Текст книги "По дорогам прошлого"
Автор книги: Владимир Грусланов
Соавторы: Михаил Лободин
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Владимир Грусланов, Михаил Лободин
По дорогам прошлого
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
От авторов
Пятидесятый год советской власти.
За эти годы свершились величественные события. Каждый человек, и молодой и пожилой, становился их свидетелем, а то и участником.
Наши отцы и деды могли бы много рассказать о рождении нового мира, о том, как создавалось Советское государство. Но сколько необычайно ценного забывается, уходит, исчезает из памяти людей.
– Вот если бы записать все это так, как оно происходило! – слышим мы часто досадливое восклицание.
В своей книге «По дорогам прошлого» мы делаем такую попытку записать хотя бы немногое из того, чему были свидетелями, что услышали, что узнали от друзей, которым посчастливилось попасть в самый водоворот грандиозных событий первых лет жизни нашей Родины.
В основе рассказов лежат действительные факты, герои носят свои, не вымышленные имена и фамилии.
Историю делает народ.
Народ – это рабочие у станка и прославленные политические деятели, руководители партии и государства, умудренные большими знаниями и жизненным опытом.
Народ – это простой солдат, каким был Александр Матросов, и обыкновенный, каких у нас тысячи, командир – защитник Брестской крепости майор Гаврилов – и его товарищи по оружию, и талантливые полководцы, генералы и адмиралы.
Народ – это наша учительница в школе, это врач в больнице, колхозник и колхозница на полевом стане, доярка на животноводческой ферме, чабан, пасущий стадо овец. Это ученый в лаборатории, бухгалтер за счетами, экономист за арифмометром, инженер на стройке новой электростанции, каменщик, возводящий стену еще одного жилого дома, советские люди, впервые за всю историю человечества проникшие в космос.
Все люди, отдающие свой труд на благо Родины, все они – творцы истории, творцы своей собственной судьбы.
Таким творцам истории нашей Родины мы и посвящаем свою книгу.
Кто же они, эти герои?..
Еще не так давно жил неподалеку от Ленинграда герой рассказа «Струги Красные», первый председатель поселкового Совета Виктор Гасюн, старый солдат русской армии, красногвардеец и отважный воин молодой Красной Армии.
Совсем недавно умер в Ленинграде комиссар бронелетучки питерских железнодорожников, большевик с 1905 года, Михаил Иванович Гаврилов, герой рассказов «Спасенное знамя», «Военная хитрость» и «Струги Красные».
В дни Великой Отечественной войны погиб командир той же бронелетучки Григорий Антонович Томчук, герой рассказов «Заповеди солдата революции», «Как царя свергали» и ряда других.
Юная телеграфистка Тося Кочеткова (из рассказа «Как царя свергали») живет по-прежнему в городе Дно Псковской области. Правда, ей теперь не семнадцать лет и фамилия у нее новая, по мужу, Голашевская. Она рассказала много интересного, что связано с отречением от престола последнего русского царя Николая Романова.
Старый работник связи ленинградец, полковник Советской армии, И. А. Борисов подарил нам фотоснимок шести солдат-радистов царской армии. Этот снимок помог восстановить важные события, положенные в основу рассказа «Обитатели дворца Кшесинской».
В стороне от центра, на тихой, спокойной улице Ленинграда, живет отставной полковник медицинской службы Я. К. Водзянович. От него мы услышали историю о матросской песне «Яблочко» и еще одну – о «Пропуске».
Жива героиня рассказа «Потомки Богдана Хмельницкого» – народная поэтесса Украины Параска Амбросий. Она выпустила уже вторую книгу стихов – «На солнечной дороге». Ее песни о счастливых днях Советской Буковины поет украинский народ.
Там же, в селе Задубривке, живут ее подружки: Совета Романюк и Домка Смошняк – члены сельской подпольной организации «Вызволение» в 1939–1940 годах.
Живет там и старый колхозник Иван Смошняк, муж Домки, и Микола Павлюк, бывший руководитель подпольной организации, член коммунистической партии с тысяча девятьсот двадцать пятого года, в недавнем прошлом депутат Верховного Совета УССР.
Командир эскадрона Первой Конной армии Буденного В. И. Симачев погиб смертью героя, выполняя задание командования Советской Армии в тылу врага при защите блокированного фашистами Ленинграда. Его жена и сын Игорь, вагонный мастер станции Ленинград-Балтийская, рассказали нам историю о «Золотых кинжалах». Впервые мы услышали ее много лет тому назад от самого Симачева. Он работал в то время начальником экспортного цеха лесозавода имени М. И. Калинина.
Отыскался и герой рассказа «Пропуск» – минер А. И. Милевский. Он живет в городе Красноярске, много лет работал мастером цеха на судоремонтном заводе.
Жив матрос Иван Писарев с крейсера «Олег» из рассказа «Золотые кинжалы». Жив и юный пулеметчик Васильев из рассказа «Струги Красные».
Большое счастье – видеть своих героев, говорить с ними, получать от них письма, фотоснимки, дневники, документы и чувствовать, какое живое участие принимают они в создании рассказов.
Спасибо вам, друзья, товарищи! Спасибо!
Надо сказать, все эти люди помогли нам написать книгу о героических годах молодой Советской республики. Все они были подлинными творцами истории своей Родины. Все они стали героями рассказов книги.
ПЕРВАЯ ПРОКЛАМАЦИЯ
I
Летний день. Солнце грело щедро, необычно для Ленинграда.
В скверике, окруженном густой стеной деревьев, расположились на скамьях офицеры, человек двенадцать.
Они оживленно беседовали, смеялись. Вскоре к ним присоединился плотный, могучего сложения полковник. Его шумно приветствовали.
– Наконец-то! Теперь все в сборе, товарищ полковник! – послышался чей-то радостный голос.
В это время, завистливо поглядывая на шумливую группу офицеров, проходил мимо невысокий ростом, худощавый человек, в кителе со следами снятых недавно погонов на плечах. Черные усы и седые виски привлекали к нему внимание своим контрастом. По выправке он был явно кавалерист.
– Измайлов! – удивленно вскрикнул полковник. – Капитан Измайлов, дружище!..
Человек с черными усами недоверчиво взглянул на полковника, затем быстро зашагал к нему, и они молча обнялись. Полковник и тот, кого он назвал Измайловым, минуты две, радостно улыбаясь, хлопали друг друга по спинам, жали и трясли один другому руки и, наконец, успокоились.
Офицеры узнали, что капитан Измайлов – старый приятель полковника. Незадолго до февральской революции тысяча девятьсот семнадцатого года они служили вместе в царской армии в одном полку.
Выяснив, что Измайлов и полковник старые однополчане, офицеры пригласили капитана присоединиться к их компании.
Так Измайлов узнал о чудесной традиции, установившейся среди группы демобилизованных после Великой Отечественной войны советских офицеров. Молодые люди скромно говорили, что они, по всей видимости, не первые и не последние в этом.
Уйдя летом 1946 года из рядов армии, чтобы снова заняться мирным трудом, группа ленинградцев, командиров артиллерийского полка, сговорилась собираться раз в году в сквере у театра имени А. С. Пушкина. Собирались без приглашений и оповещений двадцать пятого июня, в день, когда закончилась их служба в полку, с которым дошли до Берлина.
Приходили и приезжали, иногда из далеких городов, все, кто мог. Встречались в условленном месте в один и тот же час, потом шли в ресторан, обедали, поднимали бокалы за дружбу, за свой полк, вспоминали походы и товарищей. Затем расходились до встречи в следующем году.
– Может, это не по возрасту, напоминает школьников! – сказал полковник. – Но двадцать пятого июня, собираясь вместе, мы чувствуем себя в родном полку.
Обед проходил в непринужденной беседе, в воспоминаниях. Произносились шутливые, а порой лирические, дружеские тосты.
Всем казалось, что они давно знают Измайлова, словно прошли с ним одною дорогой войну с фашистами.
Полковник, в недалеком прошлом командир полка, в котором служили собравшиеся на встречу офицеры, попросил Измайлова рассказать, как он со своими товарищами воевал «за батюшку-царя».
– Молодежи, – дружески усмехнулся полковник, поглядывая на офицеров, – полезно узнать об этом.
Оказывается, «батюшка-царь» ошибся в рядовом Измайлове и его товарищах. А вот за отечество они дрались неплохо. Дрались за глухие, нищие деревеньки, за опустошенные войной города, в которых жили их дети, за тихие, прохладные речки, где они сами еще совсем недавно ловили раков, за зеленые нивы, за редкие лесочки, за березовые рощи, куда ходили со своими милыми слушать соловьиные трели, за могилы отцов и дедов.
Вспомнился полковнику снежный морозный ноябрь тысяча девятьсот шестнадцатого года в горах Малой Азии, вспомнился молодой, горячий урядник Сунженско-Владикавказского казачьего полка Владимир Измайлов кавалер двух георгиевских крестов.
– Ты ли это? – переспрашивал полковник приятеля, не веря, что тот жив и сидит за одним с ним столом.
– Я!.. Я!.. – смеялся Измайлов, довольный неожиданной встречей.
Он рассказывал молодым друзьям о далеких предреволюционных днях в окопах Кавказского фронта на турецкой земле.
II
– …Помнится, в те дни температура в горах упала до двадцати градусов ниже нуля, – говорил Измайлов. – В городе мороз в двадцать градусов не так-то и страшен. Но в горах, продуваемых с моря и с суши свирепыми ветрами, не помогали ни шинели, ни бурки, ни башлыки, ни жиденькие солдатские папахи.
Теплая одежда, полушубки и валенки были не у каждого.
Линия окопов вилась уступами от одной высоты к другой. Порой она скрывалась в облаках, а иногда спускалась в глухие ущелья, словно в преисподнюю, с пронизывающим тело ледяным ветром. Холодные коридоры из нагроможденных камней в три-четыре аршина длиной – вот что называлось здесь окопами.
В них, в этих каменных гробах, и днем и ночью, неделя за неделей, месяц за месяцем несли свою нелегкую службу солдаты – воинство царя Николая Второго, воевавшее на этом далеком участке фронта с турками.
Цинга, тиф, голод, морозы, снежные обвалы уносили в могилу тысячи людей. На смену умиравшим пригоняли новых, и так без конца. Среди солдат росло недовольство. Дисциплина день ото дня ослабевала.
Солдаты собирались небольшими кучками, роптали на генералов, которые гнали их на убой, возмущались тем, что войне нет конца. Они говорили о войне и о тех, кто ее вел, с ненавистью и презрением.
Крупных операций в Малой Азии становилось все меньше и меньше, но ряды солдат редели. Каждый день из окопов уносили обмороженных, заболевших цингой или тифом.
В горах свирепствовали снежные бураны. Вьючные лошади и ослики не могли преодолеть заносов. Подвоз к передовым линиям хлеба, соли, крупы прекратился.
Такой запомнилась Владимиру Измайлову война с турками в Малой Азии в конце тысяча девятьсот шестнадцатого года.
Солдаты забыли о вкусе мяса, ели суп кондёр из ячменных круп или ячменную кашу. Самая могучая натура выдерживала недолго.
Несмотря на крепкое телосложение и развитую еще с детства выносливость, Измайлов стал сдавать, цинга добралась и до него. Зубы шатались, тело опухло, руки с трудом держали винтовку. На ногах появились язвы. И все же он еще бодрился; но вскоре вражеская пуля вывела его из строя.
Измайлова, раненного в ногу, увезли в тыл. Санитарный транспорт доставил его в захваченный у турок приморский город, где расположились прифронтовые госпитали и базы снабжения русской армии.
Госпитальные дни тянулись медленно. Вместе с выздоравливавшими солдатами Измайлов бродил по палатам. Завязывались знакомства.
Госпиталь обслуживали пожилые солдаты – санитары, призванные из запаса второй очереди. В быту их называли «крестики» или «Иисусово войско» за латунные кресты на солдатских фуражках и папахах, укрепленные над обычной трехцветной кокардой.
Измайлов повсюду возил с собою несколько старинных монеток. Эта «коллекция» хранилась у него с детских лет. Он никогда не расставался с нею. Монетки лежали в небольшом кошельке. Время от времени он вытряхивал их из кошелька, любовался ими, рассказывал товарищам, как попала к нему та или другая монета.
Как-то к койке подошел «крестик».
– Что держишь при себе? Утащат! – сказал он и с жадностью поглядел на монетки.
– Память о мальчишеских годах. Потому и держу.
– Зря балуешься этим, парень… Глянь сюда! – Бородатый «крестик» махнул рукой на окно.
Измайлов знал, что за окном, сразу от госпитального забора, начинается кладбище русских воинов. Он понял, на что намекал бородатый.
– Зря бережешь! – повторил «крестик». – Двадцать тысяч нашего брата лежит здесь! Скоро и тебя свезут туда.
Там же в госпитале лежал матрос-черноморец, здоровяк с приветливой, добродушной улыбкой. Солдаты подолгу засиживались на его койке. Матрос умел позабавить. Ему было что рассказать. Море – это не то, что пехотный шаг. Простор! Солдаты охотно слушали матроса, как он плавал в далекие страны по разным морям-океанам.
Интересней всего говорил он о своем старшем брате, о восстании на Черноморском флоте в 1905 году. Брат матроса после разгрома восстания ушел с броненосцем «Князь Потемкин Таврический» в Румынию. Там он и остался на жительство. Да не один. Всей командой!
– Не явились к царю с повинной! – гордо закончил однажды свою историю матрос и попросил Измайлова сыграть на гармонике «любимую». Так он называл песню о героической гибели крейсера «Варяг».
Давно утихла гармоника, казалось, забылась и сама песня, а матрос все молчал, думал невеселую думу о последнем параде, о том, что врагу не сдается гордый «Варяг».
Товарищи сидели и ждали, что еще скажет им матрос.
Но он молчал.
Потом вдруг встрепенулся, подмигнул и запел вполголоса.
Слова песни смутили солдат.
Ой вы, глуби, ой, вы, мели,
Ой, голландки полотно
Что ж вы, братцы, не сумели
Старый строй пустить на дно? —
пел матрос.
Измайлов сдружился с черноморцем.
Однажды, рассказывая о восстании Черноморского флота, о геройских делах матросов-революционеров, матрос, как бы невзначай, достал из кармана халата спичечный коробок.
В палате курить запрещалось. Солдаты настороженно переглянулись.
Матрос кивнул на дверь:
– Прикройте! Поставьте часового!
Поведение черноморца заинтересовало солдат. Один из них выглянул в коридор, нет ли кого чужого, и занял у двери пост. Тем временем матрос вынул из коробка сложенную в несколько перегибов голубенькую бумажку, развернул ее и подозвал товарищей поближе к койке.
На потертом, с прожженными краями листке были напечатаны стихи.
– читал тихонько матрос.
– Это русская «Марсельеза», – сказал он солдатам. – Ее пели в тысяча девятьсот пятом году. Пели там, на баррикадах. Матросы и рабочие…
Измайлов и его товарищи слышали эту песню и раньше, но сегодня она зазвучала совсем по-другому, будто они услышали ее впервые.
Солдаты попросили прочитать еще раз. Матрос улыбнулся.
– Доходит?..
– Дай подержать! – Измайлов протянул руку,
– Подержи!
Прочитав про себя, Измайлов вернул листок матросу.
– Чтобы никто ни гугу! Могила! – погрозил матрос пальцем, свернул листок в несколько перегибов до прежнего крохотного объема и сунул его обратно в спичечный коробок.
Солдаты глядели на черноморца с восхищением.
Это была первая листовка, которую Измайлов держал в руках.
После ему приходилось читать много других, более сильных по содержанию и более важных, но ни одна из них не могла произвести на него такого глубокого впечатления, как та, которую показал ему матрос-черноморец в конце тысяча девятьсот шестнадцатого года.
Мужественные, суровые слова «Марсельезы» запали в душу Измайлова и раз навсегда определили его жизненный путь солдата-революционера.
ДВА ГРЕНАДЕРА
Весной тысяча девятьсот шестнадцатого года под прикрытием Черноморского флота русские высадили десант в Малой Азии, у турецкого города Ризе.
Солдат и офицеров перебросили на берег на плашкоутах – длинных, на вид неуклюжих, но очень удобных для десантных операций баркасах.
Лошадей опускали с кораблей прямо в море. Широкие полосы из плотного брезента проходили под животами лошадей у передних и задних ног и скреплялись над спинами животных тонким тросом с крючком. Получалось нечто вроде лямок, на которых лошади повисали над палубой корабля, как только кран захватывал крючок с тросом и приподнимал груз кверху.
Судовая команда быстро переносила краном лошадей за борт корабля, в воду. Брезентовые лямки под брюхом животных опускались вниз, и лошади, почуяв свободу от стеснявших пут, плыли к берегу. А там уже поджидали их кавалеристы.
Приморский городок удивил русских солдат. Его улицы карабкались по склонам гор чуть ли не до самых вершин. Все дома, как бы они высоко ни находились, тонули в ярко-зеленом кружеве южных деревьев.
Пальмы, чинары, гранаты, грецкий орех, самшит, высокие кипарисы и апельсиновые деревья стояли рядом с магнолиями, низкорослым лавром и миртом. Казалось, что они вырастали прямо из скал. Но это только так казалось.
Измайлов жадно приглядывался ко всему и вскоре узнал, что жители города много лет поднимали на своих плечах и спинах землю в мешках на горы. Здесь уже были подготовлены небольшие, узкие площадки, выдолбленные в скалах.
Если не удавалось соорудить площадку, люди насыпали толстым слоем принесенную снизу землю на гладкие кровли своих домов и удобряли ее. Затем сажали на этих клочках искусственной почвы молодые деревца.
Проходили годы, деревья разрастались и превращались в настоящие висячие сады. В сады, которые как бы висели над домами, карабкающимися по склонам гор.
Сады на малейших уступах скал. Сады на крышах домов, стены которых обвиты сплошным зеленым ковром плюща с пятиугольными листочками. Эти листочки напоминали маленькую руку с пятью пальцами, руку человека, создавшего все эти сады. Таким представился Измайлову турецкий город Ризе.
Пока с моря высаживалась кавалерия, берегом подошла пехота. Она соединилась с кавалеристами и после упорного боя заняла Ризе. Вместе с казачьим полком в город вошел разведчик Владимир Измайлов.
Здесь он пробыл недолго и вскоре вместе с полком попал на левый фланг фронта, где в то время шли тяжелые бои.
Все лето, осень и часть зимы он провел в горах, охраняя то, что на языке военных называлось линией русских войск. В действительности это была не линия, а беспорядочно разбросанная по взгорью сеть небольших окопчиков на три, четыре, а то и еще меньшее количество солдат. Сложенные из каменных глыб, они лепились по уступам гор то по два-три рядом, то один над другим, насколько мог охватить глаз.
В середине ноября в сражении с курдами Измайлов был ранен в ногу. Разведчика доставили в госпиталь, в Трапезунд.
Рана оказалась легкой, заживала быстро. Измайлова собирались уже выписать из госпиталя, но… пришла беда, берегись, солдат. Его свалил брюшной тиф, и разведчик пролежал в госпитале еще чуть ли не месяц.
Проходили дни. Здоровье Измайлова улучшалось, возвращались утраченные силы, на душе становилось веселее. Он окреп, свободно ходил по палате. Останавливаясь то у одной, то у другой койки, Измайлов разговаривал с такими же, как сам, больными и ранеными солдатами, балагурил с ними, играл на гармошке, напевал вполголоса песню о том, как «во малиновом садочке краса-девица жила».
Солдаты просили его спеть что-нибудь погромче, но Измайлов отнекивался: куда, мол, ему. Вот послушать, как поют другие, – это он с удовольствием.
Товарищи заметили, что Измайлов последние дни задерживается дольше обычного возле небольшого зеркальца на стене в палате. После бритья он подолгу разглаживает коротко остриженные под машинку волосы и как бы изучает свое лицо, то приподнимая, то опуская брови, будто актер.
«Готовится к чему, что ли?» – удивлялись наиболее любопытные.
– В актеры метит, – говорил сосед по конке.
– А может, в анархисты-террористы, – посмеялся матрос-черноморец с забинтованной до предплечья правой рукой.
Измайлов заметно для всех начал прихорашиваться, вытащил из тумбочки и прикрепил к больничной рубашке георгиевский крест.
Все в палате знали: это уже вторая награда за отвагу в бою. Молодой разведчик заменил убитого командира и повел солдат в атаку. Все закончилось захватом важной позиции.
– Не завелась ли у тебя краля среди сестричек? Ишь как стараешься! – высказывал догадку моряк-черноморец.
По госпиталю ходил слух о скорой отправке больных в Россию, в Батум. Поговаривали о командах выздоравливающих, о посылке вновь на фронт.
– Так и будут гонять, покуда не убьют, – говорил обросший густой, черной как смоль бородой выздоравливающий воин. – Чего солдата, серую шинель, жалеть!
– Кто кровь проливает на войне, а кто барыши считает в тылу! – послышался озлобленный голос с другой койки.
Там лежал худой, измученный болезнями солдат лет сорока. Он перенес тиф, много дней почти ничего не ел и совсем ослаб. Только глаза хранили следы жизни.
* * *
Третий год шла война с Германией Вильгельма II и ее союзниками: Австро-Венгрией, Турцией и другими державами. Солдаты находились в окопах с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Они устали воевать, хотели домой, к семьям.
– Нет, братцы! – сказал, озираясь, чтобы кто не подслушал, бородатый солдат с простреленной рукой в гипсовой повязке. – С меня уже вояки не будет. Разобрался я что к чему, хоть и малограмотный. Кому нужна война? Мне?.. Или тебе?.. – он ткнул здоровой рукой в грудь Измайлова.
Солдат сидел на койке в углу палаты и кистью здоровой руки поглаживал другую, забинтованную.
– Известно, мужику да рабочему человеку война не нужна! – согласился с ним сосед Измайлова.
Однажды, в самый разгар оживленной дискуссии о том, долго ли еще продлится эта проклятая война, больные солдаты услышали залихватскую песню.
Споры умолкли.
Вверху, под потолком палаты, на раздвинутой стремянке стоял солдат – госпитальный электромонтер. Он поправлял проводку и довольно громко пел нашумевшую в те годы песенку:
С-под Варшавы отступали,
Битва жаркая была.
Пули жалобно так выли,
От гранат тряслась земля…
– Тише ты, чудило! За решетку захотел! – поглядел на дверь бородатый.
Но монтер, будто не слыша слов солдата, продолжал петь:
Наши унтер-офицеры
Руководили полком.
Господа же офицеры
Пили водку за бугром.
Закончив второй куплет, монтер повернулся спиной к лесенке и подмигнул:
– Ну что, выздоравливающая команда! Воевать будем? А может, пора и по домам? Чего зря за господ Рябушинских кровь проливать! – Сказал и отвернулся к своим проводам.
А с двух-трех коек тянули третий куплет песни:
Пили сладкие мадеры,
Спирт возили на волах…
– Эх, черт! Правду говорит парень! Хорошо бы по домам, братцы! – прервав песню, со злостью выкрикнул матрос.
– Пускай офицеры воюют, – снова заговорил монтер, – а нам, солдатам, пора кончать! Ни к чему нам война!
* * *
…Приближался рождественский праздник. Чтобы успокоить больных, отвлечь их oт мрачных раздумий начальство решило устроить в госпитале елку.
В актовом зале старой школы, где располагался госпиталь, строили сцену. Визжала лучковая пила, стучали молотки. В руках плотников, одетых в потные солдатские рубахи, мелькали топоры, летели в стороны щепки. Из-под рубанков беспрерывной струей вились змеевидные белые стружки.
Солдаты мастерили декорации. В углу зала сестры милосердия убирали елку. В день праздника больных и раненых солдат накормили хорошим обедом.
– Вечером на концерт! – приглашали сестры. – Выступают лучшие певцы, танцоры, музыканты и рассказчики!
В палатах шумели. Каждый, кто только мог ходить, собирался на концерт. Солдаты приводили в порядок халаты и туфли, брились, намывались, чистились. Санитары вкатили коляски для тех, кто не мог идти сам, но, по мнению врача, мог присутствовать на концерте.
Наступил долгожданный вечер. Устроители концерта, молоденькие сестры милосердия и штатского вида прапорщики и подпоручики нервничали, суетились, по нескольку раз проверяли, все ли готово к началу.
Зрительный зал был переполнен.
Собрались не только выздоравливающие солдаты, но и врачи, сестры, санитары, словом, весь госпиталь. В последнюю минуту в зал вошел генерал, командующий укрепленным районом Трапезунда, и его жена, молодая красивая женщина. С ними прошли в первый ряд на мягкие кресла человек восемь штаб-офицеров.
Молоденький, похожий на испуганного воробья прапорщик-конферансье объявил начало концерта. Одно за другим проходили выступления. Танцоры лихо отплясывали лезгинку и гопак. Певцы пели цыганские романсы и старинные русские песни. Матрос с забинтованном рукой, словно настоящий актер, прочитал стихотворение об умирающем гладиаторе. Зрители неистово хлопали в ладоши. Особенно шумно принимали выступления женщин, сестер милосердия.
– Сейчас гости из соседнего госпиталя, подпоручики Смирнов и Потехин, исполнят романсы и песни под аккомпанемент гармоник, – торжественно объявил конферансье.
С легким шумом открылся занавес. Аплодисменты усилились. Посреди сцены стояли две ширмы с нарисованными на них гренадерами французской армии Наполеона Бонапарта в белых штанах в обтяжку и синих мундирах с красными эполетами. На голове одного и другого высилась отделанная темным мехом гренадерка с медным одноглавым орлом, вонзившим когти в молнии. С левой стороны гренадерки горделиво возвышался красный султан из перьев. Вместо лиц у гренадеров зияли вырезы – круглые отверстия.
Не успели зрители как следует рассмотреть расписные ширмы, как из-за кулис с одной и другой стороны сцены вышли два молодых подпоручика с тщательно подбритыми, тонюсенькими золотистыми усиками.
В руках они держали легкие гармоники. Артисты чувствовали себя на сцене свободно. При взгляде на подпоручиков невольно хотелось сказать: «Ну и симпатяги!»
А симпатяги, улыбаясь во весь рот, остановились посреди сцены, ближе к ширмам, поклонились публике и под аккомпанемент гармоник спели вальс «На сопках Маньчжурии», потом матросскую песню о «Варяге»: «Наверх вы, товарищи, все по местам…»
Успех певцов был необычаен. Довольные зрители хлопали в ладоши громко и долго.
– Давай еще…
Громче всех выражал восторг бородатый солдат из палаты Измайлова. Забинтованная рука не позволяла ему хлопать в ладоши, так он другой, здоровой, колотил по своему колену и вместе со всеми настойчиво кричал!
– Еще, еще!
Угомонившись, бородач доверительно наклонился к соседу:
– Ах, заешь его вошь, как откалывает! И откуда такое, скажи на милость?
– Ты что, знаешь их?
– Так то же Володимир наш, забодай его козел!
Сосед недоумевал.
– Какой там Володимир? – усмехнулся он.
– Да наш, палатный, Измайлов.
– Разведчик?
– Он самый! Ты вглядись, вглядись в того, что слева.
– Вроде он… – неуверенно согласился сосед. – Нет, не он! – сказал солдат минуту спустя. – Владимир пошире в плечах, да и чернявый он, а эти оба светлые, с рыжинкой. А усы! Он же без усов.
Артисты уходили со сцены и вновь возвращались. С большим трудом конферансье успокоил шумливых зрителей и объявил, что подпоручики Смирнов и Потехин исполнят песню «Во Францию два гренадера».
Под грохот аплодисментов подпоручики скрылись за ширмами, на которых были нарисованы французские гренадеры. И сразу у гренадеров появились живые, веселые лица, украшенные усиками в ниточку.
Зал затаил дыхание. «Гренадеры» запели.
Они не спеша, широко, с большой сердечной теплотой выводили слова песни:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели…
Пальцы артистов проворно бегали по клавишам гармоник и извлекали из них такие берущие за душу звуки, что скоро чуть ли не все зрители из выздоравливающих солдат тихонько подпевали вслед за исполнителями:
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли…
Гренадеры запели второй куплет песни:
Придется им – слышать, увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
В зале стало тихо-тихо. Солдаты слушали певцов с упоением. Гренадеры запели:
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое.
На лицах зрителей, в их глазах вспыхнули огоньки удивления, некоторой растерянности и недоумения.
Со сцены неслись знакомые слова, а мотив песни говорил совсем о другом. Артисты пели о гренадерах, а на гармониках наигрывали запрещенную царским правительством крамольную «Марсельезу»!
Все ясно слышали звуки бунтарской песни, которая звала вставать в ряды борцов и с оружием в руках драться за свободу и счастье трудовых людей.
Словно вспышка огня пробежала по солдатским рядам от пламенного мотива песни. Кое-кто толкал сидящего рядом товарища и, усмехаясь, покачивал головой, как бы порываясь сказать: «Ну и ну…» Другие, посмелее нравом, подхватили мотив и стали подпевать артистам.
Скоро небольшой зал наполнился гулом голосов. Они звучали все громче и громче. Никто не произносил ни одного запретного слова песни, но уже почти все солдаты, сжав плотно губы, напевали страшный для царского строя мотив.
На сцену выскочил конферансье. Растерянно поглядев на расписных «гренадеров», он крикнул им что-то и махнул рукой за кулисы.
Но ни артисты на сцене, ни солдаты в зале не обратили на него внимания, как будто он и не выходил.
Пожимая плечами; мол, я здесь ни при чем, офицерик съежился и, поглядывая на генерала и его супругу, быстро исчез со сцены.
Все это длилось одну, может быть, две минуты.
Командующий укрепленным районом поднялся с кресла, взял под руку жену, негодующе оглядел солдат и покинул зал.
Адъютант с аксельбантами на офицерском кителе закричал, размахивая руками:
– Замолчать! Крамольники!
Но артисты будто не замечали того, что происходит, в зале. Они вышли из-за ширмы и пели, подыгрывая себе на гармониках, словно издевались и над сбежавшим генералом и над орущим в растерянности адъютантом.
Из зала неслись возмущенные слова офицеров:
– Арестовать! Немедленно!
Но певцы бесстрашно стояли перед ширмами и играли на гармониках все тот же пламенный мотив, а за ними торжественно и величаво, по-прежнему без слов, подпевали выздоравливающие воины, солдаты царской армии.
– Под суд! Под суд! – бушевал адъютант.
В перерыве между двумя взрывами криков он приказал вызвать охрану госпиталя. В зале началась сумятица, забегали офицеры, засуетились, успокаивая солдат врачи и сестры.
Спустя несколько минут к сцене, нехотя, не спеша, подошли с берданками четверо бородачей-ополченцев. Но в этот миг в зале и на сцене погас свет, наступило замешательство, офицеры зачиркали спичками, заскрежетали зажигалками.
Когда принесли свечи и осветили сцену, отчаянных артистов и след простыл. Там, где они только что исполняли свою крамольную песню, стояли две ширмочки с безликими гренадерами да на стульях лежали, поблескивая кнопками, гармоники.
Растерянный неожиданным оборотом дел конферансье прислонился к кулисе. Ему было, что называется, не по себе. Ни он, ни кто другой не знал толком, откуда явились эти подпоручики – Смирнов и Потехин. Сами они представились подпоручиками из соседнего госпиталя. Сами просили занять их в концерте.
