никогда не был прав? Ведь, откуда я знаю, кто прав и кто виноват. И что есть истина?

– Игорек на базе вкалывает экспедитором, – сказала ласково Люда. – Надька тоже.

Девушка парня с гитарой томно кивнула. Она была – само смирение. Даже мурлыкала немного.

– А мы здесь Родине служим, защищаем вас от врага, – бодро воскликнул я.

– Молотки, – воскликнул парень с гитарой, – как у вас, не слишком прижимают?

Я понял, что хотели они услышать от меня, и понял: мне необходимо держать марку часового, вышедшего к ним из леса. Я был за всех, за всю нашу роту. А значит, нас было много, – весь мой призыв.

– Как себя поставишь, – размеренно сказал я, посмотрев прямо в парня с гитарой, чтобы тот понял мои слова.

Подумал: они, должно быть, тоже мучаются томлением, не в силах понять, что с ними происходит. Обманывают себя, как только могут, принимая помидоры за главное. Виснут друг на друге, потому что обманывают себя, понимая любовь, заложенную в них, так просто… Недаром же взяли палатки, лыжи, и отправились по лесу, где холод и неудобства, и нет ничего. Хотя у них есть квартиры, и кухни с горячей водой, где хорошо мыть украденные на базе помидоры и резать их аккуратными кольцами на тарелки.

– А как, – спросил парень с гитарой, вынимая из рюкзака очередную бутылку, – как лучше ставить себя, что у вас можно делать и чего нельзя? Расскажи, нам.

– Все зависит от капитана, – сказал я, – какой капитан, такие и все вы будете. Хотя вас воспитывают сержанты и прапорщики, они слишком близки. Для того чтобы стать бойцом, нужно, чтобы был капитан. Ваш Командир.

Вино казалось огнем, но не обжигало, а терпко вливалось в глотку, обещая чего-то нездешнее. Я бы хотел попробовать его на языке, пить маленькими, мельчайшими глотками, закрывая глаза и ощущая, как оно производит во мне магическое действие, но я представлял роту, весь гарнизон, все Вооруженные Силы, поэтому не имел права ударить лицом в грязь. Я переворачивал стакан, – плотная струя вливалась в меня – бурным потоком.

– Хорошо пошла, – говорил я, по привычке поднося рукав плащ-палатки к носу. – Мать твою!

– Я их никогда не видел, – сказал я, вопросительно посмотрев на капитана.

– И не увидишь, – ответил он.

Он сидел с бледным лицом, цеплял из картонной коробки плотно сбитые там патроны для пистолета, и снаряжал их в обоймы. Он расстрелял все.

Дверь в тир была на замке, и мы могли ничего не бояться.

– Страшно было? – снисходительно спросил он меня.

– Не знаю, – ответил я, не понимая, что произошло, но все же чувствуя во всем этом какой-то подвох. – Мне кажется, можно бы было сделать и пострашнее.

– Что ты заладил: не знаю, не знаю, – бросил он, – ты вообще-то, знаешь хоть что-нибудь?

– Я никогда не видел ни одно из тех чудовищ.

– И не увидишь, их пока нет на земле. Ни одного. Но они – грядут… Понимаешь?.. Откуда – неизвестно, но нам предстоит встретить их.

Я смотрел на капитана и заставлял себя любоваться им. Это был настоящий мужчина.

В этот момент он был удивительно похож на того меня, каким я не стал. Но – стремился… Но у меня не получилось, потому что от меня ничего не зависело.

Я любовался им. Меня охватывала гордость за то, что я сижу рядом с ним, что знаю его имя, что он сам мне сказал его, сам налил кофе, положил между нами пепельницу и сигареты «Столичные».

Мне больше ничего на нужно было. Я достиг всего… Я пойду за ним в огонь и в воду, куда он скажет. Он имеет право приказывать.

Как красиво!

– Когда-нибудь они явятся на землю. Их имя – враги… Пока же никого из них нет… Ты родился сегодня. Не огорчайся, первый бой часто выходит комом. Подводит неопытность. Но можно считать, у тебя сегодня было боевое крещение. Человек появляется на свет дважды. Один раз, как все… Второй раз дано родиться не всякому, только настоящим мужикам. Стоящим на страже. Призванным защищать людей. Чтобы они спокойно жили, работали и растили детей.

– Да, – согласился я. – Но вы разрешили нам воровать. Что плохо лежит. На складах, которые мы охраняем.

– Для кого? – спросил он. – Ты еще да сих пор не понял?..

Для кого ты изымаешь нужное, – для себя или для всех?

– В основном, для всех, – сказал я.

– Для кого стараюсь я? Для себя или для всех?

– Для всех, – сказал я.

Патроны заполнили обе обоймы, он убрал коробку, а пистолет засунул в кобур.

– Там, – сказал он, показав рукой в стену; я понял, он показал в ту сторону, где находится озеро, вернее, за него, где сейчас пили вино знакомые туристы. – Там каждый старается для себя… Они предлагали тебе работу?

– Вы же знаете.

– Ты согласился?.. Конечно. Пойдешь ли ты туда, куда они тебя звали? Не нужно отвечать, я скажу: ты не пойдешь… Знаешь, почему? Там каждый старается для себя… Там каждый старается для себя…

– Я никогда не повстречаю ни одно из тех чудовищ. Даже в кино… Мне кажется сейчас, их никогда не будет.

– Ты уверен? – спросил он, и стал долго-долго смотреть на меня.

Я начал копаться в памяти, вспоминая давно перелистанные картинки. Я понимал, что ошибаюсь, и что прав капитан, – но мне нужны были доказательства… Зачем-то мне их не хватало. Хотя я понимал, что совершаю кощунство, требуя их для себя.

– Ты думаешь, я лгу? – спросил он с угрозой в голосе.

Я смотрел на него, сжимаясь внутри. Вдобавок, его кофе, и его пепельница. Они так много значили.

– Не знаю, – сказал я обреченно.

Я не мог сказать ничего другого.

Моя беда в том, что я слишком часто оставался один. Тишина прикасалась ко мне, и это было похоже на любовь. Шпионы забыли к нам дорогу, – приходилось опасаться только начальства, которое устраивало иногда внезапные проверки.

Постепенно нрав начальства становился известен, в нужный момент что-то бдительное просыпалось в воздухе, автомат целился в горизонт, и навстречу инспекции выходило воплощение постовой строгости. С вечным, как сфинкс, грозным окриком на устах, «Стой! Кто идет?!»

В первозданной тишине, как плод моей грешной дружбы, подкралось ко мне страшное слово: «не знаю».

Мне было, так хорошо без него.

Когда меня поили, кормили, одевали, растолковывали, кто прав и кто виноват. Мне было так хорошо.

Еще когда службы было две недели, а я был совсем зеленым, я увидел как-то со стороны наш строй.

Меня оставили подметать курилку, и рота с салагами ушла без меня. Я разогнулся от веника, наблюдая, как под сотнями ног взвивается пыль. Странное поразило меня тогда, – я вспомнил, как я жил.

Как работали родители, а после школы стал работать и я. Как работали мои брат и сестра. Как все мы работали. Чтобы получать два раза в месяц деньги, и на них доставлять себе удовольствия. Если не работать, на что тогда жить – какой добрый дядюшка согласится кормить нас? Пойди, поищи, его, – если найдешь, не встанет ли у тебя кусок поперек горла? От такой дармовщинки?

Меня поразило: две недели мы ничего не делаем, – только учимся ходить строем и тянуть ногу, только отдаем честь и читаем уставы, только носим новую одежду и скрипим неношеными сапогами. Никто из нас не работает… Никто не работает вокруг нас, – море людей. Одни отдают приказания, другие – исполняют. И больше – ничего.

Пришла мысль эта странная и исчезла. На долгое-долгое время, пока я не заматерел, пока как-то на посту не пришло ко мне таинственное это слово, поразившее до глубины души – «не знаю».

Оно зашумело вдруг у ног, беспокойным океанским прибоем. В который впору шагнуть. Чтобы захлебнуться в нем.

На столе, немного в стороне, чтобы не мешать нам, стояла большая ваза с цветами. Там было много роз, поставленных в воду. Они распустились, выглядывая из зеленых листьев, и я подумал: я видел такие в теплице у Емели. Наверное, эти – те же самые. Которые он срезает и укладывает в нарядную корзинку. Не зная, что с ними случается дальше.

Капитан придвинул к себе свободный стул, и сжал его резную спинку. Костяшки пальцев у него побелели.

– Ты соображаешь, что говоришь? – прошептал он.

– Что? – я не понимал, с чего это он так взбеленился. На фоне остальных моих вольностей, – я не обидел теперь даже мухи.

– Ты говоришь, мы все это придумали для тебя.

И тут злость пересилила все мои восторги… Ведь мы были на равных, недаром же он создавал для меня гостеприимную эту атмосферу, открывал зачем-то калитку, кормил яблоком, пугал чудовищами. С чего это вдруг?

И я замечал поневоле, его как-то мотало все время: то он старался быть добрым, то вдруг забывал об этом.

У него не получалось играть, он сбивался со своей миролюбивой ноты. И я догадывался: главное еще не наступило, главное из-за чего я оказался здесь.

Но мы были на равных, и я освоился с этим состоянием. Более того, оно перестало коробить меня. Вдобавок, я знал его имя.

Более того, я так обнаглел, что позволил себе взглянуть на него свысока. Раз уж ни в чем от него не зависел.

Тогда я сказал, со всем возможным уважением:

– Пусть… Пусть они будут, ничего не имею против. Это их дело… Но теперь-то их нет… Я двадцать лет живу на свете, из них два года на посту, – и не встречал никого из них. Были пьяные, пели песни, матерились. Были дети, полные восторга от собственной смелости, забрела однажды бабка с козой. Все.

– Ты видишь мир из окопа, – терпеливо сказал каштан. – Двести метров вправо, двести – влево.

– Вы видите больше. Но тоже не видите ничего… Раз вам понадобились соломенные чучела.

Я сказал так потому, что злость все больше охватывала меня. Яблоко было вкусным, ничего не могу сказать, но чудовищ можно было сделать и пострашней…

Он чуть не провел меня, – я уже стоял со штыком на изготовку, желая прикрыть его своей грудью, вытащить раненого из боя, пожертвовать кровью, сражаться с его именем на устах… Теперь я – дурак.

– Я могу не видеть, – сказал капитан медленно и четко, словно хотел, чтобы я запомнил его слова слово в слово, – но у меня есть вера. В ее основе – приказ… Нам не дано понимать выше наших обязанностей. У каждого – свой окоп. Твой – в двести метров, мой – больше… Ты не увидел ничего, может, – не увидел и я… Видит мой отец. Только он… Для нас же с тобой существует вера. Мы обязаны верить, и обязаны никогда не сомневаться… Ты должен – верить. Верить и больше ничего. Ты должен верить, что здесь – вечная весна. И она есть. Она есть? – скажи мне.

– Есть, – ответил я.

– Ты съел яблоко, которое разрешил съесть тебе мой отец. Увидел врагов… Неужели этого недостаточно?

– Для чего? – спросил я. – Я же все равно через три месяца уеду от вас. К чему? Вы что, уговариваете меня остаться на сверхсрочную?.. Прапор из меня получится некудышний. Вы же сами знаете… Будете мучиться со мной и поливать меня на ваших совещаниях почем свет стоит. Зачем вам это нужно?

– Ты ничего не понял, – сказал он разочарованно, но как-то терпеливо, словно совсем зеленому салаге, которому нужно вдолбить необходимое во что бы то ни стало. – Мы защищаем народ. Мы защищали его всегда… Сейчас наступают иные времена, черная сила идет против нас. Может быть, еще никогда с того дня, как появилось на свете мое имя – Алексей, может быть, никогда еще не было силы черней и опасней… Ты видел, каких чудовищ нам предстоит побороть. Поверь, ни хитрости, ни коварства им не занимать. Победить их будет нелегко. Много жизней потребуется – для этого. Но мы выстоим.

Он потянулся к сигарете и принялся прикуривать. Осознав ответственность момента, принялся прикуривать и я. Взяв сигарету из его пачки… Меня не оставляла мысль, что я сегодня здорово устроился, целый вечер курю чужие сигареты, не какие-нибудь чинарики, а самые настоящие «Столичные», которые и офицеры-то курят по большим праздникам.

Капитан внезапно вскочил со стула, поворачиваясь к окну.

Я вздрогнул, и вскочил следом, подтягивая к себе автомат. Окно чернело непроницаемо.

– Что?! – воскликнул встревожено я.

– Показалось, – с облегчением сказал капитан, опускаясь на стул.

Я – тоже…

Но окно было сзади, я ощущал, как оно своей темнотой давит на меня.

– Огромная опасность, – сказал капитан тихим голосом, – Никто не знает, где она, и откуда придет. Но скоро, – огромная опасность… Никто из нас не старается для себя. Над нами всеми светлая задача – убить врага. Не твоего, и не моего, врага нашего, общего, единого для всех, для народа, которому ты хотел когда-то послужить. И даже хотел пожертвовать ради него жизнью, не так ли?

– Да, – нехотя согласился я, словно мне не вовремя припомнили что-то постыдное для меня. – Так… Не хочу об этом говорить… Я для армии не подхожу… Вы же знаете… Я должен понимать, что я делаю… Ну, так устроен.

– А вера? – спросил капитан и замолчал, ровно на две наших затяжки. – О вере ты подумал? Она заменит тебе все.

– Что это такое? – спросил я осторожно, чтобы ненароком не обидеть его, – Что это такое, то, о чем вы говорите?

– Что? – слишком терпеливо как-то, переспросил он. – Вера – это приказ.

– Что есть приказ? – спросил я его. Понимая, что горожу чушь. Какую-то детскую.

Мне-то было хорошо известно, что такое приказ. Но показалось сейчас, когда темное окно заглядывало в спину, что в слове этом скрыто еще какое-то значение, о котором я не подозревал. Мне захотелось узнать.

– Приказ – команда того, кто имеет право знать больше, чем ты. Видит дальше. Он видит, как полчища подходят к границам, и говорит: иди… Ты идешь, не зная, для чего это нужно. Но ты веришь… Он говорит: изготовься к бою. И ты – повышаешь бдительность… Не зная, откуда появится враг. И кто он… Но раз была команда, значит, так надо. И ты – веришь.

– Вы приказали колоть штыком мумии, – сказал я.

– Ты не поверил мне, – сказал капитан. – Это преступление… Если бы не отец…

– Вы сами стреляли.