Текст книги "Вдох Прорвы"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Когда прикасаешься к этой протяженности, меняешься… Тебя нет, но ты меняешься… Поскольку протяженность эта – никогда не лжет. Во тьме нет понимания или непонимания, только прикосновение и изменение, – будто бы настала пора меняться, – и то, что было интересным, перестало существовать, а нового ничего не смену не пришло. Так что: ничего не осталось…

Когда я оклемался, оказалось, что валяюсь под кухонным столом с ножом в руке, к которому прилипла полуразрезанная веточка укропа.

Ну, конечно, – тут же начало трясти. Но как-то лениво, скорее больше по привычке бояться, чем от настоящего страха, который приходил раньше.

Выживать, – постепенно превращалось в мою хорошую традицию. Жаль только, неизвестно, когда она закончится, через пять минут или через сутки.

Но сегодня, я опять не скончался.

Если человека регулярно ставить к стенке, но каждый раз палить мимо, что с ним, в результате, будет?

Наверное, таких экспериментов еще не проводили, даже в самых бесчеловечных концлагерях… Я – оказался первым подопытным.

Неизвестная зараза в моем организме, которую не смог определить ни один томограф, взялась перекрывать во мне какую-то главную артерию. Сожмет кулачек, я отрубаюсь, – подержит немного, чтобы еще теплилась какая-то жизнь в теле, и ослабит хватку в самый последний момент, когда душа уже готова отделиться от тела.

Чем не расстрел?..

Никто не может мне помочь. Ни медицина, ни друзья, ни я сам.

Сегодня ослабила, завтра – не ослабит…

Я не сделал в жизни главного, ради чего появился на свет… После всяких трясучек и страхов, после беготни по врачам и панических мыслей о собственной кончине, после какого-то ступора, в который я то и дело входил, – в результате осталось только это.

Чего-то не совершилось в моей жизни такого, ради чего я появился на свет… Страшно, обидно, до слез жалко себя было из-за этого, – из-за того, что я не выполнил в жизни какой-то задачи.

Жениться?.. Нарожать детей?.. Починить тысячный холодильник?.. Что, что, что я должен был сделать, и не сделал еще, – из-за чего мне так не хочется уходить из жизни?.. Откуда я знаю, что.

Я не знал этого, не знал кучи других – совершенно необязательных вещей. Но одно знал точно: эта самая жизнь пустая и никчемная вещица, если она так глупо и по-дурацки может закончится.

И заканчивается, – глупо и по-дурацки… У всех.

Ведь меня через год никто не вспомнит, – как никто, кроме меня, не вспоминает мою маму. Ну, может, остались какие подружки, помнят, просто не звонят мне. Но уж бабку с дедом не вспоминает никто, – это точно.

Точно так же, не будут вспоминать меня… Хотя, можно подумать, мне тогда будет очень уж нужна чья-то память.

Жил – и нет, жил – и нет. Зачем она вообще нужна, такая распроклятая жизнь… Вот зеки, годами сидят в туберкулезных камерах, где битком набито народу, – но не один не просится умирать от такой жизни. Или больные, которые знают, что не могут выздороветь, будет только хуже и хуже, впереди будет много боли и страданий, а потом, через несколько лет нескончаемых боли и страданий, они умрут. Никак иначе… Ни один из них не просится умереть сейчас.

Почему? Что в жизни, – такой простой, животной, полной грызни, желания денег, инстинкта деторождения, других инстинктов, из которых эта дерьмовая жизнь вся и состоит, что в ней такого, – что никогда не хочется уходить из нее?..

Почему я не хочу умирать, лежу под кухонным столом с ножом в руках, и не перережу себе горло, чтобы прекратить эту бессмыслицу разом, а покочевряжусь еще немного, вылезу из-под стола и примусь завершать свой «первомайский» салат? Что?..

Почему, как подумаешь об этом, становится страшно. Страшно, – и все… Ничего, кроме страха, в той стороне нет. Где мысли о конце жизни.

А ведь уходить из нее так легко и небольно…

Потом был четвертый раз, – потом я перестал считать.

Но каждый раз я возвращался, – можно было бы при таком постоянстве привыкнуть к этому процессу. Как привыкаешь к чему угодно другому…

Но этот устроен каким-то другим способом. Привыкнуть к нему нельзя.

Можно, лишь, – от него устать.

В конце сентября, когда возвращался под вечер с последней заявки, вообще провалялся несколько часов. Это случилось недалеко от Сокольников, там есть такая забавная улица, называется «Матросская тишина». На этой улице, – тюрьма. Должно быть, первыми посетителями ее были мореманы, там они много спали, раз это место так поэтично называется. Но есть там и жилые дома. Я поменял терморегулятор в «Бирюсе», позвонил Захару, отметился, что на сегодня все, и двинул пешком до метро.

И недалеко от прохожих, на задворках какого-то переулка, у забора, отрубился… За минуту или две до этого, я, последнее время, начинаю ощущать некоторое беспокойство, сродни предчувствию. Ну и, инстинктивно ищу местечко поукромнее и помягче, – в этот раз успел сойти с асфальта и сделать несколько шагов в сторону детской площадки.

Потерял сознание, когда было светло, начал приходить в себя, – в темноте.

– Эй, – кто-то толкал меня в плечо, – эй, мужик, ты живой?..

Первые секунды после этого я ничего не соображаю, не могу прийти в себя от счастья, что опять оказался в победителях. Так что под этот вопрос, я собирал себя из частей в единое целое. Радуясь процессу созидания.

– Эй, может тебе «скорую» вызвать?

Это я уже слышал когда-то, про скорую.

Открыл глаза и медленно сел. Мир восстанавливался из обломков, превращаясь в привычный, цельный и до противного знакомый.

– Ты не алкаш?.. – спросил мальчик. – Вроде от тебя не пахнет… Или ты обкуренный?..

– Я не алкаш и не наркоман, я – припадочный…

– Ты больной? – спросил мальчик.

– Я здоровый, как бык, – на мне бы пахать и пахать… Но я – припадочный. Иду, иду и потеряю сознание… Вот так вот.

– Пена изо рта не идет? – с интересом спросил подросток.

– Вроде нет, – чуть подумав, ответил я. – А ты кто?

– Я собираю бутылки.

– Так ты, – частный предприниматель?

– Я – бизнесмен. У меня на бутылки талант.

Чего-то на мне не хватало, что-то не так было в моем имидже… Кроссовок.

Я сунул руку в карман, – кошелька не было… И сумка с инструментом пропала.

Паспорт валялся метрах в пяти, за бетонной тумбой, там же лежали ключи от квартиры.

– Меня обчистили, – равнодушно сказал я, – пока был в отключке… Принеси, пожалуйста, документы, они вот там, – показал я, – и ключи. А то я домой не попаду.

– Это не я, – сказал мальчик.

– Конечно, не ты… Ты собираешь бутылки.

– Я – серьезно.

– И я – серьезно.

Мальчик поставил передо мной авоську, битком набитую тарой, и пошел за тумбу.

– Как ты разглядел? – искренне удивился он, возвращаясь с паспортом и ключами. – Там темно, да отсюда и не видно.

– Тоже талант, – сказал я.

Сказал и подумал: ведь на самом деле, как?.. Просто взял, и понял. Или догадался… Что здесь особенного… Куда же этим дебилам выкинуть мои документы. Больше некуда.

– Слушай, – сказал я, – бизнесмен, у меня еще одна просьба. Видишь, сперли кроссовки. Как я поеду домой босяком?.. Не найдешь взаймы, до завтра, где-нибудь пары обуви?

Мальчик задумался. Он знал, где взять обувь, и хотел мне помочь, – но что-то, о чем он сейчас думал, мешало ему.

– Хорошо, – сказал он, – я живу недалеко. У меня дома есть ботинки. Пошли.

– Родители ругаться не будут, что привел припадочного с улицы?

– Не будут.

Идти по тротуару в носках – забавно. Потому что теряешь осторожность. Идешь себе, вдруг камушек. И начинаешь прыгать на одной ноге, произнося про себя всякие заветные слова.

Подросток во всю заливался, ему было смешно.

– Тебе сколько лет? – спросил я.

– Тринадцать, в январе будет четырнадцать.

– Сколько стоят сейчас бутылки?

– Восемьдесят копеек штука… Это если не знать мест. Если знать места, – то рубль.

– Много за вечер собираешь?

– Рублей на пятьдесят-шестьдесят, – если знать места.

– Да ты больше меня зарабатываешь, – удивился я.

– У меня бизнес-план, – сказал он, – и принцип: деньги не цель, а средство.

– Да ты не дурак, – еще раз удивился я.

– Да, я такой… – согласился он.

Жил он в кирпичном пятиэтажном доме, так что мы поднимались на третий пешком.

Его дверь была стальным произведением искусства. Когда он ковырялся в ней длинным, похожим на сейфовый, ключом, пришла моя очередь улыбнуться, – так они не сочетались: непробиваемая монументальность входа, и щуплая фигурка мальчика, одетого в поношенное, и с огромной, полной пустых пивных бутылок авоськой.

– Что ржешь? – спросил он.

– Да мы с тобой так похожи… Только ты – выше классом.

– Ты точно ботинки вернешь?.. Не обманываешь?

И тут меня ослепил блеск и красота.

Квартирка у ребенка была под стать железной двери, – что надо… С порога глаза слепил настоящий евроремонт: стены ненавязчивого желтоватого оттенка, свет, стелящийся по потолку и падающий дождем вниз, и идеальность дорогого пола… Должно быть, когда-то это была коммуналка, но потом над ней немало потрудились и сделали хоромы.

– А где твои? – спросил я, не решаясь ступить с порога на сверкающий благородными отсветами паркет.

– Это моя квартира, – сказал мальчик. – Я здесь живу один.

Мне бы удивиться или не поверить, или то и другое одновременно, – но в этот момент я вспомнил, что у меня стырили инструмент. Такой удар по бюджету, что трудно себе представить. Я и сам представлял только приблизительно, – выходило, месяца два работать, чтобы все это компенсировать.

– На бутылочном бизнесе квартирку отгрохал? – спросил я.

– Нет… У тебя какой размер?

– Сорок второй.

Он отодвинул дверцу шкафа, вмонтированного в стену, и мне открылись ряды полок, уставленных самой разнообразной обувью, моего размера.

– Слушай, – сказал я, – конечно, не мое дело, ты извини. Но я ничего не понимаю. Ты серьезно говоришь, что живешь один?

– У меня родители были крутые, – сказал он. – Вернее, отец… Он лет десять назад был спортсменом, занимался классическим пятиборьем. Федор Трофимов, – может, слышал?.. Чемпион России, и в сборной постоянно… Потом, когда началась перестройка, они всей своей классической сборной занялись делами, я сам толком не знаю: что-то из кого-то выбивали. Потом, в прошлом году, на них наехали. Им с мамой в машину подложили бомбу. Утром, когда они на работу собрались… У нас во дворе… Жахнуло так, что во всем квартале стекла повылетали… Я думал, и меня замочат, как наследника, – но, наверное, они детей не трогают.

– Ждут, когда подрастешь, – некстати сказал я.

– У меня много лишних метров, такие счета каждый месяц за них приходят, еле-еле бутылок хватает.

Он отыскал среди обувного изобилия кроссовки и протянул мне.

– С отдачей, смотри, не забудь.

– Спаситель, – сказал я, – как бы я без тебя до дома добирался.

– Ты мне понравился, – сказал ребенок, – мне редко кто нравится. Но если кто понравится, я для него все сделаю.

– Ты, наверное, в папашу, – сказал я.

– Я его не любил, – сказал мальчик. – У него было много денег, но кроме этих денег, он больше ничего не видел.

– А что можно видеть, кроме денег? – осторожно спросил я. Так осторожно, словно боялся что-то спугнуть.

Мальчик задумался, он думал очень непосредственно, так что весь мыслительный процесс отражался на его лице.

– Не знаю, – наконец, сказал он. – Он бы тебе никогда не помог, если бы тебя встретил.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Трофимов, Иван Федорович… Мне не нравится, когда меня зовут Ваня, можно просто, – Иван.

– Школу-то не бросил?

– Ты – как все… Бросил школу или нет… Не бросил. Я же тебе говорю, у меня бизнес-план. Чтобы не сожрали в жизни, нужно очень много знать. Вот ты уже давно взрослый, скажи, – почему тебя не сожрали?

Теперь уже задумался я. Интересный вопросец, – сразу на него толком не ответишь.

– Может, и сожрали, – пожал я плечами. – Откуда я знаю… Что, родственнички на квартиру губы раскатывают? Обложили со всех сторон?

– Деньги предлагают, потом – разменяться, ближе к центру. На двухкомнатную. Мебель еще хотят…

– На кой тебе это все сдалось, ходить целыми днями, бутылки собирать. Разменяйся, пусть подавятся.

– Нет… – сказал мальчик. – До последнего не буду. Это моя родина.

5

От летних денег у меня остались хорошие ботинки «гринвуд» и зонтик. И ощущение, что это произошло тогда не со мной. Приснился некстати странный сон, – потому что в реальности так не бывает.

Но зонтик спасал от дождя, ботинки – от слякоти снизу.

Как-нибудь завалюсь в последний раз, – ботинки станет носить кто-то другой, прикрывая голову моим зонтом.

Но все-таки, даже из самого паршивого можно извлечь нечто хорошее. Если как следует в нем покопаться.

В моем случае, «нечто хорошее», – на службе никто не догадывался о моем недуге, и премию мне платили исправно, – все равно шло со знаком «минус»… Поскольку работа стала мне противна. Вернее, ее однообразие. Каждый день одно и тоже: мотор – терморегулятор, мотор – терморегулятор, мотор – терморегулятор…

Если опять в качестве примера взять анекдот, то я бы вспомнил историю о работнице почты, которую корреспондент спрашивает, не скучно ли ей каждый день много лет подряд штемпелевать письма. На что она ему ответила: да что вы, конечно, нет, – ведь каждый день новое число.

И еще одно, совсем уж маразматическое: едем как-то с Пашкой в метро, а вагон обходит маленький цыганский мальчик, с протянутой рукой и табличкой на груди: сгорело все, помогите, кто сколько может… Что-то такое на ней было нацарапано. Это у них называется: косить под нищего.

Я, сам не зная почему, вдруг, склонившись к Пашке, шепчу ему на ухо: сейчас этот мальчик подойдет к тебе, станет на колени и начнет целовать тебе руки.

Пашка на меня взглянул, как на идиота.

Мальчик подошел к Пашке, и от отчаянья, наверное, что прошел весь вагон, а ему ничего не обломилось, значит, будут бить дома, за то, что плохо работает, – встал перед Пашкой на колени, и проделал всю процедуру, про которую я Пашку предупреждал.

– Мишка, – сказал ошарашенный Пашка, когда мы вышли из вагона. – Ты – сенс… Это такие бабки, если с умом подойти к делу…

Если человека все время расстреливать, у него от этого начинается сдвиг по фазе. В голове…

Я бы мог прочитать Пашке бесплатную лекцию о всяких расстрелах, их видах, и что при этом испытываешь, – но Пашка, несмотря на свою семейную мудрость, не умел держать язык за зубами. Если на работе узнают, что я эпилептик, – не только премии мне не увидеть, как своих ушей, но, возможно, и самой работы.

Да я сам во всю замечал, что что-то со мной происходит не то. Все-таки расстрелы, – хорошая, замечательная школа. Чтобы задумываться о предметах, которые, при других условиях никогда не придут в голову… Но очень жестокая.

Никому бы не пожелал.

Смерть, – не самое страшное, что может случиться с человеком. Так мне кажется.

Поскольку смерть, во многом механический акт. Был такой профессор, Мечников, который изобрел мечниковскую простоквашу, – он считал, что секрет долголетия заключается в правильной работе прямой кишки… Когда он умирал, ассистент записывал его впечатления от процесса: холодеет левая нога, холодеет правая нога, холодеют пальцы правой руки… И так далее.

Профессор был занят делом, вносил вклад в науку, ему было не до остальных мелочей. Счастливый человек…

Когда умираешь, трагедия получается только тогда, если ты не успел чего-то сделать на этом свете, что обязательно должен был сделать. Настолько обязательно, что из-за этого, в основном, здесь и появился.

Но узнать, сделал ты это или нет, можно только в тот момент. Вот в чем нюанс…

Я – не сделал.

Вот это оказалось самым мучительным… Настолько мучительным, что я иногда просыпался ночью, выходил на балкон покурить, и мне хотелось, как собаке, выть, глядя на звезды. От вселенской беспросветной мути, – которая накатывала на меня, и не отпускала.

Эти приступы беспричинной мути, ощущения всеобщей бесцельности, – были страшней… Не сделал. И не знал, – что. Только чувствовал, что ничего не сделал. Я бы что-нибудь сотворил, прямо сейчас. Раз такое дело… Но совершенно не знал, что. Посадить дерево, построить дом, еще там что-то, что должен сделать каждый… Я могу посадить, что здесь трудного. Только, вот, нужно ли это мне?..

Спасали дни, днями было повеселей. Днями происходили всякие забавности и глупости, днями царила суета, она отвлекала.

Захар тут однажды сказал:

– Ты, Гордеев, случайно не заболел?

Меня аж в пот бросило: каким образом?..

– Нет, вроде бы, – ответил я осторожно, – все работает нормально. Анализы хорошие.

– Ребята сказали, ты стал трезвенником. Компаний больше не поддерживаешь. Кто не пьет, тот болен… Что, печень?

– Да я поспорил с одним мужиком на ящик водки, что год пить не буду.

Захар взглянул на меня, как на придурка, с высоты своих пятидесяти лет, – но я догадался, тревога его улеглась, за премию можно не опасаться.

Я вообще стал приглядываться к реакциям других людей. Кто как к кому относится, зачем говорит или делает то-то и то-то… Словно поступил на курсы начинающих психологов… Типа, появился какой-то интерес.

Но все в результате оказывалось так просто, без всяких фрейдовских наворотов. Одни рефлексы и инстинкты… Или какие-то незамысловатые хитрости. Взрослых людей.

Может, нужно бросить холодильники и удариться по этой части? Ведь где-то психологи нужны? Начинающие таланты?.. Но – скучно.

Так что, – осень, за окном моросит дождь, а в моей жизни ничего не меняется.

Кроссовки я Ивану вернул, приехал к нему на следующий день с тортом и двухлитровой бутылкой «Кока-колы». Заодно провел профилактику его холодильнику.

У него в квартире, – ни пылинки, идеальная чистота, все блестит и сверкает, как в сказочном теремке. И тихо… Поболтали о его бизнес-плане, суть которого заключалась в том, что ему нужно продержаться, пока не получит паспорт, – потом станет полегче, хоть прекратятся разные наезды насчет опекунства. Вот парень, я даже позавидовал, – так он крепко и упрямо держится, охраняя целостность своих границ.

При мне звонил несколько раз телефон, – о нем пеклись заботливые родственнички, – но он к нему не подошел.

– Пусть трещит, все равно, кроме гадостей, ничего хорошего не скажут… Дверь у меня крепкая. Чтобы такую сломать, милиция нужна, понятые, постановление суда. Фиг им, – не постановление. Пока этот суд соберется, года три пройдет, а то и четыре, – ко мне тогда и на дохлой козе не подъедешь. Они знают это, не хуже моего…

Мне его квартира тоже понравилась, он провел меня по ней, как по музею. Денег в нее в свое время было вбухано – немеренно.

Я знал отчего-то, что еще приду сюда, и не один раз. Словно бы в ней витал мой бестолковый дух, и пахло едва уловимо моим ЛМом.

Но – осень…

Глава Пятая

«Господин, – ответила женщина, – я вижу, ты – пророк… Наши отцы и прадеды поклонялись Богу на этой горе, а вы, иудеи, утверждаете, что для поклонения нужно идти в Иерусалим.

Иисус сказал:

– Поверь Мне, женщина: Приблизилось время, когда искать Отца нашего ты будешь не здесь, на этой горе, и не в Иерусалиме.

Ты поклоняешься чему-то, – чего не понимаешь…

Я же знаю, к Кому обращаюсь. Приближается время, да оно уже и настало, когда тот, кто нуждается в Отце, станет искать Его – в своей душе и истине…

Бог – есть Душа.

Поэтому, если ты ищешь Его, тебе нужно искать Его – в своей душе, и в истине»

Евангелие перпендикулярного мира

1

Захар показал пальцем на стул, а сам слушал телефонную трубку. Там что-то бурно говорили, – он то закатывал глаза к потолку, то рассматривал плитки кафеля на полу.

Так продолжалось минут пять, не меньше. Потом он сказал:

– У вас плохая подстанция. Так бывает от перепадов напряжения.

Потом он опять минут пять молчал, но не рассматривал потолок, а листал наряды, которых у него на столе накопилась целая куча. Рассматривая, время от времени бросал коротко: «да», «нет», «конечно».

Потом ему дали слово, и он отрапортовал:

– Сегодня пришлем.

Когда вернул трубку на аппарат, сказал:

– Все бабы дуры… Чудовищные скандалистки.

– Что ж вы ей не сказали?

– Издеваешься над старостью?.. Тебе тоже от нее достанется… Где Мытищи, знаешь?

– Ну.

– Левее Мытищ – Пироговское водохранилище. Там есть деревня Зубково. На окраине деревни – дурдом… Вот туда-то сейчас и махнешь… Машину не задерживай. Как приедете, выгрузишь свои причиндалы, и отпускай, она мне здесь нужна. Обратно – своим ходом… Причиндалы там где-нибудь оставишь, под их ответственность, водитель завтра заберет.

– Что у них?

– Десять холодильников на гарантии. Два перестали морозить… Если по вине электростанции, – позвони мне, я с ними поговорю… Давай, чего стоишь, не задерживай машину…

До деревни мы добирались больше полутора часов. Тащились, от одной пробки до другой. На борту наших «Жигулей» было красиво написано: «Нептун. Ремонт холодильников». И телефон… Так что мы полтора часа занимались рекламой компании.

Мытищи так вросли в Москву, что какой-то границы между ним я не заметил. Но когда свернули к водохранилищу, стало все-таки видно, это пригород.

Потому что начались дачи. Я зевал, посматривая на них.

Мне было нехорошо.

Я развалился на переднем сиденье, как боксер, перед ударом гонга расслабляется на своем стульчике, в углу ринга. Как только миновали Мытищи, необъяснимая тревога коснулась меня, словно впереди предстояло не гарантийное обслуживание двух холодильников «Бирюса», а некое нешуточное сражение, где мне могут расквасить нос и разбить до крови губу.

Я еще раз зевнул, будто не выспался, – но то была уже зевота готового к сражению бойца, римского гладиатора, которому предстояло победить или умереть самому… По крайней мере, все во мне подобралось. Тревога сделала свое дело. А отступать было стыдно.

Может, мне суждено отрубиться в последний раз, на глинистом берегу Пироговского водоема, в месяце ноябре две тысячи ноль-ноль третьего года, за три месяца до своего двадцатидевятилетия?.. Выпасть в осадок, окончательно раствориться во тьме, из которой я столько раз, за последнее время, удачно выбирался, – целым и невредимым.

Если так, тогда это мой последний день. И, наверное, в честь этого я решил больше не праздновать труса.

Я опять зевнул, стыдливо прикрыв ладошкой рот, и потянулся за сигаретами.

– Скоро в Питер гонять начнут, холодильники чинить, – сказал Гоша, не отвлекаясь от баранки. – Миш, ты извини, я тебя не смогу подождать, Захар приказал не задерживаться… Может, в дурдоме есть автобус, который сотрудников возит, не в деревне же они все живут. Ты спроси, до Мытищ подкинут. Там на электричке двадцать минут…

Я устал бояться, ненавидел свои припадки, которые так неожиданно приходят, меня тошнило от бесцельности моей жизни, от отсутствия в ней и грана смысла.

Я – русский человек. Хочу упасть с коня, украсть миллион и влюбиться в королеву. И наплевать на себя, – если не изза-чего стараться.

Только так… Иначе – гори оно все огнем.

Дурдом напоминал пионерский лагерь. От деревни к нему шла заасфальтированная когда-то дорожка, теперь местами разбитая. Но был деревянный указатель: «Лечебное учреждение Министерства здравоохранения России. РЦ-3»

– Без охранника по территории не ходи, – сказал Гоша, – мало ли что у них на уме, возьмут, пырнут ножиком. Им за это – ничего.

Мудрый Пашка сказал однажды:

– Есть отличный способ избавиться от дамы, которая опостылела. Но хочет за тебя выйти замуж… Надо дать ей понять, ненавязчиво так, что ты сумасшедший. У них рефлекс создания здоровой семьи и рожания полноценных детей. Отскочит, как ошпаренная.

Гоша тоже не очень желал подобного общения. Едва остановились у проходной, как он открыл заднюю дверцу пикапа, выставил на крыльцо мой рабочий ящик и торопливо пожал мне руку:

– Бывай. Мне еще больше часа пилить по этим пробкам…

Здесь было холоднее, чем в Москве. Лужи покрывала тонкая корка льда. Деревья вокруг стояли наполовину голые, из ледяной воды торчали их желтые листья.

Забор был не сплошным, из железных прутьев, за ним виднелся пустырь с лавочками, который заканчивался трехэтажными домами. Отсюда было видно, что окна в них загорожены белыми решетками. По пустырю шли две женщины в телогрейках, из-под которых виднелись белые халаты.

Я поднял ящик и толкнул дверь проходной.

Охранники были мужики, отнюдь не пенсионного возраста, обыкновенные молодые ребята. Я отдал им паспорт, они долго записывали его данные в амбарную книгу, потом звонили кому-то по телефону: к вам мастер по холодильникам…

Видно было, они изнывают от скуки и рады каждому новому человеку.

– Меня здесь не покусают? – спросил я.

– Буйные запертые, не бойся… Остальные, если их не трогать, не опасные.

– А если заденешь случайно?

– Ну, тогда тебе крышка… Здесь, вообще, всякое случается, разве за всем уследишь…

И один охранник принялся рассказывать другому, как какой-то Фома недавно ударил лопатой по голове дежурного врача. Чуть ли не пополам раскроил, сила-то немереная.

Другой же, в ответ, вспомнил, как в прошлом месяце некая Анастасия проткнула вязальной спицей врача и санитарку, – всех с одного удара.

Ребята развлекались во всю, пока не пришла толстая тетка, не посмотрела на меня пристально, и не сказала:

– Так это вы?..

В тоне ее послышалась знакомое: «вы наш больной»…

Я подхватил ящик и тронулся за ней.

– Если что, сразу делай ноги, – сказали мне вслед ребята, – прямо сюда… Мы в обиду не дадим.

Это место отличалось от других тем, что вокруг явственно витал дух безнадежности. Какой-то перемешанной с острыми запахами лекарств тупой безнадежности. Местных пионеров когда-то забыли отвезти после смены обратно к родителям, и они остались здесь навсегда.

Здесь никто не выздоравливает, – тот, кто попадает в этот природный уголок, попадает навечно.

Первая «Бирюса» стояла в столовой для сотрудников. Пока я с ней возился, мне выставили полный обед, довольно вкусный: борщ с мясом, блинчики, тоже с мясом, и компот.

– Может, спиртику, для согрева? – спросила заботливая буфетчица.

Что-то в этом есть сермяжное, когда тебя просто так кормят, даже если дело происходит в психушке. Могли бы не покормить, я приехал и уехал, больше меня не увидят, – но ведь покормили.

Так что я немного подобрел и расслабился…

Второй холодильник был в ординаторской лечебного корпуса, на втором этаже, и пришлось идти по коридору вдоль больничных палат.

На меня выскочил один. Он стоял в конце коридора, у окна, – и, когда мы с теткой, отвечавшей за хозяйство, вышли с лестницы, кинулся к нам.

Он подпрыгивал вверх, как кузнечик, приземляясь на обе ноги, при этом размахивая руками и улыбаясь во все лицо. Так, прыжками, он довольно быстро к нам приближался. Улыбка его становилась шире и шире. Был он высокий, лет сорока, и не брит. С очень длинными руками.

Тогда я понял, Пашка прав, насчет рефлекса. И этот рефлекс есть не только у дам.

Инстинктивно я начал прятаться за тетку.

– Он тихий, – улыбнулась снисходительно тетка, – ничего плохого не сделает. Не обращайте внимания.

«Не обращайте внимания» – хорошо сказано. Главное, к месту.

«Тихий» допрыгал до меня, подскочил еще разок, повыше прежнего, развернулся и, такими же прыжками, припустился обратно.

– Вот и все, – еще раз улыбнулась тетка, – а вы боялись.

Второй холодильник отнял у меня минут сорок, пришлось кое-где подпаять и подкачать фреона.

Собирая свой ящик, я испытывал чувство облегчения, что все закончилось, а мои смутные тревоги и какое-то напряжение, в котором я пребывал, когда ехал сюда, не оправдались.

Предчувствия – лгут. Это замечательно.

Кларисса Матвеевна, – так звали сестру-хозяйку, – уже сказала мне «спасибо» и намекнула, что на выходе меня поджидает «пол-литра чистого медицинского», – когда в кабинетике, где еще стоял запах паяльной лампы, зазвонил телефон.

– Да, Николай Федорович, это я… Все сделали… Еще не ушел… В шестом корпусе?.. Но туда же нельзя… А если кто-нибудь узнает?.. Под вашу ответственность?..

Ни за какие коврижки. Я все понял, догадался, – никакого шестого корпуса не будет. Никогда… Это из-за него я зевал, поглядывая из окна «Жигулей», из-за него готовился к последнему припадку, из которого мог не вернуться. Все это было из-за него!..

– Подождите секундочку, – сказала сестра, – я дам ему трубку.

– Вас главный врач, – громким шепотом сказала она, – пожалуйста поговорите с ним…

Она вела себя так, как я, когда недавно увидел того сумасшедшего в коридоре, то есть, слегка испуганно.

Да не будет никакого шестого корпуса, не будет!

И я взял трубку.

– Добрый день! – услышал размеренный профессорский голос. – Простите, как вас зовут?

– Михаил.

– Добрый день, Михаил… У меня к вам большая просьба. Вы разбираетесь в заграничных холодильниках?

– Естественно.

– У нас есть один холодильник, мне бы хотелось, чтобы вы его посмотрели, он не совсем правильно работает. Совершенно новый, только недавно привезли, – не думаю, чтобы там было что-то серьезное.

– Какой фирмы?

– Не помню… Но красивый, – рассмеялся главный врач в трубке.

– Он у нас на гарантии?

– Боюсь, что нет… Понимаю… Тысяча рублей вас устроит?

– А меня кто-нибудь из ваших умников треснет лопатой по голове. Раскроит пополам. Вас, по-моему, зовут Николай Федорович?.. Так вот, Николай Федорович, – нет.

– Вы меня не правильно поняли, – мягко сказал он. – Там, где он стоит, нет никаких умников. Ваши опасения совершенно безосновательны.

– А что есть? – недоверчиво спросил я.

– Ничего нет, – ответил он так же мягко. – Значит, мы договорились… Передайте, пожалуйста, трубку Клариссе Матвеевне.

– Но я…

– Гарантирую вам полную безопасность… И полторы тысячи рублей. Эта сумма вас устроит?

Я передал трубку. Пятьдесят баксов и полная безопасность. Он же не врет, в конце концов…

Меркантильность во мне победила все. Так просто меня оказалось купить.

Я даже вздохнул с облегчением, – так, оказывается, мне хотелось, чтобы доктор уговорил меня… Мне хотелось. Вот в чем была какая-то необъяснимая странность.

Кларисса сказала:

– Да… Да… Через пять минут…

2

Через пять минут мы подходили еще к одной проходной. Здесь забор был уже сплошной, метра в три высотой, возведенный из красного кирпича. Проходная вдавалась в лес, но деревья, подходящие к этой кирпичной стене, были вырублены, и по периметру забора я заметил телекамеры.

Опять зевота напала на меня, я зевнул, широко и от всей души, – но он же обещал, полная безопасность, и пятьдесят баксов. Главный врач, серьезный человек. Он же не может врать…

Отступать уже нельзя. Поздновато для самолюбия делать ноги и стремглав мчаться к знакомым охранникам.

Главврача пришлось немного подождать. Он задерживался. Так что я, под присмотром объектива, развернувшегося ко мне, успел покурить.

– Ну, я пошла, – сказала сестра, когда на дорожке, по которой мы только что шли, показался мужчина с чеховской бородкой, и таких же очках, как на портретах классика. – Вы, когда соберетесь, зайдите в столовую, мы приготовим вам пакет, возьмете с собой.