Текст книги "Вдох Прорвы"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Спасибо, – сказал я, растроганный их заботой.

– Вот и Михаил, – сказал Чехов, протянув мне руку.

У них, у этих медиков, сплошная демократия, – осуществившаяся мечта нашего молодого общественного строя.

– Давайте я вас проведу, покажу объект, и все такое, – сказал Чехов, взял меня под руку, и мы, под ручку с ним, вошли в проходную. Это была комната без окон, но с еще одной камерой под потолком.

– Строгости, – сказал, извиняясь, доктор. – Пока не закроется одна дверь, не откроется вторая. – И сказал погромче, обращаясь уже не ко мне. – Алексей, будь добр, позови Виктора, пусть побудет для молодого человека экскурсоводом.

– Он обедать ушел, Николай Федорович, – прозвучал откуда-то с потолка смущенный голос.

– Черт знает что, нужен Виктор, а он ушел обедать… Я вас обоих квартальной лишу, делаю последнее замечанию. Вы слышите, это последнее замечание.

И здесь премия, – подумал я… Доктор совсем не умел ругаться. Он пытался быть строгим, у него не получалось… Но что-то было не так.

– Николай Федорович, да вы покажите ему кухню, – и все… Дальше он один справится.

– Справится, я не сомневаюсь, но у меня дела, я еле вырвался на пять минут…

– Он один справится, Виктор минут через пятнадцать придет, поможет. Да и какая разница…

– Я тебе поговорю, – вдруг, не на шутку, разозлился доктор, – я тебе поболтаю языком…

На последней фразе он даже зашипел змеей, так его пробрал невидимый охранник.

Что же он сказал?.. «Какая разница»». Какая разница один я там буду, или еще кто-то будет со мной… То есть, я так понимаю: нужно, – им и мне, – чтобы кто-нибудь еще был рядом со мной. Но нет под рукой лишнего человека. Но я могу поработать в одиночестве. И может случится какая-то разница, один я буду или еще с кем-нибудь. Но в результате, никакой разницы не будет… Ничего я не понял из их разговора, кроме одного, – с баксами, может, все было нормально, но с полной безопасностью происходило что-то не то.

– Без сопровождающего никуда не пойду, – сказал я. – Тем более, по вашей инструкции, он мне положен. И вообще…

Лицо доктора позеленело, губы сделались такими тонкими, что их незаметно стало совсем, а когда он открыл рот и начал произносить слова, щеки его, за бородой, затряслись.

– Поддерживать такое хозяйство, руководить, больше трехсот сотрудников!.. Каждый норовит вставить палки в колеса!.. У каждого гонор, который важнее всего!.. Под каждого нужно подстраиваться!.. Каждому угождать!.. Все из-за твоей болтовни!.. Много едите, вы все время что-то едите, у вас что, по три желудка на брата?!. Вы что, бараны, все время что-то жуете?!. Я вас спрашиваю, отвечайте мне, когда я с вами разговариваю!..

Охранник ничего не отвечал, лишь в микрофонной тишине слышалось его учащенное дыхание кающегося грешника.

– Молодой человек, вы, должно быть думаете, что вас разрежут на куски и съедят?.. Так вот, резать вас на куски никто не будет. Некому вас резать на куски!.. Не-ко-му!.. Мне стыдно за наше трусливое молодое поколение!

– Открывай!.. – заорал он Виктору. И тот послушно нажал какую-то там кнопку.

Вторая дверь, которая открывается лишь после того, как закроется первая, распахнулось, – мы с доктором вошли на охраняемую территорию.

Вот это был рай, честное слово. По крайней мере, мне так показалось с первого взгляда.

Могучий забор огораживал в китайском стиле выполненную двухэтажную расшикарнейшую виллу, окруженную куском рукодельной японской природы.

Какие-то низкие вечнозеленый деревья, похожие на шары. Деревца, похожие ветвями на высохшие корни, дорожки из гладких булыжников, даже площадка для размышлений, такая, как показывают по телевизору, с землей, расчерченной граблями и здоровым бульником посередине. Даже миниатюрная речка журчала между холодных камней и коряг, начинаясь от одной стороны забора и заканчиваясь у другой.

А домик то, а домик… Не у каждого мандарина есть, я думаю, такой…

Какой-нибудь лучший китайский архитектор, не нашедший денег для воплощения своего идеала на родине, осуществил его здесь. Но образование наш архитектор получил в Европе, – так что возникла стилизация под культуру его древнего народа.

Это словами не передать, – так это было красиво.

Доктор посмотрел на меня, наслаждаясь моим впечатлением. Даже, – подобрел…

– Нравится? – спросил он, снисходительно.

– Неожиданно очень, – сказал я.

– Да, фактор неожиданности способен творить чудеса. Особенно при внушенных устойчивых состояниях… Пройдемте.

Мы направились к стеклянным, разрисованным огнедышащими драконами, дверям. Те разъехались в разные стороны при нашем приближении.

Какой же здесь должен быть холодильник? – подумал я. – Куда же я, в калачный ряд, со своей паяльной лампой.

Здесь было много цветов, самых настоящих, живых. Мы попали сначала в холл, с диваном напротив плоского в полстены экрана телевизора, – цветы, названия которых я не знал, но не тюльпаны, не гвоздики, и не розы, стояли в керамической вазе на низком столике у одного из кресел. А из холла вышли на кухню. Здесь было даже две вазы с цветами, тоже не тюльпанами.

– Вот, – показал на тускло отсвечивающий тремя дверцами, холодильник, Николай Федорович. – Трясется… То ничего-ничего, не слышно его и не видно, то вдруг начинает трястись. Знакомый симптом?..

– Да, – сказал я, – иногда входит в резонансную частоту. Так бывает.

– Какой прогноз? Будет жить или нужно менять?

– Какой «менять». Просто при сборке немного кое-что недотянули, на час работы.

– И что?.. Трястись больше не будет?

– Никогда.

– Спаситель… Приступайте. Я бы составил вам компанию, но мне, к сожалению, нужно идти. Скоро придет молодой человек, будет вас охранять, – доктор хихикнул. – И без него можете не бояться, здесь ничего нет, по крайней мере, страшного.

– Да я уже догадался.

Только когда доктор ушел, я осмотрелся: ну и кухонька!.. Ни на одной рекламной картинке не видел такого изыска. В светло-коричневом стиле, все деревянное, но дерево у них получилось какое-то уютно-домашнее, в тоже время строгое и отдающее аристократизмом.

Все-таки жаль, что у меня не осталось ни копейки, я бы поставил у себя такой же стол, с такими же стульями.

Хорошо, чтобы «Дженерал-электрик» этот затрясло бы сейчас, чтобы без мучений догадаться, где проблема. А так придется проверять все, от начала до конца.

Я открыл дверцы, заглянул в сверкающее стеклянное нутро, заставленное разными пакетиками, судочками, упаковками, – и принялся выгружать все это на стол.

Все-таки здесь кто-то живет или жил совсем недавно, раз он битком набит всякой всячиной.

Умеют же некоторые устраиваться, вернее, – устраивать свою жизнь.

Зависти не было. Существует некая верхняя планка, до которой кому-нибудь можно завидовать, – потом завидовать уже бессмысленно. Потому что разница становится настолько разительной, что переходит в иное качество, – недостижимое ни при каких обстоятельствах… Тогда можно только в восхищении взирать и преклоняться. Перед людьми, перешедшими в разряд полубогов.

Вот я взирал и преклонялся. Имея все время в виду, что уеду из этого благословенного места с полулитровой бутылкой чистого медицинского спирта и на тысячу пятьсот рублей богаче.

– Мне сказали, что пришли чинить мой холодильник. Я решила посмотреть, как это бывает, когда чинят холодильник. Вы не будете против?..

Голос достался моей спине, – та вздрогнула от испуга.

Ей померещился разделочный нож, занесенный над моей головой.

Я, с какими-то банками в руках, которые выставлял на стол, и которыми, в случае чего, можно было защищаться, обернулся на этот голос.

В широком дверном проеме, похожем на триумфальную арку, стояло неземное существо.

Это была девушка, одетая в легкое светло-синее платье, которое струилось по ее стройной фигуре, и создавало эффект летнего, выгоревшего на солнце голубого неба. На ней были туфли на очень высоком каблуке, – странно, как я не расслышал звука ее шагов, – и они очень удачно подчеркивали совершенство ее ног… Черные ее волосы, были отброшены назад, сзади как-то стянуты, а на меня смотрели огромные черные глаза. Такие огромные и такие черные, какие никогда не бывают у нормальных людей.

От этого взгляда мне тут же расхотелось кинуть в нее банкой, а потом – второй. Черт с ней, пусть мочит своим разделочным ножом. Может быть, выживу и на этот раз.

Только шрам, – чудовищно уродливый розовый шрам на горле, которого она не стыдилась, ни чем не прикрывала, был не к месту. Его хотелось не замечать, но он так бросался в глаза…

Может быть, человек живет из-за красоты. Может быть, вообще смысл человеческого существования заключается в прикосновении к нему прекрасного.

Поскольку эти мгновенья, – прикосновения к человеку прекрасного, – всегда остаются лучшими мгновеньями в жизни… Если наступает время подводить итоги, то наверное, вспомнится не то, как тебе били морду, и не то, как не возвращали долги, а именно это – неожиданная встреча с красотой.

Пусть с сумасшедшей красотой, пусть, – от этого она кажется еще загадочней, еще сложней и еще недоступней.

Хоть будет потом, как-нибудь, – о чем жалеть… Может быть это – дорога к человеку, узкая тропинка, которой нет ни конца, ни края… Не знаю, что это за тропинка, но тот момент, когда я разогнулся и обернулся на голос, – тот момент сделал со мной то, чего не сделала вся предыдущая жизнь… Он наполнил меня смыслом.

– Так это ты – холодильных дел мастер? – спросила она.

Меня несколько задело ее «ты», но небожители сами решают, не спрашивая ни у кого совета, как обращаться к незнакомцам.

– Я, – пришлось согласиться мне. – Ничего, что я ваши припасы вывалил на стол?

– Ничего, – согласилась она, и в ее голосе послышалась едва уловимая ирония, почти издевка.

Я попробовал не обращать на нее внимания, заниматься своим делом, но все время чувствовал, что она рядом, это было главным ощущением. Меня все время тянуло оглянуться и посмотреть на нее. Заносит ли она над моей головой топор или еще нет? Посмотреть в ее бездонные сумасшедшие глаза, откуда так тяжело возвращаться на землю. На самом ли деле, тяжело?..

Я совсем забыл, что нужно делать с холодильником. Вернее, помнил и делал, но совершал это настолько автоматически, – что совершенно не понимал, что с ним творю.

– Давно ты чинишь холодильники? – спросила она, за спиной.

Вот предлог обернуться и посмотреть, – но я не смог, скованный каким-то параличом.

– Почти с детства, – сказал я. – Тогда вас еще на свете не было.

– Ты такой старый?

– Зимой будет двадцать девять.

– Сколько ты дашь мне?

Вот предлог обернуться… Посмотреть, изучая… Но так страшно…

– Ну, восемнадцать…

– Мне двадцать один год. Следующей весной будет двадцать два.

Опять в ее голосе послышалась плохо скрываемая издевка.

Но, может быть, это я – идиот, а она – умная.

– Простите, не мое дело, – сказал я. – Почему у вас шрам?.. Вы извините, что я спрашиваю.

– Резали горло, чтобы просунуть в легкие трубку. Чтобы я могла дышать, – ровно, но с той же иронией по отношению ко мне, ответила она.

– Что-то случилось? – спросил я, уже окончательно понимая, что лезу не в свое дело. Что я, глупец, горожу чушь, и не просто чушь, – какую-то обидную, наверное, для нее нетактичную чушь. Я не хотел так говорить, и об этом, – но так почему-то получилось.

– Да, – сказала она, – я убила себя…

Тогда я оглянулся.

Она смотрела на меня с едва заметной улыбкой, словно бы насчет убийства наврала или у нее была сдвинута крыша, и она не понимала значения своих слов.

– У меня к тебе просьба, – сказала она. – Ты можешь пообещать, что выполнишь ее?

– Если в моих силах, – сказал я.

– В твоих… Ты не смог бы говорить мне «ты». Во-первых, нехорошо, когда один человек говорит другому «ты», а другой отвечает ему «вы». Во-вторых, Михаил, мы уже перешли когда-то на «ты», правда, тогда этого захотел ты.

Если честно, – я ничего не понимал.

Уставился на нее, выпучив, глаза, – и молчал.

3

В этом безмолвии мы услышали приближающиеся торопливые шаги. Они стали громче, и в кухне возник огромный детина в форменной одежде, и с кобурой на боку, из которой торчала рукоятка пистолета.

– Здравствуйте, Эльвина Юрьевна, – пробасил он, – зашел, вот, посмотреть, как дела.

– Здравствуйте, Виктор, – сказала девушка, но так безразлично и холодно, как, должно быть, и должны говорить небожители со смертными.

– Мастер, долго тебе?

– Да с час, наверное, провожусь.

– Тогда, может, я вам не нужен? Напарника нужно отпустить перекусить. Вы возражать не будете, Эльвина Юрьевна?

Та пожала плечами, не посмотрев в его сторону.

– Ну, я пошел?.. – сказал он, обращаясь уже к нам обоим, с каким-то внутренним облегчением в голосе.

И ушел. Слышно было, как становился тише, а потом пропал совсем, звук его торопливых шагов.

– Здорово ты его отшила, – Эльвина Юрьевна.

– Ты вспомнил меня?

– Наверное, да.

– Он не знает моего настоящего имени… Ты не знаешь тоже…

– Как тебя зовут на самом деле? Если, конечно, не секрет.

– И я – не знаю… Ты попросил когда-то говорить тебе правду, вот я говорю тебе ее: не знаю.

– Тогда давай оставим, как было: Маша… Скажи мне, Маша, что ты здесь делаешь?

– Я здесь живу.

– Здесь, – развел я руками, как бы охватывая несколько большую территорию, – живут сумасшедшие. Нормальные люди здесь работают, а сумасшедшие живут.

– Я – сумасшедшая, – сказал она, опять посмотрев на меня.

Зачем всевышний наградил ее способностью так смотреть, – зачем, с какой целью он придумал для меня это нечеловеческое испытание. Изощренней пытки, чем эта, – не могло существовать вообще. У меня все сжималось внутри.

– В чем заключается твое сумасшествие? – спросил я, как мне показалось, тактично.

– Я не хочу жить, – улыбнулась она мне.

– Хорошо, – согласился я, немного подумав. – Это все?.. Это что, теперь такой повод?.. Мало ли кто чего не хочет? Потом, по внешнему виду, совершенно не подумаешь, что у тебя депрессия… Вот, хочу сказать что-нибудь умное, но у меня ничего не получается… Ты можешь так не смотреть на меня?

– Как так?

– Вот так… Как ты это сейчас делаешь.

– Я думала, тебя это не трогает.

– Трогает, – угрюмо ответил я. – Я не могу понять, что ты здесь делаешь.

– Я ответила на твой вопрос.

– Это не ответ. Это – чушь… Потом, откуда у тебя все это? У тебя что, богатые родители?

– Что значит, богатые? – спросила она.

– Богатые, – сказал я ей, тоном школьного учителя, – это такие люди, у которых много денег.

– Я вспоминала тебя, – сказала она. – Зря ты отказался от моего подарка, мне хотелось, чтобы ты не отказался тогда… Я не знаю, богатая ли моя мама, а отца я не помню, и никогда не видела… Мама говорила, когда я родилась, он дал мне имя, он прошептал мне его на ухо, так, чтобы услышать его могла только я. Потому что это было только мое имя, и предназначено оно было только для меня. Даже мама не должна была его знать… Но я была совсем маленькая и не запомнила его.

– Зачем ты не хочешь жить? – глупо повторил я. – У тебя же все есть… Ради таких апартаментов, люди как раз и хотят жить. По сто и двести лет… Продливают себе жизнь, как могут. Мне сейчас кажется, что у тебя есть столько, сколько нет ни у одной девушки. Ты, как сыр, – можешь купаться в масле, сколько захочешь… Купаться, купаться, – потом выйти замуж, за себе подобного. Того, кто сможет поддерживать уровень жизни, к которому ты привыкла. Так кажется, – у вас принято. Будешь опять купаться в масле… Если ты – добрая, займешься благотворительностью. Если – злая, будешь перемывать кости себе равным, и скупать драгоценности. Если, и так, и этак, – займешься и тем, и этим… Или вообще можешь ничем не заниматься…

– Замуж нужно обязательно?

– Ну, вообще-то так принято. Выходить, в конце концов, когда нагуляешься, замуж.

– Ты стал другим, – сказала она. – В тебе появилась злость. Раньше ее не было… Говоришь одно, а хочешь, чтобы я оказалась не такая, как ты говоришь, не такая, как все… Я не такая, как все… Подумай сам, если бы я была нормальная, с какой стати мне нужно было здесь жить. И лечиться.

– Ничего не понимаю. Я видел сегодня сумасшедших… Я не понимаю, чем ты больна…

– Я неделю копила снотворное, и, когда его стало достаточно – выпила. Потом пошла в ванную, включила горячую воду, разрезала вены бритвой и упала туда… Думала, что сделала достаточно, но здесь кругом телекамеры… Но когда я была там, – встретила тебя…

– Меня? – не понял я.

– Да… Представь себе, ты даже не заметил меня, мне было так обидно… Там сначала очень темно, и почти ничего нет. Мне потом Николай Федорович объяснял, когда человек умирает, он может видеть всякие картинки, биотоки мозга, без притока кислорода начитают беситься и выдавать не весть что, на последок… Если человека вернуть к жизни, он это помнит… Мои биотоки выдали тебя… Ты лежал под каким-то забором и думал. Жевал губами травинку, смотрел куда-то вверх, и глубоко о чем-то думал. Я хотела, чтобы ты заметил меня, потому что была так близко, что могла дотронуться до тебя, но ты так задумался, что ничего вообще вокруг не замечал…

– Забавно, – сказал я. – Значит, здесь полно камер?

– Да, – ответила Маша, – но нас они не слышат. Они только передают изображение, потому что я никогда ни с кем не разговариваю.

– У тебя, наверное, очень строгая мама, раз такой заботливый присмотр.

– Скорее, дядя, мамин брат, – сказала Маша.

– И что? – спросил я. – Отдохнешь и опять кинешься в ванную?

– Вряд ли, – сказала она, – скорее, придумаю что-нибудь новенькое…

Я крутил в этом дебильном холодильнике все гайки подряд, какие только попадались под руку, – никогда еще никаких гаек не крутили с таким остервенением, как я в этом холодильнике.

– Может быть, это от того, что ты живешь в тюрьме? – спросил я.

– Где я живу? – улыбнулась мне Маша.

– В тюрьме, – повторил я. – Ты можешь выйти отсюда? Если захочешь?

– Я никогда не хочу, – сказала она.

– А в тот раз?.. Когда мы с тобой встретились на станции?.. Из какой тюрьмы ты пыталась убежать в тот раз?

– Откуда ты знаешь, что я пыталась сделать?

– Ты электрички никогда не видела. Это значит, что ты всю жизнь провела в каталажке. Потому что, золотая клетка, все равно – тюрьма, как ты ее не поверни… Тебе хоть телевизор разрешают смотреть?

– Мне никто ничего никогда не разрешает. Я делаю только то, что хочу сама.

– Это видно… Сыграть в ящик, и то тебе не дали.

Я, наверное, разозлился. Она была права, во мне появилась злость. Раньше ее было меньше. Она права.

– Ну, обманешь их, в следующий раз. У тебя все получится… Зачем тогда жизнь? Для чего-то она, наверное, нужна, раз тебе досталась. Не для этого же самого.

– Я не знаю, – сказала Маша.

Я посмотрел на нее, и увидел, как она побледнела… Ничего такого особенного я не сказал, чтобы ввести ее в такое состояние.

– Ты думаешь, я не сумасшедшая? – спросила она.

– Откуда я знаю, – сказал я. – Мы с тобой видимся второй раз… Но то, что тебе голову забили всякой ерундой, это точно.

– Ты, наверное, добрый человек, – сказала она.

– Тогда у меня предложение, – ответил я, сам не понимая, откуда во мне вдруг взялась такая склонность к импровизации. – Раз уж я добрый, а тебе все равно терять нечего… Может быть, попробуем отсюда смотаться?

Она опять улыбнулась мне, и опять в ее улыбке я уловил прежнюю иронию.

– Боишься расстаться с имуществом? – спросил я.

– С чего такая самоотверженность? – ехидно, должно быть, желая меня обидеть, спросил она. Но у нее плохо получилось. Я, со своей импровизацией, попал на благодатную почву.

Потому что бледность ее усилилась.

– Ты в метро когда-нибудь ездила? – спросил я.

– Нет.

– А в шестисотом «Мерседесе»?

– Да.

– Покатаешься в метро, – ты же ничего в жизни не видела… Наше – лучшее в мире… Махнем как-нибудь на рыбалку, поживешь в палатке, будешь варить уху. Ты умеешь готовить?

– Я не пробовала.

– Научишься, дело не хитрое… И стирать научишься, не в стиральной машине, в тазу, это так поднимает тягу к жизни…

– Я и в стиральной машине не пробовала.

– Будешь мыть посуду, – если на рыбалке, то в речке, если дома, – то в раковине… В жизни столько интересного. А драить полы, а пылесосить, а штопать носки, а ругаться, а работать где-нибудь, а получать зарплату… Как навкалываешься где-нибудь на постылой работе, ни к какой ванне никогда не потянет, если только на самом деле помыться…

– Ты издеваешься…

– Я говорю, ты ничего не знаешь о жизни, с которой хочешь расстаться… Там такой кайф, если по большому счету. Одни очереди чего стоят…

– Это так заманчиво, – улыбнулась она мне, но как-будто через силу, – а рожать детей можно?

– Можно, – притормозил я, потому что это выбивалось из общего контекста жизненных соблазнов, которые я Маше предлагал.

– Я бы родила тебе ребенка, если ты не возражаешь, – сказала она.

– Мне? – переспросил я, окончательно уже затормозив.

– Да, тебе.

– Ты точно, сумасшедшая… Но, устами… Тогда мне точно нужно переходить во вторую бригаду, там больше доходы, – сказал я.

– До счастья осталось совсем немного, – сказала, снова улыбнувшись, Маша, – выбраться отсюда. Что невозможно. А если это вдруг окажется возможным, – сделать так, чтобы тебя не убили… Что уж невозможно совсем… То есть, ты хочешь оставить меня молодой вдовой, и с младенцем на руках. Чтобы я долгие годы, по ночам, орошала его колыбель безутешными слезами…

– Да кто ты такая, что из-за тебя такие сложности? – спросил я. – Почему: взаперти? Почему: расстаться с жизнью? Почему: убьют?

– Вот видишь, – сказала она.

И тут на меня нашло. Я не потерял сознание, хотя в голове что-то закрутилось, так что кухня поплыла перед глазами, и Маша, в ее небесно-голубом платье, вдруг приподнялась над полом, и показалось, что она летит. Не умирание, нет, – какое-то новое состояние внезапно пришло ко мне.

– Первое очень просто, – снова сымпровизировал я. – Послезавтра я приеду за тобой и заберу тебя отсюда.

– Так просто, приедешь и заберешь. Обязательно послезавтра.

– Да, – сказал я.

Нужно отметить, что в тот момент, я на самом деле верил в это. Почему-то это показалось мне совсем простым.

– Ты тоже собирался говорить мне только правду.

– Я говорю тебе правду.

– Тогда я буду ждать, – сказала она тихо. Таким тоном, что стало ясно, шуток на эту тему не существует.

Да я не шутил. Какие уж тут шутки…

А догадался, она на самом деле будет ждать, потому что хочет поверить мне. Если послезавтра этого не произойдет, – она убьет себя, но на этот раз придумает что-нибудь новенькое, так что не помогут и телекамеры. Что все это так серьезно, как серьезно вообще может что-либо быть…

Опять послышались шаги, – у охраны закончился обед.

В дверях на этот раз возник новый чекист, тот, который, должно быть, вовсю раскаивался перед доктором. От него аппетитно пахло чесноком и щами. Был он в хорошем расположении духа.

– Ну как, командир, закончил?

– Продукты нужно разложить, я все выгрузил.

– Разложат… Пошли, главврач приказал проводить тебя к нему… Теперь, вроде, Эльвина Юрьевна, не должен трястись.

Маша ничего не ответила ему. Она смотрела в окно, которое выходило на площадку для размышлений. Я тоже взглянул, – здоровый камень посредине ее, ничего, кроме уныния, не вызывал. Все-таки это была стилизация.

– До свидания, – сказал я.

– Послезавтра, – негромко сказала Маша себе. Было видно: она уже решила, что послезавтра – последний ее день.

Доктор приподнялся из-за своего стола навстречу. Взглянул на часы, – как все занятые люди. У которых подчиненных пруд пруди. А всяких неотложных дел – еще больше.

– Как прибор?

– Вроде, в норме.

– Замечательно, просто замечательно… Никто на вас с лопатой не бросался?

– Нет.

– Чудесно, просто чудесно… Присядьте-ка вот сюда, вот в это кресло, здесь вам будет удобно. Это хорошее кресло. Положите на подлокотники руки, вы же устали, много работали. Вы устали?

– Устал, – сказал я.

– Замечательно… Когда устаешь, тело становится тяжелым, оно отдыхает, тяжесть прокатывается по всему приятно-тяжелому телу, хочется закрыть глаза… Глаза сами собой закрываются, веки набухают тяжестью… Тяжелеют ноги, тяжелеют руки, усталое внимание слышит только мой голос, только мой голос существует для вас…

Я закрыл глаза и слушал доктора, он так заботлив, раз решил провести со мной психологическую разгрузку, сейчас это модно, – всякие психологические разгрузки, в каждой газете и журнале советы, как разгружать себя после тяжелого рабочего дня.

– Только мой голос вы слышите, подчиняетесь только моему голосу… Мой голос, это приказ. Приятный приказ, вы хотите, чтобы мой голос приказывал вам, хотите выполнять приказание… Приказываю: забудете о том, где сейчас были. Вы починили холодильник в ординаторской, потом пришли сюда. Ничего, кроме этого не было.

А как же пятьдесят баксов? – подумал я. – Это что же, он хочет бортонуть меня, не заплатить полторы тысячи?.. Он же обещал, и я согласился. Деньги мне нужны, даже очень…

– На счет три вы откроете глаза, и будете знать: вы починили холодильник в ординаторской и пришли сюда. Вы устали, хотите домой… Раз… Два… Три…

На счет три я открыл глаза, – и посмотрел в бесстыжие его глаза. Доктор называется, – козел ты, а не доктор.

Но выдавать себя было нельзя. Прощайте мои честно заработанные полторы тысячи. Прощайте навсегда.

– Как вы себя чувствуете?

– Замечательно… – повторил я его слово. Но довольно зло.

– Я пригласил вас, чтобы поблагодарить за хорошую работу. Спасибо…

– У меня машина уехала, как вы добираетесь до станции?

– Спросите у Клариссы Матвеевны, там, по-моему, есть какой-то автобус.

И он, человек занятый, уткнулся в свои бумаги…

4

Домой я попал, когда стемнело. Все эти Мытищи, – не самый ближний свет.

Перед тем, как сесть за телефон, сделал крепчайший и горячий чай, положив туда три ложки сахара.

Горячий чай нужно пить с сигаретой, – сидеть за кухонным столом, положив на него локти, наблюдая перед собой любимую черную пепельницу. Он отлично прочищает мозги и освежает организм. Лучше всякой психотерапии.

С сигаретой и чаем – правильно думается.

Но перед глазами стояла не пепельница, – Маша. Вот что она со мной наделала, раз уж самый главный булыжник на моей площадке для размышлений отошел на задний план.

Маша, Маша и еще раз Маша. Только она одна.

Это надо же, этим утром я был другим человеком. Выл от тоски на Луну, считал жизнь дрянной пустяшной затеей, и не находил в ней, как ни искал, ни грана здравого смысла. Только этим утром – она была бессмысленна и пуста.

Ничто не могло наполнить ее внутренним содержанием, поскольку такового не существовало в природе… Так просто. Так просто разрешилось глобальное, всеобъемлющее, космического масштаба, занимающее все мое мироздание.

Просто взгляд черных глаз, – в которых другой космос, другое мироздание, другая вселенная… Вот это гипноз, это тебе не вшивый доктор… Как, за одну секунду, каким образом?..

И в чем разница, – между стараниями профессора и тем взглядом?

Не разница, – в чем пропасть… В чем пропасть между ложью и правдой, между обманом и истиной.

В чем разница между ними.

В том смысле, – почему одно лучше другого?.. Смешно, еще утром – не было никакой разницы, кроме чистой теории и памяти о скучных внушениях школьных учителей, которые талдычили, что правда всегда лучше лжи, сами не веря в то, чему пытались учить. Так было написано в их методичках, которые составлялись на основе трудов классиков русской литературы.

Смешно строить жизнь на основе измышлений каких-то там классиков, которые классиками стали только потому, что давно вымерли, а при жизни их частили в хвост и в гриву за эти самые идеалистические измышления. Их современники.

Но было, к чему стремиться. Грядущим поколениям.

А тут – один взгляд. Чудо…

Иван взял трубку после пятого или шестого гудка.

– Привет, – сказал я, – припадочного помнишь?

– Торт помню, – сказал он, – я сейчас уполовинил бы его просто так… Вот тебя услышал, и слюни потекли.

– У меня серьезный разговор.

– Тебя снова обчистили? Опять понадобились кроссовки?

– Ты стал подходить к телефону…

– Не поверишь, захотелось поматериться… Думал, подниму трубку, начну кричать им всяки бранные слова, все, какие знаю.

– Что, совсем достали? – спросил я.

– Не то словно, – вздохнул он, – обложили со всех сторон. Не знаю, что теперь делать. За квартиру три месяца не платил.

– А бутылки?

– Кончились бутылки. Они, как птицы, осенью улетают на юг. До следующего лета.

– А другой бизнес?.. У тебя же целая программа?

– Все перехвачено. Нужно было родиться во времена моего отца, – в период первичного накопления капитала.

– Чем же ты сейчас кормишься?

– Торгую батарейками на рынке. После школы… Но после бутылок, это бред, – нет свободы. Часами торчать за лотком, как остолопу.

– У меня тоже с деньгами, хуже не придумаешь… Я еще за те инструменты до конца не расплатился. Но есть идея…

– Бизнес-предложение? – с готовностью спросил Иван, – я всегда открыт для новых проектов.

– Это, пожалуй, целый комплекс, – усмехнулся я. – Мне отчего-то кажется, что тебя он заинтересует. Но чреват последствиями…

– Только не наркотики… Мне с детства внушили к ним неприязнь.

– Ты, вроде бы, от детства недалеко ушел… Не наркотики. Нужно бы не по телефону, а встретиться, поговорить, но время поджимает.

– Конечно, давай так, – крутые ребята все решают по телефону.

– Хорошо. Первое, – я переселяюсь к тебе жить…

– Надолго?

– Навсегда.

– Правда?.. Это здорово!.. Если честно, я рад, если честно, я даже думал об этом, если рядом будет нормальный парень, типа тебя. Как в общежитии. И весело, и поболтать есть с кем, и расходы на харч – пополам.

– Это не все… В течении завтрашнего дня, в крайнем случае до обеда послезавтрашнего – ты сдаешь мою квартиру. Проверим твои деловые качества.

Иван на секунду задумался, потом его голос в трубке наполнился самым неподдельным восхищением:

– Это гениально!.. Это же, Мишка, решает все!.. У тебя двухкомнатная, почти в центре, – это баксов четыреста-пятьсот в месяц. Мы живем!

– Это не все… Ты, помнится, говорил, что у тебя есть машина?

– И машина, нормальное «Пежо», дамский вариант, – мамина. И гараж…

Он снова начал думать:

– Слушай, ты точно гений!.. Ты собираешься на ней таксировать. Час работы, если в часы-пик, рублей триста-четыреста… Я в шоке… Я ведь, если честно, за двадцать минут до этого, сдаваться хотел. Поматерился бы в трубке, обложил бы их всем, чем можно, – потом согласился бы размениваться. Я уже сдался, ты понимаешь?!.

– Ездить на ней будешь ты, – сказал я. – У меня не получится, я никогда не пробовал, а ты хвастался, что на даче все окрестности исколесил.

– Отец разрешал. Но у меня нет прав…

– Сейчас я тебе кое-что скажу, – перебил я его, – ты подумай… Давай сделаем так: я тебе рассказываю, мы прощаемся, и если будешь согласен, минут через тридцать перезвонишь. Даю тебе тридцать минут на размышление… Если же нет, звонить не будешь.