Текст книги "Три сонета Шекспира"

Автор книги: Владимир Сиренко

Он долго молчал. И вдруг сказал:

– Я тебя полюбил. Всерьез…

Он чуть отодвинулся, лег рядом. Его губы, когда он заговорил снова, касались ее щеки:

 
Признаюсь я, что двое мы с тобою.
Хотя в любви мы существо одно.
Я не хочу, чтоб мой порок любой
На честь твою ложился как пятно.
Пусть нас в любви одна связует нить,
Но в жизни горечь разная у нас.
Она любовь не может изменить,
Но у любви крадет за часом час.
Как осужденный, права я лишен
Тебя при всех открыто узнавать,
И ты принять не можешь мой поклон,
Чтоб не легла на честь твою печать.
Ну, что ж, пускай! Я так тебя люблю,
Что весь я твой и честь твою делю!
 

– О чем ты, книжный человек? – она протянула руку и погладила его по волнистым густым волосам. – Лучше поцелуй меня.

Но он не успел коснуться ее губ. Сверху, со скалы, на них посыпались мелкие камушки. Люба вскрикнула, схватившись за ушибленное плечо.

Николаев услышал тяжелые шаги. Вот так, и здесь их держат под контролем. Сегодня это кстати. Пусть Разинская успокоится. Еще полчаса, и можно ехать.

XXII

Они почти не заметили, как подъехали к поселку.

Николаев уверенно повел машину по улицам Рыбачьего. Пастух гнал непроснувшихся коров. Отбившийся от стада теленок долго смотрел вслед машине.

Вскоре они остановились перед добротным домом, поросшим диким виноградом. Вокруг стояла утренняя тишина. Тихо пели птицы.

– Спят тут еще, должно быть, – проговорила Люба, приподнимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть в высокое окно.

Николаев постучал в ставню.

– Чего надо? Кто там? – послышался недовольный голос Иванцовой.

– Я, Николаев, – отозвался подполковник.

– Ой! – истерически взвизгнула Надежда.

Николаев и Виртанен услышали ее поспешные тяжелые шаги, где-то там, со стороны огорода, резко скрипнула и захлопнулась дверь.

– Откройте, Надежда Васильевна! – крикнула Виртанен. – Откройте!

Распахнулось окно. Из-за тяжелой занавеси показалось красное, искаженное гримасой отчаяния лицо Иванцовой. Руки у нее ходили ходуном.

– Пусть он уйдет! Он пусть уйдет! – выпалила она, указывая на Николаева. – Уйдите, добром прошу, косу возьму, топор возьму!.. Приехал, чтобы все на меня свалить? Нет, не выйдет! Уйдите!..

Люба инстинктивно попятилась. Николаев крепко взял ее под локоть.

– Что с вами, Иванцова! Откройте дверь! Официальный допрос. Или вы предпочитаете, чтобы мы вас сейчас задержали? Препроводить вас в райотдел? Там будете разговаривать.

Женщина хлопнула ставнями, зарыдала в голос.

– Зачем ты с ней так резко? – укоризненно сказала Виртанен. – У вас же были вполне нормальные отношения…

Николаев хмуро промолчал. Ему нечего было ответить. Не мог же он признаться Любе, что теперь, после обыска у Иванцовых, он почти возненавидел Надежду, поняв, что она многое знает и его судьба вдруг так неожиданно оказалась в руках этой хитрой бабы, долго прикидывавшейся жалкой простушкой.

– Почему она не хочет с тобой говорить? – спросила Виртанен. – Что значит «свалить все на нее»?

– Сам не пойму…

Голос Иванцовой зазвучал рядом, глухо, видно, она стояла совсем близко к двери:

– Уйдите, Феликс Николаевич, видеть вас не могу. Всех вас не могу видеть! Ненавижу… Убийцы, подонки…

– У нее истерика, – понимающе сказала Виртанен. – Я попробую сама. Действительно, отойди, Феликс. Иди в машину.

– Ни за что. А если там еще кто-то есть?

– Отойди хотя бы в сторону, чтобы она не видела тебя. Надежда Васильевна, вы меня слышите?

– Да, – глухо донеслось из-за двери.

– Вскрылись некоторые новые обстоятельства. Мне необходимо в интересах следствия уточнить ряд фактов. Подполковник Николаев ушел.

– Какие еще факты?

– Кто такой Махмуд?

Иванцова молчала минуты две, только потом из-за двери донеслось:

– Вы, Любовь Карловна, идите к черной двери. Я выйду к вам.

– В доме еще кто-то… – предостерегающе сказал Николаев, когда Люба проходила мимо угла, где он затаился. Она только махнула на него рукой.

– Чего вы так испугались, кого? – спросила Виртанен с сожалением. – К чему эта истерика? Я третий день вас ищу. Зачем уехали из города? Ведь знали, знали, что я все равно должна поговорить с вами. Лучше ответьте, кто такой Махмуд?

– Дурак один… – отвернув лицо от Виртанен, проговорила Иванцова.

– Пристрастие вашего мужа к наркотикам началось до или после знакомства с Махмудом?

– Наверное, после.

– У вашего мужа часто появлялись деньги после встреч с Махмудом?

– Не учитывала. Вы, Любовь Карловна, моему покойнику дела не приклеете, из могилы в суд не потянете, все едино.

– В суд, и очень скоро, пойдет Махмуд. И пойдет под стражей. За сбыт наркотического сырья и готовых наркотиков. И в этом сбыте ему помогал ваш покойный супруг. Помогал, очевидно, небезвозмездно.

По изменившемуся лицу Иванцовой Виртанен поняла, что ее версия в общих чертах верна.

– В подполье вашей кухни, Надежда Васильевна, обнаружен канцелярский сейф.

Иванцова затравленно посмотрела на Виртанен. Люба специально резко изменила направление допроса. Ей нужна была реакция Надежды на известие об обыске. Да, испугалась не на шутку. Значит, следствие на верном пути.

– Мы нашли его пустым, – продолжала Виртанен. – Но у задней стенки застряли деньги. Пятьдесят рублей одной бумажкой. Не думаю, чтобы сейф и тщательно оборудованный тайник служили для хранения столь, в общем, незначительной суммы. Сколько там было и где эти деньги сейчас?

Лицо Иванцовой обвисло.

– Не знаю, – тупо ответила она.

– Откуда эти деньги брались, тоже не знаете?

И вдруг глаза этой тихони налились злобой, покраснели:

– Вы у Николаева Феликса Николаевича спросите, откуда Иванцов деньги в дом приносил! Он-то знает, да помалкивает, да вас за нос водит, хорошенький такой! – выпалила она с ненавистью.

– Вы не много берете на себя? – подавляя высокомерный тон, спросила Виртанен, а сама подумала: «Как смеет эта баба говорить такое, как язык у нее поворачивается?!!»

– Ну! – продолжала та. – Раз в год, а то и два муж куш закладывал в подполье – тысячу рублей! Большой куш – для нас большой, а для тех, кто ему отваливал, так, сдача…

– Когда последний раз муж принес деньги?

– Должен был восемнадцатого принести, да не принес. Может, ему не дали? А чтобы не просил – прирезали?

Люба взяла себя в руки.

– Давайте присядем, Надежда Васильевна, я буду записывать ваши показания. А вы мне спокойно и обстоятельно все поясните. Кто передавал вашему мужу деньги, за что?

– Помните, Любовь Карловна, вы все допытывались, кто шахеры-махеры в милиции покрывает? Он, Феликс Николаевич, и покрывает. Тоже можете в свой протокол внести. Коль у меня дома дело до обыска дошло, зачем же мне теперь молчать, легче не станет. А дальше ваше дело разбираться.

– Я сейчас приглашу подполковника Николаева. Вы повторите это при нем?

– А сколько хотите! Мне уже все равно. Это раньше я вас боялась, а теперь уже все без разницы…

– Хотите сказать, боялись, что обнаружится тайник?

– Вообще боялась, а теперь… без разницы. Зовите, зовите своего Николаева, – Иванцова скрестила руки на груди, поджала губы и победно посмотрела на Виртанен.

У Любы задрожали колени. Но она поднялась и вышла в сад. Николаев, как сторожевой пес, караулил на крыльце. Как ему сказать? Люба только молча кивнула, показывая, что он может зайти. Она внимательно контролировала реакцию Иванцовой и Николаева на встречу лицом к лицу.

Николаев был явно обескуражен, но смотрел невозмутимо, почти спокойно. Иванцова сразу спрятала горящие глаза – мука, неизбывное отчаяние появились в ее лице.

«И в этом страдании, – невольно сочувствуя ей, поняла Виртанен, – она готова клеветать, порочить… Бедная женщина, не ведает, что творит. Конечно, ей же очень страшно. Она спасается, как умеет… А по-честному, по-честному сил не хватает».

– Товарищ подполковник, – чеканно заговорила Виртанен, – только что Надежда Васильевна Иванцова заявила мне, что вы, Николаев Феликс Николаевич, знаете об источнике нетрудовых доходов покойного сержанта Иванцова.

– Нет, этого я не знал, не знаю и знать не могу, – спокойно произнес Николаев. В его лице появилось отчужденное презрительное выражение.

– Но ведь вы, вы, – сорвалась вдруг на крик Иванцова, – поменяли график дежурства! Дмитрий шестнадцатого должен был выходить, вышел восемнадцатого, когда его убили!

– Да, я изменил график на основании заявления вашего мужа и разрешающей резолюции Хрисанфова. Если я верно помню, у вас болел ребенок, сержант Иванцов просил освободить ему дневные часы. Вы, Надежда Васильевна, насколько мне не изменяет память, не брали бюллетень, который вам оплачивается только на восемьдесят процентов.

– Митя говорил другое, – голос Иванцовой задрожал. – Да, ребенок болел, верно. Но Митя говорил: восемнадцатого сам дежурит, я специально с ним договорился, я с ним потолкую: или – или…

– Что это значит? – остановила Виртанен Иванцову, обращаясь к Николаеву. – Какая альтернатива могла возникнуть?

– Скорее всего речь идет о жилищном вопросе, который Иванцов поднял, в нарушение всех инструкций настроив рацию на мой селектор. Об этом мы уже говорили с вами, Любовь Карловна. Никаких альтернатив Иванцов передо мной не выдвигал. – Николаев все так же спокойно говорил, с достоинством – он ведь сейчас говорил правду, не лукавил перед Любой. Как только Иванцов повел тогда речь об ордере, Николаев прервал связь, указав сержанту на недопустимость внеслужебных переговоров в эфире. «Видимо, доложив, что груз мандаринов прошел нормально, Иванцов имел намерение меня шантажировать, – думал Николаев сейчас, – но этой возможности я ему не дал. Хоть тут бог спас».

– Не-е-е-т! – ехидно закричала Иванцова. – Не-е-ет! – и грубо, хамски принялась «тыкать». – Ты знаешь, подполковник, о чем был разговор. Или квартиру давай, или Митя про все твои дела сообщит! Вот, Любовь Карловна, почему его убили, вот почему Николаев убийц покрывает! Мандаринчики…

– Почему вы упомянули о мандаринах? – в упор спросила Виртанен.

Но Иванцова, поняв, что зашла слишком далеко, замолчала, крепко стиснув губы.

– Николаев усмехнулся. Побледнел – сам почувствовал, как кровь отхлынула от лица, как похолодели щеки и подбородок. Судьба находит грешника в минуты торжества и блаженства, верно сказано у Данте. Но нашелся и опять не солгал Любе:

– Как я мог кого-то покрывать? Как я мог покрывать убийц или нерадивых оперативников, не принимая участия в расследовании?

– Вы все в милиции друг друга покрываете, – перебила его Иванцова. – Вы все там друг за друга горой стоите… А маленьких людей топите…

– Зачем вы так ведете себя, Надежда Васильевна? – возмутился Николаев. – Зачем на других клевещете?

– Надоело! Все едино, раз нашли… Вы при ней, – она кивнула на Виртанен, – скажите, откуда муж мой деньги греб лопатой. Скажете или струсите? А может, не знаете, что делается в «Цитрусовом»?

– Я могу только предполагать, – сказал Николаев глухо, – так же, как и вы, Любовь Карловна, что источником нетрудовых доходов сержанта Иванцова могли быть похищенные и проданные по спекулятивным ценам фрукты. Но доказательств у меня нет.

– Да будет вам, – зло хмыкнула Иванцова. – Уж если кто вор, то не мой покойник. А у вас факт против меня, тайник. Только потому и молчу, откуда деньги, а вот вы попробуйте не ответить при мне!

Николаев тревожно глянул на Любу, увидел ее напряженное оцепеневшее лицо, и ответил, кривя нелепую улыбку:

– Я, во всяком случае, не вручал вашему мужу денег. Разве что разок премию в конверте. Прекратите издеваться надо мной!

Иванцова истерически захохотала:

– Я и не говорю, что вы из рук в руки Дмитрию тысчонки кидали. Я говорю, вы знаете, откуда деньги. Я не издеваюсь, это вы куражитесь. Перед ней чистеньким хотите быть? Так не получится.

– Я бы вам советовала, Надежда Васильевна, – вдруг сказала Виртанен с вызовом, – дать собственноручные показания. Это может облегчить степень вашей вины, если суд ее установит, если определит, что вы были лишь свидетелем, хотя и достаточно осведомленным. Учитывая ваше горе, молодость, возраст ребенка…

– Да, – вдруг совершенно спокойно, медленно заговорила Иванцова, осуждающе покачивая головой, – да, обратили вас, товарищ капитан. Говорю и говорить буду: на этот вопрос не мне отвечать – ему! – и она указала пальцем на Николаева. – А вы, вы, Феликс Николаевич, совсем стыд потеряли. Я вам прямо в глаза, а вам все божья роса.

Николаев решительно поднялся со скамьи.

– Я не желаю больше выслушивать клеветнические измышления в мой адрес, – жестко проговорил он, стараясь не встречаться взглядом с Виртанен. – Попробуйте, товарищ капитан, по-хорошему уговорить Надежду Васильевну помочь нам. Я пойду за участковым, видимо, и товарищи из прокуратуры вот-вот подъедут. Вы позволите?

Уходя, он услышал голос Виртанен:

– Где деньги из сейфа? Сказать правду в ваших интересах, Надежда Васильевна…

«Что может показать против меня Иванцова, какие у нее факты? – размышлял Николаев, разыскивая местного участкового. – О чем рассказывал ей муж? О том, что сдавал «левые» фрукты прямо на сухогруз и докладывал мне об исполнении? Ну, так это показания с чужих слов, доказательств у Надежды нет. А вот если Иванцов что-то знал и рассказывал жене о Гуляеве… Тогда все. Цепочка потянется. Гуляев, Разинская, Шатурко, я… И конец».

И тут он подумал: если бы Разинская или Гуляев решили прекратить дело и уничтожить все следы многолетнего преступления по принципу «концы в воду», то им действительно следовало бы убрать именно Иванцова, – перебить тонкий перешеек в песочных часах, сквозь который песчинки текут из резервуара в резервуар. «Одним ударом, – как любит говорить Гуляев, – и часиков нет»… «Купцы», как их Разинская называет, знают только одного Иванцова. Но не было у нее повода прекращать дело. «Или я недостаточно раскусил эту бабу и ее сообщников? – он ужаснулся выводу, следующему из этой мысли. – Неужели эти люди так долго могли столь искусно играть друг перед другом? Даже совсем недавно, на даче Разинской, когда хором утверждали, что даже они не знают о причинах трагедии, разыгравшейся в порту, даже они…»

Николаев вернулся с работниками прокуратуры, участковым инспектором и понятыми. Начался обыск. Иванцова тупо молчала, глядя в окно. На вопросы она упорно не отвечала.

Виртанен с трудом заканчивала протокол очной ставки. Ей казалось, что она сейчас сойдет с ума. Где тут правда, где оговор? Может быть, данные Нечитайло расставят все по своим местам? Виртанен тоскливо надеялась, что Феликс ни в чем не замешан.

XXIII

Любовь Карловна осталась с Нечитайло наедине. Дала ей четыре протокола: обысков в доме Иванцовой, в доме ее дяди, допроса Иванцовой и ее очной ставки с Николаевым. Прежде чем начать читать, Прасковья Павловна долго, изучающе смотрела на опустошенное, горестное лицо Любы, стараясь разгадать причины переживаний. «Неужели, – подумала она, – Иванцова оказалась «механическим зайцем» и Люба раздражена зря потраченными усилиями? Значит, по молодости, еще не уразумела, сколько нашего труда порой идет в отвал. Или лопнула версия с наркотическим зельем, нет связи с нальчикским делом?»

Отложив бумаги, Прасковья Павловна вопросительно глянула на Виртанен, та отозвалась:

– Иванцова наверняка уже в управлении. Моя версия относительно причастности ее мужа к распространению наркотиков подтверждается пока лишь косвенно. Пока нет данных из Нальчика. Но Иванцова утверждала, что обнаруженный в ее доме тайник предназначался для хранения сумм, выплачиваемых ее мужу за помощь в сбыте тех самых тонн мандаринов, которые вы, Прасковья Павловна, так долго разыскиваете здесь. О наркотиках Надежда, видимо, действительно ничего не знает. Однако ответить, от кого получал покойный муж деньги – тысячу рублей за одну поставку, – она отказалась. Хотя дала мне понять, что в этом деле каким-то образом замешан подполковник Николаев. Он в свою очередь отвергает обвинения Иванцовой. Я хочу знать, что показал вам Гуляев.

Нечитайло хитровато улыбнулась:

– Формулируйте четче, капитан. Ты хочешь знать, виноват или нет Николаев. И надеешься, что я его реабилитирую.

Помолчала. Взяла с подоконника стопку газет и журналов – местных и несколько центральных.

– Здесь, – она разложила газеты и журналы на столе, – есть любопытнейшие очерки и статьи. В них взахлеб рассказывается о замечательных людях совхоза «Цитрусовый». В том числе и о нынешнем директоре совхоза орденоносце Гуляеве, у него орден Трудового Красного Знамени, есть очерк и о бывшем директоре совхоза Разинской, награжденной восемь лет назад орденом Ленина… Вот так-то! Ты ждешь, я скажу, что все написанное – ложь? Нет, это искреннее заблуждение журналистов, которые не удосужились разобраться в людях, увидели их только с одной, официальной стороны. Но я давно научилась относиться к публикациям в прессе критически. Взглянула на «героев» статей беспристрастно. И сегодня я знаю, что в «Цитрусовом» раз, а то и два в сезон утаивалось до двадцати, а то и больше тонн мандаринов, эти мандарины сбывались, правда, по госцене, но подпольно, выручка от их реализации составляла до ста тысяч рублей и шла в карман, естественно, организаторам преступления. Что мог Гуляев противопоставить этим фактам? Нет, он, разумеется, пока не сознался. Ходит гоголем и отсылает меня разбираться с мелкой сошкой, с теми, кто занят сбором, учетом, сдачей продукции. Но он не знает еще, что я отработала все каналы. Разделение урожая, вычленение из общего груза законспирированных тонн происходило в порту. Кто это делал? Кто мог это делать? Боюсь, эту оценку театра теней чуть-чуть, мельком, Иванцова позволила увидеть и тебе.

– Вы хотите сказать, что без участия вневедомственной охраны реализация похищенного была бы невозможна?

– Ты хочешь, чтобы я либо обвинила, либо помиловала подполковника Николаева! Сразу, априори. Думаю, он еще сам с тобой поговорит по поводу наветов или… слова не подберу… откровений Иванцовой. Ну, а чтобы ты была готова к любым неожиданностям, давай порассуждаем.

– Если бы не фраза Иванцовой о мандаринах, я бы спокойно держалась своей первой версии относительно наркотиков, – нервозно проговорила Виртанен.

– Давай спросим себя: что было раньше, мандарины или наркотики? Отвечу: сначала были мандарины. Аферу в совхозе закрутила Разинская. Хитро, умно, с чисто женской логикой. У них в хозяйстве никогда не было ни излишков, ни недостач. Разделение урожая на «законный» и «левый» происходило в порту. Иванцову было очень удобно содействовать бандитам из Нальчика, очень удобно заниматься собственным бизнесом. Нам известно, как держался совхоз за этого парня. Вывод ясен, отчего держались. Нам известно, что сохранять Дмитрия в порту совхозу всячески помогал Николаев – какими бы прекраснодушными соображениями ни объяснял этого подполковник, факт остается фактом. Но, с другой стороны, Николаев в порту не работает. С портом он лишь поддерживает селекторную связь.

– Иванцова обмолвилась о шантаже… именно через селекторную связь.

– Вот видишь, как ты подтверждаешь мои догадки. Вероятно, Иванцов, помимо вопроса о квартире, еще что-то сказал Николаеву по рации ночью с восемнадцатого на девятнадцатое марта. Но об этом мы можем только догадываться. Можем лишь предполагать, что Иванцов вызвал на связь начальника ОВО не в первый раз. Все, что мы знаем об Иванцове как о человеке, это подтверждает. Не стал бы он с бухты-барахты обращаться через эфир к самому Николаеву. Ясно, ночные вызовы бывали и раньше. Подойди критичнее к заявлению Иванцовой: «Муж хотел сказать или – или…» Долго держался, мол, парень, а когда ему окончательно отказали в ордере, решил прижать начальство к стенке. Если бы у сержанта не было реальной возможности надавить, разве он, висящий и без того по службе на волоске, осмелился бы? В этой же связи подойди критичнее к изменению графика, который был сделан с санкции Николаева. К твоему сведению, сухогруз «Красногвардеец» Горьковского пароходства выбился из расписания и прибыл на погрузку двумя сутками позже, не шестнадцатого, а восемнадцатого марта. Об этом было известно в Инске заранее.

Виртанен в отчаянии схватилась за голову.

Нечитайло стремительно подошла к ней, утешающе погладила по плечу:

– Подожди, подожди… Пока мы только одну сторону разобрали. Теперь давай примем версию Николаева. Николаев в принципе далек от порта, у него масса иных забот. Он гуманен, поэтому невольно покровительствовал Иванцову, не зная, что он преступник. И тут можно было бы совершенно отвести от Николаева все подозрения. Возьмем сакраментальный разговор Иванцова и Николаева по рации. Об этом разговоре мы знаем только со слов подполковника, не скажи он, и не знали бы. Может так быть? Да сколько угодно! Что же касается показаний Николаева по поводу ночного разговора с сержантом, так я еще добавлю – не дело подполковника комментировать, что потом случилось с рацией Иванцова. Откуда ему знать?

– Но слова Надежды о шантаже…

– Иванцова не присутствовала при разговоре своего мужа по рации. В лучшем случае мы можем рассматривать ее слова как рассказ о намерениях покойного Дмитрия, а уж насколько они осуществились, эта информация уже требует веских доказательств. Где их взять? Опять-таки из показаний Николаева.

– Замкнутый круг… – глухо проронила Виртанен.

– Да, если бы не было возни вокруг следствия по убийству сержанта. Конечно, ОВО, а именно Николаев к следствию отношения не имел. Следовательно, покровители Иванцова или Гуляева, это сейчас не имеет значения, существуют в самом УВД. Отсюда незаинтересованность управления в раскрытии преступления. Интересующий же нас Николаев помогал твоему расследованию. Не думаю, что он это делал лишь ради твоих прекрасных глаз, – Люба вспыхнула до корней волос. Нечитайло продолжала:

– Теперь о самом убийстве. Те, кого я подозреваю в махинациях с фруктами… а я подозреваю Гуляева, Разинскую, кого-то из ОВО, кого-то из УВД, имена называть пока воздержусь, вот кто был заинтересован в убийстве Иванцова, вот кто боялся, что честное расследование обстоятельств этого преступления неминуемо приведет к расследованию другого, уже хозяйственного преступления. А вообще закругляйся ты здесь, поезжай домой, в Москве заедешь к Быкову, посоветуешься. А Феликс… Пусть он к тебе чистым придет, если сможет, – задушевный тон вдруг пропал, и она продолжила. – Здесь самое ценное – оригинал документов. Это собственноручно отдай прокурору, больше никому. Видно, и мне скоро домой. Соскучилась я по своим шалопаям.

Люба удивленно посмотрела на невзрачную, угрюмую женщину – это кого же она имеет в виду? Неужели у нее есть дети?