Текст книги "По дорогам прошлого"

Автор книги: Владимир Грусланов

Соавторы: Михаил Лободин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

КАК ЦАРЯ СВЕРГАЛИ

В начале тысяча девятьсот семнадцатого года Григорий Томчук работал дежурным по станции Псков. Третий год продолжалась война России, Англии и Франции с Германией Вильгельма II и ее союзниками – первая мировая война, как мы говорим теперь.

Царская Россия терпела поражения. На фронте – измены министров и генералов, неудачи за неудачами, в стране – разруха, среди народа – ненависть и озлобление к бездарному царскому правительству.

С фронта на станцию Псков прибывали санитарные поезда с больными и ранеными солдатами. На фронт через Псков день и ночь двигались эшелоны с войсками, продовольствием, фуражом, вооружением и боеприпасами. Оснащенная стареньким телеграфным аппаратом Морзе, дежурка станции работала с напряжением.

Вместе с солдатскими эшелонами до Пскова доходили слухи: в Петрограде неспокойно, рабочие бастуют, полицейские и жандармы избивают бастующих. Эшелоны шли мимо станций без песен; мрачные, озлобленные солдаты говорили, что скоро забастуют и они.

– Бросим винтовки, пойдем по домам! С нас хватит!

Кондукторы, проводники и машинисты поездов, возвращаясь из Петрограда, рассказывали, что там – революция, так, как было в 1905 году. Хозяева останавливают заводы, хотят заморить рабочих голодом, запугать безработицей. Рабочие бастуют, выходят на улицы с красными знаменами, поют запрещенные песни. А на знаменах написаны страшные для купцов, заводчиков и помещиков слова: «Хлеба!», «Долой войну!» и самое страшное – «Долой царя!»

Полиция стреляет в народ. Рабочие ловят и разоружают полицейских.

Вот что рассказывали в эти дни железнодорожники Пскова, возвращаясь из столицы.

В конце февраля они привезли из Питера большевистский манифест. Партия большевиков звала народ усиливать вооруженную борьбу против царского строя.

В ночь на первое марта на станцию Псков прибыл императорский поезд. В салон-вагоне находился царь со свитскими офицерами. Царя охранял казачий конвой.

Поезд стоял на третьем пути.

Вечером первого марта дежурный по станции Псков Григорий Томчук сидел за столом в своем служебном помещении. Там же на лавке пристроились составитель поездов, сцепщик и стрелочник. Телеграфист в это время вышел на перрон вокзала.

На аппарате послышались позывные: две точки, тире, две точки, тире – два коротких и один длинный глухой гудок. В те годы такой сигнал означал вызов.

Дежурный по станции подошел к аппарату и включился на прием. Перед его глазами медленно, справа налево поворачивался круг, освобождая узкую бумажную ленту, испещренную условными знаками.

«Вызывает Петроград… Вызывает Петроград… – дважды прочел он телеграфные знаки. – У аппарата председатель временного комитета Государственной думы Родзянко… Прошу немедленно вызвать к аппарату Николая Романова…»

– Читаю я и никак не соображу: какого это Николая Романова? – вспоминал как-то Григорий Антонович.

В памяти мелькнули фамилии сослуживцев, но среди них не было Николая. Работал здесь когда-то на ремонте пути старый дед Романов, но его звали Василием.

«Какая-то чертовщина!» – подумал дежурный и застучал ключом по морзянке: «Не понял! Повторите!»

И вскоре на ленте обозначились страшные значки, прибежавшие по телеграфным проводам из Петрограда:

И М П Е Р А Т О Р А

– Императора! Царя, значит! – вскрикнул он в испуге, словно его обожгло тяжелое слово «император».

Дежурный вскочил со стула. До него, наконец, дошел смысл шифровки: к аппарату вызывали Николая II.

Это легко понять теперь, спустя пятьдесят лет после того, как свершилась февральская, а за нею Великая Октябрьская революция, когда само слово «царь» вызывает у наших школьников только образы героев сказки о царе Салтане или о Коньке-горбунке. А тогда царь – это было всё. Тогда нелегко было простому человеку понять, что «императора, царя и самодержца всея Руси» называли не «его императорским величеством», а запросто – Николаем Романовым и не «испрашивали соизволения» подойти к аппарату, а «вызывали».

Не мудрено было растеряться.

Сняв с консоли телеграфный круг, Томчук выскочил на перрон и быстро зашагал через рельсы к царскому поезду. Конвойные остановили Томчука у входа в салон-вагон, где расположился царь. Дежурный объяснил офицеру, что из Петрограда срочно требуют императора.

Офицер перетянул портупею, поправил шашку и внушительно заметил заикающемуся от волнения Томчуку:

– Не требуют, а просят!

На площадке вагона он крикнул:

– Жди меня здесь!

«Нет, брат, уж не просят, а требуют, – мелькнула к голове дежурного по станции беспокойная мысль. – Значит, что-то и впрямь перевернулось в этом мире, если царя – и требуют…»

Офицер вернулся быстро. Следом за ним шел толстый, упитанный, выхоленный человек в генеральской шинели, комендант царского поезда Воейков.

Томчук знал его. Комендант говорил с Томчуком в первые минуты прибытия царского поезда в Псков.

Узнав от дежурного по станции в чем дело, комендант приказал подождать, а сам скрылся в вагоне.

Прошло немного времени. В дверях вагона показался высокий худощавый старик. Это был министр царского двора, или, как его именовали официально, свиты его императорского величества генерал-адъютант граф Фредерикс. Министр двора был лучшим другом царя. Николай доверял ему больше, чем кому-либо другому из придворных.

Фредерикс спросил у дежурного:

– Вы кто будете, молодой человек?

По-русски министр говорил плохо.

Томчук ответил:

– Дежурный по станции Псков Григорий Томчук!

– Ваше высокопревосходительство, – тихо подсказал конвойный офицер.

Томчук промолчал.

– В чем дело? – спросил генерал и пронзительно поглядел, буравя Томчука холодными, бесцветными глазами.

Томчук показал на круг с телеграфной лентой:

– Из Петрограда… депеша… срочная…

– Читайте! – приказал генерал. Он волновался.

Волнение министра передалось Томчуку.

Ленточка сверкнула белой молнией. Томчук читал депешу, ничего не меняя в ней: «Вызывает Петроград… у аппарата председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко… прошу немедленно вызвать к аппарату Николая Романова…»

– Николая Романова! – повторил Томчук и замер, увидев искаженное злобой лицо Фредерикса.

«Ну, – подумал он, – пропал. Сейчас крикнет конвойным: „Взять!“ – и в тюрьму».

Но Фредерикс, сделав гримасу презрения, сказал:

– Его императорское величество, государя императора Николая Александровича… просят к аппарату? Не так ли?..

Министр двора произнес эти слова церемонно, чеканя каждый слог.

– Да, да! – кивнул головой Томчук.

Ему не доводилось бывать при царском дворе, он не знал правил придворного этикета.

Министр двора так же, как и комендант поезда, приказал Томчуку ожидать его, а сам скрылся в салон-вагоне.

Томчук стоял у подножки вагона и думал: «Что случилось? Петроград… Председатель Государственной думы… Ничего не пойму! А надо понять, надо!»

Конвойные хмурились, перешептывались.

Вскоре Фредерикс вышел из вагона, но уже не один. Следом за ним спустились по ступенькам свитские офицеры, а затем показался Николай. Министр подал ему руку, чтобы царь мог на нее опереться.

Окруженные офицерами и конвоем в красных черкесках, Николай и Фредерикс направились к станционному зданию. Томчуку приказали идти за ними.

Томчук шел и шептал про себя: «Пропал!»

Вошли в помещение дежурного по станции; там за легкой перегородкой стоял у аппарата телеграфист. Увидев входивших в комнату важных офицеров, составитель поездов и сцепщик поспешно вышли на перрон.

Офицер конвоя вытянулся у входной двери. Второй прикрыл дверь в комнату телеграфиста и остался за нею. Телеграфист нерешительно поглядел на дежурного по станции, но тот предложил ему не отходить от аппарата, а сам надел на консоль круг с телеграфной лентой и вызвал Петроград.

Николай приблизился к аппарату. Он растерянно смотрел на ключ в руках дежурного по станции, вслушиваясь в стрекот передаваемых сигналов. Рядом с ним остановился Фредерикс, чуть-чуть поодаль застыли на месте комендант царского поезда Воейков и офицеры. Все стояли молча, сосредоточенно устремив взоры на морзянку.

«Петроград… Петроград… Петроград…» – выстукивал ключом Томчук.

«Что случилось?» – думал он, продолжая подавать короткие и длинные сигналы: «Вызывает Псков!.. Вызывает Псков!..»

– Сообщите: у аппарата министр двора Фредерикс! – предложил генерал.

Телеграф заработал.

– Требуют… Николая Романова! – ответил, запинаясь, Томчук, просматривая значки на телеграфной ленте.

Николай вышел из оцепенения и сказал:

– Передайте: у аппарата… Николай Романов.

Морзянка застрекотала. Медленно, рывками потянулась тонкая узкая бумажная лента с точками и тире.

– Читайте! – повелительно сказал Фредерикс.

Телеграфист расправлял ленту, Томчук расшифровывал депешу: «Говорит Петроград… У аппарата председатель временного комитета Государственной думы Родзянко…»

Дежурный по станции замолчал. Николай коротко приказал:

– Читайте!

Его лицо осунулось, стало виновато-жалким. Показное величие сошло. Николай глядел на подрагивавшие перед глазами точки и тире и шевелил вслед за дежурным по станции синеватыми губами.

Томчук читал:

«По поручению временного комитета Государственной думы сообщаю вам…»

Фредерикс вздрогнул. Слово «вам» как бы хлестнуло его по лицу. Генерал Воейков налился гневом. Он шагнул к Томчуку и… растерянно остановился на полпути. Свитские офицеры застыли на месте, тревожно поглядывая на Николая.

«Настал последний час. Решается судьба родины и династии», – продолжал читать Томчук.

Лицо Фредерикса побагровело, глаза полезли из орбит. Плечи офицеров обмякли.

«Министры арестованы, правительства не существует, чернь начинает завладевать положением, и комитет Государственной думы, дабы предотвратить истребление офицеров и администрации и успокоить разгоревшиеся страсти, решил принять правительственные функции на себя».

Сам не замечая того, дежурный каждое новое слово депеши произносил все громче и громче.

Фредерикс подергивался и тихо, чуть слышно, шептал:

– Ложь, ложь, ложь…

– «Временный комитет Государственной думы запрещает вам выезжать из Пскова до встречи с уполномоченными членами Думы…» – кончил почти торжественно Томчук и начал осторожно навертывать на круг бумажную ленту.

Николай побледнел еще больше и растерянно поглядел на министра двора.

Но тот молчал. Его губы были плотно сжаты. Они перестали произносить даже то единственное слово, которое минуту назад шептали почти автоматически: «ложь». До сознания министра дошла страшная мысль: стряслась беда, от нее не отмахнешься заклинаниями.

В комнатке телеграфиста стало необычайно тихо. Но легкое потрескивание аппарата нарушило тишину, вернуло всех к действительности.

На телеграфной ленте значились одни и те же слова: «Ожидаем ответ… ожидаем ответ… немедленно…»

Томчук не выдержал.

– Прикажете передавать? – обратился он к Николаю. Но тот, постояв молча еще немного, резко повернулся и пошел к выходу, зло бросив на ходу:

– Не надо!

Следом за ним, в молчании, словно за покойником, пошли министр двора, комендант поезда, свитские офицеры и конвой.

Весть о революции в Петрограде потрясла Томчука, Он был молод, не во всем еще разбирался, но понял: в стране происходят важные государственные события. Если судьба вовлекла в них молодого железнодорожника Григория Томчука, значит, он обязан разобраться в этих событиях и, прежде всего, поделиться со своими товарищами тем, чему стал свидетелем.

Слух о революции молниеносно облетел пристанционный поселок, а позднее и город Псков.

На другой день, второго марта, тайно от Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, в Псков к царю приехали два члена Государственной думы.

– Сегодня утром в столице создано Временное правительство. Во главе – князь Львов, – доложили они и рассказали о плане Временного правительства сохранить монархию. Николай должен передать престол сыну Алексею и объявить регентом своего брата Михаила. – Только так можно спасти династию Романовых, – убеждали они Николая.

Царь отрекся от престола в пользу брата Михаила,

Текст отречения передали по телеграфу в Петроград.

О лучшем исходе переговоров посланцы Думы не мечтали.

Довольные победой, они возвращались из Пскова, читая и перечитывая акт об отречении царя от престола, обдумывая, как лучше доложить о своем успехе, как эффектнее преподнести акт Временному правительству.

В Петрограде их встретили митингом, здесь же, в здании вокзала.

– Товарищи! – охрипшим голосом выкрикивал оратор в куртке железнодорожника. – Отныне свободная Россия пойдет вперед к светлому будущему. И ничто в мире не свернет ее с этого пути!

Члены Государственной думы расстались. Один заторопился домой, другой поспешил на митинг. Ему предоставили слово для внеочередного заявления.

– Да здравствует император Михаил! – закончил свое сообщение член Государственной думы.

Но в ответ из толпы рабочих и солдат, подобно перекатам грома, прокатилось, потрясая своды вокзала:

– Долой царя! До-ло-ой!

– Что Николай, что Михаил – хрен редьки не слаще! – кричал заросший рыжей щетиной солдат с винтовкой в руках. На серой помятой шинели солдата ниже левого плеча висел красный бант.

– Долой, долой! – гудело набатом в ушах перепуганного насмерть уже бывшего члена бывшей Государственной думы.

ТОВАРИЩ ИЗ ПИТЕРА

Новый, тысяча девятьсот семнадцатый год начался для Измайлова неудачно.

Возвращаясь из разведки, он с товарищами наткнулся на вражескую заставу. В перестрелке Измайлова ранили. Товарищи с трудом вынесли его из-под огня и доставили в свое расположение.

Снова госпиталь, снова госпитальная койка и вынужденное безделье.

А вокруг творились такие дела, что душа рвалась на простор. В Петрограде скинули с престола царя Николая Романова. На митингах ораторы-большевики открыто призывали всех, всех, всех кончать кровавую империалистическую войну и заключать мир, «без аннексий и контрибуций».

Месяца через два Измайлова выписали из госпиталя и вместе с командой выздоравливающих направили в распоряжение штаба армии Юго-Западного фронта. Сюда, на этот фронт, перебросили к этому времени кавалерийские и казачьи части, в которых служили выздоравливающие.

В штабе армии получилось не так, как задумал Измайлов. Его вместе с другими передали третьему отдельному эскадрону, приданному тринадцатой пехотной дивизии.

Так, неожиданно для себя, Измайлов вынужден был распроститься со своим Сунженско-Владикавказским казачьим полком, куда его в начале войны зачислили по приписке, по месту рождения, и перейти в обычную кавалерийскую часть.

Осенью тысяча девятьсот семнадцатого года Измайлов в составе третьего отдельного эскадрона находился на Румынском фронте, в развилке между реками Дунай и Серет.

Война приняла позиционный характер. Пехота забралась в окопы и крепко держала фронт на месте. Кавалеристам в такой войне делать нечего. Им предложили спешиться и занять окопы наравне с пехотой.

Лошадей отправили в тыл, за несколько километров от передовой линии, пролегавшей в низине, кое-где пересекаемой почти непроходимыми болотами.

Метрах в трехстах-четырехстах, а подчас чуть ли не вплотную с русскими, тянулись окопы германской армии. В них солидно, с возможными удобствами, обосновались солдаты баварского корпуса.

Рядом с баварцами, как раз против безлошадных кавалеристов, сидели в окопах солдаты только что прибывшего на фронт нового соединения.

Разведка еще не успела установить ни состава, ни численности, ни наименования этой воинской части.

Перед русскими и германскими окопами густою стеной тянулись проволочные заграждения в два, три, а то и пять рядов.

На румынском фронте – левом фланге русских армий – еще недавно шли тяжелые бои. Германские войска стремились прорвать здесь фронт и зайти русским в тыл. Еще и сейчас, хотя сражения уже стихли, кругом дымили пожарища. Клубы бурого дыма обволакивали всю местность.

Сосед Измайлова по окопу, разбитной украинец Яков Масенко, непомерно длинный, худой, жилистый солдат с копной русых волос на голове и такими же пышными усами, чертыхался, кашлял и отплевывался, вытирая рукавом старенькой шинельки выступавшие на глазах слезы.

– Вот гадина! Никак собирается выкурить нас отсюда..

Измайлов усмехнулся.

– А ты что, хотел избу здесь поставить, старуху сюда выписать?

Масенко не ответил на шутку товарища. Он вздохнул и отвернулся в сторону. «Не до шуток, брат!» – чувствовалось в унылой позе солдата.

Настроение у окопных сидельцев было мрачное.

– Зря проливаем кровь! – начинал обычно какой-нибудь истосковавшийся по дому, по жене и детям солдат.

– Знамо дело, зря! – сейчас же откликался другой. – За что воюем? Ты мне скажи, за что воюем? – с горечью спрашивал он товарища.

На фронте наступило затишье. Не было слышно даже пулеметной дроби. Солдаты почти не стреляли. Но фронт продолжал жить своею сложной жизнью. По ночам за проволочные заграждения уходили разведки, выставлялись, как положено, секреты и часовые.

Однажды под вечер в окоп к кавалеристам спрыгнул незнакомый человек в солдатской шинели.

Часовой вскинул винтовку.

– Кто идет? Стой! – крикнул он и увидел солдата автомобильной роты.

– Свой, браток. Не шуми! – послышался спокойный голос незнакомца. – Веди к солдатам… – сказал он часовому и деловито прошел вдоль окопа.

В дальнем углу перехода незнакомец вынул из кармана вместительный кисет.

– Закуривай, братцы! Питерский! – предложил он обступившим его солдатам.

Солдаты охотно скрутили цигарки и затянулись ароматным дымком.

– Питерский, говоришь, табачок? – спросил Масенко.

– Питерский…

На незнакомце была такая же, как у всех, серая шинель и кожаная шоферская фуражка с кокардой. Судя по знакам на погонах, солдат служил в автомобильной роте.

– Откуда? – спросил гостя оказавшийся поблизости Измайлов.

– Из Питера!

– Эх, мать честная, как врет человек! – не выдержал Масенко. – К нам, в медвежий угол, на румынский фронт, из Питера не пришлют.

– Выходит, прислали, раз я здесь, у вас.

На третьем году войны, да еще на окраинном участке фронта, где порядки соблюдались не так строго, обычным явлением был приход в окопы неизвестного человека. То зайдет солдат соседнего полка обменять сахарок на махорку, то забредет кто из военной братии, собирая алюминиевые головки от снарядов, чтобы переплавить их на ложки. А иной раз забежит в ближний окоп только что прибывший на смену «свежак» – узнать, нет ли здесь Северьяна Кузьмича Подопенкина из деревни Нагольной Потанинского уезда Тамбовской губернии.

– Земляка нашего, значит…

Главное, шли со своей стороны, а не от противника. Конечно, непорядок, а что делать? Все-таки приезжие люди, нет-нет и расскажут что-нибудь новенькое, о чем в окопах не худо знать.

В те тревожные месяцы военная цензура не пропускала на фронт ни газет, ни писем, ни посылок. Солдаты мало знали, что творилось в мире. А дела творились великие. По всей стране шла борьба за власть Советов. Большевики готовили рабочих и солдат к вооруженному восстанию.

– Так что там, в Питере? Долго еще гноить будут нас в окопах? – допрашивал солдата Масенко.

Солдат достал из глубокого кармана шинели две небольших пачки листовок и передал их Измайлову.

– Тут вся правда! – сказал он и пошел из окопа. – Раздай ребятам… – кинул гость из Питера на ходу. – Мне тут еще надо кой-куда заглянуть.

– А ну, давай! – жадно потянулись люди за бумажными листочками. – Поглядим, что там написано.

Солдаты окружили Измайлова.

– Читай вслух! – раздались требовательные голоса.

Измайлов сел на ящик из-под патронов. Солдаты – кто на ящиках, кто на корточках – расположились вокруг.

Партия большевиков призывала брататься с солдатами противника. В листовке говорилось о том, что царь Николай, его министры, заводчики, фабриканты и помещики начали в тысяча девятьсот четырнадцатом году и почти три года вели захватническую войну. Теперь освобожденному народу не для чего продолжать ее дальше.

«Народу война не нужна! – читал Измайлов. – Долой империалистическую, захватническую войну».

В тот вечер окопные жители успокоились не скоро, все допытывались, правда ли, что сегодня приходил товарищ из Питера.

Измайлов показал листовки,

– А это что?

– Тоже мне, скажешь, – вмешался в разговор немолодой, лет под сорок, солдат с серьгою в левом ухе.

Он вывернул карман шинели и вытащил оттуда аккуратно сложенный вчетверо тонкий, сероватого цвета листок фронтовой газеты «Ракета». Ее выпускали по приказу командующего фронтом генерала Щербачева. Солдаты называли эту газету насмешливо: «Брехета».

– Хранишь? – язвительно спросил Масенко.

– Храню! – ответил солдат с серьгою в ухе. – На курево. Лучшей бумаги в нашей полковой лавке не сыскать. А что брешет, так куреву это не вредит. Генерал брешет – солдата тешит. Вот слушай, что в ней прописано.

Солдат развернул листок, расправил его на ладони.

«Газета „Ракета“. Выходит днем, ибо ночью выходить опасно, года текущего, числа сегодняшнего», – читал он на память, как читают раешники, скороговоркой, с выкриками, маловразумительный подзаголовок жиденького газетного листка.

Заглянув в листок, солдат быстро, без продыху тараторил: «Отдел объявлений. Желающим переселиться в царство небесное рекомендуем записаться в Красную гвардию. Адрес: Большая улица, большой дом, две недели в сторону, у ворот большая собака».

Он помахал газеткой и спросил с ехидцей:

– Здесь и напечатали твою листовку?

– Ну и дурак! – сплюнул от злости Масенко. – В листовке за мир, за братанье хлопочут, а в этой дряни против Красной гвардии, против народа натравливают. Скажи, Измайлов, что он дурень.

– Не дурень он, – заступился Измайлов за солдата с серьгой. – Сомневается человек, ищет. А раз ищет, найдет!

Солдат с серьгой задумался и, разрывая на курево «Ракету», спросил Измайлова:

– Так ты думаешь, он от большевиков?

– Выходит, от большевиков.

– Ишь ты! Получается на проверку, есть такая партия, что о нашем брате помнит, – сказал он уже с явным удовлетворением.

Масенко не выдержал.

– Эх ты, чухлома! Не верил, что ли?

– Как тебе сказать, и верил и не верил… Дело такое, с «Ракетой» не посоветуешься.

Измайлов улыбнулся и подал ему листовку:

– Читай, да получше!

– Так я же неграмотный, – ответил солдат с серьгой, но листовку взял и тут же заботливо завернул ее в платок и сунул за пазуху.

– Вот по ней и изучай грамоту, – посоветовал Измайлов, – рабоче-крестьянскую. А мы поможем.

На следующий день, также под вечер, незнакомец снова появился в окопе.

– Товарищ из Питера! – приветствовал его солдат с серьгой в ухе.

– Да, из Питера! – отозвался запросто солдат автомобильной роты.

С этого дня ни Измайлов, ни другие не могли уже называть своего гостя незнакомцем. Они подолгу сидели с ним, покуривали питерский табачок, обсуждали, скоро ли наступит замирение, когда отпустят их по домам. Солдаты знали уже, что их гость – рабочий-путиловец, с Путиловского завода. Зовут его Карповым Андреем Ильичом. За революционную работу среди рабочих Карпова мобилизовали и, как неблагонадежного, направили со штрафной ротой на фронт. Там ему, специалисту, знавшему несколько профессий, удалось устроиться шофером в автороту. Теперь он подвозит к передовым линиям снаряды и патроны. Это помогает ему поддерживать связь с фронтовиками…

– Россия – кипящий котел! – говорил Карпов. – Февральская революция – это, братцы, только начало! Надо ждать новой, другой революции. В феврале рабочие и крестьяне свергли царя. Теперь нам нужно свергнуть буржуазию – фабрикантов, заводчиков, помещиков с их Временным правительством. Надо к этому готовиться. Вся власть – Советам!

Карпов порекомендовал кавалеристам выбрать агитаторов, создать в эскадроне партийную ячейку. Солдаты выбрали Измайлова и Якова Масенко.

– Эти не подведут! – говорили они, обсуждая кандидатуры.

Прощаясь, солдат из автороты напутствовал членов ячейки держать линию на мир, на братание с солдатами противника.

– Увидимся не скоро. Сегодня еду в тыл, о Кишинев, может, и дальше… А вы тут не спите, действуйте! Помните, там, за колючей проволокой, не только наши враги. Там есть и такие же, как мы с вами, рабочие и крестьяне. Они могут стать нашими союзниками, пойти в революцию.

Карпов уехал, но брошенное им в солдатскую массу зерно не заглохло, оно всходило и скоро дало ростки.

Измайлов, Масенко и другие члены партячейки усиленно готовились к встрече с солдатами противника. Дело надо было подготовить так, чтобы встретиться с солдатами германской армии не как с врагами, а как с друзьями, братьями, которым не нужна кровавая, братоубийственная война.

Братание следовало провести в тайне от начальства, в тайне от своих командиров, чтобы те не помешали, не сорвали задуманного…

Измайлов с Яковом Масенко и солдатом с серьгою в ухе вторую ночь ходили в разведку.

Один раз они подползли совсем близко к сторожевому охранению противника. Шагах в двадцати за колючей проволокой слышался говор, кто-то надрывно кашлял. Разведчики долго прислушивались к окопному гомону.

Последние дни артиллеристы работали слабо, а по ночам, за редкими случаями, спали. Орудия молчали, огонь и с той и с другой стороны прекратился. Перестрелка утихла. Только прожекторы работали по-прежнему, усиленно обшаривая длинными лучами каждую кочку, каждую воронку между линиями окопов противника.

Лежит Измайлов с товарищами на холодной земле, вслушивается в ночную темень, ничего не понять. Вдруг солдат с серьгою шепчет ему в ухо:

– Вроде болгары говорят. Я с ними до войны на огородах работал, балачку их понимаю. Слова будто наши и не наши. Послушай!

Но сколько Измайлов с Яковом ни вслушивались, ничего не могли разобрать. Так и отползли от окопа.

Утром они донесли командиру, что впереди в окопах противника, судя по говору, сидят болгарские солдаты.

Из штаба подтвердили: впереди – болгарская пехота.

На следующий день, чуть только солнце осветило изуродованную взрывами снарядов и мин землю, линии русских зашевелились.

Над окопами мелькнула голова и сразу скрылась. Спустя минуту голова высунулась снова. Рядом с нею поднялась рука с белым платком и закачалась из стороны в сторону: не стреляйте! Затем наверх выполз солдат. Он держал над головой какой-то предмет, похожий на сколоченный из досок щит.

Выйдя за проволочные заграждения, солдат поставил свою ношу на землю, а сам сел рядом. В руках он держал тонкую жердь. На ней плескался на ветру белый платок.

Солдаты противника поняли сигнал и тоже повысовывались из окопов. Они всматривались в серевший перед ними щиток. Кое у кого появились бинокли. Присмотрелись, увидели на невысоком бугорке большой плакат, а на нем крупными печатными буквами надпись:

«Братья, немецкие и болгарские солдаты! Выходите из окопов. Стрелять не будем!»

Линия вражеских окопов стала серой от голов и плеч солдат. Из-за рядов колючей проволоки понеслись веселые звуки губной гармоники. На верх окопа выскочил солдат в грязной шинели. Он быстро поставил перед собой наспех сколоченный щит с начертанными мелом словами: «Русские, выходите! Стрелять не будем!»

– Приглашают в гости! – прокатилось по солдатской цепи русских.

– Чем-то угощать будут?

– Свинцовыми орехами!

– Обещают не стрелять!

Звуки гармоники у «немцев» все усиливались. К первой присоединилась вторая, третья и еще несколько.

Гармонисты играли бравурную мелодию.

Русские солдаты молчали не долго и стали подсвистывать музыкантам.

Из окопов противника вышли наверх солдаты, человек тридцать. Они быстро приладили поверх проволочных заграждений две широкие доски с подъемом и спуском, будто сходни на корабле, и, перепрыгивая ямины и воронки, направились к русским.

Солдаты шли медленно, с остановками, размахивали белыми платками, поднимали кверху руки, показывая, что они без оружия.

– Браты! Браты! Стрелять не надо! – кричали они, коверкая русские слова.

– Болгары! – крикнул Масенко.

Измайлов побледнел. Настал решительный момент, упустить его нельзя.

– Пошли, ребята! – крикнул он, двигаясь вперед.

– Меняться подарками! – поддержал его Масенко и пошел за Измайловым.

За ними выбежал солдат с серьгой и еще десятка три из спешенных кавалеристов.

Преодолев проход, русские солдаты оставили позади себя ряды колючей проволоки. Вот они идут негустой цепочкой навстречу приближающимся солдатам противной стороны, размахивая так же, как и те, платками и руками.

Первый раз за три года не враги, а друзья, братья.

Трудно этому поверить! Нет ли здесь подвоха? А что, если начнут стрелять? Нет, не может быть!

Так думали русские солдаты, идя по развороченному войною полю к тем, в кого они еще вчера безжалостно стреляли, кого хотели непременно убить или хотя бы ранить, вывести из строя.

– Булгарешти! Булгарешти! – кричали Измайлов и его товарищи на ходу по-румынски, хотя уже знали, что к ним приближаются болгарские солдаты.

За время долгого сидения в окопах на румынском фронте кавалеристы часто встречались с солдатами союзной армии, узнали их язык. Теперь, в минуту душевного волнения, им казалось, что румынский язык – самый понятный на этом участке фронта.

Рядом с Масенко топал по кочкам тяжелыми сапожищами молодой солдат последнего призыва. Он растягивал мехи не то ливенки, не то тальянки, гармоники с колокольчиками, наигрывая веселую солдатскую песню о Дуне и сарафане.

Болгарские и русские солдаты сблизились Долго, минуты две, не меньше, они стояли молча, не решаясь на последний шаг.

Гармонисты умолкли.

На поле недавних сражений стало тихо-тихо. Солдаты молча всматривались в лица друг друга, почерневшие от холодного осеннего солнца, обветренные лица крестьян, лица столяров, плотников, слесарей, людей самых различных профессий, рожденных не разрушать, не уничтожать, а созидать и строить.

– У-р-р-а-а-а! – закричали русские солдаты и с поднятыми кверху руками, чтобы было видно, что у них нет оружия, бросились к болгарам. Мгновение спустя все смешалось.

Солдаты обнимались, целовались, хлопали друг друга по спинам и плечам, бросали высоко вверх шапки, пожимали руки, приговаривали:

– Братушки! Други! Стрелять не надо!

Болгарский фельдфебель, высокий, чуть ли не в два метра, здоровенный детина лет тридцати пяти, на голову выше длинного кавалериста Якова Масенко, на ломаном русском языке крикнул:

– Войне конец! Мир!

– Мир! Мир! – хлопал его по плечу Масенко.

Солдаты обменивались табаком, сигаретами, деньгами, гребенками, бритвами и другими предметами фронтового обихода.

– Братья!.. Братушки!.. Мир!.. Конец войне! – слышалось со всех сторон.

Фельдфебель тыкал пальцем в грудь Якова:

– Ваша митральеза, – так он называл пулемет, – прострелила меня восемь раз. Восемь дырок на теле.

Он расстегнул шинель и мундир, поднял рубаху и показал еще свежие, недавно зарубцевавшиеся раны.

– А лет сорок назад на Шипке наши деды вместе дрались с турками. Твой дед помогал моему добывать свободу болгарскому народу. Теперь русские солдаты против нас, нехорошо! Что деды скажут! Пусть генералы воюют. Мы – братья! Други мы! Други? – спросил он Якова Масенко.