Текст книги "Кайф"

Автор книги: Владимир Рекшан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Арсентьев, – представился человек с полномочиями. Он смотрелся года на двадцать четыре.

Арсентьев сел, потер зябко ладонь о ладонь, помолчал и начал говорить, словно не для меня, а вообще, лишь изредка бросая короткие взгляды:

– Есть идея организовать клуб. Некое сообщество людей, объединенных одними интересами и таковой опыт уже имеется по организации фотоклубов, филателистических и нумизматических клубов. С молодежью, увлекающейся рок-музыкой, дело обстоит не просто, но есть мнение, которое я представляю, что стоит попробовать и объединить их, и сбить нездоровый ажиотаж, который музыкантам только вредит, и дать рост наиболее талантливому.

– Санкт-Петербург – самая крутая команда в городе! – это Коля Васин перестал кайфовать и включился в разговор.

Арсентьев посмотрел на меня внимательно и продолжил:

– Но и много, естественно, противников. Поэтому мы должны сперва организоваться, представить программу действий, провести ряд мероприятий и поставить противников перед фактом. Эта анархия, это каждый за себя – ничего не даст. Может, стоит подумать и приобрести общую клубную аппаратуру и тем гарантировать профессиональное звучание всякого выступления.

– Да, да, аппаратура нужна! – Я был согласен. Я был согласен объединиться хоть с чертом лысым, чтобы гарантировать профессиональное звучание, и не мог сдержать волнения перед нашим человеком, обладающим полномочиями.

– Уже согласились Аргонавты, Белые стрелы, Славяне и даже Фламинго. Мы победим, старик! – воскликнул Коля Васин.

Помню, опять было холодно, но лед на Неве уже сошел. Мне велели явиться в один из воскресных дней к Медному всаднику, что я и сделал. Большая группа волосатиков по велению Арсентьева также явилась к памятнику. По ходу приветствуя знакомых, подхожу к Летающему суставу.

– Чего ждем? Что-то будет, Мишка?

– А все ништяк, чувачок, ништяк! Зачем-то ведь звали.

Я завидовал простоте его реакций, чувствуя, что неожиданная слава делает меня осторожным и даже пугливым.

Подходили знакомые, посмеивались, подошел Коля Басин, восторженный голос его слышался издалека. Он был в кожанке времен Пролеткульта, кепке восьмиклинке, сшитой из потертой джинсовой ткани, крупный круглый значок на лацкане кожанки с I Love John походил на мишень, и вся наша пестрая группа походила на мишень. Но выстрела не произошло. Раздалась команда и мы двинулись к дебаркадеру, что стоял у парапета напротив Медного всадника и, к общему удивлению, погрузились на речной трамвайчик, который тут же и отвалил от дебаркадера.

Появился Арсентьев. В аккуратном плаще строгой расцветки, с аккуратным пробором. Он вежливо приветствовал каждого рукопожатием. Ладонь у него оказалась холодная, а пальцы цепкие и сильные. Руководителям групп предлагалось пройти в овальную каюту, а рядовым деятелям рок-музыки – в общую.

– Касты какие-то, – расстроился Мишка. – Вы, значит, брахманы, а мы пушечное мясо рок-н-ролла? Н-да. Ништяк!

В овальной каюте собралась элита и Арсентьев повторил более развернуто то, что я уже слышал на Ржевке, и предложил наметить конкретный план и проект Устава создаваемого Клуба. Говорили много глупостей, Арсентьев конкретизировал и поправлял, а еще конкретизировала и поправляла такая же белокурая и голубоглазая, как Арсентьев, молодая женщина, так же строго и аккуратно одетая и причесанная. Арсентьев и Белокурая сидели рядом. Дебаты продолжались бесконечно и я вышел в общую каюту, где оказалось веселее и бесшабашнее. Брякала посуда, курили – табачные облака клубились над головами рок-н-ролльщиков, запах горчил.

Музыкальная общественность изъявила желание и желание исполнилось речной трамвайчик подошел к ближайшему дебаркадеру и выборные от рок-н-ролльщиков рванули в ближайший гастроном. По их возвращении круиз продолжился.

В итоге приняли на речном трамвайчике Устав, довольно жесткий Устав, многое запрещалось, постановили скинуться по двадцать рублей в кассу Клуба и от Арсентьева получили указание ждать следующие указания.

Этот вольный, разинский круиз добил сомневающихся, и теперь мы представляли из себя ярых сторонников долгожданного Клуба, что принесет долгожданную легальность, признание и профессиональное звучание.

А пока что квинтэссенцией сезона, катаклизмом года, землетрясением нравов... Мухинскому училищу исполнялось сколько-то там круглых лет. Нас, как сиюминутных знаменитостей, чуть не слезно просили украсить выступлением Санкт-Петербурга юбилей. Мы и украсили, чем смогли.

На вечер прибыло много выпускников прежних лет и они, придя по пригласительным билетам к началу вечера, увидели огромную толпу, сгрудившуюся у дверей, запрудившую даже пол-улицы, на которую выходил фасад училища. Испуганный милиционер пытался объясниться с толпой через мегафон, но толпа имела навык, толпа стояла стеной, и обладатели пригласительных билетов в большинстве не смогли попасть в училище, а наиболее активных, возмущавшихся вслух, пытавшихся пробиться к дверям юбиляров, милиция как раз и забирала. Имевшая же навык толпа напирала, но напирала, не нарушая явно предписаний социалистического общежития.

Я оказался в толпе, и меня передали через толпу к дверям на руках. В самом училище оказалось не лучше. Затейливые коридоры барона Штиглица походили на цыганский табор. Единственно, что не жгли костров. Осторожность и пугливость во мне прогрессировали и приводили к противоположным проявлениям. И хотя я более не практиковал выбегать на сцену босиком, но на колени все же падал, и метался зверем, и прыгал через колонки, и кричал в микрофон про осень и сердце камня. А Володя лишь еще более преуспел в синкопах, а Серега еще и дул в губную гармонику, а Мишке хоть и было иногда не до клавишей, но зато еще более он соответствовал прозвищу Летающий сустав, летая по сцене с бубном и чаруя экзальтированных болельщиц.

Теперь я даже ставил под удар родителей: они занимали довольно серьезные должности на производстве, и на одном из совещаний по идеологии упомянули так называемую рок-музыку, упомянули и Санкт-Петербург, приписав ему чуть ли не монархистские настроения.

Я этого не понимал. Мы ведь просто сочинили музыку и слова к ней. И просто выступали не бог весть на каких подмостках. Может, это была хреновая музыка и слова, но мне казалось, что, наоборот, Петербург, запевший на родном языке, достоин пусть не поддержки, но хотя бы невмешательства. И я очень надеялся на Клуб, на Арсентьева и на его значок с золотой веточкой.

По сложной системе конспиративных звонков узнаю – ночью, на улице Восстания, в здании бывшей гимназии произойдет встреча лучших клубных музыкантов с польской рок-группой Скальды, приехавшей в СССР на гастроли. Иметь при себе три рубля на организационные расходы. Играют с нашей стороны Фламинго и Санкт-Петербург. Под утро – джем, то есть совместное и импровизационное выступление музыкантов из разных составов. Лишнего не болтать. Аппарат выкатывает Фламинго.

Не болтая лишнего, собираемся и едем в метро, встречаем в дороге Никиту Лызлова, бывшего участника одной из университетских групп. Никита учился на химическом и там устраивал Петербургу концерт.

Не болтая лишнего, зовем Никиту с собой.

– Ночью! Концерт со Скальдами? Бред! – У Никиты крупное, вытянутое лицо и широкий лоб марксиста, грамотная усмешка и прочный запас юмора, – Но ведь разыгрываете!

Заключаем пари и едем, на улице Восстания находим гимназию – тяжелое, мертвое, без света в окнах здание. В дверях быстрая тень – открывают. Поднимаемся по гулкой, пустой лестнице и оказываемся вдруг в большом ярком зале, с узенькими, занавешенными окнами. Народу мало – все знакомые. Но незнакомое чувство простора и свободы в ограниченном просторе гимназии, в которую они вошли по-человечески через дверь, а не через пресловутую женскую туалетную комнату, это незнакомое состояние делает их робкими, тихими, даже серьезными.

Знакомят со Скальдами. Братаны Зелинские, Анджей и Яцек, с сотоварищами – очень взрослые и соответственно пьяные славяне. Арсентьев тут же, и Васин, и всякая музобщественность, обычный мусор, которого – чем с большим напором катила река рок-н-ролла – всегда хватало.

Играет Фламинго, играет Санкт-Петербург. С помощью проигранного Никитой пари разошлись-таки в непривычной обстановке и комфорте, и я свое откувыркался по сцене и падал несколько раз на колени, про себя понимая, что пора менять имидж Петербурга, имидж ярых парубков на что-то другое, на имидж людей не стремящихся к успеху, а достигших его.

Братья Зелинские, надломленные гастрольным бражничеством и буйством ночного сейшена, на вопрос Росконцерта – с каким из советских вокально-инструментальных ансамблей Скальды согласились бы концертировать? ответили:

– Если пан может, то пусть пан даст нам Санкт-Петербург, – ответили и, говорят, заплакали.

Пан из Росконцерта не знал про Санкт-Петербург, а если и знал, то знал так, как знала Екатерина II про Пугачева – страшно, но очень далеко, а между мной и им не один полк рекрутов и не один Михельсон – преданный генерал...

После комфортного сейшена на улице Восстания конспиративный авторитет Арсентьева и, конечно же, Васина стал непререкаемым. Мне же казалось – я более не распоряжаюсь полностью своим детищем, своим Санкт-Петербургом, а становлюсь исполнительным унтером в железном легионе Арсентьева.

Его адепты, закатив невидящие глаза, повторяли: Идея – Наша идея – Идея нашего Клуба – Мы не позволим, чтобы кто-то предал нашу идею! – Наша идея священна!

Однако черт с ними, – думалось мне. – Должны же быть и толкователи, священные авгуры, стоики и стойкие талмудисты. Если есть священная идея, то, пусть их, значит, она есть. Главное, Клуб – это глоток свободы, это минимальный комфорт, это будущие концерты без глупой тасовки с администрацией, которой вечно объясняй, что ты не чайник и не монархист, и не бил ты окон и не сносил дверей, хотя и рад, что кто-то бил и сносил, поскольку, если ты, администратор, видишь в нас монархистов, то мы видим в тебе козла вонючего, а точнее монархиста в квадрате, ведь это нужно быть стопятидесятипроцентным монархистом, чтобы услышать в наших лирических, пардон, песнях прокламацию абсолютизма!

В чем никогда не было дефицита, так это в дураках. Мы же стояли в первых их рядах...

А землю все-таки пробудило тепло, от тепла земля проросла травой, деревья – клейкими листочками. Ночи же от весны к лету становились все светлее, пока не вылиняли, как тогдашний мой Wrangler, купленный за тридцатку и застиранный до цвета июньских ночей.

Я отвечаю теперь не только за Санкт-Петербург, но и за группу кайфовальщиков, любителей подпольных увеселений. Санкт-Петербургом я распоряжаюсь не полностью, но зато кайфовальщики теперь в моих руках.

По системе конспиративных звонков узнаю время и номер телефона. Звоню. Голос женский.

– Группа номер пятнадцать, – называю.

– Двадцать три – тридцать, – отвечает. – Адрес – улица Х, дом У.

Звоню кайфовальщикам и договариваюсь возле Финляндского. Конспирация вшивая. Из цветасто-волосатой толпы, пугающей своим видом спешащих к субботним электричкам трудящихся, ко мне пробиваются кайфовальщики из группы номер 15 и сдают по трехе. Погружаемся толпой в удивленные трамваи и, громыхая, укатываем на улицу Х, дом У.

На Охте находим дом – школа нового, индустриально-блочного типа. А ночь светлее юности...

Арсентьев и подруга его белокурая – словно клуха и петух, а яркий галстук Арсентьева только подчеркивает сходство.

В зале битком. Несколько киношных софитов стоят возле сцены, а на сцене мрачноватые поляки из группы обеспечения Скальдов раскручивают провода. Сдаю трешницы кайфовальщиков Арсентьеву в фонд Клуба. Разглядываю мрачноватых поляков и ту аппаратуру, что они подключают. Аппаратура что надо – Динаккорд и клавиши Хаммонд-орган. Появляются братья Зелинские с сотоварищами. Такие веселые. Они опять в России на гастролях. И, полтыщи кайфовальщиков в зале становятся все веселее. А в спецкомнате поляков веселили на трешницы кайфовальщиков.

Скальды выходят на сцену играть на Динаккорде, а зал орет им, а старший Зелинский пилит на Хаммонд-органе, а младший – на трубе или скрипке. И сотоварищи пилят на басе и барабанах. А когда Скальды на прощание играют Бледнее бледного из Прокл Харум, в зале начинается чума. Или холера. Какая-то эпидемия с летальным исходом в перспективе.

– Ну, полный отлет! – кричит Летающий сустав, а рыжие Лемеговы ухмыляются нервно.

Эпидемия продолжается и когда Скальды уходят со сцены в ту комнату, где их поджидает Арсентьев и Белокурая с парочкой приближенных добровольцев-официантов из рок-н-ролльщиков.

Мрачноватые поляки сворачивают Динаккорд и Хаммонд. Мы только хмыкнули.

Пока кайфовальщики чумеют в зале и на ночной лужайке возле школы, Аргонавты вытаскивают свои самопальные матрацно-полосатые колонки, а я думаю, что и это, пожалуй, сгодится для бандитско-музыкального налета.

Играют Аргонавты, – нормально играют и нормально поют, и лучше всего поют на три голоса из Бич Бойз, но это так – вчерашний день. А сегодняшний день – это мы, Санкт-черт-возьми!-Петербург, думаю я, чувствуя, как привычный озноб пробегает по телу, и это значит – выступление получится.

И оно получается. Рвем Аргонавтам все провода. В зале то же самое. Только в квадрате. Или в кубе.

Далее Зелинский на четвереньках выбирается на сцену и джемует по клавишам, а перед ним пляшут ленинградские мулаты Лолик и Толик до тех пор, пока Зелинский не падает в оркестровую яму. Веселая жизнь! Кайф!..

Хранится у меня пара затертых фотографий той ночи июня 1971 года. Косматый молодой человек в белых одеждах бежит по сцене с гитарой. Лица не видно почти. Тут же Серега, Володя, Мишка – дорогие моей памяти товарищи, объединенные порывом настоящего драйва, музыкального движения, гонки. И по мгновению, вырванному фотографом, можно восстановить вкус времени, как по глотку воды – вкус реки; а вкус тех лет – терпкий, с горчинкой противостояния, через которое входящее поколение больших городов пыталось, путаясь в чащобах, осознать себя. Да и не все вышли из чащи к ясным горизонтам, но ведь начинались те самые семидесятые, о которых теперь сказано миром скорбно и зло. И не хочу я героизировать или романтизировать наше стихийное, противостояние тому, о чем теперь сказано миром скорбно и зло, но лишь предположить, что молодости, может быть, дан дар предчувствия больший, чем опыту... Да, опыта у нас не было совсем...

Параллельно с концертами Арсентьева еще проходили не централизованные новой властью выступления, и тут стоит вспомнить двухдневный шабаш в Тярлево в большом деревянном клубе, на сцене которого Санкт-Петербург набрал-таки еще очков сомнительной популярности в компании с другими популярными тогда рок-группами – не стану врать и называть их, поскольку не помню точно. Но точно помню – Коля Васин лез целоваться от восторга, а после рок-н-ролльщики и кайфовальщики победно шли к станции, но по дороге рок-н-ролльщиков и кайфовальщиков, возглавляемых Колей Васиным, атаковали тярлевские дебилы и гоняли по картофельным полям, удовлетворяясь, правда, лишь внешним унижением пришельцев.

Весной и летом 1971 года прошло несколько ночных концертов, организованных Арсентьевым.

Лично я передал ему значительную сумму из трешниц кайфовальщиков и как-то, прикидывая перспективы, неожиданно пришел к простой и страшной мысли: Ведь это же просто афера! Нас же просто подсекли, словно рыбину на блесну, на блестящий значок с веточкой! Мы раньше работали и получали от профкомов несчастные восьми-, десятирублевки и покупали, пропади они пропадом, усилители и динамики. Но теперь-то все в руках Арсентьева, а что-то не слышно о признании, о Клубной собственности, мы лишь глубже и глубже опускаемся в подполье, уже чувствуется его сырость и шорох мышей, и далекий пока оскал крыс!

Молодость болтлива, а я был молод, резок и, придя к страшному выводу, стал болтать на всех рок-н-ролльных углах. И не только я – еще несколько смельчаков допетрило до аналогичных выводов. После речей наших только что не крестились и, наговорившись вдосталь, я лично успокоился, тайно надеясь на ошибку. Но волна, так сказать, пошла, и где-то в августе, кажется, Санкт-Петербург вызвали на своеобразный рок-н-ролльный ковер, а точнее в пивной зал Медведь, что напротив кинотеатра Ленинград в полуподвальчике.

Мы с Мишкой притащились в полуподвальчик и, оказалось, полуподвальчик ангажирован Арсентьевым и в этом пивном Медведе нас, то есть Санкт-Петербург, должны судить.

За несколькими столами над кружками и сушеными рыбными хвостами сидели волосатики, но не музыканты в основном, а, скажем так, музыкальная общественность. Они предали нашу идею, – сказал один нервный. Они никогда не были преданы нашей идее, – сказала одна невзрачная. Они пытались провалить наш Клуб, его идею и идею его порядка, – сказал один с выдвигающейся вперед, словно ящик аз письменного стола, челюстью.

– Чего это они? – удивился Мишка. – Эй, мужики! Пивка плесните!

Они, мало сказать, недостойны, – сказал другой нервный. Если чего они и достойны... – сказала другая невзрачная. Если и достойны, то осуждения и... – сказал другой, вперяя в нас вытаращенные глаза, эти два протухших желтка.

Поднялся Арсентьев, быстрым зябким движением переломил пальцы, остановил говоривших движением руки. Он был в костюме и галстуке, хотя на улице стояла жара. На лацкане подмигивал значок с веточкой.

– Дошли слухи, – сказал он и мягко улыбнулся, – но я как-то не верю.

– Конечно! – это Коля Васин не выдержал. – Вы что же! – крикнул он нам. – Ведь неправда, что вы не достойны!

– А в чем дело? – спросил я.

– В том, – быстро ответил Арсентьев, – что разговоры, исходящие из Санкт-Петербурга и ему подобных – это кинжальный удар в спину Клуба, нашей организации. И именно в тот момент, когда решается его судьба, когда сделано много. Возможна и критика, но предательство – есть предательство. А с предателями...

–. Да скажи, что не так! – Васин чуть не плакал.

Все лица пивного Медведя обратились к нам,

Я повторил все, о чем болтали на рок-н-ролльных углах.

– Ясно. – У Арсентьева еще более побледнело лицо. – Ясно, ясно. – Он помолчал, еще переломил пальцы и продолжил: – Предлагаю группу Санкт-Петербург исключить из Клуба. – Все в пивном Медведе замерли. – И не просто исключить, – голос Арсентьева стал крепче, а по щекам поднялось зарево румянца, – а исключить и добиться его полного бойкота! Его полной изоляции! – голос накалялся и переходил в крик: – Мы не позволим! Никогда мы не позволим предателям разрушить здание долгожданного... – Он кричал и крик его завораживал, и я уже жалел, что связался с обладателем такого значка и такого крика.

Арсентьев замолчал, и все проголосовали за исключение.

Я был убит. Но вдруг Мишка, разрушая истерическую пивную тишину, засмеялся:

– Да ну их к хренам, юродивых. Кто они и кто мы, вспомни!

Через день мы с Мишкой укатили на Ярославщину валять дурака и валяли дурака там до осени, а осенью несколько раз ходили как кайфовальщики на трехрублевые сейшены Арсентьева, а после узнали, что Арсентьев арестован.

Каждый из нас получил по повестке на улицу Каляева. Там, в следственном отделе, мы сидели в долгом коридоре, поджидая свою очередь, и лично я не был рад, что оказался прав, я с тоской вспоминал ночные концерты, понимая, что верить теперь не смогу всякому, кто придет с предложением легальности, и понимая, что таких предложений в ближайшее время не последует.

Выяснилось – Арсентьев носил значок не по праву и в смысле значка он, собственно говоря, не являлся никем. Усталый человек из следственного отдела механически задавал вопросы: был ли там-то и там? сдавал ли трешницы и сколько? и про речной трамвайчик, и про Скальдов. Прочтите, распишитесь, свободны. Мы свободно выходили из следственного отдела и тут же устраивали на бульварчике имени Каляева недолгие толковища, а после расходились по своим рок-н-ролльным берлогам, не верящие ни во что. И получалось, что в пивном Медведе вечевали в основном одни, общественность, а на Каляева таскали других, артистов, творцов, так сказать, бедных.

Коля Васин рассказывал, что, узнав об аресте Арсентьева, он в ужасе убежал в лесок, что рос невдалеке от его дома на Ржевке, убежал со знаменитым подарком Джона Леннона и зарыл пластинку в лесу до более счастливых времен...

Судили Арсентьева весело. Это походило на сейшн – в пыльный зальчик понабилось полгорода волосатиков. Если б Фемида не была слепа по природе своей, глаза б ее на это не смотрели.

Свидетели толпились в коридоре, хватало свидетелей. Подошла и моя очередь. Женщина-судья с высокой прической разрешила женщине-прокурору с коротко подстриженными, филированными волосами задать новому свидетелю вопрос.

– Вы участвовали в деятельности так называемого Рок-клуба? Женщина-прокурор старалась смотреть проницательно.

– Да, я принимал непосредственное участие в деятельности так называемого Рок-клуба.

Женщина-прокурор посмотрела на судью. Судья молчала. Более вопросов не последовало, и мне разрешили остаться в зале. В тесном вольерчике на скамейке сидел Арсентьев. Ему, похоже, было скучно и он смотрел в зал, лишь иногда шевелил губами, повторяя, видимо, про себя покаянное слово.

Постепенно все свидетели перекочевали из коридора в зал, и никому судья не задал вопросов. Мы были, я понял, свидетелями обвинения.

Белокурая девка Арсентьева сидела в первом ряду и реагировала живо на действия участников суда.

Адвокат поймал прокурора на нарушении презумпции невиновности Арсентьева, а по поводу Клуба и денег доказательств не оказалась, не было, одним словом, состава преступления. Суду прокурор смог предъявить лишь два подделанных Арсентьевым бюллетеня, и за это Арсентьев после покаянного слова получил год исправительных работ на стройках страны, а Белокурая, проходившая также по делу о бюллетенях, получила год условно.

Билеты на сейшены не продавали, а то, что я и такие, как я, собирали трешницы и сдавали их в липовый Клуб, так то – частные пожертвования, которые не запрещены, и разошлись эти пожертвования на организацию сейшенов и на угощения.

Мы после прикидывали, сколько могло уйти на орграсходы – большая часть пожертвованных трешниц должна была остаться. Получалось, славянские гости продули почти годовой доход всех ленинградских рок-групп. Я славянских гостей, конечно, трезвыми не видел, но все-таки трудно поверить в подобную раблезиаду.

Болтунов, я уже говорил, хватало, и задним числом выяснилась странная удачливость концертных афер. Основной прием Арсентьева: он звонил в какой-либо из райкомов комсомола, представлялся работником Ленфильма и просил содействия в предоставлении зала для съемок кинокартины о современной молодежи. Даже давал на случай телефон. Где-нибудь на Петроградской стороне в частной квартире возле телефона с похожим на ленфильмовский номером сидел человек и ждал звонка. Но никто ни разу не проверил. Райком подыскивал школу, платилась аренда, привозились киношные софиты, которые имитировали съемку, и сейшн удавался на славу.

Не знаю, уж на что рассчитывал Арсентьев – такое бесконечно продолжаться не могло, ведь в деле оказались задействованы сотни, если не тысячи людей...

Дурной пример, впрочем, заразителен, и то, что Арсентьев проводил под прикрытием значка и конспирации, арсентьевисты (Петрарка – петраркисты) стали делать чуть ли не среди бела дня. Правда, в этом пока не было злого коммерческого умысла, но лишь голый энтузиазм. Ленинградский рок, увидевший новый путь, уводящий от вузовских танцулек, пошел с властью, как говорят футболисты, в кость, не надеясь более на легальность и не желая ее.

Вот один из типичных менеджеров пост-арсентьевской поры: Вова Пенос низенький, остроносенький, шепелявенький зануда и добрый малый. То ли поляк, то ли польского происхождения. Знаток польского языка и польских нравов. В чем лично я сумел вполне убедиться. На его доброй совести два мероприятия.

Как-то утром звонок:

– Пливет. Польская лок-глуппа Тлубадулы сегодня плиедет в Муху саппала-там. Они очень хотят познакомиться с Санкт-Петелбулгом. Холошо?

Хорошо-то хорошо. Но в Мухе уже кто-то пустил слух, и Муха не училась с утра, а полным составом во главе с ректором, деканами и их семействами, которым уступили первые престижные ряды, сидели в актовом зале, ожидая исторической встречи Трубадуров и Санкт-Петербурга.

Вова Пенос владел, как показали события, польским языком в пределах... не более чем в пределах своей фантазии, и за час до исторической встречи выяснилось, что никакой аппаратуры знаменитые тогда поляки не привезут, и мы с Летающим суставом рванули на Моховую улицу, где тогда опять делили со студентом ЛГИТМИКа Боярским репетиционный зальчик. Мишка сгоряча сковырнул замок и с кладовки Боярского, откуда мы позаимствовали в предчувствии международного скандала усилитель и провода. Все равно аппаратуры не хватило. Трубадуры шли на вечеринку в узком кругу с российскими музыкантами, а оказались перед страждущим эстетических удовольствий залом и сгоряча исполнили полусоставом (пришли трубадуры не в комплекте) бессмысленный блюз на рояле под барабаны и бас. Декан и ректоры с семействами также ждали эстетических удовольствий, и хотя блюз прозвучал вполне сносно, но ради единственного блюза не стоило срывать учебный процесс. Пришлось и с Боярским после разбираться – пропал один из его проводов.

На совести Вовы Поноса и особо выдающаяся встреча с Марылей Радович и приехавшей с ней на гастроли группой Тест. Этот добрый малый арендовал на ночь плавучий разухабистый кабак Корюшка. Но Санкт-Петербург, Марылю и Тест по ресторанным правилам следовало закусывать. Сто ресторанных посадочных мест по семь рублей. Деньги собрали, передали в Корюшку, и там на семьсот рублей обещали нарубить салатов и наквасить капусты.

Гости начали съезжаться к одиннадцати, и приехало нечесаных любителей изящных искусств под салат и капусту человек пятьсот, которые, отодвинув столы, повалились на пол. Полякам обустроили кабинет, Санкт-Петербург грохнул ритм-блюзовской увертюрой – и веселье завертелось. Марыля Радович, звезда все-таки европейского класса, посматривала на валявшихся рок-н-ролльщиков и кайфовальщиков с неподдельным интересом, не предполагая, должно быть, увидеть подобное на чопорных невских берегах.

Тесту тоже захотелось покрасоваться перед любителями изящных рок-н-ролльных искусств, и они после увертюры Петербурга вдарили по джаз-року. Выдающаяся встреча проходила на втором этаже Корюшки, и сцена находилась возле лестницы. В начале первого, когда Тест уже вовсю шуровал в упругих дебрях джаз-рока, а любители изящного, словно древнеримский легион опившихся наемников, кровожадно кричали в наиболее упругих тактах хромого пятичетвертного размера, в начале первого по лестнице поднялось, довольно одинаково одетых, – только один зачем-то нахлобучил мотоциклетный шлем – с десяток крепеньких ребят, предложивших посредством пресловутого мегафона, чтобы Тест, Марыля, Петербург и валявшиеся на полу легионеры, чтобы быстро-быстро, десять минут на все дела, иначе...

Иначе говоря, Корюшка трудилась по закону до курантов и в Корюшке, видимо, оценили внешность и шепелявость Вовы Пеноса, а оценив, решили, что почему бы не взять те семьсот рублей, которые он с таким рвением навязывал.

Гости приехали к одиннадцати, в двенадцать Корюшка закрывалась, и ее умные работники вызвали наряд, дабы укротить разошедшихся клиентов.

– Ресторан закончил работу. Па-прашу!

У барабанщика Теста, что никак не мог съехать с хромого пятичетвертного размера, конфисковали барабанные палочки.

Поляки ничего не поняли, но поняли, что надо быстро-быстро уходить и ушли...

Куда только не заносило Санкт-Петербург с осени семьдесят первого по весну семьдесят второго! Неведомым вывихом судьбы мы оказались в клубе Сталепрокатного завода, куда нас сосватал толстозадый черноокий негодяй Маркович – еще один из пост-арсентьевской плеяды. В предновогоднее утро пришлось Санкт-Петербургу выступать ранехонько в жилищно-эксплуатационной конторе. Клуб Сталепрокатного завода осуществлял, кажется, шефство над жилконторой, и мы там музицировали при гробовом молчании и под ненавидящими взглядами двух десятков окрестных дворников и непроспавшихся сантехников.

Из клуба Сталепрокатного завода Санкт-Петербург довольно быстро выперли, а Маркович стырил у нас остродефицитный басовый динамик 2-А-11 и чуть не стырил пару еще более дефицитных динамиков 2-А-32. Пришлось ловить черноокого и угрожать убийством.

Нищенствуя и мыкаясь по случайным зальчикам и концертам, мы сдружились с такими же горемыками из рок-группы Славяне Юрой Беловым, Сашей Тараненко, Женей Останиным и Колей Корзининым. Сплотило же нас в группу музыкальных злоумышленников совместное концертирование на вечере в Университете, с которого пришлось убегать в пожарном порядке. Славяне были ребята славные и веселые, а с такими горемычничать в самый раз.

Наступали новые времена. Короток все же был до поры век кайфовальщика и рок-н-ролльщика – с первого по пятый курс. Диплом для большинства становился перевалом, преодолеть который представлялось возможным, лишь отбросив все лишнее, и среди лишнего оказывался рок. За перевалом начиналась цветущая долина зрелости, отцовства (или материнства) и подготовка к штурму иных, более сложных служебных вершин.

Наступали новые времена. Рок уже размывал вузовские дамбы, уже появились отчаянные, лепившие из рока жизнь, делавшие его формой жизни, роком-судьбой, шедшие на заведомое люмпенство, ставившие на случайную карту жизни, не зная еще какая масть козыряет в этой игре. Кое-кто, уже докайфовался до алкоголизма, появились свои дурики, шизики, крезушники с тараканами в извилинах. Многие, правда, играли в дуриков и шизиков – ух, эта веселая игра! Кое-кто уже поигрывал с транквилизаторами, торчал на анаше. Нет-нет, да и звякал среди кайфовальщиков шприц. Нет-нет, да пропадали в аптеках всякие-разные таблетки. Но это все было так – легкие тучки на горизонте..:

С одной стороны рыжих Лемеговых караулил диплом, с другой стороны портвейн. И уже маячила перед Серегой фантастическая женитьба на молодухе-изменнице, а мое диктаторство, сглаженное нечаянной славой, дремало до поры.

В разумных пределах трудности сплачивают сообщества, а в неразумных разрушают.

Как-то Лемеговы взбрыкнулись, и я послал их. Они были славные парни, мягкие, очень талантливые и гордые той гордостью, которой может обладать лишь тонкий, глубоко чувствующий, ранимый человек. Такая мягкость вдруг оборачивается гранитным упорством. Лемеговы не покаялись, и Санкт-Петербург потерял полсостава, основу драйва, единоутробную ритмическую группу.