Текст книги "Из армии с любовью…"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Но я не пользуюсь подсказкой. Не знаю, почему.

– Да надоело все, – открываю ему свою тайну.

Чувствую, неземное облегчение охватывает меня. Так неожиданно – я разом выдохнул из себя свою тяжесть. Не ожидал, – это так просто сделать. Открыть какой-то таинственный крантик – и все.

– Надоело? – переспрашивает он. – О дисциплинарном батальоне ты не думал?.. Сержант?! Командир, от горшка два вершка?! Может, на мое место захотел?!. Ротой командовать?! Начальничек?!

Он начал орать, и я перестал соображать, я сжался, слушая звук его голоса, – раскатистый, будто в трубе.

Уже раскаивался, что высунулся. Жить бы и дальше мышкой, – нет, возомнил себя черт знает кем. Может, крысой, – она побольше. Зачем мне эти приключения на свою задницу? Зачем?

– Собирайся! – орал он. – Мы посмотрим сейчас, кто на тебя накинулся, с бутылками вина и помидорчиками! Год дисбата, это я тебе точно обещаю. Придурок!..

Он потащил меня в караулку. Я шел сзади, наблюдая, как в немом кино: по ровному кругу ходят, высоко задирая ноги, губари. С поднесенной к виску правой рукой… Они поедают глазами Гафрутдинова, стоящего в центре, сапоги их поднимают с асфальта небольшие облака изморози.

Были они на одно лицо и одинаково прилежно старались. Я подумал: в каждом из них живет бесконечное терпение, а вот я сплоховал. Неизвестно теперь, как выкручиваться. И – дисбат.

И тут я вспомнил, что со мной нет дембельского календаря, – что теперь его у меня вообще нет… Ужас охватил меня.

Едва слышная гитарная струна.

Я замер, обратившись в слух. Берлога чернела передо мной, но сна не стало. Что-то случилось с темнотой, она озарилась странным звуком. Он не повторялся, я напрасно стоял несколько минут, вслушиваясь в тишину.

Потом неслышно двинулся по завещанному мне периметру, в сторону озера. Идти было метров двести, – не делая ни одного движения, я величаво скользил между деревьями. Лампочку костра на том берегу увидел еще из-за сетки стволов. Бледный штык был заметен, я заученно смахнул его, спрятал в ножны. Ничего не шевельнулось в моем мраке. Темный забор уходил вправо, – мне с ним не по пути…

Гитара звенела – то была бездарная игра и бездарное пение. Похожее на завывание дворовой собаки. Но это говорил во мне, наверное, слишком придирчивый ценитель…

Я стоял в десяти метрах, наблюдая иную жизнь.

Они пели нестройным хором, два парня и три девушки. Впрочем, одна молчала, – молчание выделяло ее.

Перед ними были бутылки и закуски, сзади – две палатки, натянутые кое-как, так что их крыши провисали почти до земли.

Между палатками снопом выставлены лыжи с палками. Я подумал: они, должно быть, очень удивлены, что попали в весну, – не могут прийти в себя от изумления.

Я стоял так, может, пятнадцать минут, может, чуть больше, – но потом начал понимать, что нужно выйти к ним, потому что подглядывать за ними оказалось мне уже мало. Словно, я уже все понял про них. И сделал окончательный вывод: они не угрожают нападением на охраняемый мной объект.

Я духом почувствовал: здесь мне нальют и покормят. До этого я не хотел ни есть, ни пить. Тут – жажда налетела на меня, даже пересохли губы. И я сделался голоден, – а у них стояли открытыми какие-то консервы… Предчувствие удачи наполнило меня уверенностью.

Был барьер, был. Непросто возникнуть на свет, потеряв невидимость… Но в желудке урчало, и во рту выступила голодная слюна. Гори оно все огнем.

Тем более – я окажусь для них героем.

Я выступил на полянку и, еще не потеряв своей тени, чтобы они не испугались, сказал:

– Здравия желаю.

Музыка прервалась, возникла тишина. Они рассматривали меня. Я видел: я для них – желанный гость. На мне была форма, и я был с автоматом. С этим признаком мужества, и доверия, оказанного мне.

– Я – часовой, – сказал я, – охраняю здесь кое-что. Услышал, как вы поете. Понравилось.

А, может, и понравилось. Кто его знает…

Навстречу поднялся гитарист. В одной руке у него была гитара, вторую он раскрыл для объятий, и на самом деле, обнял меня. Он был на полголовы ниже и, наверное, на год или два моложе, так что я сразу почувствовал себя старше его.

– Служба, – сказал возбужденно он, – подсаживайся к нам.

Девушки повторили его просьбу, и стали освобождать мне место рядом с ними.

У капитана была «Волга», но он никогда не приезжал на ней в гарнизон, оставлял ее на стоянке за проходной.

Мы шли рядом от губы до проходной, это больше километра, и мы были одни.

Это было необычно.

Он и я… Мы шли ровно, я чуть сзади, он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, не отстал ли я. Я редко ходил этой дорогой, к проходной. Очень редко. Один раз – в увольнение. За год и девять месяцев. Нечего нам там было делать – в тусклом селе, что стоит на железной дороге за четыре километра от нашей части.

Он шел привычно. Я видел: для него нет ничего удивительного в нашем пути. Это была его дорога, не моя.

Был он в шинели, в сапогах, в шапке, и гладко выбрит. Он всегда гладко выбрит, до синевы. И всегда у него мешки под глазами, и светлые брови. И офицерские хромовые начищенные до блеска сапоги.

Они поскрипывали впереди: раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…

Я подумал: разве может со мной произойти что-нибудь страшное, когда я иду за ним, – вообще, разве может произойти что-нибудь страшное в безмятежном мире. Когда капитан рядом…

Он достал ключи, – блестящую связку на черном кольце, – открыл дверь машины. Потянулся, открыл другую и сказал:

– Садись, быстрей.

Я сел рядом с ним, захлопнул дверь за собой. Мотор завелся и продолжал гудеть на одной ноте. Запах был незнакомый, странный какой-то мужской полугражданский запах.

Я догадался через несколько минут, – здесь не пахло оружием.

Вот какой она может быть, – жизнь.

Мотор грелся, мы молчали, я хотел что-нибудь сказать ему, чтобы не молчать. Я не чувствовал его ненависти к себе. Он не знал меня, я был один из многих, но я-то знал его хорошо. Один год и девять месяцев почти каждый день я выполнял его команды, слушал его наставления. Я хорошо его знал, и знал: он справедлив.

Еще не так давно он пил с нами караульный сладкий чай и спрашивал:

– Что лучше, быть голодным или сидеть в холоде?

Мы молчали и он ответил:

– Лучше быть с голодным брюхом, но в тепле. Запомните это.

И мы – запомнили. На всякий случай. Вдруг придется выбирать…

– Там всегда весна, – сказал я.

– Ты о чем? – спросил он и достал сигареты. Мне закурить он не предложил.

– Так, – сказал я, и пожал плечами.

– Значит, нужно, – сказал он коротко, тоном, каким отдавал приказы.

– Вам виднее, – сказал я, – Я однажды попробовал послушать. Прислонил ухо и слушал. Показалось, там – дыхание. Будто кто-то дышит рядом со мной, на той стороне забора… И тоже – слушает.

– Нарушил Устав, – сказал он, но как-то лениво. – Тебе не положено знать, что там.

– Я и не знаю, – сказал я. – Но – бдительность. И вдруг там какие-нибудь моторы. Или что другое?..

Я хотел сделать ему приятное, чтобы он забыл свою обиду. Но он посмотрел на меня пристально, и мне показалось: я рассердил его.

Мы вышли из машины в том месте, где менялись караульные. Капитан снял шинель и шапку. Мне было жарко, я тоже снял шапку, но держал ее в руке.

– Покажи, где тебя поймали. И стали вливать вино, – спросил он.

– Где-то там, – махнул я неопределенно рукой.

– Пойдем, – сказал он.

Ни малейшей вражды не было в его голосе. Он выполнял долг, и я догадался: мои дела плохи.

Я вступил на периметр. Сейчас, днем, было видно: вдоль забора тянется еле заметная тропинка. Трава была не вытоптана, а примята. Кто-то ходил здесь, и я удивился, узнав тайну своих товарищей: оказывается, кто-то из них проложил ее. Кто-то нес службу, двигаясь по положенному маршруту.

– Иди, иди, – подтолкнул меня в спину капитан.

Они несли службу – мои товарищи по оружию, деды, ребята одного с моим призыва. Возможно, они вспоминали в это время присягу, или боялись нападения на охраняемый объект. Я никогда не говорил с ними об этом: что происходит с ними на посту. С ними – там, внутри них… На самом деле.

Вытоптали ночную тропинку. Что двигало ими: скука, бессонница, или, может быть, солдатская гордость за доверенное им? Или желание хоть одним глазком взглянуть за забор, найти хоть какую лазейку. Позаботиться о ротном хозяйстве?

Никогда мне не узнать об этом.

Я шел по тропинке, решая: где на меня могли накинуться неизвестные. Мне было все равно, где, – я доверял интуиции.

– Стоп, – сказал сзади капитан.

Он остановился, забор справа был под цвет его защитной формы.

– Подожди-ка, – сказал он, – что-то ты разогнался.

Я посмотрел на него терпеливо. В моем взгляде было бесконечное терпение – я знал это… Оно – вернулось.

Капитан оглянулся по сторонам, как бы что-то решая для себя, и ступил в противоположную от забора сторону.

– Иди-ка сюда, герой, – позвал он.

Теперь я двинулся за ним… Там не осталось моих следов, нет отпечатков пальцев, я не терял там военный билет и письма, которые присылали из дома. Что он может доказать?

Пусть…

Берлога была прикрыта кустами орешника. В этом месте они образовывали заросли, сквозь зеленые листья ничего различить было нельзя.

Но капитан направился к ним.

– Иди-ка сюда, – сказал он, – посмотри. Я покажу тебе кое-что. Любопытное.

Я с интересом подошел поближе.

Капитан раздвинул ветви, – я увидел свое лежбище. Впервые при свете дня. Яма оказалась неглубокая, поросшая травой. На дне виднелся примятый ворох прошлогодних листьев. На нем – обрывок газеты. Только лишь.

– Знакомое место? – спросил он, пристально посмотрев на меня.

Я бы соврал, что оставалось делать. Пожал бы плечами и взглянул на него недоуменно, – но что-то опять случилось со мной.

Показалось вдруг, что его нельзя обманывать, потому что мы – одни. Словно это, мы вдвоем с ним, и больше никого рядом, вдруг все переменило, – и нельзя стало врать… Вот это, какое-то непонятное чувство, неизвестно откуда взявшееся, разом отменило все, что я знал до этого, всю мою солдатскую мудрость.

– Я здесь иногда сплю, – сказал я.

Не стал прятать глаза, не стал виновато отводить их, мне нечего было стыдиться.

Их отвел капитан. Он спустился вниз, поднял обрывок газеты и посмотрел. Потом отбросил его, и вылез из ямы.

Потом он тихонько просвистел что-то губами, и спросил:

– И это ты говоришь мне, командиру твоей роты?.. Так спокойно?.. Тебе что, ничего не страшно?

– Не знаю… Нет… Мы же вдвоем сейчас… – почему-то это играло главную роль, что мы вдвоем, и не в гарнизоне, на самом деле, какую-то большую. – Есть же вещи поважнее страха, – сказал я негромко, ни с того, ни с сего.

– Какие же? – с интересом сказал капитан.

Я почувствовал: он спросил с жадным интересом, внезапным, – я на секунду превратился в ровню ему… От этого я смешался.

– Есть, – сказал я. – Бывают.

И ничего больше не сказал.

Мне досталось сесть с той девчонкой. Которая молчала. Они все три были красавицы. Все три – улыбались мне. Я положил автомат на колени, чтобы не мешал.

– Он не выстрелит? – спросила меня та, которая не пела.

– Там патронов нет, – сказал я, – у меня пост сторожевой.

– Без патронов? – спросил один парень.

Он присел с противоположной стороны расстеленного одеяла и потянулся к бутылке.

– Да, – сказал я.

Это было совсем не интересно.

– Тебе можно? – спросил парень, приподнимая бутылку. – Отличная бормотуха.

Они храбрились, но я видел: все они моложе меня на год или на два.

Мне все было можно. Теперь, когда я сел с ними, мне можно было все… Я отчего-то знал: что мне все – можно.

– Вино хорошее, – сказала девчонка, рядом с которой я был. – Выпей вместе с нами.

Вино было терпкое и вязало язык, стакан – холодным. Я начал пить не спеша, и выпил его весь. Поставил стакан на одеяло, он завалился на бок, я не стал поправлять его.

– Красное вино, венгерское, – сказала девчонка. – Меня зовут Люда.

– Она проводила своего в армию, три месяца назад. Он попал в Киргизию, в пограничники, – сказали мне.

Я кивнул.

– Как у вас, – спросил парень с гитарой, – жить можно?

Я пожал плечами.

– Нам с Колькой весной… Говорят, у вас там паршиво молодым?

Они ждали от меня ответа, и смотрели на меня. Легчайшая, едва уловимая слабость прикоснулась ко мне. Напряжение, второй год копившееся в теле, уходило. Ничего не принеся взамен. Мне не хотелось держать голову на плечах, не хотелось вставать, не хотелось перекладывать автомат с колен, хотя он мне начинал мешать.

Приятно наблюдать свое отдаляющееся тело. Немного не мое – так естественно, так нужно было то, что происходило со мной…

– Закуси, – сказали мне ребята, – у нас много всего, не стесняйся.

У них много всего было разложено на одеяле. Люда протянула огурец и зеленую луковицу… Голова моя была свежа и свободна. Я силился что-то понять, и что-то начинал понимать, из того, что не понимал никогда… Я чувствовал гордость за свою военную форму, за то, что я старше их. И за то, что я на посту.

– Ну что, – спросили ребята, – в народ стрелять не будешь?

– В какой народ? – спросил недоуменно я.

Я не понимал, о чем они спрашивают. Думал о другом: что на самом-то деле меня никто не обманул, даже я сам не обманул себя. Все, что происходит со мной последние два года – нужно мне. Даже то, что мне много раз было горько из-за того, что я догадывался, что сам обманывал себя.

– Ну, если генералы прикажут, – пояснили мне, чтобы я понял.

– Тебе приходилось стрелять в людей? – спросила меня Люда.

Нет, мне не приходилось стрелять в людей… Я вспоминал вкус вина, которое только что выпил.

– Нет, – сказал я.

– Ешь, – сказала Люда, – ты голодный.

Парень с гитарой потянулся к моему стакану и стал наливать вино.

– За то, что не стрелял в народ, служба, – сказал ершисто он.

– Всем, – не согласился я.

– Пойдем, – сказал капитан, – мы еще не дошли до твоего места? Оно далеко?

– Где-то здесь, – сказал я неохотно.

У озера, там, где нужно было поворачивать направо, капитан положил мне руку на плечо.

– Нам не сюда.

Он знал про нас, своих бойцов, все… Если он знает все, может ли он не простить хоть одного из нас?!.

Так думал я, бредя за ним по берегу озера, на противоположную его сторону.

Я не удивился, когда капитан подошел к погасшему давно кострищу, невзначай остановился, и начал шерудить там носком сапога.

Выкатилась пустая банка из-под сгущенного молока и пустая бутылка. Наверное, одна из тех.

– Узнаешь? – спросил капитан.

Он не торопился. Отшвырнул сапогом бутылку, она покатилась по траве.

Что ж – он прав.

Ему нужно было доказать, что он прав. Он всегда оставался правым, это – его обязанность. Поэтому он и наш капитан, что всегда оказывается прав.

– На этом месте меня спросили, – сказал я, – смогу ли я убить человека.

Капитан взял в стороне обгоревшую с одного конца палку, и ей принялся копаться в пепелище. Кроме парочки пустых консервных банок, ничего больше не нашел.

– Что ты ответил? – спросил он.

– Ничего, – сказал я. – Я когда-то мог убить, еще год назад… Теперь знаю, что не могу. Наверное, буду стрелять в воздух или вообще не стану… Не могу. Не знаю, что случилось… Вроде бы, ничего. Но что-то случилось, наверное… Раз так.

Он повернулся ко мне, оперся о палку и посмотрел внимательно:

– Смотри-ка, – сказал он, – кого я пригрел на собственной груди.

Стоял, покачиваясь, и рассматривал меня. С некоторым даже удивлением. Невиданную козявку… Но мне казалось: он понял меня. Понял больше, чем получилось у меня сказать. Я и сам не понимал, что хотел ответить. Просто не мог больше врать, и сказал то, что сказалось.

Но я верил: он поймет, поймет больше моих слов. Ведь вот уже один год и девять месяцев он – мой друг, и кроме него, у меня никого нет.

Я чувствую какое-то единство с ним. Как будто бы он и я – это часть какого-то одного целого. Как будто мы с ним – одно. И чтобы никто не понял этого, играем, каждый свои роли. Я – рядового, а он капитана. И делаем вид, что нас ничто не связывает.

Но я всегда знал: если мне когда-нибудь станет невмоготу, и я застрелю себя, буду валяться глупой куклой защитного цвета, бессмысленной и смешной, он – единственный, – кто пожалеет меня.

Когда уже не будет смысла что-то скрывать.

– Все равно, – сказал я, – через три с половиной месяца меня не будет здесь. Что бы ни случилось.

– Вот ты где нажрался, – сказал он. – Никто тебе ничего насильно не вливал… Сам гужевал будь здоров!.. Только, наверное, успевали подносить. Гитарка, наверное, была. И девочки. А ты между ними, король… Супермен, мать твою!.. На баб военная форма действует неотразимо. Может, ты и трахнул кого-нибудь?

– Да, – согласился я. – Она называла меня Витей… Когда я это делал.

– Разве тебя зовут по-другому? Ты разве не Витя?

– Нет.

– Какая разница. Вы все одинаковы. Все на одно лицо.

Он поддел ногой консервную банку, она улетела куда-то, высоко подпрыгнув.

– И вы, – сказал я. – Мы все на одно лицо… Для них.

– Я?! – переспросил он.

Я повторил:

– Вы, – сказал я. – Как и я для той девчонки. В форме… Вы для нее – тоже Витя.

Скулы капитана заиграли желваками, и он вытащил сигареты. Опять он не предложил мне закурить. Хотя мне хотелось курить очень, а мои сигареты остались в караулке, в столе у Складанюка, в ячейке, где лежали вещи арестованных.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал я. – Так уж выходит… Нас легко отличить по форме… И получается, что мы – ее часть… Форма одна на всех, а люди разные. Так что в форме легко спрятаться. Это так удобно…

– Не знал, – сказал капитан, глубоко затягиваясь, – что у меня в роте есть такой умник… Знал бы раньше, был бы у нас и другой разговор – позадушевней.

– Я не про вас, – сказал я. – Про себя… Ну, и про вас… Про всех…

– Что, есть что прятать?

– Не знаю, – сказал я.

Я и не знал, на самом деле. Да это было и неважно, было ли мне чего скрывать. Причем здесь я… Через три с половиной месяца меня не будет здесь. Или домой, или в дисбат. Но – не будет… Вот что было главным.

– Вы останетесь, – сказал я. – Я уеду, вы останетесь. Вам будет не хватать меня. Потому что – я ваш друг… Вы, может, не понимаете еще.

Он понял, о чем я, но изобразил скомороший испуг, а следом – брезгливую гримасу. Но, я видел, что он понял.

– Придурок, – сказал он тихо. – Ты – сумасшедший… Так говоришь: друг?.. Не больше?! А может, это у тебя любовь?.. Братская такая. Или, может, какая другая?!

Он продолжал юродствовать, но это не задевало меня. Я понимал, это последний наш разговор. Больше вряд ли представится случай.

– Я тоже когда-то хотел послужить народу, – сказал я тихо и, наверное, скорбно, – как и вы… Чтобы тому спалось спокойно… Вам, может быть, неинтересно, но я посчитал, что это мой долг. Когда ехал сюда… Святая обязанность… Вроде того, как написано в присяге… Я, когда ехал сюда, в эшелоне, еще ничего не знал, дал себе слово за эти два года стать лучше… Ну, чтобы это время не прошло напрасно. Чтобы, хоть какая-то польза была от этих двух лет. Ну, что– то типа самосовершенствования, может. Не знаю… Может, это как в школе, когда решаешь начать новую жизнь с понедельника: чистить зубы, мыть регулярно уши, получать одни пятерки и не делать никому гадостей, особенно близким. Так и я – посчитал, что для меня начинается новая жизнь. Собственно, так и получилось.

– Причем здесь я, – сказал нетерпеливо капитан. Он делал вид, что только курит. Что скоро, когда кончится сигарета, нам нужно будет идти.

– Вы разрешите, – сказал я, – я хочу открыть вам тайну. Вы ее знаете, но я все равно хочу открыть ее вам.

– Валяй, – сказал капитан.

– Это все не имеет смысла, – обреченно сказал я.

– Что все? – переспросил весело он.

– Все, – повторил я обреченно, – что было.

Тогда он стрельнул сигаретой в кусты, вслед за бутылкой и пустыми консервными банками, и сказал, чуть понизив голос, но уже серьезно, словно сам открывал какой-то небольшой военный секрет:

– А весна, – сказал он. – Посмотри вокруг. Весна… Она тебе о чем-нибудь говорит?

Я выпил второй стакан, и дал себе слово больше не пить, – мне было хорошо.

– Посидишь с нами? – спросили меня.

Я посмотрел на часы и кивнул:

– Спать еще не собираетесь?

– Не затем ехали.

Парни подсели поближе к своим девушкам и стали обнимать их. Девушки обхватили парней за их плотные плечи.

– Хочешь, мы тебе споем? – спросили они меня.

Я уже слышал их пение, но им хотелось… Задребезжала гитара, полились слова. Дворового разухабистого пойла. Девушки подпевали им. Подпевала им и Люда. Она была блондинкой, волосы ее падали на шею и начинали в ночи легко пахнуть.

Я сидел, желая, чтобы она прислонилась ко мне, как те девчонки к своим парням. Но Люда лишь искоса посматривала на меня.

Я бы не сделал ей ничего плохого, лишь бы погладил ее волосы, обнял бы ее, окунувшись в ее теплоту. Так давно со мной не было ничего подобного. Казалось, не было вообще. Казалось, ребята и девчонки эти обладают несказанными сокровищами, необыкновенным богатством – собой.

Я ничего им не скажу… В этом мое преимущество – я знаю про них все. То, что дорого в них.

Они не понимают своего богатства, того, что не найдешь и не заработаешь: детства с молоком на губах. Когда все возможно и все впереди… В моей воле сказать им или промолчать. Но если скажу, или промолчу – это ничего не изменит. Ровным счетом.

Я усмехнулся этому парадоксику, этой дьявольской неразрешимости, этой – беспомощности в себе.

Но так ничего и не сказал им.

Потом, когда они спели свои песни, второй парень сказал:

– Не дашь посмотреть автомат?

Я молча протянул его им. Проклятую ублюдину, так, к счастью, ни разу не пригодившуюся мне.

Они рассматривали его восхищенно, и трогали его, и спросили:

– Можно передернуть затвор?

– Можно, – сказал я, – там нет патронов.

Они минут десять забавлялись этой игрушкой, потом с уважением вернули его мне.

Так уж счастливо сложилось вначале, я не выстрелил ни в одного человека. Ни во врага, ни в случайного пьяницу, забредшего на пост. Я не знал, что это такое, – стрелять в людей.

И чувствовал – какая непогода миновала мою душу. Если бы это случилось… Мне становится зябко, когда я думаю об этом.

Но я бы выстрелил – если бы приказали… Еще год назад. Или полтора, – когда я натирал после отбоя пол в коридоре казармы зубной щеткой. Четыре часа работы… За ними – четыре часа сна. Я бы выстрелил тогда, в своей молодости, – когда постовая тишина была полна враждебных звуков, когда постоянное неотпускающее напряжение заставляло то и дело цепляться за приклад автомата, и люди делились на начальников и врагов.

У меня не было друга тогда… Даже не знал, что подобное возможно со мной – испытать это чувство. Которое одно, наверное, может сделать человека выше, и больше. Я и не знал, что это бывает на свете, – странная штука с причудливым названием «дружба», внутри которой заключен мир, где ты не один, где все прочно, и где вообще не бывает никакого страха…

Я хотел, сидя у костра, чтобы армии никто не боялся, ни один человек, ни один народ. Я хотел, чтобы они знали: армия – добрая сила.

– Армия нужна, чтобы отстаивать справедливость, – сказал я ребятам.

Они ответили:

– Конечно.

И потянулись к бутылкам. У них в ближнем рюкзаке было много бутылок…. Тогда я решил выпить еще.

Потому что – увидел. Никто из них не хотел отдать свою жизнь за справедливость. Как я когда-то.

У меня была удивительно свежая голова. Никогда у меня не было такой свежей головы, как той ночью. Я ощущал слабый ореол над ней, словно бы ее кто-то легко и приятно подогревал.

Я обернулся к Люде и спросил:

– Как я тебе?

Девушки, обнятые ребятами, сказали:

– Людка, затащи парня в палатку. Он два года живой бабы не видел.

Я два года не видел живой бабы. Они угадали. Они все угадывают во мне, – потому что хотят угодить. Ловко подмечают мои слабости, – потому что они – за меня… Но все-таки, какая ясная голова.

Как жаль, что никто из нас никогда не погибнет во имя народа.

Люда положила ладонь на мою руку. Она забавно улыбалась мне, но ее темные глаза оказались странно расширенны. От них стало не по себе; я на секунду захотел быть генералом, чтобы много знать, и все выболтать ей. И захотел выпить.

Парень с гитарой понял мою просьбу, взвилась срезанная пробка, красное просвечивающее костром вино, полилось в стаканы.

– За знакомство, – сказала по-деревенски Люда. Таким голосом говорили их матери, когда им кто-то нравился.

Я любил их всех, этих ребят. Они такие смешные. Такие доверчивые… Я тоже доверчив, – раз и они. Я – тоже.

Я не почувствовал вкуса вина, и выпил его быстро. Оно не показалось ни терпким, ни вкусным. Я лишь краем сознания отмечал его крепость. Оно пролилось немного, потекло по подбородку, и капнуло на шею.

Я обманул себя когда-то. Но теперь-то стал другим. Жизнь воспитала меня, – и я мыслил так же, как эти забавные и добрые ребятишки… Но я не жалел, что когда-то сам себя обманывал. Мне казалось в ночи, что прошлый обман – и есть, самое главное во мне.

Протянул руку и взял красный помидор. Обмакнул его в соль, впился в его теплый бок.

– Откуда? – спросил я. – Ведь сейчас зима.

Компания рассмеялась, словно я удачно пошутил. Я тоже улыбнулся, будто поняв, что так позабавило их.

– Здесь же весна, – сказали они мне.

– Да, – согласился я.

– Только об этом мало кто знает, – сказали они. – Мы сами узнали случайно. Никому не говорим, а то понаедут, яблоку будет негде упасть – такой курорт… А для помидоров и огурцов существует другое место – никогда не проболтаемся.

Они рассмеялись, и я подумал: я понравился им не только потому, что я солдат, стоящий на посту, а им самим скоро становиться солдатами, а еще и из-за того, что здесь весна, а где-то есть место, где растут помидоры и огурцы, и зеленый лук, и сладкий перец, и они знают – где.

Но почувствовав приближение их тайны, ее дыхания, я вдруг, даже с каким-то отвращением, догадался: она не нужна мне.

– Люда, – сказали девушки, – не крути парню мозги. Тащи, его в палатку.

Она посмотрела на меня, улыбнувшись – ее губы источали сладкий, яд. И во взгляде светилась не надежда.

– Не знаю, – сказал я, и посмотрел на капитана.

– Не знаешь?! – сказал он громко, голосом, которым привык отдавать команды.

– Да, – сказал я сокрушенно.

– Так вот, – продолжал капитан тем же голосом, – ты признался… Ты нарушил весь Устав, ты ничего не оставил от него. Ты обошелся с ним, как с газеткой для сортира… Ты понимаешь, что наделал?!

Он всегда так: задавал вопрос и ждал ответа. Он мог долго ждать, тогда над строем повисало томительное молчание, сгущалась просвечивающая тьма. Я чувствовал неудобство в такие минуты, за того, кто спрашивал нас. Хотелось спрятаться куда-нибудь. Заткнуть уши… На его вопросы нельзя дать ответ.

Я – специалист по тишине. Разного рода… Ее нужно познавать, как познаешь службу, людей вокруг, как познаешь, в конце концов, месяцы и годы. Как – жизнь.

Я знаю, тишина наполнена смыслом, она живет так же, как живет все остальное на свете. Мне даже кажется иногда, – она обладает разумом. Но я только на пороге этого знания, оно лишь мерещится мне, в самые одинокие мои часы, когда вокруг – никого, лишь я, с автоматом, – охраняющим меня от остального мира.

Сейчас я боюсь ее, впитывая торопливо незнакомые ощущения. Стараюсь подружиться с новой этой тишиной, пропитанной чужой волей.

– Это сюда ты вернешься? – вдруг бесконечно устало как-то, говорит капитан.

В его словах нет грозы, в нем – бесконечное терпение. Я не узнаю нашего капитана. Обычно он кричит, отдает команды, голос его похож на звук металла, настолько беспрекословен. Может, потому что мы вдвоем?

Наш ротный прапорщик махнул на меня рукой, на гадкую затаившуюся лепешку. И капитан? Так не должно разговаривать с рядовым. Для таких бесед существуют замполиты, уясняющие, постукивая карандашом о стол, суть твоих внутренних завихрений.

– Ты ничего не понял, – говорит капитан, негромко и печально. – И можешь не бояться, дисциплинарный батальон тебе негрозит. Я передумал… Тебя поджидает наказание гораздо хуже. Лучше бы тебе начать выдирать волосы и посыпать их пеплом. Такое уготовлено тебе.

Я молчу и уже вопросительно смотрю на него. Он же не шутит. Он никогда не шутит, наш капитан. Он может только передумать, вместо одного изобрести другое… Но месть капитана глобальна, потому не страшна мне. Я знаю: от нее я обязательно смогу заползти куда-нибудь… Что он сделает мне? Вместо трех суток назначит пятнадцать? Начнет каждое утро объявлять наряды вне очереди? Переведет в хозяйственный, взвод, который возводит крышу на гарнизонном свинарнике, и которому завидует черной завистью вся рота? Что?!

Смотрю на него, припертый к стене, мне ничего не страшно, ничего мне не по плечу. Я прошел когда-то все темные места гарнизона, ни одно из них не пугает меня.

– У меня ощущение, – говорит он, и смотрит на меня в упор, – что ты решил меня перехитрить… С чего, иначе, такая откровенность. Друг, – это надо же… Типа, друга нельзя в дисбат. Не по-дружески, да?.. Ты это задумал?.. Хорошо, ты победил, пусть будет по-твоему… Я уволю тебя в запас первым, – говорит капитан, – как только придет приказ… Это будет мое наказание.

Ничего не понимаю. Силюсь улыбнуться, тут же прячу улыбку. Пытаюсь быть серьезным и не могу. Он не шутит. Я же знаю… За что такое счастье, что я сделал для того, чтобы мне так повезло?

– Ну как? – спрашивает он, чуть ли не подмигивает, словно со мной заодно.

– Я – счастлив, – отвечаю я.

– Как назвала она тебя, когда ты ее трахал? – вспоминает он.

– Витей, – радостно отвечаю я.

– Ты давал им свой автомат… Ведь они просили его у тебя?

– Там не было патронов, – говорю я с некоторой опаской. Боюсь, как бы он не передумал. – У меня же сторожевой пост.

– Ты бы выболтал им все секреты, если бы их знал?! – говорит капитан.

– Конечно! – соглашаюсь я. – Но я же не знаю ни одного.

Он опять замолкает и шерудит в костре ногой. На нем до блеска начищенные хромовые сапоги. Голенища высоки, плотно обнимают икры ног. Он поддевает обгорелые палки и отбрасывает их в сторону. Но ни одной бутылки там не спрятано, ни одной почерневшей консервной банки… Тут я замечаю: гарь не пристает к его ногам.

Такой маленький фокус: сапоги блестят ослепительно, отражаясь светлой чернотой в бессолнечном, но ярком дне. Носки их и задники – первозданно чисты.

Но мне-то, что оттого.

– Послушай, – говорит он задумчиво, – но ты же нажрался. Скажи, честно: за два года ты пил хоть раз?

– Да, – признаюсь я.

– Много у вас было выпить? – спрашивает он, мне начинает казаться, что в его вопросе содержится подвох.

– Вы же знаете, – отвечаю я, и смотрю на него.

– Знаю, – соглашается он. – Вы сливаете с самолетов чимиргес, по ночам. Таскаете его чайниками. Поэтому и чайников в столовой стало не хватать… Прячете у железной дороги в канавах. У каждого отделения – своя канава… Но я не об этом. Ты за эти два года нажирался когда-нибудь?