Текст книги "Три сонета Шекспира"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

VI

– Я о вас слышал много хорошего, Любовь Карловна, – сказал Николаев.

– А я о вас – пока ничего… – смущенно ответила Виртанен.

– Да как же так? – вмешалась Иванцова. Лицо ее заливала широчайшая улыбка. – Я вам только что про Феликса Николаевича рассказывала. Отзывчивый, говорила, человек…

– Так это вы, – сказала Виртанен, словно поняв наконец нечто важное, и перевела глаза на хозяйку дома. – Я думаю, мы продолжим в другой раз, более удобный, – и поднялась с табурета.

– Да посидите еще, Любовь Карловна, такой гость ко мне пришел… Посидите, – Иванцова держалась очень приветливо, – Феликс Николаевич, я вам борщеца налью?

– Я недавно перекусил, спасибо.

Как ни старалась Любовь Карловна идти быстрее, от калитки Иванцовой по пыльной и тенистой улице они пошли вместе, рядом.

Пахло разрезанными арбузами и уваренным сахаром. Где-то заготавливали цукаты.

Возле автобусной остановки Виртанен сбавила шаг. Николаев – тоже. Минут пять они стояли молча, осторожно рассматривая друг друга. Николаев не выдержал молчания первым:

– Честно говоря, Любовь Карловна, напрасно мы тут томимся. Зря вы отпустили управленческую машину. Рабочий день уже закончился, а добросовестно общественный транспорт везет лишь к станку, от станка хуже, с большими интервалами. Держу пари, это водитель линейного автобуса жарит шашлыки… – он потянул в себя воздух. – Чувствуете? Обед у него, может быть… Зря, зря вы отпустили машину… Теперь пешком придется идти. Точно говорю.

Она глянула строго:

– Я не считала себя вправе долго задерживать шофера. Не знала, сколько пробуду у Надежды Васильевны. А если у вас так плохо с транспортом, что же вы не принимаете мер?

– Это в ведении местного Совета, но начальство ездит на персоналках.

– Понятно, – кивнула Виртанен. – Вы осуждаете это начальство?

– Естественно.

– Почему же не переизберете его?

– Живу в другом районе, Любовь Карловна, – шутливо ответил Николаев. – Пойдемте ножками, сил нет тут дышать этим шашлычным смрадом. Я, знаете ли, не любитель. Для меня шашлык – почти синоним всякого нехорошего компанейства, он поморщился.

– Почему? – удивилась она.

– Как-нибудь потом объясню. Пошли, и я смогу по дороге показать вам две наши достопримечательности – рыночную площадь с уцелевшим караван-сараем и старинный храм, как говорят, выстроенный по приказу и даже проекту самого Петра Великого во времена Азовских походов. Ну, чтобы было где в мусульманских краях лоб перекрестить русскому православному человеку.

– Нынешняя страсть к старине меня просто пугает. То шарахались от нее, то так полюбили, так полюбили… – Виртанен грустно усмехнулась. – Из крайности бросаемся в крайность. Не знаю, почему это так свойственно многим из нас.

Узкая, усаженная тополями и кипарисами улица словно отгородилась от людей высокими беспросветными заборами. Любе все время казалось, что они с Николаевым одни на этом пути. Только разок проехал старый тарахтящий «Запорожец», потом долго за ним клубилась пыль, смешанная с морским песком, нанесенным подошвами курортников. И вдруг – море людей. Крики, шум, гам Рыночная площадь.

Николаев внимательно наблюдал за своей спутницей. Она явно почувствовала себя потерянной на южном открытом всем дорогам, всем путям базаре. Помидоры, гладиолусы, мушмула, черешня, слива, груша-бессемянка, абрикосы… – и всего много, всего навалом. Виртанен подняла руку к нагрудному карману, запустила в него длинные пальцы и достала синюю пятерку.

– Извините, – сказала она Николаеву. – Мне бы хотелось купить что-то себе на ужин.

Он задержал ее.

– Сделать салат в гостинице вам все равно не удастся. У вас нет лука, масла, соли, перца. И в гостинице даже хлеба не дадут, отправят в ресторан, там тоже не дадут, скажут: присаживайтесь… Вы голодны?

Она пожала плечами:

– Да, действительно, что толку, если я куплю помидоры. Мне и положить их некуда. И сыта я. Ничего. Просто… Это изобилие… Кого угодно введет в соблазн. Где ваш караван-сарай? Где храм?

– Налево… – скомандовал Николаев, стараясь подвести Виртанен как можно ближе к цветочному ряду.

И вот Николаев наконец увидел то, что стремился увидеть – настоящие, коллекционные, нет, не розы, розы есть везде, а вот тюльпаны такой редкой окраски, с такой редкой формой бутонов бывают только здесь. Дерут за них немилосердно, но если они единственные, возможно, во всем мире? Он приостановился и, не выпуская ее руки, через чьи-то берущие и дающие ладони, через чьи-то активные локти бросил в корзину с тюльпанами четвертной.

– Таких и в Голландии нет, – сказал Николаев, протягивая букет своей спутнице. – Уникальные, скрещенные из наших степных с чем-то заморским. «Азов» – может быть, слыхали?

– У нас бывают выставки цветов, – очарованно сказала Любовь Карловна. – Но… Нет… Никогда… Их страшно держать в руках – отнимут, – ее смех зазвучал радостно.

– Ну, а теперь к храму.

Трудно сказать, зачем Петр Великий велел заложить и освятить церковь господню в неосвоенной земле, но отдаленнейшие потомки тех стрельцов, что триста лет назад шли в первый и второй азовские походы, точно знали, что следует делать с ней – в церкви помещалась рыночная контора. Тут выдавали халаты, весы, здесь трудилась базарная санэпидеминспекция, тут заседала и дирекция рынка.

Он снова взял Виртанен под руку и повел ее через рынок. В этом углу было не так шумно и многолюдно. Задумчиво сидели рядом со своими медными кувшинами чернокожие от загара и глубоких морщин горцы-чеканщики, мастерицы лениво раскатывали большие и маленькие ковры. Из горы джинсов высовывалась коротко остриженная голова молодого человека. Он приветливо кивнул Николаеву. Тот подмигнул ему и шутливо спросил:

– Ну, что, Сержик, кайф ловишь? Хорошо идет торговлишка?

– Купите даме джинсы, Феликс Николаевич…

Николаев только махнул парню рукой, по-доброму смеясь.

– Это наши индивидуалы. Народные промыслы идут хорошо, особенно в сезон, летом, а доморощенные «кардены» прогорают. Народ избалованный, ему настоящего Кардена подавай…

– Надеюсь, ваш знакомый не только шьет джинсы? – спросила Виртанен.

– Разумеется. Он инженер из Инскстали.

Они подошли к величественному зданию, которое казалось киношной декорацией.

– А вот и наш караван-сарай, – пояснил Николаев. – Здесь обосновалась кооперативная чайхана. Караимская, половецкая или черт знает какая кухня, я в этом плохо понимаю. Но готовят очень вкусно. И хозяин мой добрый друг.

– Хозяин? Именно хозяин?

Он почувствовал подвох в ее вопросе.

– А разве у вас нет кооператоров?

– Народ наш северный, медлительный… У нас даже самогонку не гонят. Со времен Петра к «монопольке» привыкли. Вы что, хотите меня туда пригласить? А как же мне в ресторан – и в мундире?

– Не волнуйтесь. Сейчас там никого нет. И вообще мало кто ходит. Экзотика стоит дорого. И уверяю вас, нас усадят так, чтобы никто, даже мышки из погреба, нас не увидели. Уж если чья репутация зашатается, то моя. Вы уедете, я останусь, и Инск долго будет помнить, как я сидел в караван-сарае с красавицей.

Виртанен сделала неуверенный шаг к воротам древнего пристанища паломников в Мекку.

…Было уже поздно. Он читал ей стихи Гумилева и Блока, совершенно забыв, что нужно расспросить о пистолете, о допросах. Допросы, пистолет, рация – все это казалось ерундой. В одном Наталья несомненно права: он встретил редкую женщину. Как она говорит, что она говорит, как держится, сколько в ней искренности…

– Меня же в гостиницу не пустят! – вдруг спохватилась Виртанен.

И они бросились ловить такси. Прощаясь у гостиницы, Николаев сказал:

– Хороший вышел вечер, правда, Любовь Карловна?

– Правда, – ответила она. – Никак не ожидала.

– Так повторим его завтра? – настойчиво спросил он.

Она неожиданно отвела глаза:

– Вы опасны для меня…

VII

Домой Николаев вернулся с давно утраченным ощущением приподнятости. Но эта ее фраза – «Вы опасны для меня»– что она означала? Что могла разгадать Виртанен? «Какого же она обо мне мнения? – ужаснулся Николаев. – Неужели я в ее представлении этакий платный танцор, жиголо? Нет, – отводил он тревожные мысли, – если бы она узнала, не держалась бы так непринужденно, не пошла бы со мной дальше автобусной остановки… Да и как она могла узнать? С Наташкой разговор шел один на один, – и ему стало мучительно стыдно за этот разговор, этот сговор. – Впрочем, для Разинской я и есть жиголо. А почему только для Разинской? Я просто жиголо, коли позволил… Старые мои установки – с волками жить, по-волчьи выть – сейчас не годятся. Как она это подметила: чистить яблоко только потому, что все чистят, нелепо. Да, жиголо!»– От этого очевидного заключения он почувствовал себя отвратительно.

Чем ныне человек силен и слаб, если не местом, не чином, не окладом? Что еще предложила ему жизнь, текущая от зарплаты до зарплаты, от приказа до приказа, от звонка до звонка? Ничего. И выхода – тоже нет. Кто-то нашел бы на его месте отдушину в семье – у него семья распалась еще до того, как он оказался в тисках. Искать «ин вино веритас», как многие, кого он знал, с кем был тисками этими тесно зажат, так сказать, бок о бок, плечо к плечу, – он пробовал, но ничего, кроме покаянного, похмельного, очень тягостного чувства вины, позора, падения, кратковременное искусственное забвение ему не приносило. Чтобы держаться в рамках, завел «Жигули».

Книги – единственное, что осталось. Но сегодня и эта опора вдруг подвела. «Вот возьму, – решил, – и не отправлю Кашина в отпуск. Пусть встретится с Виртанен и расскажет все. Молчать он не станет наверняка. А чтобы Разинская и К° не устроили погрома, задержу Кашина руками Осипенко. С генералом переговорю напрямик, как тогда, три года назад, когда эти замышляли надругаться над его девочкой. В известном смысле Осипенко мой должник».

Решение принесло удовлетворение. Груз с души почти спал. Во всяком случае, Феликс Николаевич опять ощутил радость от минувшей встречи.

VIII

Шевченко не подвел. Список личного состава вневедомственной охраны порта, что нес караул в ночь убийства Иванцова, Виртанен получила. Шевченко обстоятельно пояснил, кто такие эти люди, что могли, что не могли видеть, что могли, что не могли слышать.

– Вообще-то я вам посоветую поговорить с Ерохиным и Ручкиным. Склад рыбзавода, который они охраняли, совсем рядом. Жаль, лейтенант Кашин, дежурный офицер, в отпуск отбыл, буквально позавчера, говорят… А вы считаете, что убийцы и продали пистолет?

– Я, собственно, ничего пока не считаю, – ответила Люба, вчитываясь в список.

– Я еще просила график частот рации сержанта, – напомнила Виртанен.

Шевченко замялся:

– Не успели. Наши радисты сегодня на задании, завтра, наверное.

– Завтра, так завтра, – спокойно отреагировала Виртанен, хотя видела, Шевченко заюлил, завертелся, к чему бы это?

– Кстати, – сказала она, – Александр Алексеевич, удивительное дело. До Иванцовых мои повестки так и не дошли. У вас в управлении что, необязательные нарочные?

– Получала Иванцова повестки, – поморщился Шевченко. – Только идти не захотела. Я сам ее на допросы на аркане вытягивал.

– Какой смысл Иванцовой говорить мне неправду?

– Так надо же что-то сказать. Вот и врет. Она показала что-нибудь новое, Любовь Карловна? – Голос Шевченко звучал озабоченно.

– По сравнению с тем, что было записано в дело вами, ничего решительно, – ответила Виртанен. – Извините, Александр Алексеевич, мне пора в порт. Я не чувствую за собой морального права приглашать к себе повесткой майора Хрисанфова как старшего по званию. Поэтому, извините, тороплюсь.

Выйдя на улицу, Люба с неудовольствием обнаружила, что погода явно начинает портиться. Пока ехала в управленческом «Москвиче» по длинной набережной, начал накрапывать дождь. Небо над морем затянуло тучами до самого горизонта, и Люба невольно забеспокоилась, как бы не сорвалась их вечерняя прогулка.

Начальник вневедомственной охраны порта Иван Федорович Хрисанфов слушал Виртанен с легким недоумением и не скрывал этого. Она расспрашивала его о конфликтах с сержантом Иванцовым, а он, как ни старался, ничего толком вспомнить не мог.

– Вдова Иванцова утверждает, что вы бывали несправедливы к сержанту, придирались к нему, не давали квартиру.

Хрисанфов только возмущенно фыркал в усы.

– Знаете ли, милая Любовь Карловна, если я буду заостряться на каждом сержанте, то мне работать будет некогда.

– Не слишком ли вы жестоки к памяти человека, которого уже нет? Или я должна судить по вашим словам, что вы действительно недолюбливали Иванцова?

– Вы не командир, вы следователь. А был бы у вас хоть один подчиненный, вы бы знали, что всех подчиненных командир и любит одинаково, и одинаково терпеть не может. Тем более Иванцов, извините, если вы настаиваете на смягчении оценок, был явно человек со странностями.

– Эти странности вызывали нарекания? Что вы имеете в виду?

– С дисциплинкой у него было неважно, хромала дисциплинка. То, понимаете ли, на его посту какие-то личности появляются, это называется друзья подошли пару слов сказать, то, наоборот, запрет проходную и сидит, молчит, на вызовы не отвечает. Или… Служебная необходимость заставила меня предложить ему другой пост. Ни в какую! Вообще, должен вам сказать… Привилегий требовал, а я таких людей, признаюсь, не люблю. То квартира ему нужна, то очередное звание присваивай, выслуга подходит, а сам тут же снова нарушает дисциплину, опять у него «друзья» под боком крутятся, да еще при погрузке присутствуют. – Хрисанфов скептически поморщился. – Знаете такое выражение, Любовь Карловна, «портовый бич»? Этих людей гложет лишь одно: заработать, извините, на пару пузырей самогона, да на кило картошки, а ведро рыбы они сами наловят. Чтоб следующий день прожить. Ночью – снова сюда с той же целью. Думаю, Иванцов с этих бичей брал подать, чтоб пристроить их на погрузку.

– Но это же мелко… Да и не пристало сотруднику… За такое гонят!

– А я и хотел гнать! Особенно после рапорта старшего лейтенанта Кашина о том, что уснул Иванцов на посту. Да там жена резвая, дошла до самого Николаева и добилась его заступничества. Тот мне объяснил, что Иванцов человек еще молодой, впечатлительный, что дите у него малое, жизнь нелегкая, дома условия плохие. Словом, ангел, а не сержант. Все виноваты, всё виновато… Вот такие дела, милая Любовь Карловна. Что вас еще интересует?

– Все, что вы можете добавить к портрету этого человека. И еще – кто может знать, кто может узнать, если видел в лицо, дружков Иванцова?

– Одного, чернявого, я и сам запомнил. Горец он или грек. У нас тут такие края – полная дружба народов. Представьте картинку: Иванцов на посту, рация на плече, пистолет на боку, и, эдак покуривая, лясы точит. Я в машине ехал, патрульной. Точно не скажу, но показалось мне, что-то они друг другу передавали. Эх, подумал тогда, еще только валютных сделок мне не хватает среди личного состава. Вызвал Кашина, велел проследить. Видел-то издали, а подошел бы, спросил, они бы отбрехались, попрятали бы все, что там у них было, чеки «березовые» или еще что. Кашин обещал приглядеть, только на второе или на третье дежурство после этого та беда случилась.

Из порта Люба поехала к Иванцовой. Надежды дома не оказалось. Люба хотела подождать, но высунувшаяся из окна соседнего дома женщина крикнула ей:

– Надю не ждите, она к матери в «Цитрусовый» уехала… У нее отгулы…

«Просто поразительно! Мать Надежды Васильевны работает в том совхозе, продукцию которого охранял убитый муж. Да так ревностно, что ни под каким видом не желал менять поста. А когда дело дошло и вовсе до увольнения, не Иванцов, жена его прорвалась к высокому начальству… Эта семья была заинтересована, чтобы один из ее членов охранял совхозные мандарины. И друг детства Иванцова – директор того же совхоза. Не знаю, как мне, а Нечитайло эти факты должны быть небезынтересны. Может быть, вообще рядом с совхозом зарыта собака – не зря же Быков советовал далеко в розыске от совхоза не уходить?»– думала Люба, направляясь к автобусной остановке.

Она прошла метров двести, когда вдруг из-за угла на большой скорости выскочил старый «Запорожец». Люба посторонилась, стараясь одновременно обойти и огромную лужу. Она прижалась к забору, но водитель «Запорожца» словно не видел женщину. Лихо форсировал водную преграду – и на Любу обрушился шквал грязной воды, обдавший ее с ног до головы. «Хулиганство…»– процедила Люба сквозь зубы, отряхиваясь, но ничего не могла сделать, платье было испорчено. Лен быстро впитывал жижу, вышивку покрыли бурые пятна. У Любы на глаза навернулись слезы.

IX

Николаев ждал терпеливо. Заметил, как Виртанен юркнула в дверь гостиницы, сердце дрогнуло, но решил подождать еще полчаса. Виртанен вышла минут через двенадцать. Другая прическа, другое платье. Он порадовался: если дама меняет туалеты перед свиданием, это кое-что да значит.

Любовь Карловна села к нему в машину. Посмотрела на него испытующе. Он покраснел. Ему показалось, что вот сейчас она скажет то, что он так боялся от нее услышать. Она говорила с Хрисанфовым. Тот человек прямой, даже слишком прямой. Он мог сказать, что подполковник Николаев… И Николаев загадал: если Виртанен первой заговорит о расследовании, это их последняя встреча. Он не сможет видеть ее.

Но Люба положила свою руку на руль рядом с его рукой, спросила:

– Какова же вечерняя программа?

– Я очень хочу одного: чтобы вы отдохнули. Наверное, день был утомительным?

– Не слишком. Иванцова уехала, я потеряла время.

– Да? – переспросил Николаев, искренне удивившись. Сам он не отправлял Иванцову, кто же тогда выполнил указание Разинской? Спросил Виртанен:

– Куда же она могла уехать? Надолго?

– Соседи говорят, к матери в совхоз за отгулы, а вот сколько у нее этих отгулов, не сказали. Вы случайно не знакомы с матерью Надежды Васильевны?

– Видел раза два. А что?

– Кем она работает в совхозе?

Николаев пожал плечами:

– Ей-богу, никогда не интересовался. В командный аппарат не входит, это точно. Знаете, Любовь Карловна, это от вас Надя уехала. От разговора с вами. Не нужны ей эти разговоры. Она и так немало пережила.

Виртанен озадаченно примолкла. Потом сказала:

– Мне показалось, у меня появился контакт с ней.

– А с Хрисанфовым? Он чем-нибудь помог вам?

– Немного. Оказалось, ваш Иванцов был не слишком усерден в службе. Скажите, Феликс Николаевич, это правда, что он был на грани увольнения, а вы за него заступились по просьбе Надежды Васильевны?

– Правда, – с тяжелым выдохом ответил Николаев. – Видите ли… Я ведь по профессии учитель, педагог. Мне тогда показалось: выгоним мы парня, и он покатится по наклонной. К тому же я не могу переносить женских слез.

– А вы знали, что Иванцов, скажем так, оказывал протекцию своим дружкам, давал им подработать на погрузке? Знали, что у него на посту появляются посторонние?

Николаев посмотрел на Любу оторопело. Он действительно об этом слышал впервые.

– До меня эта информация в свое время не дошла. Был рапорт, что Иванцов уснул на посту. А про иванцовских «протеже» вам Иван Федорович поведал? Что еще он вам раскрыл? – Набрался духу, спросил прямо – Обо мне, конечно, отзывался нелестно?

– Нет, что вы… – Виртанен удивленно пожала плечами. – С чего это? О вас напрямую вообще не говорилось. Знаете, давайте отдыхать, а то получится по анекдоту: на работе говорят о розах, а после работы – о делах… Так куда мы едем?

– Куда хотите. Кстати, вы не голодны? – С его души упал груз, и Николаев беспричинно рассмеялся. Вот уж истинно, пуганая ворона куста боится. – Может быть, заглянем в ресторан?

– Вот чего я не люблю, так это ресторанов. У меня там буквально уши вянут. Шумно, нынешние оркестры не жалеют децибелов.

– Тогда я вам расскажу веселую байку, – сказал он, включая зажигание, машина тронулась. – Месяца три назад к нам из Москвы пожаловал рок-ансамбль «Горький шоколад». Столпотворение… кошмар! Дворец спорта публика помоложе брала приступом. Ну и, естественно, для поддержания хотя бы видимого порядка направили нас, работников милиции. Наутро личный состав явился в управление с просьбой сменить их хотя бы на день. У всех подскочило давление, у желудочников обострение, у сердечников приступы… Вот так, послушали подряд два концерта оглушительно популярного…

Виртанен засмеялась:

– Именно, оглушительного. Может быть, мы погуляем? Душно в машине.

– Доедем до Морского вокзала, там платная стоянка. Это рядом.

Он парковался, расплачивался с дежурным, она наблюдала за ним. Необыкновенная уверенность в каждом слове, в каждом жесте – на первый взгляд «хозяин жизни». Почему только порой у него то по-детски беззащитные, а то и просто жалкие, несчастные глаза?

Они пошли по набережной в неторопливой толпе курортников. Казалось, местных жителей здесь вообще нет.

– Ну вот, перед вами наш Бродвей, – тоном заправского экскурсовода начал Николаев. – Слева море, справа – культурно-развлекательный центр. Дискотеки, клубы, видеосалоны, кафе, рестораны, крупнейшие магазины… Все как положено. Все как у всех. Как на лучших курортах Ривьеры и Трускавца. Куда прикажете?

– Прямо…

Он взял ее под руку.

– Пожалуй, самое интересное в вашем культурно-развлекательном центре – это море… На него так и хочется смотреть, не отрывая глаз.

– А я семь лет ежедневно с малыми паузами только море и видел вокруг себя. Был помпой…

– Кем?

– Так именуется официальный бездельник в команде корабля. Помощник капитана по политической части – помпа. Проинструктируешь, как себя вести на закордонном берегу. Курс лекций врежешь про международное положение, которое у нас в те годы было то напряженным, то уверенно идущим к разрядке, а в остальном – сиди книжки читай. Я и читал. Всю мировую классику одолел – на судне была великолепная библиотека. В этом смысле мне повезло.

– Только вам?..

– Команде, разумеется, тоже. У меня, повторяю, было больше времени. И длинные южные ночи, жара, бессонница, завернешься в мокрую простыню и читаешь «Моби Дик»– вроде даже прохладнее.

Она рассмеялась.

Он остановился, взял ее за руки и развернул лицом к себе:

– Зачем вам сейчас, в такой чудный вечер, среди нарядной толпы, массы городских соблазнов думать о криминогенной обстановке, портовых бичах? Может быть, вы еще подойдете к Антонову «выбивать» автобусы? – спросил, когда они снова двинулись в толпе гуляющих.

– Если больше некому, почему бы не пойти?

– Да зачем вам это нужно? Гм, профилактическая работа не ваш профиль.

– Мой бывший муж тоже часто спрашивал меня, зачем мне нужно то или это. В итоге мы разошлись. Он считал, что я много беру на себя.

– А вы только лишь исповедуете постулат Жанны д’Арк, как его сформулировал Солоухин в известном стихотворении: «Если не я, то кто же?»

– Если этот постулат не будет отвечать общественному сознанию каждого человека, на земле переведутся люди порядочные, прошу прощения за громкую фразу, но для меня это не фраза. Мы, наверное, родились, чтобы отвечать за что-то в жизни, а не только представлять разумную саморазвивающуюся белковую материю на дальней окраине Вселенной.

– И за что же конкретно каждый из нас должен и может отвечать? – с серьезной задумчивостью спросил Николаев.

– Это уж по собственному выбору. Мы же выбираем и профессию, и спутника или спутницу жизни, даже слова, которые произносим. За все это и следует нести ответственность.

– Вы вещаете, как мудрый Лис у Сент-Экзюпери.

– Там все книжно. К тому же я побаиваюсь абстрактного гуманизма. Слишком общо. А мир конкретен.

– Нет, я должен на вас посмотреть, – не то в шутку, не то серьезно сказал Николаев, останавливаясь. – Простите, Любовь Карловна, но я давно не видел человека со столь ярко выраженной активной жизненной позицией – теперь я прошу прощения за штамп.

Виртанен тихо посмеялась, ничего не ответила, хотя видела: он ждет ее реакции.

– Может быть, я даже излишне активна, я знаю. Надо мной даже иногда посмеиваются. Порой – зло. – Она подняла к нему лицо и посмотрела в его глаза. – Вот и вы подтруниваете надо мной. Может быть, это моя беда? Но я не могу измениться. Это у меня, видимо, в крови.

Теперь она взяла его под руку, пошла медленно и начала неторопливо рассказывать:

– Мой дед по отцу – финн. Я только что оговорилась, что некоторые свойства моей натуры у меня в крови, но то, что я собираюсь вам рассказать, не имеет никакого отношения к национальному характеру. К тому же мама у меня русская. Так вот, задолго до революции, когда Хельсинки еще были Гельсингфорсом, впрочем, родня моя в столицах не жила, не то при Столыпине, не то еще раньше деда ребенком увезли в Канаду. Было движение наподобие духоборского – финны из России тоже ехали в Канаду. И стал мой дед канадским финном. Не то в тридцать третьем году, не то в тридцать пятом Сталин разрешил желающим вернуться. В Советскую Карелию, на родину предков, вместе с моим дедом вернулась из Канады целая община, которая организовала леспромхоз. Явились они не с пустыми руками. Даже трактора привезли с собой канадские финны. И знаете, что, кроме ударного труда на благо пятилетки, они еще сделали? Они выстроили Народный дом. Нет, конечно, в поселке был клуб с директрисой, она же затейник и сторож. Но Народный дом – это совсем другое. Не знаю, как рассказать, чтобы вы поняли до конца. Это надо почувствовать, надо иметь особое чувство потребности в таком доме, который первым делом возвели мой дед и его друзья, а также немногочисленные родственники. Они его сами построили, сами оборудовали для общения. У них был джаз-оркестр, в котором они играли сами. Это вам не «Горький шоколад»… Мой дед умел играть на банджо и саксофоне – цены ему не было…

– Ну и что? – В голосе Николаева послышалась удивленная недоверчивость. – Танцы?..

– Не только. Была библиотека, купленная на трудовые рубли сообщества, бильярд, буфет…

– Культурный кооператив, как сказали бы сейчас.

– В какой-то степени. Потому что в буфете продавалось то, что готовилось у каждого из них дома: пироги, закуска… Часть выручки шла на оплату поварихам, часть же – на процветание Народного дома. Моя бабушка по очереди с сестрой и приятельницами была подавальщицей. Я вам не сказку рассказываю, а пример подлинной народной инициативы, пример активного отношения к жизни. Самостоятельно, без подсказки справа, слева, сверху они сделали свою жизнь, да и жизнь всего поселка красивее. И кстати, о наших профессиональных заботах. Там продавали спиртное. Но никто не напивался. Хотя случаи были, – она лукаво улыбнулась. – Первый же, наткнувшийся на перебравшего гражданина, советовал ему покинуть помещение, выводил на высокое крыльцо и помогал долететь до ближайшего сугроба. Ни вытрезвителя, ни участкового там в помине не было.

– Занятно, – сказала Николаев, не совсем понимая, к чему она клонит. – Нам, Любовь Карловна, вероятно, придется вернуться. Сейчас дождь пойдет. Чувствуете, с моря тянет свежестью?

– Хорошо. Идемте к машине, – согласилась она.

Дождь не пошел. Дождь разразился. Николаев стянул с себя джинсовую куртку и, как мог, укрыл девушке плечи и голову. Ее лицо, неловко, нелепо укутанное, показалось ему совсем девичьим, трогательным.

Они побежали что было сил к автостоянке, но напрасно – через три минуты с них текло ручьями. На углу, метрах в трехстах от стоянки, оказалась открыта какая-то стеклянная дверь – и они влетели в нее. Это была библиотека. В холле было темно, но за следующей дверью уютно мерцал зеленый свет. Пожилая библиотекарша, одна в пустом читальном зале, вопросительно посмотрела на вымокших посетителей.

– Извините, к вам можно? – спросил Николаев.

– К нам всегда можно, – библиотекарша верно оценила ситуацию и добавила снисходительно, – ступайте за стеллажи, там есть два рефлектора. Иначе вашей даме грозит пневмония.

– Люба, каким студеным ветром вас занесло в милицию?

– Я ведь начала рассказывать историю о Народном доме, которую вы признали забавной. Скорее это тягостная история. Но она имеет прямое отношение к вашему вопросу, и я продолжу ее. Как вы понимаете, активность деда не ограничивалась игрой на саксофоне, иначе его семье было бы нечего есть. Так вот эта самая жизненная активность была оценена статьей 58, пункт 10. И, кстати, не без оснований, с тогдашней точки зрения. Глядя окрест, стремясь жить не только красивее, но и лучше, эти люди не могли мириться с бесхозяйственностью, административной глупостью, с тупым равнодушием окружающих, которые даже не собирались сопротивляться этим безобразиям. А это считалось в то время самой настоящей антисоветчиной. Но вы не волнуйтесь, мой дед остался жив. Вернулся в пятьдесят седьмом. Мы с ним очень любили друг друга. Очень. В общем, размышляя над его судьбой, я пришла к выводу, что, если бы тогда на нашем с вами месте служили бы люди порядочные, убежденные, профессионально чистоплотные, а не лицемеры, не рабы, не карьеристы, мой дед и многие тысячи людей не оказались бы при жизни в десятом кругу ада.

– Вы полагаете, что сейчас в органах нет больше лицемеров, рабов и карьеристов?

– Есть, конечно. Но значительно меньше. А тогда… Тогда НКВД был наиболее безопасным в социальном смысле местом, вот и попадала туда всякая сволочь, меняя окраску, приспосабливаясь. Милиции, как нигде, нужны люди порядочные. И я пошла на юридический.

– Но вы же знаете, сколько чекистов тоже было репрессировано!

– Репрессировано с помощью тех, кто стремился вытеснить истинных дзержинцев и существовать за их счет.

– Простите, Любовь Карловна, вы рассуждаете наивно. Будто начитавшись газет. Я, правда, никогда всерьез об этой эпохе не думал, ну, знаю, конечно, партийные оценки и читал… Из родных у нас никто не сидел. Но дело, ей-богу, не в людях, будь они хоть самые распрекрасные, время было такое.

– А кто творит время? Люди, которые на данный момент составляют общество.

– Просто эти люди, – равнодушно ответил он ей, – не любят свою работу. Впрочем, сейчас многие отбывают на службе рабочий день. Мол, по оплате и труд.

– Я люблю свое дело. Даже, наверное, слишком. Иной раз себе во вред.

– Поэтому распалась семья? – осторожно спросил Николаев.

Люба замялась:

– Ну… в какой-то степени.

– Он вас совершенно не оценил, близорукий человек, – в голосе Николаева прозвучало осуждение.

– Мы немного не о том говорим, – неохотно отвечала Люба. – И вообще, как вы думаете, почему нас отсюда не гонят? Времени, наверное, уже много…

– Половина двенадцатого, – отозвалась из-за стеллажей с книгами пожилая библиотекарша. – Но мне очень интересен ваш разговор, молодые люди. И не скажешь, кто из вас больше прав. Время ли делает людей, люди ли время… Я-то все помянутые вами эпохи и времена пережила. И всякий раз, когда заканчивалась очередная эпоха, испытывала разочарование. Сколько можно уговаривать целую страну, что еще чуть-чуть – и все станет на свои места? Сколько можно призывать жить во имя будущего? Почему настоящее нужно перечеркнуть, рассматривать как черновик бытия? Но второй жизни прожить еще не дано никому. И тем, кто призывает, и тем, кого призывают. Люди не глухи, не слепы… А разве сейчас легко? Живем от зарплаты до зарплаты, да и ту частенько задерживают… Вы обратили внимание: даже призывы кончились. И верно – ни к чему обращаться к инстинкту толпы. Но, с другой стороны, людям нужна цель. Пока она расплывчата. И как добраться до разума и совести каждого? Я думаю, перестройка – это прежде всего революция совести.