Текст книги "Сиамские близнецы"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Он дочитал длинное послание и взялся за листок с короткой запиской Багратиони.

Багратиони кратко изложил несколько новостей, передал привет и наилучшие пожелания. Когда же его текст лег на стихи Бернса, Дорн прочитал следующее: «Центр благодарит за важные сведения о фалангистах и контактах Франко с Германией. По вашему сообщению, республиканскими властями арестован агент абвера Функ. Центр заинтересован датой начала мятежа, его основными очагами».

Мятеж начался 17 июля. Поводом для него послужило спровоцированное фалангистами убийство депутата-монархиста Кальво Сотелло, главы праворадикальной молодежной организации. Перелетевший в Марокко Франко поднял мятежные войска и начал поход на Мадрид. Его поддержали фалангисты Кадикса, хунта в Бургосе, мятежники в Арагоне и Алхесирасе.

Опередить события Дорн не смог.

XIX

Иван Яковлевич Багратиони переставил вколотые в карту флажки – синие, которыми помечал центры мятежа, красные – районы, контролируемые республиканцами. Долго смотрел на карту Европы, занимавшую полстены кабинета.

«А дело еще и в Гибралтаре, – думал он. – Ему нужны порты. И на Средиземном море, и на Балтике. Но Гитлер не будет кидаться на Польшу, пока не уложит Францию. Франкисты могут взять Гибралтар под контроль, и тогда "владычица морей" Британия останется без Средиземноморья, где она привыкла чувствовать себя, как в каком-нибудь Лох-Нессе… К тому же Муссолини теперь надо получить с друга Адольфа должок – за Австрию. Потому Гитлер будет усердствовать в Испании, дабы Муссолини больше не думал о Дунайском бассейне, получив свое "итальянское озеро". Здесь все ясно. А вот зачем пожаловал к Сент-Джемскому двору некто Генлейн? А интересно было бы познакомиться с этим господином», – мелькнула мысль. В это время в кабинет вошла Мария Петровна.

Она тоже посмотрела на карту.

– Кому же ты все-таки сочувствуешь? – спросила жена, улыбаясь – Конечно, не фалангистам, головорезам. Франко? Как офицер офицеру?

– Я всегда сочувствую государственности, Мари.

– О… Это республиканцы. Тогда почему ты эмигрировал от республики? Ведь ты, Жано, ничего дурного большевикам не сделал, и как бы им сейчас пригодились твои знания, твой опыт…

– Я просто уехал, – резко перебил жену Багратиони, – чтобы не лишаться привычного комфорта, в котором воспитывался и жил с детства.

– Я тоже сочувствую республиканцам, – со вздохом сказала Мария Петровна. – По-моему, они мужественные и бескорыстные. Но, судя по твоей карте, им нелегко.

– Пожалуй. Когда мы ждем Ванситартов?

– К ланчу. Будут еще и Бобрищевы. Леди Сарита хочет познакомиться с графиней, оказывается, у них общие интересы на ниве благотворительности. Сэр Роберт любит развлечься на воздухе. Я приказала приготовить корты. Иногда я думаю, будь в Англии иной климат, она не смогла бы стать родиной стольких подвижных игр – гольф, теннис, футбол, наконец… – княгиня улыбалась.

Багратиони давно было необходимо встретиться в домашней обстановке с Робертом Ванситартом, постоянным заместителем министра иностранных дел. С леди Саритой Мария Петровна как-то познакомилась в обществе, и они сразу поняли, что симпатичны друг другу. Мария Петровна сумела пленить леДи Ванситарт тонкостью, образованностью, которые та более всего ценила в людях. Леди Сарита, несмотря на внешнюю замкнутость и необщительность, была простым, теплым, радушным человеком, такого редко встретишь в лондонском высшем кругу, княгиня Багратиони давно в этом убедилась. Леди Ванситарт активно интересовалась делами мужа, внешней политикой Королевства, ей был нужен если не собеседник, то понимающий слушатель, и в лице Марии Петровны она нашла его.

И после встреч с леди Саритой Мария Петровна охотно и простодушно пересказывала Багратиони свои беседы с ней. В такие минуты Иван Яковлевич особенно хотел надеяться, что жена не слишком смыслит в большой политике. Просто давно привыкла делиться с ним всеми мыслями и впечатлениями. «Неплохо, что Мари пригласила графа Бобрищева с женой, – подумал Багратиони. – В Лондоне уже поговаривают, что Биверхилл стал салоном сменовеховцев, возвращенцев. А подобное мнение мне решительно невыгодно. Бобришев его непременно развеет».

Дамы ушли в гостиную пить кофе. Лакей внес крепкие коктейли, и граф Бобришев тонко улыбнулся, помешивая соломинкой темно-вишневый «манхаттен». Сказал:

– Жена моя совершенно лишила меня покоя с тех пор, как занялась фольклором Полинезии. Надеюсь, она не станет досаждать своим собеседницам легендами о Тафеа-хе-моана.

– Напротив, это так интересно! – воскликнул Литовцев. – Я бы с удовольствием послушал.

– Как я слышал, – отозвался Багратиони, – сказки дикарей удивительно похожи на всю европейскую мифологию. Образы, сюжеты, к примеру, происхождения человека или же всемирного потопа… Мой радиокорреспондент из Австралии мистер Чаррус передал мне несколько преданий аборигенов с «кочующими» сюжетами.

– Вы по-прежнему увлечены радиолюбительством, сэр Ивен? – поинтересовался Ванситарт. – А я вынужден совершенно забросить свою яхту…

Багратиони понял: круты дела в Форин офис. Но вопросов задавать не стал. Наверняка все связано со скандалом из-за пропажи досье «Германская опасность». Скандал пока не афишируется, но… он будет иметь свои последствия, это несомненно.

– Мы все привязаны к своим хобби, – опять заговорил Литовцев, – и, увы, чаще всего очень трудно оставить дело ради увлечения. На мой взгляд, лишь в новом обществе, которое нынче создается в России, мыслимо соединение дела и увлечения во имя всеобщего блага.

Багратиони слушал будущего зятя со скептической улыбкой. Как эта эмигрантская молодежь склонна идеализировать новую Родину, как рвется в это идеальное далеко, ничего, по сути, о нем не ведая. Да и откуда им знать? Слишком много вранья пишут газеты, слишком активно рекламирует Москва свои достижения, многое утаивая. Но он сам не взял бы на себя смелость разбивать столь светлые иллюзии.

Бобрищев отреагировал бурно:

– Не понимаю и не хочу понимать нашу молодежь! – похоже, граф рассердился. – Родина манит. Но неужели не хватает терпения переждать момент?!

– Что вы имеете в виду, граф? – не понял Литовцев.

– А то, что большевики грызутся, как пауки в банке. Уверен, они передушат друг друга сами, и тогда для России наконец откроется дорога истинной демократии. Вот и нужно дождаться, когда в России будет и собственность, и частная инициатива, и свободная торговля… А это неизбежно, все возвращается на круги своя. Они не смогут долго продержаться на полном обобществлении. Вот тогда и нужно туда ехать. Мне тридцать шесть лет, и я дождусь. А пока велик риск попасть в ГПУ. Я знаю целый ряд примеров, когда реэмигранты очень скоро отправлялись на допросы и в лагерь.

– Если они ставленники генерала Шатилова, сие неудивительно, – не сдавался Литовцев. – Я еду домой с чистой душой. Я предложу Родине все свои способности и силы.

– Ах, боже мой, – поморщился Бобрищев, – неужто вам снится Магнитка?

– Как эмигранты в эпоху Наполеона не могли скрыть гордости при вести о победах французов при Йене, Аустерлице и Ваграме, так и мы радуемся при известии о строительных победах. Днепрогэс, Магнитка, Турксиб – разве не равны они многим военным победам Наполеона? А пятилетка безусловно важнее для России, чем все войны Наполеона для Франции.

– На Магнитке работали политические каторжане, – с нажимом перебил Бобрищев. – Их в России сейчас не меньше, чем в концлагерях Германии. Если угодно, можете справиться! Мои сведения точны.

Багратиони слегка склонился к Ванситарту и прошептал:

– Сущие дети…

– Господа, – Ванситарт решил примирить спорящих, – по-моему, не стоит обсуждать не слишком доступные нам вопросы. Иначе легко обратить серьезное дело в легкомысленное хобби. Особенно если хобби – политика, а мы только что согласились с мистером Литовцевым, что для развития личности желателен обратный процесс – превращение хобби в бизнес.

– Мы живем в перенасыщенном политикой мире, все в порядке вещей, – ответил Литовцев. – Боже мой, что творится во Франции!

– Да-да, юноша, – кивнул Ванситарт. – То-то и печально, что не профессионалы берутся влиять на политику. В Германии и Италии они, увы, уже политику делают! Пример этот заразителен. Недавно я имел честь беседовать с лидером Судето-немецкой партии. Конрад Генлейн… Это достаточно весомая фигура, его принимают в Форин офис.

– Я до сих пор полагал, – сказал Бобрищев, – что Судето-немецкая партия всего лишь националистическая группировка, принимать же ее всерьез… – он выразительно пожал плечами.

– Что значит реальное отделение Судет от Чехословакии? – обратился к Ванситарту Литовцев. – Всего лишь рождение нежизнеспособного государства с недостаточной экономикой. Не так ли, сэр?

– Вся беда, – ответил Ванситарт после некоторого молчания, – в отсутствии историзма в их рассуждениях и требованиях. Судето-немецкая автономия. Но куда деть сложившуюся государственность, экономическую общность, культуру, наконец?! Словно забыли, или не знали, – добавил Ванситарт с сарказмом, – что Карлов университет старейший в Европе. Конечно, мысли об автономии продиктованы Берлином. Дело дойдет до кризиса. А в тамошней верхушке нелегко найти образованного человека, сплошные недоучки. Гитлер, конечно, назначит Риббентропа послом в Великобритании, и я не представляю, как мы сможем с ним работать.

– Дело вряд ли только в личности Риббентропа. Лишь бы сей кризис не оказался подобен испанскому, – заметил Багратиони как можно более равнодушно. – Я слышал, не исключена германо-итальянская интервенция. Лига наций, наверное, могла бы… – и он принялся раскуривать сигару, ожидая реакции гостя.

– Женевское учреждение некомпетентно в вопросах гражданских войн, – ответил Ванситарт. – К тому же вмешательство сообщества наций было бы неосторожным шагом, как мне кажется. Это значило бы признать международный характер внутреннего конфликта, что неминуемо повлекло бы непредсказуемые последствия. Вплоть до европейской войны.

– Безусловно, – светски-любезно поддержал беседу Багратиони, – я прекрасно понимаю вашу точку зрения. Но как страшно слышать от вас о возможности войны. Неужели у человечества такая короткая память! Неужели забыты газовые атаки, разрушения от воздушных налетов, громады танков, подминающие пехоту?…

Ванситарт снисходительно улыбнулся. Неужели сэр Багратиони столь наивен? Будущая война может привести к тому, что цивилизация окажется представленной лишь лопарями и туземцами Океании! Вот тогда пригодятся познания супруги этого запальчивого русского графа.

– Мы, – Ванситарт подчеркнул голосом это «мы», имея в виду себя и Идена, – пойдем на все, чтобы не допустить новой войны. За нами мнение короля. Большинство парламента! Но, увы, существуют и другие, противоположные точки зрения. Якобы только война способна очистить мир от неугодных идей. Вы понимаете меня, сэр Ивен?

Ванситарт всегда с удовольствием беседовал с этим богатым русским эмигрантом – весьма образованным! – о политике. Аполитичность сэра Ивена хорошо известна, у него нет даже претензий к большевикам, очень милый, светский человек. Немного спортсмен, немного чудак, немного игрок, увлекается новаторской техникой. Но прекрасно все понимает.

– Я боюсь, – продолжал Ванситарт, – что и в Москве задумываются о скором изменении в европейской расстановке сил. Испания… Как поведут себя русские? Мы имеем некоторые данные, и, боюсь, в результате некоторых действий Кремля температура англо-советских отношений опустится до нуля и ниже. Конечно, я делаю, что могу… Но Сталин вне моего влияния, – Ванситарт печально улыбнулся.

– И свои действия они наверняка прикроют красивыми лозунгами коллективной безопасности, – язвительно вставил Бобрищев.

Ванситарт заметил, что лицо Багратиони будто сковала ледяная маска. Литовцев вспыхнул, как девушка. Воцарилось неловкое молчание. Чтобы его как-то прервать, Багратиони пригласил гостей осмотреть его радиоустановку. Он уже продумал текст информации в Центр: «По данным Ванситарта, Великобритания станет продолжать и развивать политику невмешательства по отношению к гражданской войне в Испании в случае германской агрессии. По мнению Ванситарта, идея Судето-немецкой автономии, предлагаемая Конрадом Генлейном, есть прелюдия к возможному захвату Чехословакии Гитлером. Гиви».

– В основном я веду переговоры на ультракоротких волнах. С такими же любителями. Я уже говорил о мистере Чаррусе из Сиднея. Также я имею радиокорреспондентов в Японии, Аргентине, в Дании.

– А в России? – поинтересовалась леди Сарита.

Багратиони ответил ей грустной улыбкой.

Леди Сарита застенчиво посмотрела на мужа:

– Я никогда не видела, как работает радио. Обычно только слышишь…

– Минуту, – радушным жестом Иван Яковлевич пригласил леди Ванситарт подойти ближе к аппаратуре и включил передатчик…

Вечером Багратиони зашел в комнату дочери. Нина вышивала. Она подняла на отца ясные глаза.

– Папа, а как ты понимаешь, – спросила она, – что такое любовь, только настоящая?

Багратиони с трудом подавил улыбку. Сел. Ответить: «Не могу тебе сказать, ибо этот вопрос безуспешно решали и философы, и поэты, но так и не нашли однозначного определения» – значило бы не сказать ничего. В ее возрасте предпочитают нечто более конкретное.

– Дитя мое, любовь – это масса привходящих чувств, сложнейшая система отношений двоих, когда важно так много… Ты тревожишься за сестру?

– Да, наверное. Ведь это первая свадьба в нашем доме. И такая, такая… – она искала слова. – Полная тревожного смысла.

Багратиони вздрогнул. Что за пророчество в устах вчерашнего ребенка?

– Но я хотела спросить о другом. Как отличить любовь от увлечения?

– Наверное, исключительно опытным путем, – засмеялся Багратиони. – Но поскольку опыт может быть неудачным, советую не торопиться. Видишь ли… – Багратиони на минуту задумался. – Люди как книги. У каждого своя история – это судьба. У каждого свое содержание – его внутренний мир. Ты встречаешься с человеком, будто открываешь новый роман. Поначалу безусловно интересно все, как интересна любая новинка. А потом… Потом, когда ты много прочитаешь, становится ясно, бессодержательный ли это комикс или эпопея, каждая глава которой захватывает все полней. Такую книгу ведь хочется перечитывать, возвращаться к ней, как ты, например, каждый год перечитываешь «Джейн Эйр». Так и в любви. Счастье любви, должно быть, в том, чтобы всегда и во всем быть захваченной любимым, поражаться неожиданным открытиям в нем, радоваться не увиденной прежде новизне, и при этом самой быть также интересной тому, кого любишь. Вот последнее – истинный труд души. Как труд писателя, это тоже творчество…

– Это все философия… – Нина тяжело вздохнула. – Но если развивать сказанное тобою… Вот Дорн – он как книга на непонятном языке. И словаря нет.

Багратиони насторожился. Дорн?! Только этого не хватало!

– Ты получила письмо от Дорна? – с наигранным безразличием спросил Иван Яковлевич. – Отчего ты не покажешь его мне? Наверняка он что-то написал и для меня.

Нина вколола иголку в шелк и принялась подбирать тон нитки к лепестку василька – она шила гладью.

– В том-то и дело, – сказала печально, – что от Дорна давно ничего не было. Последнее письмо пришло из Тетуана. А ты его видел.

«Видимо, – подумал Багратиони, – писать из прифронтовой полосы Дорн считает либо опасным (возможна перлюстрация), либо бесполезным (письмо может не дойти). Но нельзя же ему оставаться без связи. Центр должен что-то предпринять, послать связного, информация Дорна необходима республиканцам».

– И знаешь, папа, – не поднимая головы от рукоделия, проговорила Нина, – может быть, будет лучше, если ты сам станешь писать Дорну, а он будет отвечать прямо тебе? Я все-таки уже большая, и мне неловко, что ты можешь прочитать письмо, которое я пишу… как-никак… молодому человеку. И которое мне пишет молодой человек.

– Да? – Багратиони хотел перевести все в шутку, но ему вдруг стало страшно за дочь. «А кому в душе своей предназначает письма Дорн? Молодой девушке, готовой любить и стать любимой? Или только ее старому папе? – Багратиони хотел надеяться на последнее. Он помнил о Лоре Гейден. – Я не дам разгореться этому пожару», – решил. Упрекнул себя в эгоизме, но решил твердо. Даже порадовался, что сейчас Дорна нет в Лондоне. Хотя его отсутствие, чувствовал, сказывается на результативности работы.

XX

Дост снял часть коттеджа в деревушке неподалеку от Бордигеры. В Риме он выяснил, что мадам Картье, прожив недолго в пансионате для туристов, поехала в Сан-Ремо, ведь мадам интересуется цветоводством, а в Сан-Ремо как раз цветочная выставка.

Фрицу уже казалось, что его усилия похожи на поиски иголки в стоге сена. С того дня как он вылетел из Берлина, его преследовали неудачи. В лондонском аэропорту Доста задержали власти. Началось с претензий к паспорту. Но он понял, куда они клонят, после вопроса: «А не пытались ли вы принять британское подданство?» Дост сообразил и очень обстоятельно рассказал о своих попытках, особенно красочно вышла сцена объяснения с чиновником из Форин офис. Когда прибыл инспектор Маккенди из Скотланд-Ярда, рассказ пришлось повторить. Потом Доста до утра продержали в участке, наутро снова появился инспектор Маккенди, тяжело глянул, но паспорт вернул и молча указал полицейским в сторону летного поля. Через полчаса Доста посадили в первый отлетающий из Британии на континент самолет. Словом, барона Крюндера из Британии выдворили. Самолет летел в Гаагу.

Дост, конечно, обрадовался, что так легко отделался от британских властей. А если он все же найдет Одиль, то его дела вообще примут самый благоприятный оборот. Дост начал разыскивать мадам Картье.

Ей, конечно, документы Идена не нужны. Ее мужу они тоже вряд ли могли понадобиться. Впрочем, Трайден, будучи дипломатом, должен грешить шпионажем, так что могла Одиль помочь муженьку. Кроме нее, подменить бювар было некому. Но тут со стороны Трайдена вполне резонен вопрос – как сумела, откуда взяла… Не признаться же, что добыла на пару с любовником. Этот вариант отпадал.

Другое дело – деньги! Вот что ей всегда было нужно. На континенте она могла бы продать досье. Но кому? Если сюртэ, зачем она поехала в Италию? А зачем итальянцам иденовский меморандум? У них насчет германской опасности свое собственное мнение, да и о намерениях союзников они осведомлены лучше всех.

В Сан-Ремо Дост Одиль не нашел, принялся кружить рядом – так попал в Бордигеру. Обшарил все пансионаты до самой французской границы, ездил в сторону Генуи, и все же не зря – увидел ее в автомобиле с каким-то военным. Ах, вот оно в чем дело… Очередной романчик! Попросил таксиста следовать за их машиной. Приехал к частной вилле. Но сколько ни дежурил возле, Одиль не появлялась, словно поселилась на этой вилле. Терять уже было нечего. И через прислугу Фриц передал записку: «Жду ежедневно с одиннадцати утра в таверне», – приложил адрес деревушки под Бордигерой, где снял часть коттеджа, подумал, приписал: «Сумма со мной». Естественно, Одиль поймет, о чем идет речь.

В тот день, 1 октября, Дост ждал в таверне до трех. Погода выдалась хмурая, тяжелые облака давили, от моря шел пар, от земли тоже, хорошая летняя гроза, казалось, разразится и принесет облегчение. Но шел осенний мелкий дождь. Дост доел креветки и вышел на веранду – больше ждать сегодня уже не имело смысла. Единственное, что обнадеживало, Одиль все еще жила на той частной вилле. Дост посмотрел на небо и подумал, что, скорее всего, его мытарства здесь скоро закончатся – курорту конец, и поедет Одиль… куда бы она ни поехала, он найдет ее хоть на дне морском, вытрясет документы или на первом суку повесит за волосы…

К таверне подъехала велосипедистка в мокром плаще с капюшоном. Дост ожидал, что Одиль приедет в автомобиле, поэтому на велосипедистку даже не посмотрел и, неторопливо закурив, раскрыл зонт.

– Хэлло, мой дорогой! Ты почему уходишь, когда я приехала?

Да, это была Одиль.

Он подошел, сбросил с ее лица капюшон, долго смотрел в бесстыжие фиолетовые глаза. Она не смутилась.

– Ты, вероятно, очень соскучился, мой мальчик, но ты плохой охотник и негодный следопыт. Я видела тебя, а ты меня – нет. Я знаю, у кого ты снимал комнату на Кола-де-Риенце в Риме, а ты обнаружил мое пристанище, когда я его уже покинула. В Сан-Ремо я дважды видела тебя в ресторане, один раз в яхт-клубе, трижды на набережной и на пляже, один раз на площади Согласия. Ты же меня – ни разу. Какие деньги ты мне предлагаешь? Видишь ли, я в тяжелом финансовом положении, развожусь с мужем, но… Тихо! – она подняла руку, чтобы остановить уже заготовленную Достом фразу, – соболезнований не принимаю. Причем, поскольку в разрыве виновата я, мне и платить судебные издержки. Но от тебя платы за любовь не приму. Пусть тебя не гнетет эта обязанность. И не ты причина развода, не думай о себе столь высоко.

– Я привез тебе деньги за документы, – наконец сказал Дост.

– Ничего не понимаю… – Одиль нахмурилась. – Какие документы, о чем ты? А… Я помогала тебе искренне только потому, что любила тебя. Ты такой… милашка.

– Слушай, пойдем туда, дождь… – Дост кивнул на дверь таверны. – Я объясню тебе…

Одиль «искренне» возмутилась:

– Нет-нет, ни о чем не может быть и речи! Ты что? Разве я изменяла тебе, когда была с тобой? И теперь я не могу изменить… человеку, с которым рядом.

Дост ее давно уже не ревновал. Он сокрушенно вздохнул:

– У тебя одно на уме. Ладно, это твое частное дело. Я тебя не в номера зову. Пойдем поговорим. Дождь… Ведь ты же вытащила из бювара документ, пока я ходил в аптеку. Там осталась последняя страница. Если бы не она, я бы думал, что этот проклятый меморандум вообще никогда не лежал в бюваре. Понимаешь? Отдай! Я плачу хорошие деньги. Если тебя интересуют доллары, в Генуе можно обменять, я узнавал…

– Глупышка! Зачем мне было помогать тебе? Чтобы потом тебя подвести? Ведь у тебя неприятности теперь из-за этих бумаг? Это сразу видно, – Одиль глядела сочувственно. Дост невольно начинал верить ей. – У меня этих бумаг нет. Зачем они мне?

Она не лгала. Документов Идена у нее не было, и давно. Она передала их полковнику Роатте на второй день после приезда в Рим, когда он появился у нее в туристическом отеле на Кола-де-Риенце. То была инициатива полковника Шантона. Прочитав меморандум, он сказал ей, усмехаясь в усы: «Передай это Роатте, и не продешеви, девочка. Мы посмотрим сквозь пальцы, если ты сможешь еще немного заработать на свои безделушки». Одиль поняла, расчет идет на то, что итальянская разведка не станет утаивать меморандум от Берлина. Итальянцам выгоден англо-германский скандал. Не то еще они договорятся насчет Гибралтара, и Гитлер продиктует дуче британскую и свою волю… «К тому же, если такие бумаги попадут к Гитлеру или к кому-то из его окружения от союзника, от итальянца, вряд ли их расценят как дезинформацию», – добавил Шантон.

Возможность отправить в Германию иденовский меморандум у полковника Роатты была самая прямая – начались переговоры с Канарисом по условиям германо-итальянской интервенции в Испании.

Переговоры Роатта завершил 1 августа, но бумаги Идена все еще лежали в его сейфе, он видел возможность куда более интересного их применения. Этого Одиль уже знать не могла.

– Тогда где же эти бумаги? – озадаченно спросил Дост.

Одиль улыбнулась:

– Не знаю…

– Не может быть…

– Твои подозрения просто глупы… – она уже раздражалась, а Фриц знал, что за раздражением последуют замкнутость и упрямство, а тогда от нее вообще ничего не добьешься.

– Прости, но я в безвыходном положении. Мне неприятно, что я втянул тебя в эту историю и теперь…

– Пройдемся, – вдруг предложила Одиль.

Он вел ее велосипед, она, так и не накинув капюшон, подставляла лицо дождю:

– Это крайне полезно для кожи, – беспечно болтала, – дождевая вода. Необыкновенно смягчает. – И думала, какую версию подбросить Досту, чтобы она показалась правдоподобной и ему самому, и его начальству. Необходимо было снять его со следа раз и навсегда.

– Что же мне делать?

Одиль тяжело вздохнула.

– Пойми, нет у меня этих бумаг! И у тебя их, увы, нет. Так были ли они в бюваре? Но приказ ты выполнил, ты привез бювар, привез последнюю страницу. Ты герой, Фриц. Неужели остолопам в Берлине это не ясно? Ну, смотри, шума из-за пропавших бумаг нет, Иден на месте, газеты молчат. Значит, когда мы брали досье, оно уже ценности не представляло. Ты же сам мне рассказывал, когда ты пришел туда, к кабинету, секретари Идена разбирали шкафы и столы. Вполне возможно, те бумаги, что лежали в бюваре, подлежали уничтожению. Взяли стопку, потом другую, – вдохновенно фантазировала Одиль, – и неважно, в какой последовательности захватывались листки. А ты получил бювар тогда, когда одна стопка была уже изъята, а за следующей еще не пришли. Клерк же, когда раскрыл подложный бювар, только совсем пустой, подумал, что оставшиеся бумаги унес и уничтожил коллега. Вот почему нет шума. И держись за это утверждение. Тебе поверят. Потому что ты все-таки вынес последнюю страничку из Форин офис, ты же не надул своих патронов, – Одиль дружески похлопала его по плечу. – А денежки… Прижми их ближе к сердцу или прокути.

– Я провожу тебя, – Дост благодарно поцеловал руку Одиль, помог ей сесть на велосипед. Она придержала педали:

– Я не советую тебе возвращаться в Лондон. Если не нравится здесь, окажу еще одну протекцию, – тон Одиль был серьезным. – Устрою если не в Париже или Марселе, то в Нанте, в провинции… Скотланд-Ярд ищет, где была сделана копия бювара, – сказала и нажала на педали. – Чао!

«Как ее понимать? – думал Дост. – То уверяет, что никакого шума из-за пропажи досье нет, то советует держаться подальше от Скотланд-Ярда. И все же она не врет, наверное…» Доста убеждали не столько аргументы Одиль, сколько пафос, с которым она излагала свою версию. «Черт возьми, за эту идею нужно держаться, она дает шанс остаться на плаву. Ведь я же ни фальшивки, ни "дезы" не притащил. Виноват только в том, что меня провели», – и Дост успокоился.

В Риме Досту не удалось достать авиабилет до Берлина. Ему посоветовали обратиться в железнодорожную кассу. Железнодорожный билет Дост купил легко и быстро.

На вокзал Термини приехал загодя, и напрасно – берлинский состав, как объяснили по радио, запаздывал в связи… – Дост не понял. Ему было все равно, почему состав не подают, он нервничал, курил в зале ожидания, то и дело выходил на привокзальную площадь, и ему уже казалось, что он знает ее назубок – и какие машины стоят на стоянке, и как выглядит регулировщик-полицейский, и какая цветочница какими цветами торгует, и где продаются журналы только на итальянском, а где на других языках, даже на японском… Потом возвращался на перрон, тупо смотрел на табло с расписанием, несколько раз поднимался в буфет.

Дост пребывал в таком раздражении из-за задержки состава, что не заметил пристального внимания к себе двух карабинеров, а потом и третьего. Этот третий подошел к Досту, поигрывая аксельбантом, когда Дост в очередной раз прохаживался по пустой платформе.

– Ваши документы!

Нансеновский паспорт доверия не вызвал.

– Прошу следовать, – процедил сквозь зубы карабинер.

Дост возмутился. Он попытался что-то объяснить насчет необходимости срочно уехать в Берлин именно сегодня, путал немецкие, английские, французские, итальянские слова и тем усугубил подозрения полиции. В руках одного из карабинеров блеснули наручники, и тогда в Досте вспыхнула та слепящая ярость, которая так импонировала в нем Хорсту Весселю…

Фриц Дост, барон Крюндер, был отведен в участок и жестоко избит за сопротивление властям.

Наутро он требовал прокурора. Ему не отвечали. Он просил «кого-нибудь из контрразведки». Карабинер вместо ответа покрутил пальцем у виска. Международный жест… Трое суток Дост пытался понять, за что он задержан. Если бы всплыли лондонские дела, его передали бы Интерполу, а там – англичанам…

А все было просто. В тот вечер с этого же вокзала только другим экспрессом, литерным, в Берлин уезжал граф Чиано, министр иностранных дел Италии, зять дуче, и ехал он по личному приглашению Гитлера. Дост же слишком намозолил глаза охране своим нервозным передвижением по вокзалу Термини. Дост совсем плохо знал язык и невнимательно слушал вокзальное радио.