Текст книги "Вдох Прорвы"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

То и другое у меня было.

Брюлики? Сибирские самоцветы?.. Или какой-нибудь глаз Фараона, извлеченный из Благовещенских недр безвестным старателем? Тридцать лимонов на аукционе в Сотсби?.. Но мне-то что с ним делать, с этим Фараоном, в какую комиссионку нести его мне?

Под искореженным мной пластиком обнаружился небольшой мешочек из грубого холста, перевязанный у горла толстой суровой ниткой… Ну что ж, Фараон, так Фараон, – дареному коню в зубы не смотрят…

Но Фараона не было… На дне мешочка, когда я перевернул его и вытряс на колени содержимое, оказался какой-то самодельный брелок, выполненный из кусочка обгоревшего по краям металла.

Народный умелец нашел материал на свалке, просверлил ближе к краю дырочку и продел через нее длинный кожаный ремешок. Надел на шею и стал носить, на память о блюминге, вблизи от которого проработал до пенсии.

Брелок напоминал застывшую плоскую каплю расплавленной стали, которой капнули случайно в стороне от общего раскаленного потока, и она, бедная, застыла на свежем воздухе, став совсем уж никому не нужной, ни пушки из нее не отлить, ни сковородки какой-нибудь. Если бы не сентиментальный пенсионер-умелец, так бы это все превратилось когда-нибудь в ржавую пыль.

Три копейки – или четыре. Вот и весь Фараон…

Я еще раз простучал стенки сумки, – больше ничего, никаких больше потайных карманов.

Можно было подсчитать доход. Ни на ремонт, ни на мебель… Но на ботинки и на то, чтобы поставить ребятам с работы бутылку, и не одну, – поднять первый тост за некого Ивана Артемьевича, который организовал эти веселые поминки.

Рубашки можно дарить, когда приглашают в гости, – тоже хорошая идея.

Но так поводить меня за нос! – молодцы…

Я вспомнил дорожную чумичку и то, как она несколько раз посмотрела на меня… И такая досада подступила, хоть вой, – словно я потерял навсегда что-то на самом деле дорогое, подороже несбывшегося Фараона. А терять было нельзя.

Вспомнил ее, и велосипед, от которого отказался… Ничего я не понимаю в этой жизни, – дуб дубом… Все они правы.

Поднял на ладони продырявленный кусочек металла: его оплавленные края еще светились остатками пламени, частью которого он когда-то был. Нарочно так никогда не сделаешь, все-таки пенсионер знал, в чем сверлить дырку.

Этот брелок понравился мне, хоть и стоил три копейки. Я поднял его за кожаный ремешок и одел на шею. Пусть это будет память из времен атеизма, когда вместо крестиков «спаси и сохрани», носили на груди всякую чушь, кто во что горазд… Пусть это будет память о моем сегодняшнем долгом дне.

О сегодняшнем уроке мне, – за который я ставлю себе двойку. Ну, может, поскольку остался цел, – три с минусом… Но никак не больше.

Глава Вторая

«В начале был Смысл. И Смысл был Богом. И Бог был Смысл.

Тот, Кто есть Смысл, – изначально был Богом.

Все существующее Бог сотворил Смыслом.

Без Смысла, который есть Бог, – ничто не может существовать»

Евангелие перпендикулярного мира

1

– Я слышал, будто есть озеро, глубокое такое, где-то в Карелии, вроде Калевала, или что-то в этом роде. Вот… Есть такое озеро, а посреди этого озера – остров. Если с него смотреть, то берега еле видно. К озеру этому ведет дорога, ее монахи еще в прошлом веке проложили. На сваях эта дорога. Только по этой дороге можно на этот остров попасть. Вот… А там – монастырь был. Пока советская власть туда не добралась. Теперь там тюрьма, – для особых… То есть, для нас. Вот туда-то нас и везут.

– На самолете, – раздался в темноте другой голос.

– Да, на самолете, что здесь особенного. Сейчас часто на самолетах перевозят, для скорости. Не в царские времена живем.

– Привезут тебя на самолете для скорости, посадят в камеру, и будешь ты там без всякой скорости лет двадцать сидеть, пока не помрешь.

– Не веришь что-ли? Ты Буслая спроси. Он башковитый, головорезами командовал, много про эти дела знает, куда могут отвести, и как.

– Если бы у него крыша не поехала, можно было бы и спросить… На самолетах, дед, возят туда, где нет железной дороги. Где она есть, возят в вагонзаках, – запомни на будущее. Хочешь, поспорим на твою ложку, – два дня будешь без ложки баланду хлебать. Идет?

Наверное, дед взвешивал шансы, потому что довольно долго не отвечал. За это время ровный гул турбин не изменился, – как больше часа назад самолет лег на курс, так продолжал его держаться.

За хрупкими стенами контейнера, в который их троих поместили, за округлой поверхностью фюзеляжа, в почти безвоздушном пространстве, вспрыскивая в себя керосин и бешено крутясь, без устали трудилось чудо, созданное человеческим гением, – турбореактивные двигатели. Это они несли в черном небе тяжелое нутро самолета, в котором негромко разговаривали два человека, приговоренные, вместо высшей меры наказания, к пожизненному заключению.

Один был старый, лет семидесяти, если не больше, другой помоложе, лет тридцати пяти – сорока… Там же, привалившись к стенке, спал третий.

Все трое были в наручниках, на руках, и кандалах – на ногах. Камера, в которой они сидели, напоминала самолетный контейнер, наскоро приспособленный для таких целей. Может, то и был контейнер, – никого из тех, кто находился в нем, это не интересовало. Занимал их лишь один вопрос: куда?

– Говорят, на этом острове зеки с ума сходят, в своих одиночках… Делать ничего не дают, книжек читать нельзя, только сиди, да сиди. Прогулка во дворике по полчаса в день, и тоже – по одному.

– Значит, мы не скоро с тобой увидимся.

– Страшно, – сказал дед.

– А если самолет сейчас грохнется. К примеру, развалится пополам?

Дед подумал и ответил:

– Еще страшнее.

– Значит ты, дед, ничего о страхе не знаешь… Но скоро узнаешь. Как ты говоришь: не минует и тебя сия чаша.

– Господи, – сказал дед.

Самолет, должно быть, шел на посадку, потому что пару раз довольно сильно накренялся, и гул турбин стал другим – будто бы потише. Буслай проснулся и смотрел выпученными глазами перед собой.

– Приехали, – сказал дед. – Ты, Алексей, должно быть прав, – слишком долго летели.

– Ничего, дедуля, не расстраивайся. Может, это тоже остров, только в другом месте. Может, прогулки здесь минут по сорок, и два раза в день. Может, тебе и девку по выходным на нары подкладывать будут.

– Ерник, – сказал незлобливо дед, – ничего в тебе святого не осталось.

– Сейчас день? – спросил хрипло Буслай.

Но ему никто не ответил, с ним вообще никто не разговаривал…

Под ногами что-то дернулось, заскрипело, будто бы прокрутили на пару оборотов огромный несмазанный винт. Гул турбин стал еще тише.

– Шасси, – с уважением сказал дед.

А еще через пару минут звук двигателей вдруг пропал совсем, что-то едва заметно хлопнуло, одновременно со знакомым всем ощущением, что лифт остановился, – и самолет затрясло на неровных стыках аэродромных плит…

Зеки больше не разговаривали, сидели молча, прислушиваясь к тому, что происходило за стенами их убежища, – только время от времени почти мелодично перезванивались между собой цепи их кандалов.

2

А на воле обнимались два серьезных на вид мужика, в одинаковых черных кожанках… Один, только что вышедший из нутра огромного ИЛа, поставил на землю портфель, и тискал в объятиях другого.

Вокруг кружком стояло с десяток зрителей, они, с почти детским умилением, наблюдали за происходящим, и, казалось, готовы были сами кинуться на гостя, и затискать его, затискать, затискать от распиравшего их счастья.

Но место в центре было занято. Объятия не прекращались, только слышались родственные хлопки по коже и сдавленные от сдерживаемых чувств, восклицания:

– Братан, братан…

Была ночь. Вернее, ночь заканчивалась, потому что над близкой горой, заслонявшей восток, появился белесый ореол, который с каждой минутой становился все заметнее.

Блеклый прямоугольник посадочной полосы уходил куда-то вдаль. «ИЛ» застыл прямо на ней, не свернув на рулежку. Наверное потому, что других самолетов больше не ожидалось.

На самом деле, это был какой-то неприкаянный полузаброшенный аэродром, – потому что между ребристыми бетонными плитами росла трава, а за покосившимся зданием руководителя полетов, там, где начиналась пыльная дорога и стояло несколько машин, никаких зданий больше не было.

Между тем, объятия наконец-то стихли.

– Все привез, как договаривались. Можно разгружать… Экипажем кто-нибудь займется? До завтра пусть гуляют, до обратной дороги, свойские ребята.

– Баньку?..

– Баньку вечером, – сначала посмотреть. «Самому» придется докладывать.

– Тухлый номер… – сказал встречающий братан. – Мы с ребятами голову сломали. Нужен какой-нибудь доктор наук или профессор по этой части, самим не разобраться.

– Будет и профессор, и доктор, со временем. Чего раньше нужного светиться?!.

– Вам там, в Москве, видней. Только я, блин, тебе точно скажу: смотри, не смотри, все равно ничего не поймешь.

Клеть остановилась и из нее вышло шесть человек, одетых по горному: в касках, серых комбинезонах и резиновых сапогах. Лампочки на касках горели, их яркий свет метался по стенам, позволяя увидеть, что с этого места начинаются штольни, уходящие в разные стороны.

– Толик, мы здесь времянку кинули, – подожди, сейчас засвечу.

Один из шахтеров опустил вниз рукоятку рубильника на стене. Тут же в штольне, которая шла левей, загорелась цепочка электрических лампочек, терявшаяся вдали.

– Далеко идти?

– Метров пятьсот, не больше.

– Колян, ты бы сюда «кару» спустил, чтобы на колесах, а не пешкодралом.

– Можно и «кару», если бабки будут. Какие бабки, такая и «кара».

– Их сначала заработать нужно, сам знаешь.

– Я тебе, блин, честно скажу: хрен ты здесь чего заработаешь. Здоровья лишиться, – это запросто. А заработать – хрен… Взорвать эту трехомудию к черту, и все. Натаскать сюда тонны полторы динамита, тряхнуть, как следует, чтобы и подходов никаких не осталось. И забыть навсегда, и детям своим, когда они будут, завещать – вообще в это место ни ногой. Будто его и не было никогда.

– Да что, Колян, с тобой, ты с какой ноги сегодня встал?

– Я, блин, встал с нормальной, а вот ты там еще ни разу не был… Добро пожаловать, вэлком, – пятьсот метров осталось… Вы там, ребята, в Москве, привыкли, наверное, рассуждать с высокой колокольни. Оторвались немного от низов, в общем, блин.

– Все сказал?.. Низы, верхи, – где ты такого нахватался? От Маркса, что ли?.. Не гони волну, Колян, попридержи характер. Мы там оторвались, – а ты нервный какой-то стал, это точно.

– Ну тогда пошли, – как-то устало, словно из него выпустили воздух, – сказал Колян, – сам посмотришь.

Процессия вошла в штрек, освещенный лампочками… Под ногами было сыро, вода, выступавшая на неровных стенах, по капле стекала вниз и кое-где заливала шпалы старой, проржавевшей до непригодности узкоколейки. Чуть подальше встретилась опрокинутая вагонетка, – а еще метров через сто рельсы закончились, и нужно было вступать в огромную лужу, которая натекла в этом месте.

– Что, посуше нельзя было сделать? – пробурчал недовольно Толик.

– Откачаем, если нужно, – насос поставим.

– Мы в Москве оторвались, а ты здесь веников не вяжешь, – жестко сказал Толик.

Колян промолчал. Это раньше, они с ним, как братаны, ходили на дела. Теперь, кто оказался поумней, живут в Москве, шастают в белых рубашках, накупили себе портфелей, и отращивают главную мозоль. А про былое только после стакана и вспоминают.

Пришлось преодолевать препятствие. Хорошо хоть, сапоги выдержали, никто из шахтеров воды ими не зачерпнул.

– Здесь уже близко, – сказал Колян в оправдание, – и теперь будет сухо.

Дальше и правда, лужи закончились, потому что штрек чуть пошел вверх… После второго короткого поворота, Колян, шедший проводником впереди, остановился:

– Все, пришли. Дальше лучше не дергаться.

Насчет электричества он постарался, потому что в этом месте времянка обрывалась, и светилось сразу лампочек десять, не меньше. Вдобавок, на земле, небольшими пулеметами стояло два маленьких прожектора.

– Включать? – спросил, обращаясь куда-то в пространство, Колян.

– Подожди, не все сразу. Здесь курить можно?

– Мы курим, – с оттенком какого-то ершистого превосходства, ответил Колян.

Закурили все. Остальные четверо были ребята молодые, призванные из липецких деревень, не наигравшиеся в игры, да и игр толком никаких еще не видевшие, – поэтому гордые от общения с начальством, ловившие на лету каждое их слово. Раз курить, так курить, – хоть всю пачку сразу.

– Ну все, давай, – сказал Толик.

– Приготовился? – с тем же оттенком некого внутреннего превосходства, спросил Колян.

– Давай, – коротко бросил Толик.

Колян нагнулся, щелкнул переключателем, – оба прожектора вспыхнули, как два небольших солнца, выбросив перед собой разгоняющий тьму свет…

Сразу за ними лежало полусгнившее бревно, должно быть, изображавшее границу, а за ним, метрах в пятнадцати, стояли сгоревшие останки человека.

Не взрослого человека, а подростка или карлика, ростом где-то метра в полтора, не больше. Странно было, что этот сгоревший танкист не свалился на землю, а остался стоять, словно бы все живое в нем уничтожило неведомое пламя, но не тронуло отчего-то вестибулярного аппарата, который продолжал исправно функционировать.

Правее, метрах в пяти вглубь, застыла другая неживая фигура, но в отличии от первой, это был не сгоревший остов, а заледеневший. И – нормального роста. Сквозь блестящую поверхность льда, покрывавшую этого покойника, можно было даже различить выражение крайнего ужаса на его лице…

– Не приведи господи так кончиться, – прошептал Толик. – Это кто? – показал он на танкиста.

– Как кто, Пашка Пименов, – ты же знаешь… А тот, просто парень из бригады, они вместе шли.

– В Пашке же метр восемьдесят было.

– Усох, – хмыкнул Колян. – Как обуглился, так сразу и усох… Мы хотели их из ружья расстрелять, чтобы не пугали напрасно, но решили подождать до твоего приезда.

– Больше никто туда не ходил?

– Как ты думаешь…

– А где…

– Дальше, видишь поворот, вон там…

Толик с заметным усилием оторвал взгляд от скульптур и посмотрел в нужное место.

Нужное место тоже обнаружилось без труда. На повороте штольни, где-то метрах в пятидесяти от наблюдателей, лежала осыпавшаяся со стены порода. В этой-то породе что-то, под сильным светом прожекторов, сверкало.

Колян молча протянул Толику бинокль.

Тот подогнал под себя окуляры, и приник к оптике.

На перекрестье оптического прицела обозначился наверняка драгоценный камень. Не один, – там же в грязи еще что-то поблескивало.

– Да, похоже, – сказал он Коляну…

Если бы кто слушал их со стороны, то удивился бы переменившемуся его тону. Его голос стал передавать интонации и мурлыканья сытого кота, и отеческой похвалы отличившемуся ребенку, и страстного признания влюбленного ненаглядной красавице.

– Если камень кинуть, проходит?

– Запросто.

– Ничего не известно, что там, за поворотом?

– Ничего.

– А ты говоришь, динамит… Здесь рогом упереться нужно, но пробить эту хреновину, протолкнуть как-нибудь.

– Что это за хреновина, ты знаешь? – спросил Колян.

– Да какая разница!

– Может быть, есть, – если она что-нибудь снова выкинет.

Толик опустил бинокль и повернулся к Коляну.

– Знаешь, – сказал он, – почему я в Москве сижу, а ты здесь по окраинам кантуешься?.. Не знаешь, – так я тебе скажу: потому, что я не Маркса по ночам читаю, а дело делаю. А начальство уважает тех, кто делает дело.

– Тебе видней, – пожал плечами Колян. Хотя «Маркс» задел его до печенок. А никто, кто задевал его когда-то до печенок, не ходил больше по земле живым.

– Значит так… Вы, ребята, все как следует поснимайте, на память. В одном экземпляре. Кассету потом отдадите мне. Как отснимите, этих обалдуев разбомбите, пусть покоятся с миром… После обеда запускаем первого.

– Кого?

– Начнем с чечена… Террорист все-таки, а терроризм, как нас теперь учат, нужно пресекать в корне.

3

Буслая куда-то увели, дед проводил его взглядом и снова сел на лавку.

– Знаешь, почему он рехнулся?.. Думаешь, много крови пролил, вот разумом помутился, так?

– Да мне-то какое дело, от чего… Про другое голова болит.

– Не знаешь, значит. А я знаю: потому что он закон свой нарушил… Вот… Почему вокруг только и говорят: чеченцы да чеченцы. Разные же народы есть в России: татары, калмыки, башкирцы… И на Кавказе много разных народов живет, а говорят только: чеченцы да чеченцы. Почему?

Сосед не отвечал, но деду не нужен был ответ. Мысль его текла плавно и логично, рождаясь на свет, одновременно со словами.

– У них «свой», это значит, в доску свой, навсегда, а «чужой», значит, что чужой, и никогда своим не будет. Это у них основной закон. Самый главный. Наподобие конституции… Для своего – все, как для себя. Как у друзей самых закадычных, хотя, может, и видел кого только раз в жизни. В тюрьму чечен попадет, его выкупят, заболеет, никогда одного не оставят, денег нет, денег дадут. Ну, может с отдачей, но когда тому нужно, дадут, можешь не сомневаться… Вот… Буслай свою, чеченскую кровь пролил, – за это от него все и отказались. Срок пожизненный за это получил, а не потому, что партизанил…

– Слушай, дед, – перебил его Алексей, – не нравится мне все это.

Дед перевел дух, не желая возвращаться с Кавказских хребтов, но уловив в тоне соседа тревожную интонацию, повернулся к нему.

– Да и мне, милый человек, ничего здесь не нравится.

– Ты послушай, что скажу: нас не в тюрьму привезли, и не на зону…

– Да и я так думаю, что не в тюрьму… Им виднее.

– В расход нас пускать будут, – чувствую. Я когда чувствую, всегда правильно говорю… Линять нужно отсюда, все равно терять нечего.

– Как это в расход? – переспросил, вдруг осевшим голосом, дед.

– А вот так-эта… – передразнил Алексей. – Ты посмотри перед собой. Ты где сидишь, в камере?.. Нет, – здесь склад был неделю назад. Вон, еще бумажки в углу лежат. Значит, у них здесь камеры нету, так?..

– Так, – чуть удивленно согласился дед.

– Посмотри еще, – здесь хоть один зек до нас был?.. Нет, ни одного не было… Что это значит?

Дед с величайшим вниманием смотрел ему в рот и ловил каждое слово. Оказывается, он умел не только с упоением развивать свои мысли, – не с меньшим энтузиазмом у него получалось слушать. А что придумать ценнее на свете для человека, обделенного конфискованным имуществом и свободой, чем то, когда его вот так вот слушают. Пожалуй, ничего… Поэтому Алексей, не любитель чесать языком, на этот раз все больше входил во вкус.

– Нас сколько сюда привезли, много?.. Всего троих.

– Так ведь пожизненное.

– И пожизненных с этапом гоняют, только держат отдельно… Копры видел? Кустами поросли… Рудник здесь когда-то был, только давно… Вот теперь делай выводы. Ты мастер у нас делать выводы.

– Так не в расход же… Может, уран какой нашли, – вот им зэки и понадобились.

– Только трое нас им понадобилось… Я тебе говорю – расход. Шкурой этот расход чувствую… Ты на конвой посмотри, – это же не «служба», это быки бригадные.

– При чем здесь конвой, – попытался возразить дед.

– Меня аж трясет, – продолжал сосед, – так близко расход чувствую… Я здесь веревочку нашел, самый раз… Ты крикни в дверь, что тебе плохо, может кто зайдет, – они, быки, не пуганные. Так я его, этой веревочкой, и порешу.

– Да ты что, окстись с тобой, грех на душу брать!..

– Какой грех! – взорвался Алексей, приподнялся на лавке и, пытаясь сдержаться, изо-всех сил заиграл скулами. – Что ты из себя овечку корчишь!.. Ты же пятерых ментов на тот свет отправил, – рука не дрогнула. Трех, из их же автомата, двух – гранатой. Грех!.. Потом глумился над ними, уши им отрезал… Зачем ты им, дед, уши отрезал? Для какой надобности?.. Чтобы грех свой замолить?.. Я – мочил по-честному, замочу – и в бетон, замочу – и в бетон… Я, может, перед тем, как раствором залить, прощенье у каждого просил, «отче наш» каждому читал, чтобы все по-человечески было… Говорю тебе, крикни, – может заглянет на наше счастье, дурелом, – я его веревочкой… Будет у нас автомат, с автоматом повеселее. Завалим другого, – два автомата будет. Здесь кругом горы, леса. Урал, наверное, какой-нибудь… Уйдем в лес, как нас искать будут, кто?!. Свобода!.. Ну!..

Дед молча смотрел на соседа выпученными глазами, на него напал какой-то столбняк и заметно тряслась левая нога. Все-таки старость…

Алексей понаблюдал за дедом, по-прежнему играя желваками, и видя такую картину, – с досады сплюнул.

Достал из кармана свою веревочку, замотал между пальцами, как нужно, и подошел к двери.

– Эй! – крикнул он, ударив дверь ногой. – Здесь с дедом плохо!..

Послушал немного, за дверью была тишина.

Тогда он изо-всех сил принялся лупить по двери и кричать:

– Кто-нибудь, дед помирает!.. Приступ у него!.. Эй! Дед мой помирает! Синий весь!.. Врача! Врача! Врача!

В ответ, – ни быстрых шагов, ни звона ключей, ни какого другого звука. Как ни прислушивайся – только тишина.

Алексей завелся с новой силой, – кричал и стучал, пока не покрылся потом и не охрип… Никто не пришел на его зов. И, наверное, не думал приходить.

Когда это окончательно до него дошло, он опустился на колени перед холодным железом, о которое с полчаса безуспешно бился, и заплакал. Так было жалко себя. Еще никогда в жизни ему не было так жалко себя, как сейчас.

Перед бревном поставили два стула, чтобы можно было работать сидя. Рядом на треноге воздвигли камеру, за которой колдовал молодой и подающий надежды кинооператор.

Через большую лужу, про которую сегодня было столько разговоров, перекинули доски. Даже успели привести чечена, который сидел, прислонившись к стене, во всех своих цепях, в окружении двух ребят с автоматами. Ждали начальство, обед которого несколько затянулся.

Компания собралась человек в пятнадцать, разговоры были негромкими и подчеркнуто деловыми.

Скульптур уже не существовало, вместо них в одном месте виднелась горка пепла, в другом – такая же горка льда, который, похоже, начинал к тому же, подтаивать.

Наконец, кто-то, особенно глазастый, негромко сказал:

– Идут.

На самом деле, из-за поворота показались долгожданные командиры. Судя по их уверенному шагу, и молчанию, обед у них получился безалкогольным, хотя, все знали, – специально для этого обеда еще вчера забивали в подсобном хозяйстве свинью.

Колян с Толиком подошли, достали сигареты и закурили.

– Этот? – спросил Толик, показывая взглядом на чечена.

Конвоиры, вытянулись по стойке «смирно», как и положено, пожирая начальство глазами. Один, как-то сбоку, пихнул зэка прикладом, тот намек понял, и тоже поднялся.

– Ты русский понимаешь? – спросил его Толик.

– Да.

– Понимаешь, тогда слушай, что я тебе скажу… Мы здесь снимаем кино, – про трудовую жизнь. Ты у нас будешь играть главную роль… Тебе дадут ведро и саперную лопатку. Со всем этим хозяйством ты пойдешь вон туда, – и Толик показал на обсыпавшуюся породу у дальнего поворота штрека, которую незадолго до этого так тщательно рассматривал в бинокль. – Там ты, при помощи этой лопатки, наберешь полное ведро породы и принесешь сюда. Это все. Лопатку можешь оставить там. Она тебе еще пригодится… Задачу понял?

Чечен кивнул.

– Вот и молодец… Потом расскажешь впечатления, тоже перед камерой, что лучше, заниматься общественно полезным трудом или терроризировать местное население.

– Я не террорист, – сказал чечен.

– А кто же ты тогда? – нарочито удивился Толик. – Божья коровка?

– Я – абрек, воин.

– Ну воин, так воин, – уже сухо и как-то скучно сказал Толик, – это твои проблемы.

– Включать? – спросил Колян.

– Да, давай, заводи по полной… Снимите с него причиндалы, дайте инструмент, и отправляйте.

Начальство уселось на стулья, в партере, между прожекторов, остальная команда расположилась сзади. У всех были чуть напряженные и любопытные лица.

– Нас не заденет, в случае чего? – негромко спросил Толик Коляна.

– Кто его знает, посмотрим.

Но ребята были не из робкого десятка, и никаких мер безопасности, на случай непредвиденных обстоятельств, не предприняли.

Подождали, пока чечен не разомнет затекшие руки и не возьмет в них шанцевый инструмент. Затем конвойные подвели его к бревну и остановились.

– Идти медленно, – сказал громко Толик, – Не спешить. Времени у нас вагон… Отпускайте.

Чечена отпустили, и он сделал первый шаг вперед, преодолев бревно. В одной руке у него было пластмассовое ведро, в другой – самая обычная саперная лопатка. И метров пятьдесят-шестьдесят впереди, до заветного поворота.

Он шел, как приказали, спокойно и не торопясь… Абрек, могучий воин, – у которого под бомбами погибла семья, который должен был мстить, но не знал, кому… Он долго искал смерти, но не находил ее, – и так же долго мстил всем подряд, тем, кто с войной пришел на его землю, пока его не предали свои. За что, он не знал.

Сейчас он равнодушно шел вперед и ни о чем не думал, даже о рае, в котором мечтал когда-то оказаться.

Так он миновал кучку золы. Толик подтолкнул Коляна: смотри, чешет, как по-писанному… Потянулся за сигаретами, потому что одна закончилась, а он еще не накурился.

И чуть было не прозевал тот момент.

Когда чечена вдруг затрясло, стало раздувать, как автомобильную камеру, а следом его голова, словно граммов от десяти пластида, вдруг разлетелась мелкими брызгами, оросив какой-то белесой гадостью всю землю вокруг и ближнюю к чечену стену штрека.

Тут же воздух из чечена стал выходить, и выходил до тех пор, пока на земле не осталась пустая арестантская роба.

4

Молчание было долгим. Молчали командиры, молчала и подчиненная братия, пока Колян не спросил оператора:

– Ты, блин, все хорошо снял?

Тот показал большой палец.

– Ну-ка покажи нам, сначала.

Через маленький экран камеры они просмотрели злополучный миг еще раз, потом еще раз и еще. Потом увеличили голову, и пустили пленку замедленным образом… Чистой воды бред.

– Давай других, – сказал Толик, – сразу обоих. Чтобы нам здесь с ними ночевать не пришлось. И побыстрей.

Колян кивнул конвойным, те мелкой трусцой побежали исполнять приказание.

– Ну, не могу, до того зло берет… Излучение какое-то, – сильное, – ты дозиметром мерил?

– Да, смотрели ребята, – все сюда таскали, что под рукой нашлось. Один говорит: магнитная аномалия, – компасом тоже проверяли. Показывает куда-то, вроде на север, но не крутится. Когда аномалия, стрелка должна по кругу елозить.

– У тебя как, по мужской части, без изменений?

– Блин, как после виагры… Мы в баньку деревенских пригласили, для дорогого гостя. Сам вечером проверишь… Здесь что-то другое.

– А если робота пустить, с манипуляторами?

– Где я тебе его здесь возьму? Да еще с манипуляторами?

– Привезем. Знаешь, что еще может быть?.. Я в армии в авиации служил, на радарной станции. Если взять кошку, и к радару подвесить, – когда он заработает, она через пятнадцать минут лысая становится. Может, здесь что-нибудь такое?

Колян пожал плечами и обернулся к народу.

– Братва, желающие есть рискнуть, за бутылку водки?..

В ответ, – молчание.

– Ну, ладно, я пошутил, – за две бутылки?

Дружный гогот потряс стены шахты…

Надо же, молодняк после этого приободрился, один даже принялся изображать, как у чечена голова разлетелась на части, а сам он превратился в волейбольный мяч. И нужно отдать должное, у него здорово получалось, похоже и смешно, прямо как у артиста. Даже Толик, не смотря на свою озабоченность, посмеялся, а потом предложил исполнителю сигарету.

Какое-то неестественное это веселье, то утихая, то вспыхивая вновь, продолжалось минут сорок, пока не прибежал парень и не спросил, что делать с теми двумя, вместе их приводить или как, поскольку они уже у лифта.

– Давай одного сначала, второй пусть подождет, – сказал Толик и обернулся к оператору. – Кассету зарядил?

Тот молча кивнул.

Вот так все веселье и закончилось.

По штреку вели не старика, а другого, – здоровенного бугая, сутулого, с непомерно длинными руками, на которых наручники казались чуть ли не игрушечными.

– Здорово, душегуб, – сказал ему Толик, – не расскажешь, сколько ты людей в цемент закатал?

Душегуб поднял голову и спросил негромко:

– Порешить меня хотите?

– Да что ты, – искренне удивился Толик, – с чего ты взял… Мы здесь кино снимаем, про трудовую жизнь… Про то, как труд сделал из обезьяны человека. Слышал, наверно, о таком?.. Вот ты у нас сейчас и потрудишься. А мы – снимем.

Все повторилось, как недавно. Только Алексею не дали саперной лопатки, а посоветовали загребать породу руками. Тот смотрел, то на камеру, то на прожектора, то в глубину штрека, по которому ему скоро предстояло пройти. Его примитивное, но верное чутье говорило, что идут уже, тикают, последние его минуты, – но что случится, откуда придет конец, он не понимал.

Бесполезная сейчас веревочка была хорошенько припрятана от посторонних глаз, – веревочка эта бесценная, оказалось всем его богатством, с которым он покидал этот мир.

Он ступил за бревно, ожидая подвоха, оглянулся, – никто не целился ему в спину, вообще ни у кого не было оружия на изготовку, кроме конвойных, но те не в счет, – они же не расстрельная команда.

Прошел еще немного, оглянулся опять. Замер, постоял немного, – опять оглянулся. Никто не собирался его убивать. Может, показалось, – на самом деле, кино?

– С этим-то что будет? – шепнул на ухо Коляну Толик. – Давай на сто баксов?..

Колян пожал плечами, не отрывая взгляда от героя новой серии. В отличие от московского братана, подходящего к делу по столичному рационально, он, как вынужденный провинциал, вносил в действие некоторую толику эмоций, и, судя по тени на его лице, мыслил своеобразнее залетного московского гуся.

Душегуб, между тем, подошел к робе чечена, уставился на нее, на перевернувшееся ведро и саперную лопатку, оглянулся еще, и, не встретив направленных на него стволов, сделал еще один шаг. Последний.

Сгинул он новым, оригинальным образом, – Толик оказался прав.

Он сделал шаг и, казалось, прилип к чему-то, к какой-то мощной липучке, притянувшей его. А, может, то была не липучка, – сильное электромагнитное излучение? Кто знает…

Но только Алексей прилип к чему-то, это «что-то» все сильней и сильней продолжало притягивать его, так что он стал впечатываться в ту невидимую стенку, и впечатывался до тех пор, пока не превратился в плоскую абстрактную картину… Вот только что был человек, может быть с отдельными недостатками, но кто без греха, – и с именем, которое родители дали ему в детстве: Алексей, Алешка, Леха… Был – и нет. Только что был, и уже – нет. Как фокус, – смотрите, вот он есть, а теперь смотрите: его уже нет.

И, главное, ничего не изменилось. В мире. Мир не затрясся, не пошатнулся, не рухнул. Никакого похоронного марша не прозвучало, – с небес. Вот ведь странность, кто бы не перешел в мир иной: душегуб, царствующая особа или Папа Римский, – никогда с небес не раздается никакой музыки. Ну хотя бы разок, хоть один, – чтобы народ догадался, что такое возможно. А то совсем ни разу, не единого.