Текст книги "Вдох Прорвы"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

«Джип» едва двигался, словно это долгожданный автобус причаливал к остановке, чтобы забрать побольше народу. И, поравнявшись со мной, замер… Но никто не кинулся к нему со своими баулами. За спиной вдруг возникла тишина, напряженная враждебная тишина, никто не говорил ни слова, разговоры разом оборвались, – и я чуть было не прослезился от сентиментальной благодарности к людям за моей спиной, за их такую общую враждебность к обитателям этого дорогого сарая.

Братки в «джипе», словно из строя, тоже молча смотрели на простой люд, – наверное, не часто им приходится видеть обыкновенных людей, не обремененных излишней собственностью.

Мой приятель узнал меня, и, едва заметно кивнув, сказал:

– Ты попробуй как-нибудь на овес, если его хорошо распарить, может клевать не хуже, чем на мотыля.

Я чуть улыбнулся, едва-едва, не в силах поверить в свое счастье, и показывая, что тоже узнал братишку, и обязательно попробую распаренный овес в действии.

И тут я вспомнил, что сумка моя синяя, с бездарной надписью «Adidas» находится в ногах у бабки, вдобавок на ней покоится рюкзак, а ко всему этому прислонены удочки в коричневом чехле.

Но они не присматривались к вещам, – их интересовали наши лица. Я видел, как озабоченные глаза братков пробегали от одного к другому, – кого-то выискивая…

У меня даже что-то оборвалось внутри, – от предощущения удачи.

Того, кто им был нужен, среди нас не было. У него теперь вообще не было лица. Так что напрасно они елозили по дачникам глазами. Не увидеть им Федуловой физиономии, как своих ушей. Никогда.

Это не моя смерть проплывала мимо черным катафалком. Чужая… Я ошибся.

5

Минут через десять подкатил автобус, как ни странно, почти пустой. Народ похватал свои корзинки и окружил его плотной толпой.

Двери не открывались, вместо этого из форточки высунулся усатый водило, в серой боксерской майке, и закричал:

– Автобус частный, не рейсовый, – проезд до станции – дичка… Ваш стоит за углом, сломанный.

– Это же десять рублей! – изумилась знакомая бабуля. – За пять с половиной километров. Милиции на тебя нет!

Вокруг прокатился смешок, – юмор любят все, но ехать нужно было, и народ уже смирился с новой ценой.

– Всем бонус! – прокричал водило. – Вещи – бесплатно!

И только тогда, заскрипев, стали складываться дверные створки…

Я устроился со своим скарбом у сломанной кассы, пол под ногами знакомо и приятно подрагивал, а когда мы тронулись, и навес остановки стал уплывать за окном, я догадался, – как бесконечно устал.

Подобные передряги кого угодно могут довести до кондрашки.

Наплевать и забыть, наплевать и забыть, наплевать и забыть, наплевать и забыть, наплевать и забыть…

Домой, домой в мою родную, покинутую обитель. Там, в ванной, горячая и холодная вода, мыло «Тик-так», зубная паста «Лесной жемчуг», и два полотенца, одно большое голубоватого цвета, другое поменьше, мое любимое, цвета кирпича. На кухне, в большом горшке, кактус, единственный цветок, который остался от мамы, потому что остальные нужно было часто поливать, а я, бестолковый, все время забываю это делать. Первое, что сотворю, когда приеду, вылью в него, сколько он захочет, воды… Там в большой комнате диван и телевизор, и пепельница на полу, которая когда-то была цветочным горшком. Там занавески на окнах, которые давно нужно постирать, – а в маленькой комнате, куда я почти никогда не захожу – тихо и полутемно. Даже днем.

Там можно снять кроссовки и носки, и ходить по прохладному паркетному полу босяком, не подходить к телефону, если не хочешь ни с кем разговаривать, можно заварить крепкий чай, включить телевизор без звука, и упасть в наше старое семейное кресло, откинуть голову и закрыть глаза…

Минут двадцать до станции, час с небольшим на электричке, где-то с полчаса на метро…

Наплевать и забыть…

Автобус не спеша и приятно катился, переваливаясь с боку на бок. Мы переехали мостик, под которым протекала, должно быть, моя незабываемая речка, и он, взревев, чуть-чуть прибавил скорости.

Я стоял вплотную к окну, держать за поручни, ощущая коленями рюкзак и сумку. Сзади кто-то время от времени касался меня спиной, – а вокруг негромко продолжались все те же неспешные домашние разговоры, такие же уютные, как кактус у меня дома…

Лес за небольшим поворотом отступил, и перед глазами стала открываться чудная картина. Я даже не поверил сначала, что мне не кажется, усмехнулся слегка, сквозь свою усталость, и оглянулся в салон, – дачный народ не уставился в окно в изумлении, продолжал все так же беседовать, не отвлекаясь на привычное.

А увидел я, показавшийся из-за деревьев, самый настоящий замок.

Всяких неимоверных дач, которые повырастали в красивейших уголках Подмосковья за последние десять лет, я наблюдал предостаточно. Подмосковье – музей архитектурной мечты… Будь у меня предпринимательская жилка, – я бы вместо туров по Золотому Кольцу, организовывал бы путешествия по дачному Подмосковью, – и если бы меня, вместе с моими туристами не замочили бы у первой же, бизнес бы мой вечно процветал… Но ведь замочат.

Но неорганизованным порядком, я на всякие чудеса насмотрелся, так что удивить меня очередным экзерсизмом казалось, было невозможно… До вот этого последнего поворота автобуса.

Замок вдавался в лес, так что со стороны дороги виден был, в основном, забор. Не забор – крепостная стена с башенками, увенчанными, как и положено, зубчиками, и с двумя часовыми, с алебардами на плечах, передвигавшимися от одной башенки к другой!..

За стеной виднелись зеленые крыши разнообразных строений, а между ними возвышался шпиль с курантами. Куда там зачуханным Кремлевским до этого золотого с изумрудами циферблата, сверкающего совершенством в лучах заходящего солнца. Я даже смутно представил великолепие мелодии, которую они извлекают каждый час или полчаса. Какого-нибудь Моцарта в исполнении Большого Симфонического. Или «Таганку», но тоже в очень хорошем исполнении.

К крепостной стене, – там, где через ров с водой был переброшен к воротам тяжелый мостик на цепях, сейчас, наподобие Петербургских, раздвинутый, – подходила коричневого асфальта проезжая часть, обсаженная по сторонам вечнозелеными пальмами.

Вот и все, что я увидел из окна автобуса, – но этого хватило, чтобы остро почувствовать себя нищим со своим одиноким миллионом в сумке. Чтобы такое отгрохать, нужно повстречать в лесу штук пятьдесят парашютистов, не меньше… А чтобы содержать?..

– Ни фига себе!.. – вырвалось негромко у меня.

Кто-то слегка прыснул, а больше на мою провинциальность никто не среагировал. Только высокий мужик, который время от времени касался меня спиной, негромко сказал:

– Знаете, те орхидеи – искусственные… Я однажды посмотрел. Их к зиме меняют на серебристые ели, – вот те будут настоящие.

– Так это орхидеи, – глупо сказал я.

Но замок проплыл мимо, – больше до самой станции ничего такого нам не встретилось.

Автобус замер в самом начале станционной площади, и распахнул двери.

– Все, приехали! – весело крикнул водило. – Счастливого пути!

Счастливого, счастливого, – но у меня с его дичкой появилась другая проблема: билет до Москвы стоил тридцать пять рублей, в кармане их оставалось тридцать два. Трех рублей не хватало, – катить же без билета, в надежде отдать наличку контролерам, означало вносить элемент риска в передвижение, а рисковать, имея на руках заветную сумочку, я не имел права.

Не открывать же ее при всех, чтобы выдернуть из пачки зеленый стольник. С обменом просто, на каждой станции по три штуки, – но что решат окружающие, когда заметят, с кем имеют дело. И, главное, – на какие действия их это зрелище подвигнет?!.

Можно было занять у знакомой старушки, до завтра, – но та со своей тележкой уже пропала, а больше вокруг знакомых у меня не было.

Вот, черт возьми, задача задач.

Пока я ломал голову, пропустил электричку до Москвы, со второй платформы. Ее объявили, народ ринулся, – и только я решился все-таки прокатиться зайцем, как она подошла, сидячих мест там не оставалось, я видел, но можно было и постоять, не шелковый. Народ тоже был согласен, набился битком, так что на перроне никого не осталось.

Теперь какое-то время появилось, – помыслить, что мне делать с этими тремя рублями?

Вдалеке, у касс, окошки которых выходили на улицу, стояла пара человек, и я, на всякий случай, направился к ним. Поближе к центру событий.

Но, как говорится, с обеда мне везло. Если то, что со мной постоянно происходило, можно назвать везением… Не успел я пройди половину дороги, как меня окликнули:

– Молодой человек, – вы рыбак?

Я по привычке остановился, – хотя никакой команды «стой» при этом не последовало.

На лавочке сидела беспризорница женского пола. Она позвала меня, когда я поравнялся с ней, так что мы оказались «визави», то есть, иными словами говоря, совсем рядом, – друг перед другом.

Если бы между нами было метров пять или десять, я бы не заметил ничего особенного, беспризорница и беспризорница, – их теперь по великой России хватает, беспризорников и беспризорниц, – но расстояние в данном случае сыграло довольно важную роль. Можно сказать, – определяющую.

За десять метров от нее я бы увидел отдыхающую на лавочке, рядом с велосипедом, никогда не умывавшуюся девчонку, лет от пятнадцати до двадцати, одетую в нестиранное, подобранное на помойке платье, в такой же нестиранной, подобранной на той же помойке кофте, в, похожих на мои, кроссовках на босу ногу, и в таком же, как все остальное, сиротском платке. Обычное дело. К сожалению.

Но между нами не было этих десяти метров.

Поэтому, после секундного замешательства, – рыбы, чтобы отдать ей, у меня не осталось, денег лишних – тоже, и другой еды не было, последнюю луковицу я пустил на генеральскую уху, тарелочку которой сейчас бы с удовольствием съел, – я уставился на велосипед.

Точно такой украшал витрину «Спорт-Мастера», магазина в соседнем доме, в который я так ни разу еще не зашел, потому что цены там были такие, что позволить себе в нем покупки могли только те, кто подъезжал к нему на «Мерседесах».

Как можно беспризорнице доверять сторожить такие велосипеды. Она возьмет и укатит на нем, ищи ее после этого свищи, – где-нибудь на другой станции, но уже с наркотой в руках.

Но тут же меня поразила какая-то странность в ее бесприютном облике. Странность эта заключалась в ее темных, как ночь, глазах. Она как-то не так взглянула на меня, и отвела взгляд. Как-то не так, не так, как-то иначе, что ли, чем должна.

– Рыбак, – сказал я, ничего еще не понимая.

– Вы не поможете мне? – сказала она, пряча от меня глаза. Смотрела на мои удочки, как завороженная. – Мне нужно на электричку, но я не могу затащить по лестнице велосипед. Мне тяжело.

Вот те раз, – она его уже успела спереть.

– А почему рыбак? – осторожно спросил я. – Что, если рыбак, то может тащить велосипед, а если нет, то сил не хватит?

Она подумала и ответила:

– Не знаю.

– У тебя, наверное, и билет есть?

Ее что-то задело в моих словах, – тень отчуждения пробежала по ее грязному лицу.

– Да и я без билета, – миролюбиво сказал я. – Потратился на рыбалке, так что трех рублей не хватает.

Какая-то внутренняя борьба происходила в ней. Я видел отражение этого процесса на ее лице. Может быть, она хотела, чтобы я купил у нее краденое транспортное средство, по дешевке?.. А тут рыбак, – а денег на билет не хватает. Вот и внутренняя борьба… Велосипед хороший. Рублей за пятьсот я бы у нее его взял, – если бы была гарантия, что откуда-нибудь не появится его хозяин со своим законным возмездием, и не испортит всю торговлю.

– Я дам вам деньги на билет, – наконец, сказала она, – если вы мне поможете донести велосипед до электрички, затащить его туда, а в Москве поможете выгрузить.

– Три рубля, – сказал я.

Она кивнула, вытащила из-за спины помойную хозяйственную кошелку и, заслонившись от меня спиной, принялась там копаться.

И тут я увидел ее руки. С длинными ногтями и без грязи под ними… Вот это, – без грязи под ними, – бросилось в глаза сразу. То есть руки были, как и лицо, перепачканные по норме, – но ногти оказались аккуратно длинные и грязи под ними не было… Интересные нынче пошли бомжихи, с крадеными велосипедами от «Спорт-Мастера» и без грязи под ногтями.

Между тем моя беспризорница, перерыв имущество, извлекла на свет пятидесятирублевую бумажку.

– Вот, возьмите, – сказала она, – купите себе билет.

– Я мигом, – сказал я. – Шмотки мои пусть здесь полежат.

Взял бумажку, оставил ей рюкзак с удочками, подхватил свою фартовую сумку, и отправился к кассе.

И, подходя к окошку, вдруг понял, почему она обиделась… Потому что я сказал ей «ты».

6

Поэтому, возвращался я уже другим. С билетом в кармане и с думой на челе. Я достаточно суетился сегодня, так что суета закончилась, – осталось нормальное такое усталое спокойствие. Сродни некой философской мудрости.

– Привет, – сказал я, наблюдая за ней. – Может, познакомимся? Меня зовут Михаил. Как зовут тебя?

Я специально приберег это «тебя» на последок, для чистоты эксперимента.

Опять что-то изменилось в лице, но не ахти. Из-за грязи, которой она себя разукрасила, за мимикой наблюдать было сложно.

То ли обиделась на этот раз не очень, то ли что-то другое стало занимать ее больше, чем обида, – например: что ответить мне, – какое имя назвать…

Пауза стала затягиваться, она понимала, на такой естественный вопрос нужно отвечать, но явно была не готова к ответу. Даже покраснела слегка, как я сумел определить, – несмотря на ее грим. Потом, как рыбка, которой не хватает воздуха, приоткрыла рот, набралась смелости и, виновато улыбнувшись, сказала:

– Маша.

Улыбка у нее была, что надо, как в рекламе лучшей в мире зубной пасты «Блендомед-Тотал», все ее идеальные тридцать два были идеально начищены.

– Рад познакомиться, Маша… – сказал я, присаживаясь рядом. – У нас двадцать пять минут. Насчет велосипеда можешь не беспокоиться. Но тебе придется тащить мой рюкзак, он не тяжелый, и удочки.

– Да, конечно, – сказала она, без паузы.

Я достал из кармана сорок семь рублей и протянул ей.

– Что это? – испуганно спросила она.

– Сдача, – сказал я.

– Не нужно, что вы… Оставьте себе.

Я поудобней устроился на лавочке, полуобернувшись к Маше или как там ее звали на самом деле. Мне этого очень не хватало, посидеть с десяток минут на лавочке, чтобы ощутить тяжесть своего тела и его неподвижность. Очень приятное, какое-то трудовое это было ощущение, будто бы работа завершилась и теперь можно отдохнуть. Будто тело исчезает, – от этого у него наступает гармония с головой, которая становится главной.

Девчонка, как девчонка, – ничего особенного. Руки на месте, ноги тоже на месте, не худая и не толстая, не уродина, но и не красавица, – самая обыкновенная девчонка. И имя это ее дурацкое «Маша», ей очень подходит, – спокойное какое-то имя, без всяких этих дамских выкрутасов типа «Жасмин» или там «Камерон».

– Двадцать пять минут до электрички, час десять – час двадцать там, еще минут десять-пятнадцать после. Получается около двух часов. Так?

– Так, – чуть удивленно согласилась она.

– То есть, нам вместе нужно будет провести около двух часов… Давай договоримся, – ты будешь называть меня на «ты». Хорошо?

– Да, – без паузы ответила она.

– Деньги возьми, это твои деньги, мне они не нужны. У меня своих – целый воз.

– Я вижу, – сказала она, с некой непередаваемой иронией, но сдачу взяла и, не глядя, закинула ее в свою помойную авоську.

– И еще, – сказал я, не зная толком сам, что сейчас скажу. Но что-то хотел сказать, важное, не известное в тот момент самому. – И еще… Вот все говорят, что правда, – это хорошо, а вранье – это плохо. Почему?.. Нет, на самом деле, почему?.. Ведь врать – это защищаться. Каждый человек имеет право на самооборону. Если не врать, тебя быстренько размажут по стенке и спасибо за это не скажут… Ложь – это оружие, щит какой-то. В общем, без вранья никак нельзя. Если хочешь выжить, – в этом лучшем из миров. Ведь так?

– Не знаю, – сказала она, подумав, – может быть и так.

– Так вот, – сказал я, – у меня к тебе просьба, еще одна и последняя… Давай эти два часа попробуем прожить без нее. Давай не врать… Знаешь, интересно посмотреть, что получится. Ни ты меня, ни я тебя по стенке размазать не успеем, времени не хватит. Хорошо?

– Это будет не просто, – улыбнулась она своим великолепием, и задумалась.

– Ты что, изовралась так, что ничего другого уже не осталось?

– Как раз наоборот, я совсем не умею обманывать. Когда я вру, все сразу это видят.

– Тогда тебе будет легко.

– Мне не будет легко, – сказала она, и взглянула на меня, впервые не отводя глаз…

Это был шок, или удар, или то и другое одновременно. Словно меня, моими же удочками пригвоздили к скамейной спинке. Пробив насквозь во многих местах. Я потерял способность двигаться, членораздельно говорить, дышать, и вообще о чем-либо думать. Во мне ничего не осталось, кроме одного, последнего желания, до которого я во мгновенье докатился, где-то жившего еще внутри меня: сделать что-нибудь, чтобы она ничего не заметила, моего невольного головокружения, как-то собраться, прийти в себя, напрячь жалкие остатки воли, – только что гордого человека.

– Ну, а теперь скажи какую-нибудь правду, – спокойно сказала она.

– Это будет не просто, – еле промямлил я.

– Ты попробуй, – мягко настаивала она, – вдруг получится…

– Человек произошел не от обезьяны, – сказал я, – это чудовищная глупость. Нас в школе водили за нос.

* * *

Электричка возникла в мареве, там, где сходятся на нет рельсы и горит зеленый огонь семафора. Она на глазах становилась больше, и, подъезжая к платформе, загудела, чтобы народ отошел от края.

Она наехала, тормозя, – как всегда в крутящемся ветре, пахнущем разогретым железом. Народ сделал полшага назад, но не больше, – предстояла битва за места.

Маша схватила меня за рукав, так крепко, что я почувствовал ее острые ногти.

– Придется постоять, – сказал я, – с велосипедом про плацкарт можно забыть.

Вагоны останавливались, можно было уже угадать, где получится дверь, и смещаться к тому месту. Я и попробовал, но Маша так же крепко, почти до боли, продолжала сжимать мою руку, – с беспризорницей справа, и велосипедом слева перемещаться среди скопления людей не представлялось возможным.

Так что к дверям мы подошли, когда другие желающие были уже в вагоне.

– Давай, – сказал я, подталкивая Машу вперед.

Но она уперлась перед дверью и не хотела входить в вагон, – по-прежнему не выпуская мой рукав.

– Давай, – повторил я, – быстрей, а то тронется.

Но подружка моя с места не двигалась… Ерунда, какая-то, – вдруг, на пустом месте, и какая-то ерунда.

Маша стояла перед дверью, и смотрела вниз, в промежуток между платформой и вагоном, – что она там увидела интересного? В самый неподходящий момент.

– Давай! – торопил ее я.

Двери вот-вот зашипят, закрываясь, а мы все еще на платформе.

И тут я не выдержал, – отпустил драгоценный велосипед, подхватил ненаглядную на руки, не забыв при этом и ненаглядную сумку, – и водрузил все это в тамбур вагона. А уже следом последовало транспортное средство. Так что мы удачно оказались в электричке, в самый последний момент, потому что двери ее закрылись, чуть не придавив мне спину.

Я достал сигареты, закурил и посмотрел на свою попутчицу.

– Ну? – спросил я ее.

– Дай мне одну, – попросила она.

Я протянул ей пачку, она достала сигарету, и я заметил, – пальцы у нее слегка дрожат.

Что же случилось?.. Что же случилось, – ничего же не произошло, – из-за чего тогда весь сыр-бор?..

– Что там было? – спросил я.

– Где?

– На рельсах.

– Бумажки какие-то.

– И все?

– Какой-то мусор, – сказала она, затягиваясь моим ЛМом.

– Так, – сказал я, рассматривая ее. Она была на полголовы ниже меня и выглядела скромница скромницей, – потупясь, изучала шину своего велосипеда, при этом, со знанием дела, покуривая мою сигарету. – Не крепкие?

– Других же нет, – сказала она.

– И что ты можешь сказать?

– Мне стыдно, – ответила она.

– За что?

– Просто стыдно, и все… Ни за что.

Ни за что, – не бывает. Но она не врала, должно быть. Не потому, что мы договорились, – с трясущимися пальцами о пустяковых договоренностях не вспоминают.

– Ты испугалась, – сказал я.

– Очень.

– Но между рельсами и вагоном ничего не было?

– Да.

– Ты испугалась раньше.

– Да.

– Ты испугалась электрички?

– Да.

– Ты первый раз садилась в электричку, и впервые в ней едешь?

– Да.

– Ты, случайно, не инопланетянка?

– Нет.

Я помолчал, переживая последнюю новость, а потом спросил осторожно:

– Может быть, ты и в метро никогда не ездила?

– Никогда, – ответила мне Маша, еще ниже опустив голову.

Должно быть, новая волна стыда нахлынула на нее…

Двери из вагона открылись и вошли две женщины, им нужно было выходить на следующей станции. Обе были полные, с большими бюстами и от этого казались сестрами. Они молча принялись разглядывать нас, причем одна смотрела только на меня, другая – только на Машу.

Поезд начал тормозить, когда одна из них сказала:

– Ты – жлоб, до чего довел свою Махрюту. Велосипедик себе иностранный денег купить хватило, вещичками прибарахлиться – тоже. А на бедную девочку, видно, копейки пожалел. Не приведи господи, когда с таким свяжешься, всю жизнь в нищете маяться будешь.

Другая добавила:

– Девочка милая, да что ж, он, нехристь, с тобой сделал, до какого состояния довел. Гнала бы ты этого обалдуя в шею… Или ты втюренная по уши?.. Тогда глаза открой, посмотри в зеркало, на кого ты, из-за своего мужика, стала похожа. Пугало огородное, и то – лучше…

– Может быть, на самом деле? – сказал я, когда их не стало. – Может, снимешь свой дурацкий платок?.. Жарко, да он тебе и не идет.

– Я не могу, – сказала она почти жалобно.

– Так кто же ты, Маша? – спросил я ее. – Не бедная же сиротка.

– Я скажу тебе сейчас правду, – сказала она, и снова посмотрела на меня, не отводя глаз. – Только ты не поверишь.

Поверю я, не поверю, – какая разница. Меня снова, словно тараном, припечатало к стене вагона. Мурашки пробежали по коже, – это даже не гипноз, это пропасть, перед которой я оказался, – еще чуть-чуть, я упаду в нее навсегда, и буду лететь, всю жизнь, в эту бесконечную пропасть. Лететь, не жалея об этом.

– Я – никто, – спокойно сказала она. – Никто, – пустое место.

– Во-первых, это не так, – ответил я, все-таки как-то приходя в себя, – во-вторых, так не бывает.

– Ты – ребенок, – улыбнулась она мне. – Откуда тебе знать, как бывает, а как не бывает…

Не тоном старшего и бывалого, – а просто так, по-дружески…

Второй раз за сегодняшний день меня назвали ребенком. Правда, разные люди, и по разным поводам, – но это еще хуже, когда совсем разные люди и по совершенно разным поводам вдруг говорят тебе одно и то же.

Первый пустил мне пулю в спину, – что сделает вторая? Какой сюрприз, из-за того, что по ее мнению я – ребенок, меня поджидает?..

7

Из электрички она выходила нормально, то есть самостоятельно. Правда, шаг на перрон у нее получился довольно неестественным, но для первого раза это был просто замечательный шаг.

Так что электричек она больше бояться не будет.

Через плечо у нее был перекинут мой рюкзак, в руках она держала мои удочки. Я же подстраховывал ее сзади, и тащил велосипед.

Так мы и вышли из вокзала на площадь, где, я думал, мы повернем направо, к «Белорусской».

Но действительность, как всегда, оказалась причудливей любых планов. Едва мы ступили на тротуар, как она оглянулась, и спросила:

– Спасибо, за все… Тебе сейчас куда?

Что означало, ей нужно в противоположную сторону.

Что ж, Мавр сделал свое дело… Но если честно, мне было жаль расставаться с ней, с этой таинственной сироткой. Дело не в ее взгляде, от которого внутри все поджималось, и начинала кружиться голова. Вернее, дело не только в нем или в ее дурацкой загадочности. Черт его знает, в чем было дело, – но, честное слово, мне было жаль вычеркивать эту чумичку из жизни.

– Мне на метро, – сказал я, – в котором ты ни разу не была. Это такой подземный вид транспорта.

– Ты не обидишься, если я кое-что сделаю? – спросила она.

– Смотря что, кое-что.

– Я хочу подарить тебе этот велосипед. Ты с ним так мучался. И потом, он тебе очень идет. Так же, как мне не идет этот платок.

– Нет, – покачал я головой. – Тогда все станет плохо.

– Что тогда станет плохо? – спросила она.

– Тогда мы будем не на равных, – сказал я.

Она начала смотреть на площадь, забитую, как консервная банка кильками, машинами, потом повернулась и сказала:

– Ты, наверное, прав… Тогда, просто прощай.

– Прощай, – согласился я, повернулся и пошел от нее. И не оглянулся до самого метро.

Там оглянулся, но ее в толпе уже не заметил.

Я не любитель велосипедного спорта, так что велосипед покупать себе не стану, – машины тоже. Я рассеян, – вернее, бывает, в самый неподходящий момент начинаю о чем-то думать, тем самым теряя контроль над текущей дорожной ситуацией.

Из института я ушел с четвертого курса, когда не стало мамы, и понадобились деньги на жизнь. И давно уже забыл, что мы там три с половиной года проходили, то время покрылось цветной пеленой, сквозь которую трудно стало, – да и не нужно, наверное, – что-либо различить.

Ребята из группы, когда еще продолжалось студенчество, звонили, – потом все реже и реже. У каждого началась своя программа, а о прошлом появились свои развеселые туманы.

Но привычка вдруг, в самый неподходящий для этого момент, начинать напряженно думать, на какие-то чудовищно отвлеченные темы, – как устойчивый атавизм, осталась, так что в машине я мог врезаться в любой, из множества, фонарный столб. Запросто.

Вот квартире нужно дать грандиозный ремонт, какой-нибудь «суперевро», можно поменять мебель, и, естественно, накупить кучу всяких шмоток.

Хотя меня все устраивает там и без ремонта, – мебель свою я помню с детства, она, может быть, не совсем новая, но крепкая и удобная. И одеть мне есть что, – я модник не большой. Если только осенние ботинки… Вот осенние, на толстой подошве, ботинки мне на самом деле нужны, чтобы не скакать козликом через лужи, а чесать через них, не обращая на стихию внимания.

Я размышлял о материальных благах до своей станции, и на эскалаторе, а когда вышел на улицу, понял: потребности у меня, к сожалению, самые, что ни на есть, убогие.

При таком количестве баксов, – и такие потребности. Осенние ботинки…

Но из теории знал: они растут. Достаточно будет окинуть жадным взглядом гору зеленых пачек, высыпанных на кухонный стол, как потребности, как на дрожжах, начнут сами собой увеличиваться. Они постоянно будут увеличиваться и увеличиваться, до тех пор, пока не придут в гармонию с моим возросшим материальным благосостоянием.

Так что бояться нечего. За свои потребности. Не все еще потеряно.

От метро до дома – шесть минут. Здесь уже – другой воздух, другое солнце, другая температура, другие звуки, все другое: в месте, где проходит моя жизнь.

Порыбачил…

Лифт, скрипя суставами, поднял меня на шестой этаж. Обитая дерматином пятнадцать лет тому назад, дверь, с табличкой «64», как заждавшаяся хозяина собака, заскулила от радости, лизнула своим неживым языком, замок мягко открылся, – и я оказался дома.

Я, наверное, полчаса нежился под душем, или, даже больше. Сидел под его горячими раскидистыми брызгами, скрючившись, как младенец в утробе у матери, – и отдыхал. Чувствуя тем местом спины, куда должна была войти пуля, предназначавшаяся мне, приятное покалывание неземной влаги, подаренной нам для услады каким-то небесным всесильным существом.

Теперь – пересчитать бабки, и спать.

А утром – будет утро. Какая-то новая, должно быть, распрекрасная жизнь, о которой я ровным счетом ничего еще не знаю…

Я так долго ждал торжественного момента, что мог подождать еще немного, – поэтому специально не торопился, как гурман над редким экзотическим блюдом.

Помылся, заварил крепкий чай, и перенес подарок Федула в комнату, на пол у дивана, чтобы мне султаном сидеть на нем, лицезрея свои богатства.

Липучки поддались легко, – большая молния, проходившая через всю сумку, открылась, проехав от начала до конца, мягко, как по маслу.

Сверху, для маскировки, как у них водится, лежала прозрачная упаковка с коричневой рубашкой. Тоже не пропадет напрасно, – мне идет коричневый цвет… За ней виднелась еще одна упаковка, с такой же точно рубашкой. Я достал и ее… За ней тоже была рубашка…

И за ней рубашка.

Сумка была битком набита упаковками с одинаковыми коричневыми рубашками. Я, в каком-то полуоглушенном состоянии, доставал одну за другой и бросал на пол. Бросал, бросал, пока упаковки не закончились, и сумка не оказалась пуста.

А где баксы?..

Где мой лимон, где прощальный подарок, где фарт?..

Или у них там такие шутки?..

Я схватил одну упаковку, разорвал, вытащил рубашку и потряс ее. Она развернулась, – обыкновенная рубашка, каких на любом вещевом рынке пруд пруди, по полтиннику за штуку. И никаких денег в середине.

Проверил еще одну, и еще, – ничего.

Дальше уродовать товар было бесполезно…

Хороший юмор, правильный, с микроцефалами только так и нужно поступать.

Здравствуй лох, простофиля, придурок!.. Так тебе и нужно.

Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Здесь и сыра никакого не было.

И я пошел на кухню пить свой крепкий чай, – то мрачнея лицом, то, как мне и пристало, беспричинно хихикая.

И, как положено, два раза насыпал в кружку сахар, – так что чай стал приторным, – как та райская жизнь, которой я в один момент лишился.

Сыра не было… Сыра не было, – но мышеловка-то была. Мышеловка-то была, еще какая!..

Мышеловка была, я чуть не угодил в нее. Она была серьезной, эта мышеловка, серьезней не придумаешь. Просто так не стреляют человеку в спину или себе в голову. Просто так не бродят по лесу озабоченные чем-то братки в костюмчиках, и не висят над деревьями вертолеты, которые за час сжигают столько бензина, что моих доходов за год не хватит, чтобы заплатить за него.

Ничего не бывает просто так. Тем более, – такого…

Не допив чай, я опять вернулся в комнату, к проклятой пустой сумке.

На дне ничего не оставалось, но сбоку виднелась еще одна молния. И на ощупь чувствовалось, что там что-то лежит. На лимон это утолщение не тянуло, но на пачки три-четыре – наверняка. Хватит мне и трех пачек – для полного счастья…

Там оказалось потертое портмоне и пакет, в обыкновенной оберточной плотной бумаге.

В портмоне лежал паспорт на имя Флорова Ивана Артемьевича, прописанного в городе Благовещенске по улице Зои Космодемьянской, дом три, квартира двадцать один, водительские права на его же имя, пачка презервативов и деньги.

Тысяча восемьсот долларов и штук десять наших пятисотрублевых купюр. Больше там ничего не было.

Тогда я приступил к пакету.

Под оберточной бумагой я нашел еще один пакет, – наглухо запаянное в черный твердый пластик вместилище, – так что не зубами, а только при помощи ножниц и ножа.