Текст книги "Кайф"

Автор книги: Владимир Рекшан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Но иногда хочется – чтобы сразу, чтобы без долгих терзаний на долгом пути, каждый шаг познания на котором лишь отбрасывает от загаданной цели, чтобы с простодушием новичка сразу победить и успокоиться.

И вот позапрошлой осенью мы встретились нечаянно на Староневском и поговорили, укрывшись от дождя в парадной.

– Ты ведь знаешь, – сказал Николай, – нас уволили.

– Знаю, – соглашаюсь. – Говорил кто-то.

Мы курим и вспоминаем то, что почти забыли. Николай отмякает и неожиданно признается:

– Жениться хочу.

А я ему:

– Совсем меня запутал, – говорю. А он:

– Нет, это фиктивно, – говорит. – Год за кооператив не плачу! Представляешь, директор столовой из Конотопа. С золотыми зубами. Пудов на шесть в сумме, – усмехается, прикуривает от зажигалки и продолжает: – Как нас из кабака погнали, Витя на курсы пошел и теперь цветные телевизоры чинит. Говорит, что денег, как у дурака махорки.

– Это называется приехали, – говорю я.

– Это может называться как угодно, – говорит Николай.

– Никита, считай, доктор наук. А Никитка?

– Не знаешь? Полтора года получил.

– Как же так?

– А вот так. Кайф!

Мы молчим и молча расходимся, а через неделю встречаемся в общежитии корабелки в холодной комнате, заставленной электродерьмом, и наша встреча глупа, смешна и глупа. Смешно то, чем мы занимаемся в корабелке полгода, забыв: я – о гуманитарном деле, Николай – о золотозубой конотопчанке. Мы репетируем музыку! Дюжину лет назад я навострил от нее лыжи и так шустро чесал прочь не оглядываясь, что вот опять, оказался в замусоренной комнате, полной электродерьма. Спасибо Жаку – длинному, носатому оптимисту. Это он командует электродерьмом и бас-гитарой, на которой и утюжит с посредственным упорством.

– Ты, Жак, похож на Паганеля. Или... не знаю. На изобретателя. На изобретателя пипетки!

Шутка подходящая.

– Ха-ха, изобретатель пипетки! – смеемся мы, а Жак больше всех. Он хороший парень и давно не пьет.

Мы – это мы плюс Кирилл на клавишах и Серега на первой гитаре, молодые мужики и почти виртуозы. Я же дюжину лет как не первая гитара, я вообще никакая гитара, просто я опять все сочинил, а у мужиков хватило ума, чтобы транжирить полгода и согласно раскрашивать простецкие гармонии. А как же ведь первая в России, как паровоз Черепановых, первая звезда рока! Я так долго не вспоминал этого, что теперь хочется говорить об этом на каждом углу. А Николай, похоже, помнил об этом всегда.

Весной на площадке Рок-клуба в приличном зале, где есть сцена и занавес, куда не попадешь без милицейского или культпросветовского блата, мы выступаем на концерте перед клубными троглодитами, шишки которых отводят нам место в первом нафталинном отделении, Празднуется какой-то юбилей, и в первом отделении выступают старые пеньки рок-н-ролла. Отдавая должное желаниям троглодитов на ретроспекцию, я знакомлю их со сценическими примочками пятнадцатилетней давности, то есть выбрасываю в зал на потраву троглодитам концертный пиджак, полчаса усердно пою и бегаю по сцене. Троглодиты кровожадно потрошат пиджак, а это значит: я со своим тонзиллитом, а Николай с конотопщицей, мы еще, выходит, конкурентоспособны.

– Один по весенним лу-жам иду туда, где еще я ну-жен. Лужи теребит ветер. Мой город лучше всех на свете!

После отделения за кулисы набивается рота почитателей, таких же старых пеньков, поздравляют с возрождением из пепла непонятно во что и поздравляют так, что по весенним лужам еле добираюсь туда, где еще я нужен.

– Попс! Крутой кайфовый попс! – пристают целый месяц знакомые троглодиты, от которых я шарахаюсь в ужасе, поскольку лишь на время отложил серьезное гуманитарное дело и боюсь, так сказать, испортить себе реноме, а Коля Мейнарт, серьезный критик из Таллина, оказавшийся на концерте, пишет: Наш ветеран похож на человека, уснувшего у пылающего огня и проснувшегося у потухшего костра. И вот теперь он тщетно дует на угли, пытаясь возродить былое пламя. Грустно, но трогательно.

Наверное, так выглядело со стороны. Но ведь я дул на угли для того, чтобы согреться, а не для того, чтобы приготовить завтрак. Этими завтраками я уже сыт по горло...

Снега нет совсем, но и зелени пока нет. И хотя солнце почти по-летнему оккупировало дни, небо еще холодно, а город кажется сиротским, неприбранным с грязными сырыми газонами и мусором в каналах – этих удивительных сточных канавах, оправленных в классический гранит.

Неуютно и в пригороде Шушары, в котором под афишу, чин-чинарем, мы концертируем за символические, зато легальные рубли вместе с экстравагантно-веселой группой Аукцион. Эти ребята работают в новой волне остроумно и с жениховским напором, который и сублимирует в декадентский спектакль.

Танец с условными саблями, исполненный в Рок-клубе месяц назад, дает право Городу, так мы теперь называемся, играть второе отделение. Мы играем вдруг настолько собранно, что нас теперь уже (правда, не без происков со стороны приятелей-начальников в современном, узаконенном временем рок-жанре, отведших нам с Николаем место в величественной гробнице романтического начала, в какой-то пирамиде, в неприступности мертвого величия) приглашают, нам позволяют принять участие в очередном фестивале рок-музыки.

И, раскрутив колесо опять, я думаю: Да, мы утерли нос женихам и показали настоящий "драйв". А мертвая легенда, как подкачанная шина, обрела упругость, и колесо завертелось. Но тогда у нас было по одной мысли, а вместе, как сжатые пальцы, мы становились кулаком. Теперь только у меня пятьдесят мыслей и все о разном. И у Николая сто пятьдесят. Да сколько еще у наших виртуозов! И мы – как открытая ладонь...

Я шурую в топке котла длинной кривой кочергой и вспоминаю о том, как опять все сочинил и отпечатал тексты в трех экземплярах и в добродушном учреждении народного творчества мне заверили их печатью, поскольку в моих текстах не было крамолы. Смотря что принимать за крамолу. Ее не было и тогда в нынешнем понимании, как нет ее теперь в понимании прошлом. Главное! У меня не хватает молодости для диктаторства, и я не могу потребовать от виртуоза Сереги, чтобы он сжал свое виртуозство, а не размочаливал по всем тактам так, будто выговаривается на гитаре в последний раз. Я не могу объяснить Кириллу, что все верят в его вкусный и быстрый пианизм, и не стоит ему состязаться с Серегой, выплескивая вместе с водой из ванной младенца моей певческой мысли. А Николаю я уж и подавно не говорю, а надо бы сказать:

– Коля, хорош! Ты, я знаю, отличный и тонкий аранжировщик, а я стихийный недоносок. Но всякое сценическое действие имеет смысл, только если обречено на успех. Нас же спасет только энергия, а во мне ее хватит, пожалуй, на разок-другой...

У меня нет права ломать им кайф, и я не говорю ничего.

А город тем временем почти повеселел зеленью и похорошел.

Я нарочно сочиняю бредовую композицию а ля я памятник воздвиг, в которой пространно утверждаю, что все теперешнее чушь собачья, а я да Николай, мы еще дадим всем про это самое. Композиция называется Мужчина это рок.

Намереваясь подтвердить делом объявленные претензии на мужчинство и желая как-то подпитать серьезное гуманитарное дело, я отправляюсь за неделю до фестиваля в дачный поселок Дивинское с топором и пилой. Володя Мартынов, старинный приятель времен бандитских налетов на Муху и химфак, а теперь округлившийся и лысеющий макетист, нечаянно получил заманчивое предложение. Заманчивое предложение – это сруб в двенадцать несчастных венцов, это стропила, это ломовая работа и быстрые деньги. Что ж, мужчина – это рок, соглашаюсь я на его предложение поучаствовать в плотницкой затее. А если рок – это я, то и плевать на злое майское комарье и мошку, от которой на ночь приходится заматываться в тряпье, но даже сквозь тряпье до утра поют под ухом кровососущие гады; а если рок – это я, то и плевать, что бревна мокры и тяжелы, офигеть можно, и может развязаться пупок, но видать его хорошенько когда-то завязали, и мы эти офигенные бревна раскатываем и рубим пазы и замки целую неделю, поскольку рок там или нет, но у Мартынова семья и сыну нужен мопед, а у меня серьезное гуманитарное дело и если б раньше знать, насколько оно серьезно, то, может, и хватило б ума подыскать себе дело посчастливей и повеселей. А повеселей – сочинять песенки и дрыгать ножками на сцене, хотя и это веселье обошлось много кому боком, и, махая топором перед фестивалем, я прихожу к временному выводу: Ведь и нет, брат, такого дела в нашей пролетающей жизни, которое не потребовало б хоть малости пота и мозолей до крови...

Тут поспевает и настоящая кровь. Мы заканчиваем нижний венец и на скобах пытаемся приподнять семиметровое, сырое офигенное бревно и посадить на замки. Всесильный рывок – и Володя отлетает в сторону, падает на топор, разрубает запястье, бежит к палатке, я бегу за ним, ищу бинт, пугаясь, глядя, как сочится кровь из зажатой раны... Рана не так страшна, как показалось со страху, но все равно надо ехать в город и накладывать швы. Но все одно я собираюсь ехать в город, чтобы после топорино-комариной недели правомочно заявить с фестивальной сцены все, что думаю о мужчинах...

Да, есть товарищи-начальники, не желающие видеть в нас с Николаем ничего, кроме мумий. В том десятилетии они подходили на цыпочках, и мы их знаем, как солдат томление, и теперь им не в кайф, если мумии оживут и, не дай бог, выскажутся с фараонской бесцеремонностью.

– Почетное право открыть фестиваль мы предоставляем Городу, – объявляют на собрании артистов перед боем.

Ага, – думаю я, – открывающий всегда в пролете. На нас станут электродерьмо отстраивать. Открывающие всегда проваливались на их фестивалях.

– Модель и Алиса в первый день после Города, а во второй день с утра... так-так... и вечером Аквариум... а потом...

– А жюри? – спрашивают артисты.

– Такие-то и такие-то, – отвечают начальники рок-н-ролла.

– Это же враги первостатейные! – не нравится артистам.

– Еще мы проведем в жюри таких людей, которые станут отстаивать принципы и наши идеи.

Конечно, идеи! – злюсь я. – Всегда находятся идеи и те, кто желает их отстаивать. Ведь безболезненно и выгодно, не умея ничего, иметь идеи и намерения их защитить.

Я думаю и о том, как умеют они сплотиться вокруг любой малости, дающей возможность, не умея ничего, иметь все.

А теперь говорят о билетах, а это тасовка номер один.

Начинается ругань. Делят билеты. И это не смешно.

– Участникам давали по пять! – кричат артисты.

– А теперь по два, – отвечают начальники.

Ругань продолжается. И все делят билеты. Это не смешно, потому что артист готовится к любительскому фестивалю год, тратит время жизни и деньги, и не получает за работу ничего. За его работу получает ДК, продавая тысячи билетов, много кто получает, но меньше всего артист. Будет неправдой сказать, что артист не получает ничего. Фестиваль – это пять концертов, а если тебе как участнику дают пять комплектов, то в сумме выходит двадцать пять билетов, которые перекупщики оторвут с руками, ногами и головой до червонца за билет, то есть, сокращая билетные льготы для выступающих, сокращают их возможную зарплату.

Я всегда говорил, что хуже всего быть рок-артистом, а лучше всего защищать идею и не уметь ничего.

ДК продает тысячи билетов, но не через кассу. По заявкам на предприятия. Наверное, и по липовым заявкам. У маклеров комплект фестивальный стоит до сотни и комплекты берут, еще как берут, ведь на фестиваль приезжают из разных городов провинциальные троглодиты, и им не жаль на троглодитство своих провинциальных денежек.

Ругань ни к чему не приводит. Выдают по два комплекта. Я бы артистам объяснил, как получить по пять в одну секунду. Я же знаю, как тасуются на билетах в принципе, И в принципе чую крутежку за версту, но мне просто лень организовывать восстание. Наверное, приятелям-начальникам потому и радостней думать, что мы с Николаем мертвые, великие мумии.

Я подхожу после собрания и говорю:

– Первыми – это ж подставка. Я и так вылезаю раз в пятилетку, а вы меня подставляете.

– Нет. Ты не прав. Во-первых, Городу логичней открывать фестиваль. Ты сам понимаешь. Во-вторых, выкатывает ЛДМ Динаккорд, и вы успеете покатать программу.

– Динаккорд? – спрашиваю я. – Будет Динаккорд? И дадут покатать программу?..

В последний день весны почти жарко. К двум часам лечу в ДК катать программу на Динаккорде. До-мажорная губная гармошка Хохнер со мной, театральная драная футболка со мной, театральные тапочки со мной. Ага, я же звезда рок-н-ролла и от меня до Земли несколько световых лет!..

Сценический образ подсказывает бытие – я мужик с топором в руке, от меня должно нести махоркой и сивухой. Решили Городом сгоряча: в конце отделения под гвоздящий риф Сереги колуном порублю на дрова дюжину чурок. Но не нашелся колун и желающие приволочь чурки. Зато Николай обещал подыскать на стройке, которую охраняет, сутки через трое, пару новеньких, но незаметно расколотых кирпичей. Мужчина – это рок! Буду поддельно ломать кирпичи на сцене. Хватит с троглодитов и липовых кирпичей...

Я прилетаю в ДК гонять на Динаккорде программу, но Динаккорда нет еще, зато есть Николай. Он стоит злой с приятелем возле запертых служебных дверей. Приятель желает пройти на открытие фестиваля и заготовил целую сетку классических русских взяток.

– Не открывают, – говорит Николай не здороваясь. – Охренели.

Я стучусь в стеклянную дверь.

Мы этому вшивому домику культурки план за так делаем, а они... – думаю, но не говорю ничего Николаю, а спрашиваю:

– Жак где?

– А-а! Изобретатель пипетки. Он внутри, говорят, на сцене ковыряется.

– Короче, – говорю, – Пойдем-ка на солнышке загар половим.

– Пойдем к реке, – говорит Николай. – У Пети тут... Лучше у реки. Понятно, – думаю. – Конечно, Петя. Как нас эти Пети любят, и как не прочь теперь с ними поякшаться Николай.

– Пойдем, – соглашаюсь, – хоть к реке, хоть куда.

ДК чист, благообразен; светел, а за ним мазутный обрыв к Неве. По нему мы спускаемся к самой воде и устраиваемся возле ржавой бочки, Петя шуршит свертком.

– Ты не забыл – нам играть сегодня. Сыграешь?

– Нормально, все нормально, старик.

– А это? – Я киваю на Петю и его сверток.

– Только лучше будет.

Тепло так, и вода рядом, сидеть бы и сидеть. И никакой, главное, истерии после плотницких забав. Кайф!

– А кирпичи! – спохватываюсь я.

– Вспомнил, – усмехается Николай и расстегивает сумку. – Держи. – Он достает гладкий яркий кирпич с симметричными дырками, словно это сырный оковалок.

– Совсем не видно, что сломанный.

– Целый день искал!

Николай мне не нравится. Но я не диктатор, и его право нравиться или не нравиться мне.

Над обрывом появляется Жак.

– Динаккорд е? – спрашивает Николай.

– Нет, – кричит Жак с обрыва. – Везут.

– Пойдем? – предлагаю Николаю. – Настроиться надо. Да и с барабанами разберешься.

– Пускай они меня позовут, – говорит Николай.

– Ладно, сиди. Позовут, когда надо будет. – Я поднимаюсь, но и Николай поднимается.

– Дождешься их, – говорит. – Ладно, покачумали.

Мы поднимаемся к Жаку. Тот посматривает на Николая и посмеивается. Возле ДК уже шеренга милиции и толпа троглодитов. Нас пропускают в стеклянную дверь служебного входа и мы находим свою артистическую комнату.

– Виртуозы явятся, нет?

– Все нормально. Они за примочками полетели.

Слоняюсь по полупустому ДК, сижу в буфете над стаканом сока, мотаюсь по фойе, где разглядываю разноцветную выставку с фотографиями модных рок-артистов. Наташа-фотограф смеется за спиной:

– Я ваших фотографий не делала. Скажи Николаю спасибо. Слайды мои посеял... Плевать мне на твои фотки, – думаю, но тут же неожиданный холодок обиды растекается под сердцем. У Наташи-фотографа целый архив негативов. Она снимает уже лет... не знаю сколько, но много. Даже штамп свой – Наташа: поп-фото. Желающие могут приобрести фотки любимых рок-артистов по рублю за фотку. А Николай, значит, ей насолил, и она, выходит, не станет нас продавать по рублю. Да и кому мы нужны! Были б нужны, намолотила б кубометр фоток и не помнила б обид. Я всегда говорил, что рок-артистом быть хуже всего.

Но хуже всего то, что желанный Динаккорд привозят только за час до начала. Сто человек, наверное, бегает с причиндалами рок-труда, но они-то могут спрессовать время и извлечь через час хороший звук, а я вот, мне, можно сказать, арии петь, Бориса Годунова и Фигаро одновременно, если по качеству и – нет, то по отдаче трижды – да; а вот как мне в оставшихся шестидесяти минутах собрать себя, Николая и наших виртуозов в кулак, привыкнуть к залу и звуку в зале, походить по сцене и пробно подрыгать ножками и по десятку тактов из каждой арии врубить перед пустым залом?..

Жак чокнулся от сотни бегающих человек, а ведь ему лично следует разобраться с пультом, которого он до того и в глаза не видел. Кто только не достает Жака! Со сцены орут виртуозы, просят звука в мониторы, а он смотрит в точку и ноль реакции.

– Жак, – отвожу его и впихиваю в кресло где-то в девятом ряду. – Жак, слушай меня внимательно.

– Все будет нормально, – отвечает Жак.

– Да, все уже нормально, но послушай, Жак. Ты слышишь? – Жак не слышит. – В конце мой номер с гитарой. Мужчина – это рок. Да, Жак? Ты обещал притащить двенадцатиструнку. Притащил?

Жак не слышит. Я хлопаю его по плечу и предлагаю:

– Выпить хочешь?

До него доходит. Он мотает головой и отвечает со смешком:

– Нет, я не пью. Знаешь, я екнусь сейчас. Ничего в пульте не понимаю... Все будет нормально.

– Гитару ищи.

– Гитара. Конечно!..

За кулисами тасовка из кучи парней, но больше из девок, которых провели без билетов по липовым спискам артисты за разделенные симпатии. Вот девки и колбасятся тут. В зал уже впускают троглодитов, и трендит звонок. Из тасовки возникает Жак с самопальным Стратакастером типа Джипсон.

– Я ж говорил, – говорит Жак, и я примеряю гитару, как примеряют чужой пиджак, когда нечего одеть на вечеринку и некогда выбирать,

– Ты говорил, – соглашаюсь я.

В нашей комнате Николай и Петя, а виртуозы, кажется, еще возятся с примочками. Николай выглядит прилично и говорит:

– Не сходи ты с ума. В нашем возрасте это не прилично.

– Тогда скажи Пете, чтобы доставал из свертка.

Мы так сидим недолго плюс пепси-кола из домкультуркиного буфета и уже балагурим, а Николай говорит:

– Главное, чтобы Кира не завелся.

– Хватит и Сереги. Ты прав.

Объявляют в динамике на стене, что пора выползать, и мы выползаем в театральных тапочках, футболочках, джинсишках и пиджачках, чуть покачиваясь от переживаний, выползаем в тасовку коридора и я кричу:

– Кира где?

– Я здесь, – возникает Кирилл. – Мой выход.

– Твоя увертюра, Кира. Дай им.

Там сцена желтеет от огней и шум троглодитов. Туда-сюда, объявляют в микрофон, фестиваль, значит, жюри, вот, козырь на козыре и то да се, пару шуточек, свет сжимается и в полусвет выходит Кирилл увертюрить на клавишах. В полусвете сцены Кира гоняет по клавишам рояля, электроклавишам органа и синтезатора табунок тридцать вторых и шестьдесят четвертых. Заряжает в программу булькающий бас, отбегает на дюжину саженей, а я говорю мужикам:

– Готовность!

Кирилл разбегается и в прыжке бьет по клавишам кулаком, вызывая взрыв Звуков в Динаккорде, а мы выпрыгиваем под взрыв клавишей и взрыв троглодитов. Кайф!

Серега начинает гвоздить рифом, на восьмом такте набегает на малые палочками Николай, а в девятом я запеваю хит из прошлого десятилетия: Двери свои открой... Тогда это волновало кайфовальщиков... Смотри, наши души, наши души летят... Теперь у Сереги супер-риф и супер-Динаккорд у всех нас. На древней дороге, где свет, пыль и мир...

Древняя дорога продолжается, на ней мы в арьергарде времени и я зря не настоял, чтобы не вылезать с Древней дороги. Coda! И троглодиты прохладно постукивают ладонями.

– ...На столе стакан, а в стакане чай...

Вперед по древней дороге в пыли, поднятой обогнавшими лимузинами, на скрипучей арбе, на медленной арбе в пыли одиночества и отставания...

– Посидим молча, посидим! Посидим молча!

Coda! И троглодиты, вняв призыву, сидят молча.

Ни ноты молчания. Гвоздят Серега и Кира рифом, одолженным у Куин. Пора уже дрыгать ножками и выколачивать молчание из троглодитов, если не выходит чистым, понимаешь ли, искусством. И дрыгаю, благо бывший профессионал в смысле ног. Ну и черт с ним! На сцене за успех брата задушишь. Coda!.. Чуток шума есть и пара одобрительного свиста пополам с неодобрительным.

– Вперед, Серега!

Мы убегаем со сцены, и Серега один в одиноком белом луче наступает на троглодитов своим виртуозством и ему минусово свистят враги кивков в хард, но у Сереги не кивок в хард, они ничего не понимают в виртуозстве, им бы только неформально объединиться вокруг все равно чего, и Серега перепиливает их минусовые свистки, оживляя одобрение, после которого к Сереге присоединяется Николай, Жак и Кира, а мне три минуты отдыха и мыслей: почему не катится и где драйв, почему в пригороде Шушары катилось, а теперь драйва нет? Тут не объяснишь – нет и нет. И нет времени разобраться, остановить арбу и на обочине пикникнуть и ля-лякнуть под глоток родниковой воды и сигарету. Три минуты, как три копейки, уже в прошлом, а я на сцене опять И недавнее прошлое мое стоит за кулисами...

Драматическая, программная моя ария. В ней хотел чистым плачущим кристаллом обо всем разом. Вез маски, без стеба, без шизовки, без всего того, что обрекает на успех, без теперешнего декаданса, без подкрашенных губ и глазок, кокетничающих с патологией, без всего того, что оккупировало сцену моего любимого жанра, от которого я чесанул много лет назад...

Припев наступает из соль-мажора в си-минор, в фа-диез-минор, в си-минор, как у попа была собака, по кругу, кайф!

– Слышишь ли хруст в сплетенье ветвей? – Я слышу хруст в голосовых связках, их нет смысла жалеть раз в пятилетку. – В этой ли чаще пропасть нам! – Через двадцать минут голос от форсажа сядет, станет першить в горле, но через двадцать минут будет все равно. – Сплетенье жизни в сплетенье смертей! В этом городе, как в чаще лесной! – Соль-мажор, ми-минор... по кругу, по кругу, кайф!.. – В этом городе шаг за шагом! нота за нотой проживу себя-а! Кто мне поможет и кто подскажет, как жить в этом городе, в этой чаще лесной! – Кажется, связки лопнут, словно мачты в бурю, но паруса уже закатаны к перекладинам и падает голос с хрипящих высот в риторику полушепота: – Кто там идет за тобой? – За ним синкопа, как хромая собака, и опять: – Кто там идет за мной? – В полунапряжении, готовясь к броску в третьей части, когда голос с Серегиным рифом в одну дуду станут заполнять четверти си-минора и ми-минора, спотыкаясь на фа-диезе, а я поперек такта программно завою: – Спа-си меня (риф и подпевка унисоном), спаси! Пропускаю четверть, Догоняю фоновым речитативом: – Так надо, да! (Риф и подпевка унисоном.) – В этом городе, кто поможет мне! – спотыкаюсь на фа-диезе и обрываюсь полукатарсисом в наступившей code...

Потом я помню в общих чертах. Я дрыгал ножками и изображая тупое фуэте. Болело плечо, натруженное топором, и спина, офигевшая от бревен. Я дрыгал ножками, крутил фуэте, поглядывая, как Николай колотит, и переврал несколько раз слова, смазав две codы.

Странно, но теперь между залом и рок-артистами отношения довольно враждебные, С неформальными объединенцами надо заигрывать, и с ними заигрывают те, кто работает в рок-н-ролле профессионально. Слава богу, мы не работаем профессионально, и, слава богу, в фестивальном зале фифти-фифти неформальных объединенцев и знакомых зрителей, последние и оживают назло неформальным объединенцам и стучат ладонями уже в нашу пользу...

Нарочно всех ругаю и прославляю себя, подбрякивая на Стратакастере типа Джипсон. Мужики отвалили со сцены на пока, и теперь мой сольный Номер. Нестандартно долго всех поименно ругаю и хвалю себя, и только под завязку выбегают мужики и в последнем припеве, когда я хрипло декларирую уже и себе надоевшее: Мужчина – это рок! – обозначают мужики контрапунктом Барыню, а я сбрасываю с плеча Стратакастер типа Джипсон и лечу на авансцену, где меня поджидают кирпичи. Гвоздь, одним словом, программы. Троглодиты уже не рычат на нас и, чтобы закрепить в их яичных мозгах родившуюся доброжелательность, поднимаю первый кирпич...

Кирпич новенький такой – фиг подумаешь, что сломан. Шмяк! С размаху о колена поддельно разбиваю разбитый и неуправляемая половина летит в первый ряд, задевая заслуженную певицу эстрадного жанра, оказавшуюся там по большому блату, а вторая половина попадает в усилитель Динаккорда и гасит в нем лампу. Ломаю второй кирпич, рву на себе футболку – ух! мужчина – это рок! – и убегаю за сцену. Можно было просто натащить кирпичей груду, а не репетировать музыку полгода неизвестно зачем.

– Крутой кайфовый попс! – такого более знакомые троглодиты не говорят, только многозначительно хмыкают за спиной, а в газете Смена через неделю читаю:

Открывала фестиваль группа "Город". В ее составе мы увидели Нашего Ветерана – живую "реликвию" ленинградской рок-музыки. Жаль, постоянные гитарные "запилы" и невыразительный вокал подпевки не позволили Нашему Ветерану донести до зрителей свои интересные тексты.

Осенью в Рок-клубе по рукам ходили бумажки, сочиненные тамошними мыслителями, и в них:

Группа "Город" была с ностальгической теплотой встречена теми, "кому за тридцать", и с глубоким недоумением – молодежью. Дело в том, что руководители "Города" – Наш Ветеран и Николай Корзинин – в прошлом являлись организаторами первой в Ленинграде русскоязычной рок-группы "Санкт-Петербург". Это было еще в начале 70-х, и легенды об этих сказочных временах передаются из уст в уста и по сей день... Наш Ветеран неоднократно предпринимал попытки "камбэка", и в этот раз все, казалось, должно быть удачно: Корзинин – на барабанах, "Жак" Волощук (экс-"Пикник") – бас, блестящий гитарист Сергей Болотников да и сам Ветеран в неплохой форме.

Но что-то не сложилось. Хотя "ветеранские" тексты – одни из самых интересных, они совершенно русские, а нежелание "Города" становиться в позу "героя" глубоко симпатично. Но Для Нашего Ветерана – это хобби. А хобби есть хобби. Результат – неполная отдача на сцене... Так что, увы, все шоу "Города" смахивало на пышную свадьбу, где возраст невесты исчисляется седьмым десятком. "Горько"! И обидно...

Иду в ледяных сумерках вдоль пирса, вдоль заборов и кирпичных зданий к вокзалу, В электричке тепло и дурно пахнет. Мне ехать час почти, дремать и зевать. В безделии часа и зевоте Я вспоминаю, как в семьдесят четвертом, развалив Петербург, Николай, Витя и Никитка полетели, закусив удила. Они стали первыми номерами среди концертирующих перед рок-н-ролльными люмпенами и два сезона поддерживали кайф на высшей отметке, пока не оказались в Красноярской филармонии, куда их заманили

Пресловутым длинным рублем. Ох, намерзлись и наголодались, рассказывал Витя, они Там, обжиленные в итоге должностными филармонистами. Их наняли в чесовую команду подыгрывать певцу-махинатору, и высшая отметка их кайфа не канала вовсе в тамошней филармонии. После Колокол перевоплотился в кабацкий бэнд и сперва успешно карасил в гостинице на Чегете, куда съезжалась окологорнолыжная публика. Там мужики отхарчились на карасях и привыкли к сытой жизни. Караси присылают за персональный музыкальный заказ, он стоит пять или десять рублей, и случалось карасей за вечер хоть пруд пруди. А местные кавказские жители расплачивались анашой. У них анаши больше, чем денег, хотя и денег навалом.

Тогда мужиков и накрыли случайно. Приехали серьезные люди и нашли в джинсах у Вити масть. Серьезные люди приехали разобраться по поводу предыдущего кабацкого бэнда, через который в Ленинград шли крупные партии масти. Витя выезжал в Ленинград отнекиваться и отделался в итоге легким испугом, но караси на Чегете шли и шла масть. Никитка закайфовал серьезно и сел на кокнар, а теперь вот – на полтора года. Он был уже на кокнаре, когда его пригласили в Москву работать в известном, а теперь так и просто маститом проф-рок-оркестре. Он там здорово поиграл на скрипке и гитаре, вернувшись после в Ленинград с короткой славой и без единого гроша. Он мне показывал при нечаянной встрече венгерский музыкальный журнал, на обложке которого красовался в полный рост с Телекастером наперевес, Внизу обложки, в ногах у Никитки, помещалась небольшая фотография Лед Зеппелин.

Мне час почти ехать до города и, вспомнив Никитку, я стал вспоминать тех, кому кайф рок-н-ролла вышел боком. Н-да, здесь мы похоже, вышли на уровень мировых стандартов.

Я вспоминаю Валеру Черкасова из группы За, его толковые суждения о музыке и суждения вообще и то время, когда он решил не писать диплом в Университете, а стал дышать химией. Была такая у рок-люмпенов мода, и мне тогда это казалось смешным. Но, вдруг, я узнал, что Валера пытался покончить с собой: взял два скальпеля, упер в стол и уронил на них голову, стараясь попасть скальпелями в глаза. Он не умер, даже уцелел один глаз, но не уцелел разум. Он сам хвастался диагнозом: параноидальная шизофрения. Он стал страшен в общении, словно черные щупальца безумия душили тебя в его присутствии. Говорят, он пытался переложить на музыку Конституцию, озвучивая ее двумя аккордами параграф за параграфом и записывая на магнитофон. Через несколько лет он умер на кухне своей однокомнатной, жарким летом умер в одиночестве, и пришлось жильцам ломать дверь – страшный запах разложения проник в соседние квартиры.

Пусть не многие так кайфовали, но зато с лютым российским упорством. Несколько лет назад умер Александр Давыдов из популярных Странных игр. Несколько отличных музыкантов отсидело за кайф сроки. Добрый мальчик с мягкой улыбкой, приличный поэт, сочинявший тексты для Николая, попался в милицию с двумя граммами пластилина. Отделался легким испугом условного срока. Мальчик проскочил зрелость и похож на старика.

Да и без кайфа кайф рок-н-ролла поразбросал и покосил многих. Российское наше лютое упорство!

Жора Ордановский лет десять упорствовал, пока его Россияне не стали в начале восьмидесятых первой рок-группой города. В январе восемьдесят четвертого Ордановский пропал без вести (в мирное-то время!), и недавно в Рок-клубе провели концерт в его память.

Был у Вити Ковалева приятель, друг детства. Тоже Жора, тоже, как Витя Ковалев, мастеровой, с выразительным лицом парень и крупными рабочими руками. Тот Жора очень любил Дип Пепл. Он так любил Дип Пепл, что изловчился жениться на английской девице и уехал в Англию, чтобы ходить на концерты Дип Пепл. Ходил, наверное. Приезжал через несколько лет, привез Вите Ковалеву фирменные басовые струны. Сидел у Вити на кухне и молчал. Лишь сказал, что работает садовником. И все. Витя Ковалев говорил, будто у английского садовника Жоры такие руки, такие мозолистые и натруженные, что руки нашего тракториста по сравнению с его, Жориными, сойдут за холеные руки пианиста или фокусника.