Текст книги "Спасенье погибших"
Автор книги: Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Я не удержался:
– Олег говорил, что литература не терпит конкуренции, что на двух стульях нельзя сидеть, надо или то, или то. Бунин, Олег его вспоминал, говорил, что всегда питал отвращение к штатной службе.
– Да Бунин не видывал такой нервной трясучки. Мы же живем постоянно в стрессовой ситуации! – возмутился Прохарченко. – Бунин! Я и Толстым могу такой залипон сделать! Не то что в издательстве, в школе работал!
– Пушкин журнал издавал! – сунулся Негоряев. – Да! «Современник»-то, вспомните.
– Уел, уел нас Олег, – добродушно заметил Гонцов. – Независимый был. Не печатают его, говорю: «Олежка, давай поправим. Ты прав во всем, но надо же найти форму высказывания». А он мне: «Поиск формы произведения – это творчество, а поиск формы для высказывания – это трусость». Ах, Олежка! Жаль его нестерпимо, невыносимо жаль, до слез. Я его сколько раз кормил в этом доме, дал ему однажды темку. Сидим, говорю: «Ах, Олежек, как сердце болит о судьбах народа». Он весь так и загорелся: «Да, да, это точно, я обязательно об этом напишу». Я не претендую, впрочем, на первенство, может, еще кто давал ему такую же тему.
– Я тоже делился замыслом, – сообщил Негоряев.
– И я, и я, – послышались голоса.
– И я говорил с ним о судьбах. Народа, – сказал Прохарченко.
– Свидетели есть, Ариана с нами кофе пила.
– А чего это нет Арианы?
– Еще Яша с нами сидел.
– Яша! – хмыкнули все.
Вдруг они встрепенулись при вопросе Гонцова, оставил ли Олег что-либо из написанного. Какой грех, а вдруг да роман?
– Оставил, и много.
Легкий, беспокойный стон прошел по рядам.
– Ну-к что ж теперича, – комментировал Прохарченко, – у нас, чать, мертвых-то умеют любить, теперь беги скорей, вдовушка, в любое издательство.
– Правильно, – вмешалась Ида, до того судорожно курившая и отрешенная, – надо издавать. А то гляжу на вас – вы издали больше, чем написали, а написали больше, чем прочли.
Писателями-издателями данный выпад был отнесен к разряду шуток.
По дороге к событию. Событие
В головных автобусах поместили гробы. За ними следовал наш «Икарус». Федор Федорович ехал со всеми, что было демократично. Одно было исключение – сидел на месте запасного водителя. Ворвался в автобус и подвыпивший друг покойного, который говорил: «Гляжу я на тебя, Илья, но тебя здесь нет». Этого друга хотели оттереть, но он протаранил оттирающих.
Автобус начал движение. Одна дама призывающе громко говорила, что мертвые слышат, что о них говорят, это и у поэтов есть, это и в разных религиях отмечено. Например, ислам и католики – это разные исторические магистрали, и хоронят неодинаково, но загробный мир что там, что там одушевлен.
– Меня слышит Илья Александрович, – говорила она громко, – я знаю, слышит! Илья! Илюша!
«Вот и мистика, – обреченно подумал Федор Федорович, – а я думал, что Булгаков закрыл эту тему. Хотя я не должен был так думать, ведь читал же в «Вечерке», что две трети жителей ФРГ согласно опросу верят в нечистую силу. Странно, почему не все, ведь капитализм обречен. Но что же делать? О, прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, как я спать хочу».
И Федор Федорович решительно захрапел.
– Притворяется, – комментировал Негоряев.
– Три ночи, говорят, не спал, – попробовал я заступиться.
– Аппаратчики по неделе могут не спать. Нет, они храпят, когда им выгодно, – отвечал Негоряев.
– Сенечка, ты слушаешь? – прорезалась дама. – Я должна говорить громко, ибо Илья Александрович при жизни был несколько глуховат, и наука пока не установила, переходят ли земные качества и недостатки в иное измерение. – Илюша! – возопила она, да так, что даже резко повысивший силу храпа Федор Федорович не перекрыл ее. – Илюша! Слушай меня! Ты оставил неизгладимый след! Неизгладимый!
– Следов он не оставлял, – брякнул подвыпивший друг. – Плохо вы знаете Илюшу.
На задах автобуса совещались Иванин, Петрин, Сидорин. Шум мотора мешал говорить, но и скрывал их беседу. Они советовались на будущее, что им взять из сегодняшней процедуры, что исключить, что добавить, что творчески доработать. Всем понравился главный эффект – то, что враз с Залесским умер ученик. Это было кое-что. Даже если сорвется последняя воля покойного закопать с ним жену и любовницу, то все равно фокус удался – Залесский не одинок. На будущее Иванин, Петрин, Сидорин решили уговорить отдать концы враз с ними кого-нибудь из молодежи.
– Сколько им выдано авансов, рекомендаций, а вот посмотрим, как до дела дойдет.
– На всех нас Олегов не напасешься.
– Надо уже сейчас готовить.
– Как?
Говорили и про жен.
– Тебе легко, – говорил Иванин Петрину, – у тебя первая, никуда не денется.
– Тебе еще легче, – отвечал Петрин Иванину, – у тебя четвертая, выберут любую. Живы они?
– Все, – уныло отвечал Иванин. – Стервы такие. Чуют наследство, сдружились. Четвертая дает еще годик пописать, условия создает, велит гнать листаж. Я говорю: «Милочка, роман не чулок, его создают, вынашивают, а не вяжут. Если, говорю, уподобим роман ребенку во чреве, которого надо выносить, и если этот ребенок будет чрезмерен, то ведь не разродиться». Она отвечает, она в Англии до меня замужем жила: «А кесарево-то сечение на что, любого гидроцефала выволокут». Говорю: «Милочка, но читатели!» «А, – говорит, – эти все стрескают».
– Вот к чему приводит порочная практика оплаты по листажу, – заговорил Сидорин. – Это моя давнишняя боль. Рассказ – это роман в миниатюре, это та самая капля, в которой отражается мир, и так далее. У рассказа должны быть и ручки, и ножки, и головка, а как же? А платят? Платят с размера.
– Зато ты не женат! – закричали Иванин и Петрин и замолчали ненадолго. Женись-ка, думали они, – не только на роман, на эпопею потянет.
– Не женат, – ворчал Сидорин, глядя на слабый снег поздней осени. – Да у меня одна приходящая да два внебрачных чего стоят.
Все они бросали порой завлекательные взоры на издателей-писателей, но тем было не до них.
– Кто теперь поверит, что он обещал, скажут: ну и спрашивайте с него! – печалился Стиханов. – Жулик какой.
– Тише ты!
– Люби мертвого его, люби, – огрызнулся Стиханов, – Я же искренне ему помогал, я где-то верил, что он настоящий мужчина в деле словесного обещания, как раньше в древней Руси и сейчас на Западе меж бизнесменами – достаточно честного слова при сделке, у нас этого не хватает. Надо было вначале договор с него сорвать, а потом со своей статьей о нем соваться. Я сунулся как деловой, зачем я ему нужен после статьи стал? Так ведь? А что мы все едем и едем, – вопросил разгоряченный Стиханов, – мы где сейчас? На каком шоссе?
Он хотел выйти и звал остальных, но сидевший на переднем кресле запасного водителя Федор Федорович перестал храпеть и приоткрыл глаза.
Да уже и поздно было выходить – подъезжали.
Похоронная процедура была скомкана, помешало отсутствие Михаила Борисовича. Обиженный невниманием к вчерашнему докладу о заслугах Залесского, он к утру слег. А был бы он, он бы не позволил торопиться, он бы все параграфы последней воли выполнил. Заменивший его один из контролеров комиссии ошибся, приблизив к себе инспектора Пепелищева, тот задействовал сразу три подъемных крана, тогда как процедура захоронения вещей покойного в вырытый карьер должна была производиться одним, это должно было свершаться церемониально – плывет над толпой сервант, шкаф, слышатся рыдания (и по сценарию слышатся, и добровольные не возбраняются), а пригнали три крана, и началась прямо стройка какая-то, а не похороны. Моторы ревут, крановщики дело знают. А вещи обихода цеплять на крюк легко, а главное, о них заботиться не надо, вспомним, как грузили хрусталь россыпью; мешки эти сейчас с раскачки ахали в яму из кузова. Не успевала толпа проводить взглядом сверкающий полировкой шкаф и отгадать, какой страны поделка, как другой кран опускал трехтумбовый письменный стол с привинченной четвертой тумбой для пишущей машинки и диктофона. Третий кран чокерил и волок окутанный пылью диван, а уж первый вздымал и чертил округлую параболу связкой кресел, и решить, какое из них неостывшее, в каком хозяин отдыхал, в каком обдумывал замыслы, в каком сиживали гости, было некогда. Люда и Лиля не успевали ставить галочки в описи предметов труда и быта Залесского. Дачу опускали три крана вместе. Она дала перекос, но что уж теперь? Опустили и машину и запчасти, гараж. И еще чего-то груду. Моторы работали на полную, провожающие дышали воздухом, смешанным с выхлопными газами. Это убавило скорби, ибо заставляло вспомнить экологические проблемы.
Взревел оркестр – над ямой завис саркофаг. Его перемещали потише, и на гроб жены, который приткнули сбоку, музыки не хватило. Затрещали пусковые моторы дизелей, и вскоре с двух сторон, работая друг другу навстречу, бульдозеры начали зарывать котлован, будто перекрывая русло.
И этот-то неучтенный рев смазал обе части клятвы: и бытовую и теоретическую. Только и слышно было иногда хор, произносящий: «Клянемся», вздымалась рука дирижера да избирательно мелькали слова: Толстой, много ли земли надо, да, надо много; кто-то побежал к бульдозеристу, прося заглушить мотор, но бульдозерист, высунув руку с часами, постучал по ним, мол, глушить – из графика выбьюсь, не последний объект. Так что, увы, я даже не уследил, были ли оглашены заслуги Залесского и в какой, сравнительно со вчерашней, редакции. Несколько человек, видимо, чтоб скрыть слезы, были в темных очках.
Рядом
Мать Олега подняли с холмика глины и увели. Холмик засыпали цветами. Что поразило меня, это месткомовская дама. Она с хрустом переламывала стебли цветов. Там, где не ломалось, перегрызала. «Чтобы не собрали и не повезли на рынок. Я за экономику, но не за такую».
Подошел Яша, сдружившись с другом Залесского, оба взаимно поддерживались под руку. Яша спросил, где и когда будут поминки и враз или не враз будут поминаться его незабвенные соратники. Дама из месткома объяснила, что по Залесскому в банкетном зале, а по Олегу не знает где. Может, на квартире, может, где кафе сняли, она занималась Залесским.
– Это правильно, что не объединяют, – одобрил Яша.
– Да, они не монтируются, – подтвердил друг Залесского.
– Слышь, – сказал мне Яша, – ты вхож ко вдове? Может, советнешь ей перенести на завтра, сегодня пусть скорбит, стряпает, а завтра прямо с утра. Это ж нам-то как здорово, ты нам-то посострадай, завтра с утра головка бо-бо, а где взять при новом режиме? Вообще, Леша, вы тонкий. Вам хочется читать. Вы всегда такой новый. У меня в голове, я вам впервые прочту, и ты, Жора, слушай, вы не знакомы? Алеша – Георгий.
Жора бы и руку мне подал, да и я было дернулся со своей, но, видимо, он боялся оторваться от Яши.
– Стихи в голове, Жора! Ты только на одной парте с пишущим, и то с будущим, сидел, а я среди них с октябрятского возраста. Я на коленях у Горького сидел, Маршаку за папиросами бегал, кой-какие списки видывал и зна-а-аю, кто составлял и куда. Ти-хо! Послушай… Леша, да? Послушай. А вдове порекомендуй, чтоб завтра. – Яша взмахнул рукой, выруливая на широкую дорожку меж памятников. – А любопытно, Жора, кладбище, черепа под ногами, Шекспиром пахнет, а из меня стихи прут. А ведь это психологически объяснимо – в часы печали идет подхват эстафеты. Писал Залесский стихи, Жор?
– Как же! Девчонки сохли. Стенгазету выпускал.
Я ругал себя, что не постоял в одиночестве у могилы Олега. Перед глазами была ямина Залесского, заполненная вещами. «Ну, теперь начнутся раскопки», – вспомнилась чья-то фраза.
– Читаю! – затормозил Яша. – «Жизнь – сплошная чреда антиномий. Это за или против прогресса? Черепаха уйдет от погони? Значит, можно догнать Ахиллеса?» Но ведь, леди и джельмены, разве это на нынешнюю безграмотную публику? Нынче поэты рифмуют свой туризм, а кое-кто прокладывает дорогу не грудью, а грудями.
– Не клеветай ты на публику и не поклепывай, – прервал совершенно ясным голосом Жора. – Публика – дура, это я точно в воспоминаниях о каком-то актере читал. Он выйдет, орет что вздумается, вдобавок суфлеров презирал, а публика хлопает. Публике главное – в масть влистить.
– Так ты это же и трактуешь. Где знание античности? Где? Оно в судьбе Лосева. Не знаем мы античности, не знаем состояния Ахиллеса и черепахи. Тихо! Читаю еще. Маяковский тире мое: «Крошка сын к отцу пришел и сказала кроха: «Быть евреем хорошо, сионистом плохо».
Мимо прошел бородатый мужчина. Философ! Узнал меня, сжал мне пальцы, сказал:
– Помни пятый угол! – И ушел.
От Яши спасли меня ученики. Оказывается, ехали в других автобусах. Думаю, они простят догадку, что похороны для них были поводом пропустить занятия. Еще бы – провожали друга Алексея Васильевича. Тем более Олег к ребятам моим приходил. Но особой скорби в них я не усматривал. Помню, в начале моего преподавания, когда я сам себе нравился, когда мне казалось, что от моих речей их и в рукавицах не оторвать, был однажды резко, и это полезно, отрезвлен. Шел урок, я заливался соловьем. Вдруг в класс заглянула Лильмельяна и сказала, что надо прибить транспарант – близился какой-то праздник, – и попросила двух юношей. Не успел я рта раскрыть, а мне-то казалось, что никого и колом из класса не выгонишь, как все юноши класса рванулись к дверям. Мало того, девчоночья половина обиженно закричала: а чем они хуже, а где же равенство?..
Избавив от Яши и Жоры, ребята огорошили меня сообщением: меня разыскивала милиция.
В милиции
Я был уверен, что вызывают из-за Олега. Но в связи с чем именно? Может быть, раскручивается история с доктором?
В коридоре дежурной части сидели мои гвардейцы Володя и Сергей во главе с Лильмельяной. Две пары родителей посмотрели неприветливо. Меня провели к инспектору капитану Ковырину. Это я на табличке за его спиной прочел. Видимо, из-за этой таблички он не счел нужным представиться и с ходу спросил:
– Вы такой-то? Садитесь. Что можете сказать по поводу вчерашнего факта хищения государственной собственности, которое вы возглавили?
Я и рот открыл.
– Факта хищения не было.
Ковырин рассмотрел меня. Мы помолчали. Меня всегда интересовала лексика служебной речи. Видимо, ею овладевают вдруг, сразу, в момент надевания формы или в ту секунду, когда седелище соприкасается с креслом.
– Утверждаете, что не было?
Я молчал.
– Утверждаете или нет?
– А вы ведете протокол допроса?
– Без протокола ни одно дело не принимается к производству.
– Тогда в нем должны быть записаны все вопросы. Если я буду подписывать протокол, как же я его подпишу, если там не будет трижды записан ваш вопрос о том, утверждаю ли я, что не было факта хищения, тогда как я дал ответ при его первой постановке.
Ковырина моя фраза не прошибла. Он достал из стола и подвинул к себе перевязанную стопку бумаги. Я узнал почерк Олега и возликовал. Но сдержался.
– Только то, что тут макулатуры на сумму менее пятидесяти копеек, – сказал Ковырин, – спасает ваших воспитанников от исправительно-трудовой колонии. А то бы загремели, и никакие бы мамаши не помогли.
Видимо, родительницы моих недорослей намекали ему на свои высокие связи.
– Я просил ребят помочь мне.
– Воровать?
– Я снова буду просить записывать ваши вопросы, и только тогда соглашусь отвечать на них.
– А если мы просто беседуем?
– В милиции?
– А в милиции что, не люди?
– Я думаю, что при желании вы можете посадить даже невиновного. Считайте, что это мое личное мнение.
– Это вы «Литературной газеты» начитались, вредно. – Ковырин велел дежурному ввести тех, кто в коридоре.
Мест на стульях хватило только взрослым. Я вскочил, когда входила Лильмельяна. Сурово она взглянула на меня.
– Итак, пишу, – объявил Ковырин. – Вчера, то есть такого-то ноября, на базе вторсырья такой-то во столько-то такими-то, – он стал перечислять, начиная с меня, – произведено хищение…
– Не было хищения, – перебил я.
– А что было? – оторвался Ковырин от бумаги.
– Мне бы не хотелось говорить об этом.
– Здесь вам не школа, здесь милиция, здесь мы спрашиваем, вы отвечаете, вариантов нет.
Вдруг моя Лильмельяна вступила, резко вступила:
– Говорить в таком тоне с учителем в присутствии его учеников я запрещаю.
Ковырин долго смотрел на Лильмельяну. Он рисковал одним – потерять зрение или оживить работу давно бездействующих слезоточивых желез. Наша Лильмельяна взглядом сковывала таких отчаюг, что я даже пожалел бедного Ковырина.
– М-да, – произнес он, скашивая глаза на спасительно звякнувший телефон. Снял трубку, послушал. – Параллельный. Никак отдельного не добьюсь. – И положил трубку.
– Это хорошие ребята, – торопливо влез я в брешь, пробитую Лильмельяной.
– Да! Хорошие! – выкрикнула одна из родительниц.
– С вами мы уже беседовали, – сказал Ковырин. – Родители могут быть свободны.
– Мы и были свободны, – с достоинством ответила родительница. – Странный у вас лексикон!
– Вот, товарищ капитан, легко ли быть молодым? – обратился к Ковырину Игонькин.
– Молодым? – вопросил Ковырин. – Молодым быть – раз плюнуть. Вещевое и продовольственное снабжение обеспечено – раз, повышение знаний подкреплено учебной базой – два, а в-третьих и в-четвертых, ничего не ценят, и тут «Литературная газета» права. Легко ли быть молодым? Ты вот сел на родительское место и сидя разговариваешь, рассуждаешь, понимаете ли. А легко ли быть стариком, а легко ли быть взрослым? Теперь садись, – велел он вставшему Игонькину. – Нет, стой. Кем хочешь быть?
– Собирался пойти в медбратья, но потом передумал. Надоело.
– Вот! – выстрелил Ковырин. – Сам выбрал и самому надоело! И от этого все беды. Еще чего выберет, и опять надоест. А время идет, а родители кормят, а государство терпит! Как это называется?
– Бардак, товарищ капитан.
– Сережа! – всплеснула руками Лильмельяна.
– Ничего, ничего. Иногда в экстремальных случаях оно ничего. Если бардак, то как его ни приукрашай, какие вывески ни налепливай, все бардак и будет. Так что в иных вещах надо вещи называть своими именами. Надо, чтоб человек сидел не по своим вертлявым желаниям, а по силе государственной необходимости. Вот и будем крепки. Я против безработицы, но за дисциплину. Садись. Следующий! – Он показал на Пчелинцева. – Тебе есть что сказать?
Пчелинцев вскочил.
– Я живу в районе-новостройке, и мне, как и моим товарищам, некуда пойти, не на что смотреть. Всюду безликая, похожая одна на другую архитектура. Какие же мысли зародятся при взгляде на нее? Никаких. Где же кипит жизнь в нашем районе? В павильоне, расположенном на месте аптеки и называемом «Пирамидон». А еще есть загон.
Не успели мы отреагировать, как в комнате импозантно возник Лева с базы.
– Здравия желаю. Вызывали?
– Садись, – велел Ковырин.
Такое обращение утешило меня: не одному мне тыкают.
– Ты их знаешь? – указал Ковырин на ребят.
И тут Лева меня потряс:
– Ни разу не видел.
– А этого? – Ковырин показал на меня.
Лева взглянул, увидел мое недоумение, понял, что я не смогу подыграть, и вздохнул:
– Видел. Раз. Где, не помню. Как зовут, не знаю. Дел общих не имел.
– Эти бумаги ваши? – продолжал Ковырин.
– У меня профессия бумажная. У нас вся территория в бумагах.
– Ваши это бумаги, – сказал Ковырин. – Мы сняли этих охламонов с машины, перевозившей макулатуру с базы на товарную станцию. Не понимаю, – искренне сознался Ковырин, – снимаем с машины грабителей, а вся добыча – килограмм бумаги. М-да. Но и это неприкасаемо. Не ты положил, и пусть лежит. Кто не ворует, тот верной дорогой идет. – Помолчал. – Ну отвечайте, зачем полезли в кузов, – и свободны.
– Я объясню, – заторопился Пчелинцев. – Мы играли, значит, с «а» классом в футбол, мы выиграли. А сочинения и контрольные, в общем, кучкой сложили у штанги, а пионеры, у них, значит, тоже план, они, значит, собрали и сдали. А мы хватились – и, значит, на базу, а там уже спрессовали и повезли. Ну вот. Тогда мы, значит, в кузов… А вот раньше, товарищ капитан, как сейчас помню, соберем макулатуру, она годами лежала и отвращала нас от трудового воспитания. То же самое с металлоломом. «Пионерская правда» очень негодовала в рубрике «Товарищи взрослые, обратите внимание!».
– Свободны! – резко скомандовал Ковырин. – Все!
– Я возьму бумаги, они базовские! – подскочил Лева.
Ковырин посмотрел на меня, развел руками, мол, действительно базовские, куда денешься, велел Леве расписаться.
Я догнал его в коридоре, схватил за руку.
– Отдайте.
– Нет уж, миль пардон. Я за них столько страху натерпелся – вызов в милицию! У меня жена в третьем обмороке, мне теперь до нормального веса нужно две недели курорта. Вот оплатите их – подумаю. То-то вы кинулись, прямо Маугли.
– Сколько?
– На кусок вы не потянете, но сотенку прямо сейчас, и без свидетелей.
– Подождите.
Из отделения выходили ребята. Может, у родителей попросят, решил я.
– Володя, Сережа, можно вас на минутку?
Я не сразу сообразил, как именно они меня поняли, ибо ребята рванули от меня, но не к родителям. Сказали что-то Леве, окружили его и исчезли за углом.
Через сорок секунд, хоть засекай время, еще родители горячо благодарили Лильмельяну за заступничество, а та озабочивала их нуждами школы, Лева вернулся. Один, без ребят. Воротник его дубленки ниспадал на спину подобно гриве.
– Бандиты! Другого слова нет! Учитель, называется! – Это он мне орал, хватая за грудки. – Главарь! Натравил! Могли ли мы в своем голодном детстве представить, чтоб можно было напасть на взрослого с целью ограбления?
Откричав, Лева объявил, что раньше была сотенка, а стало две и пусть я еще радуюсь, что не три. И у него есть свидетели, и он если и не засудит меня, то репутацию оч-чень подпортит.
– Но где я тебе две сотни возьму?
– А кто мне воротник в ателье меньше чем за сотню пришьет? Если ты привык ходить кой-как, так тебе можно, ты учитель, но на две сотенных тебя надо наказать. Живу, понимаешь, живу, вдруг: бац – в милицию, бац – по харе, бац – дубленка рваная.
– Кто тебя бил?
– Это тебе не надо знать, это свидетели видели.
– А им ты сколько заплатишь?
– Поторгуйся еще, – пригрозил Лева. – Прибавлю.
– А я ребят напущу. – Я разозлился на Леву. – И они тебе уже по-настоящему морду начистят. И остатки воротника оторвут. И базу твою подожгут. И, – я вспомнил еще одну угрозу, – всю жизнь на лекарства будешь работать. Звать парней?
Что-то незаметно было, чтоб Лева напугался. К нам подошел незнакомый мужчина. Лева, достав из нагрудного кармана диктофон и при мне вынув из него кассету, отдал ее подошедшему. Тот, сморщившись, взял ее и вопросительно взглянул на Леву, кося заодно и на меня.
– Иди, позвоню, – велел ему Лева.
Тут-то и подошли мои ребята.
– Поздно, – сказал Лева. – Неужели ты ничего не понял? Я записал твои угрозы, я их передал, так что можешь науськивать своих зеков. За шантаж статья.
– Ладно, – сказал я, смиряясь, и неожиданно к месту вспомнил старуху. Она денежная. Бумаги стоят того, чтобы их выкупить. – Идем, тут недалеко, у приемного пункта, рядом, идем.
Мы молча шли, сопровождаемые моими учениками. Воротник дубленки Лева приладил и поддерживал рукой. Снег все таял, на проезжей части его вовсе не было, на скверах он тоже темнел и, видимо, остался чистым лишь на крышах, и при взгляде сверху, из самолета, например, город, наверное, выглядел чистым. «Но легко и неотвязно притворится снег водою, – бормотал я любимое Олегово, а у кого он прочел, не знаю, – легко и неотвязно притворится снег водою, храм – священным, город – грязным, притворится жизнь собою».
У дома Лева в некотором недоумении с видом воспоминания оглянулся и пожал плечами.
– Может, я внизу постою?
– Идем, идем, – сказал я. – Ребята, подождите тут.
Мы поднимались в лифте, и опять я видел, что Лева делает усилие, что-то вспоминает. Остановились перед дверью старухи. Я позвонил.
– Старичок, – сказал Лева, – я здесь уже был позавчера. Тут старуха живет.
Дверь открылась, я вошел после Левы.
– Похоронили? – жалобно спросила старуха.
– Да. Здравствуйте.
– А я-то всею ноченьку не спала. Встану, посмотрю на время и опять не сплю. Значит, вы тоже знали Олега? – спросила она Леву.
– Нет, – отвечал Лева, – но я у вас позавчера был. – И, обратясь ко мне: – А кто этот Олег? Журналист какой? Умер? Его преследовали? Стоп-стоп, я тоже хочу включиться! Как вас зовут, мамаша?
– Анна Феоктистовна.
– Анна Феоктистовна, а иголка в этом доме водится? И нитки покрепче. – Он помахал оторванным воротником.
Мы прошли в комнату Олега, уже прибранную и почужевшую. Я скинул пальто на спинку стула и сел на него же. Почувствовал, что ноги мокрые, разулся. Вынес ботинки в прихожую. Левиным сапогам влага не грозила, но и он разулся, оставшись в узорных шерстяных носках. Уселся на кушетку и принялся портняжить.
– Итак, Леша, – сказал он, – сотню с тебя снимаю. И жажду услышать, зачем тебе бумаги. А я в свою очередь вижу, что ты жаждешь. Узнать. Кое-что. От меня. – Он делал стежок за стежком, и делал профессионально.
– Олег был писатель, он жил здесь, здесь оставались его бумаги, и они позавчера были похищены.
– Этот глагол к тебе после милиции привязался. Все проще, господа присяжные. Я сидел с утра у Гены на приемном пункте, мы были закрыты: нам было о чем поговорить. Мы накануне подцепили двух девочек и еще не решили, как с ними поступить: не нарвемся ли на какую заразу. Сам понимаешь: нарвешься, потом убивай их, не убивай – поздно. И вот мы анализировали, сопоставляли, за деньги мы им понравились или так. Но ведь уж больно не по возрасту! – воскликнул Лева.
– Ой, нынче девки совсем ни к чему! – объявила Анна Феоктистовна, которая слушала Леву, нимало ее не стеснявшегося.
– Про девочек ты сам решай, ты про то, как сюда попал.
– А вдруг твои ученицы?
– Оставь!
– Оставлю. – Лева полюбовался половиной работы. – И вот сидим мы, я уж думал упасть у него на отсыпку, как стучат. И стучат не сдатчики, они люди робкие, за талон могут стоять полдня и достойны презрения. Уважающий себя человек до сбора макулатуры не опустится. Есть же иные пути. Если не возражаешь, побывай у меня, посмотришь библиотеку, там макулатурных книг не водится. Дрюон, Дюма – это для мещан. Справочники, энциклопедии, живопись – вот набор. А живопись… ум-м, ты в ней сечешь!
Он или издевался, или… да, конечно, издевался. Я терпел.
– Стучат. Решительно. Как ты сам понимаешь, работников базы можно брать в любое время по любой статье. Я забоялся и схоронился, Гену подтолкнул. У него такая занавесочка у окна. В окно я и решил выскочить, хотя вроде и годы не для каскадерства. Стою и думаю менять специальность, у меня же много профессий, смотри, как проворна игла в моих руках. Даже без наперстка. Стою. Входит женщина. Голос резкий, решительный, инструкторский. Говорит так, что возражать бессмысленно, хотя начинает со слова «прошу». И объясняет суть, я слушаю. Суть в том, что надо пойти по адресу и забрать бумаги. Гена наотрез. Лопух, думаю я и выхожу. Такая… в фигуре, одета строго, сдержанно, но богато. В темных очках, в губах, губы тонкие, сигарета. Начинается Агата Кристи. Ничуть не удивляется моему появлению и повторяет условия. Приглашаю сесть, не садится, я изображаю раздумье, она закуривает новую сигарету, прежнюю, докуренную, не тычет в Генину пепельницу в форме лаптя с бронзовой русалкой, а гасит и заворачивает на наших глазах в бумажку и прячет в сумочку. Ага, смекаю, прокол – не хочет оставлять следов, запрошу побольше. И называю сумму, которую здесь не называю. Как пишут в романах – ни один мускул не дрогнул на ее лице. Говорит: «Задаток сейчас, остальное в конце дела». У Гены слюни, у меня сожаление, что назвал мало. Но надо ж быть джельтменом, а не фраером, карты открыты, не тасовать же заново. «Хорошо».
Лева позволил себе паузу, он завершил труд пришивания. У Анны Феоктистовны был приоткрыт рот.
– Вот и все, – объявил Лева. – Мы прибыли сюда, она ждала внизу. Когда спустились, стояла машина с открытым багажником, бумаги из тележки были перекиданы в него, вот и все. Сумма была сунута в руки со словами «можно не считать». Машина уехала. Такси, номера не запомнил. Осталась эта жалкая пачка, не сорить же ею, привезли в тележке на пункт и стали говорить о своих девочках. Решили, что все-таки они порядочные стервочки, что любят из-за денег, но нам-то что. Решили встряхнуться. Все, Леша. Больше от меня не добились бы и на Лубянке. А тут сегодня в милицию. Я дрогнул. Но думал, представь себе, из-за девчонок. Потому что в эти дни мы с ними виделись. Накормили, напоили и спать положили. А не ложатся. Как? Я в таких случаях прост, как солдатское сукно, – по морде. Она реветь и сквозь кровоподтеки сообщает, что вовсе не из-за тряпок полюбила – я ей в ресторане тряпья обещал подбросить, да и подбросил бы, я человек не скупой, пока люди тянутся к чтению, источнику знаний, не обеднею, пообещал, а тут надо же – с самоотверженностью столкнулся. Выпивши был, Анна Феоктистовна, вот ему не нравятся такие подробности, но понять можно, не поверил и изметелил. И когда пришли с вызовом, думал, из-за нее. В общем-то, лишь бы восемнадцать исполнилось, чтоб не растление малолетних, неприятно же супруге на суде услышать такое. Нет, пожалуйста, тут и юные друзья общества книголюбов, тут и по морде схлопотал, тут и воротник оторвали, но тут и облегчение испытал. Сижу и думаю, что эту девочку я тоже полюблю. Ее Вика зовут. А бумаги я вам отдам, и прошу меня более не числить в знакомых. – Он встал, обулся. Полюбовался швом на дубленке. Подумал. – И другую сотню прощаю. Не будем мелочны. Из уважения к школе. Все-таки именно школа выучила меня читать и особенно считать. О, математика – великое дело. Если б все только считали, а меньше болтали, давно б прогресс прогрессировал. А Вику воспитаю и, может, женюсь. Уж очень моя теперешняя жена ненасытна. Ох жадна. В прошлом году лечилась на Золотых песках, нынче к этой болезни добавила такую, что нужен непременно Балатон. А ведь для кустотерапии хватило бы и шахтерского санатория, нет, ей Венгрию подавай. Зная ее, предвижу, что соцстран ей вот-вот будет мало. Уж делает закидоны: «Левушка, у меня такое состояние, что климатолог советует Грецию». – Лева показал небольшой, но крепкий кукиш. – А Вика – ангел: «Зачем, зачем ресторан? Давайте просто посидим в парке. Давайте на ВДНХ». Ха! Очень жалею про рукоприкладство. С женой понятно – профилактика, но ведь тоже палка о двух концах, вроде и проучишь, но потом за учебу она вытянет, что ей надо. Ну что, простимся? Вике на аттракционы хочется. Руку!
Честно скажу, я чувствовал себя обманутым.
– Богатый какой, – говорила Анна Феоктистовна, провожая меня, – ничего я не поняла, что говорит. Он дочку, что ли, свою ударил? Так зачем в ресторан водил? Так это от жены дочка? Или жена больная и родить не может? Он и тогда так все быстро – тыр-пыр: «Бабка, пофартило тебе. Держи!» Железными рублями заплатил, а я от своих не знала как избавиться: кассирши их не любят.
