Текст книги "Парацельс"

Автор книги: Владимир Проскуряков

И вот теперь этот шарлатан и авантюрист с внешностью извозчика или угольщика займет место городского врача. Больше того, он станет профессором Базельского университета.

Дело в том, что с 1508 года место городского врача было связано с профессурой. До этого в университете была лишь одна должность ординарного профессора, а в указанном году магистрат обязался создать другую, но, чтобы не отягощать городской кассы лишними расходами, совместил ее с имевшейся должностью городского врача.

Не бывать этому! Факультет и врачебное сословие Базеля начали войну с новым доктором, ставленником магистрата и реформаторской партии.

Университет вспомнил свое старое право выбирать преподавательский состав, которое фактически давно нарушалось магистратом. Врачебное сословие потребовало также, чтобы новый врач, прежде чем приступить к практике, держал экзамен при факультете и получил его разрешение.

Врачи выступили открыто против Теофраста, клевета о нем стала распространяться «в монастырях и на улицах», его пытались опорочить в глазах пациентов и подорвать его врачебную практику.

В бесплодной борьбе прошла зима 1526/27 года. Первого мая в университете начался новый семестр, а приглашенный магистратом профессор все не имел возможности приступить к преподавательской деятельности.

Надо было защищаться. Парацельс обратился к магистрату с пространным письмом:

«Благороднейшие, строжайшие, благочестивейшие, справедливейшие, разумнейшие, почтеннейшие, мудрейшие и всемилостивейшие государи мои. После того как я вашей строжайшей почтеннейшей премудростью физикусом и ординариусом назначен и утвержден был, мне испытать довелось, что доктора и другие лекари, кои здесь в Базеле пребывают, коварно за моей спиной в монастырях и на улицах меня, моего положения ради, вашей строжайшей, почтеннейшей премудростью мне пожалованного, всячески оскорбляют, поносят и хулят, через что я заметно лишаюсь моей практики и пользования больных, а также хвалятся, что они-де суть факультет и деканы, и что посему я якобы незаслуженно сне положение занимаю, кое мне ваша строжайшая, почтеннейшая премудрость, меня якобы не зная, мне пожаловала. Сие меня нимало не удручает, но весьма-горько мне, что я вашу строжайшую, почтеннейшую премудрость не удовлетворил и ее полностью не перенял (что, по их словам, так обстоит, а на деле не так), а посему их оскорбления и хулу (кои я с их стороны встречаю) мне вообще выносить и терпеть невозможно.

Но поелику я тех, кои по причине их невежества, свое здоровье разрушили и силы потеряли, с помощью бога всемогущего вновь на ноги поставил, то, полагаю, что достоин я чести, а не срама и грязных наговоров, и поелику я все же повелением вашей строжайшей, почтеннейшей премудрости в качестве ординариуса и физикуса назначен, в несомненной уверенности, что мне не более того присвоено, что я совершить в силах, и поелику надо мною начальствующие деканы и факультет – вы (а не они), то, быть может, мог бы я из ординариуса быть продвинутым в докторы.

Однако поелику прочие лекари такую власть здесь, как сказано, имеют, то признаю я, что гго сей причине оказался я заведен в такое положение, что князья города мне, за мое начинание, ни места, ни свободного действования не дают: посему моя смиреннейшая и покорнейшая просьба к вашей строжайшей и почтеннейшей премудрости, чтобы вы мне моего сословия вольности объявили и тем, коп сему противятся, ваше решение сообщили.

Далее, всемилостивейшие государи мои, имеются еще непорядки и в аптеках, кои в будущем могут мне, а также и больным; к большой невыгоде и вреду послужить; надлежит, чтобы они, когда сие понадобится, сведущими людьми посещались, дабы все, что сможет ко вреду послужить и во вред обратиться, было бы изъято и оставлено, а также, чтобы была взята клятва о негодных рецептах городскому лекарю доносить, не встречается ли среди оных рецептов таких, кои могут во вред многим послужить и уже к развеске назначены.

Также надлежит, чтобы ни один аптекарь с докторами общения не имел, даров от них не получал и в дележ с ними не вступал.

Также испытать надлежит, достаточно ли аптекари в своем деле опытны и искусны, дабы через их невежество ни одному больному в отношении его тела беды не приключилось, и дабы лекарства были приготовляемы самими аптекарями, а не малолетними учениками неразумными и в надписях и материалах неопытными, а также, чтобы они умеренную и подобающую расценку держали, дабы на множество людей не ложились тяготы, и чтобы все сие, как сказано, рассмотрению сведущих людей подлежало. Все сие я от вашей почтеннейшей премудрости не скрыл, но с наилучшим, добрым и честным намерением, дабы от злого умысла ни богатым, ни бедным беды не приключилось, все сие показал и доложил. Просьба моя к вашей строжайшей и почтеннейшей премудрости такова: чтобы я, моего сословии и долга ради, с пользою и честию для каждого, а особо в нижайшем почтенны и с доброй волей прилежно богу и людям служить мог. Тем самым себя вашей строжайшей, почтеннейшей премудрости поручая, остаюсь вашей строжайшей, почтеннейшей премудрости покорный Теофраст фон-Гогенгейм, обеих медицин доктор.»

Неизвестно, удалось ли Теофрасту добиться намеченной им реформы аптечного дела; надо думать, что нет, ибо мысли его были чрезмерно радикальны для этого времени, а корпорации докторов и аптекарей – слишком могущественны. Но несмотря на все свое могущество, медицинскому факультету было не под силу добиться изгнания Парацельса и заставить магистрат отказаться от данных ему обязательств.

Руководители магистрата не были склонны менять ранее принятые решения. Кроме того Теофраст в это время был слишком популярен как замечательный практикующий врач.

Сам Эразм, проживавший в это время в Базеле, именовал его «в делах врачевания опытнейшим доктором Теофрастом», а мнение знаменитого гуманиста значило многое.

Эразм из Роттердама был наиболее прославленным из немецких гуманистов. «Эразм – это человек совершенно особенный», – говорилось в «Письмах темных людей», и Муциан писал о нем: «Эразм стоит на высоте, недоступной человеку: он божественен, и перед ним, как перед небесным существом, можно только благоговейно преклоняться». К Эразму, как на паломничество, шли немецкие гуманисты. Его внимания, беседы, писем, посвящения его писаний добивались могущественные светские и духовные князья. Энциклопедически образованный, великолепный знаток древних языков, прекрасный стилист и острый сатирик – Эразм стал кумиром образованных людей своего времени.

Но несмотря на всю свою славу, на бесспорно выдающуюся роль, которую Эразм сыграл в истории гуманизма, деятельность его не оставила глубокого следа в общественных движениях того времени. Эразм не был вождем. Перед революцией он испытывал страх, – этот человек любил науку, любил свой блестящий ум и жаждал покоя для своего слабого тела. Его сила в сомнении, в критике, в тонком разоблачении глупости и пустоты окружающего. Лютер говорил о нем: «Эразм – это настоящий Мом, он издевается над всем, даже над религией и Христом».

Политическая жизнь шла своими путями, другие люди несли знамя, вокруг которого развертывались классовые бои.

Политический индиферентизм Эразма заставил многих из его друзей отвернуться от него и не случайна острота одного сатирика: «По духу это был такой же совсем небольшой человек, пожалуй, даже гораздо меньший, нежели по телосложению». Эразм тяжко запятнал себя отказом в убежище Ульриху фон-Гуттену, своему близкому другу и единомышленнику, скрывавшемуся от преследований после победы князей над Зиккингеном.

В те годы, когда Теофраст встретился в Базеле со знаменитым гуманистом, Эразм был в зените своей славы. Многочисленные произведения его читались во всем цивилизованном мире. «Похвальное слово глупости», впервые вышедшее в Париже в 1509 году, было уже переиздано несколько десятков раз и вызывало всеобщее восхищение. Эразм жил в Базеле «на покое», согреваемый лучами славы и отмеченный покровительством сильных мира сего.

Что общего могло быть между этим человеком, достигшим свершения своих желаний, и молодым Теофрастом, который с необузданной энергией, презрением ко всяческим авторитетам и темпераментом бойца шел на завоевание своего будущего?

Гуманистическое движение, возникшее в это время в области, медицины, не привлекало к себе Парацельса. Гуманисты от медицины стремились возродить подлинники древних авторов, очистить их труды от многих ошибок и вымыслов, внесенных средними веками, п противопоставить эту древнюю науку позднейшим, главным ооразом арабским работам. Это движение приняло широкие размеры. В XVI веке были проверены по древним манускриптам и изданы па греческом и латинском языках сочинения Гиппократа, Галена, Аретея Каппадокийского, Руфа Эфесского, Орибаза и многих других.

Наиболее ярким представителем ученых этого типа был саксонец Ян Корнарий (Гагенбут, 1500–1558 гг.), считавшийся реставратором греческой медицины в XVI столетии. Он положил массу энергии и труда на розыски манускриптов, им был отредактирован ряд греческих изданий трудов врачей древности и сделаны переводы их на латинский язык. Но преклонение Корнария перед греческой мудростью доходило до ослепления; он хотел изгнать из медицины всю арабскую фармакопею, он безрассудно вычеркивал два тысячелетня развития медицинской науки.

Гуманистические тенденции в области медицины носили по существу реакционный характер. Корнарий и Парацельс были антиподами и, конечно, тем, кто шел вперед, было по пути с эйнзидельнцем.

Итак, единственное, что могло связывать Парацельса с Эразмом – интерес к воскрешению древних рукописен медицинской науки – отпадало.

Они встречались, видимо, в доме Фробена, по сближения между ними не произошло.

Все же однажды Парацельс обратился к Эразму с письмом, заключавшим в себе медицинские советы постоянно болевшему знаменитому согражданину. По этому письму современный врач может убедиться, как блестяще Парацельс умел ставить диагноз, а историк медицины оценит, насколько более совершенны его методы по сравнению с галеновскими.

«Богословов покровителю, великому господину Эразму Роттердамскому, во всех областях ученейшему и любезнейшему.

Все, что мне моя богиня всепроницающая и Альстоос врачебная преподали, все сие ясно говорит мне, что я подлинно сходные признаки (болезней) раскрыл. Область печени в лекарствах не нуждается, а также и другие две болезни послабляющих средств не требуют. Главное же лечебное средство, арханум, особую закрепляющую силу в себе имеет и медовидные вещества, иссушающие и затвердение вызывающие. Сие и есть главное средство против пороков печени и сие же от жировых осадков в моче наиважнейшее лечебное средство, испытанное и славное. Ведомо мне, что тело твое коллоквинты мессуаевой перенести не может, ни чего-либо много сболтанного, ни чего-либо из (обычных) лекарств.

Знаю я, что я к искусству моему одареннее и в нем других опытнее, и знаю, что именно телу твоему способствует к жизни долгой, мирной и безболезненной, и знаю, что в очистительных ты не нуждаешься.

Третья болезнь твоя, дабы сказать более явственно, оказаться может либо нагноением, либо опухолью гнилостной, либо воспалением, само собою зародившимся или случайно привитым, либо мочевым осадком, либо винным камнем в мочеточниках, либо слизью от остатков семени, либо клееподобной питательной влагой, либо смолисто-жировым растворенным веществом, либо чем-нибудь в этом роде, каковые от действия соли (коя силой свертывания обладает) свертываются, подобно тому как это в камне, лучше сказать – в хрустале, происходит; таковы-то и сего рода вещества, кои я считаю не внутри тебя зародившимися; но я нечто наблюдал, мраморовидному раздробленному минералу подобное, в самих почках существующее, и сему наблюденному мною название свертывающихся веществ дал.

Ежели, Эразм любезнейший, мое пользование твоему превосходительству угодно будет, то я озабочусь, чтобы ты и врачом и врачеванием обеспечен был. Привет тебе.

Теофраст».

Эразм был педантичен в переписке, а может быть его действительно заинтересовал диагноз, поставленный малознакомым ему врачом; во всяком случае, он вскоре ответил Теофрасту коротким посланием, написанным прекрасной латынью и блещущим цицероновским стилем.

«В делах врачевания опытнейшему доктору Теофрасту-отшельнику от Эразма Роттердамского привет.

Тому врачу, через коего бог спасение телу нашему посылает, пожелание вечного спасения души послать отнюдь неразумным не является. Изумляюсь, откуда ты меня столь глубоко постиг, меня только один раз видев. Справедливость темных ответов твоих мне не наука врачевания, коей я никогда не изучал, но жалкие телесные чувства мои подтверждают. В области печени уже давно я боли испытывал, но угадать не мог, каков зла сего источник. Жировые осадки уже несколько лет назад в моче замечал. В чем же третья болезнь моя, понимаю недостаточно, однако правдоподобным кажется, что тяготит меня то, о чем уже говорил. В сии последние дни ни лечиться, ни болеть, ни умирать времени не имел, столь был научными трудами обременен. Однако, ежели имеется нечто помимо смерти, что болезни моей облегчение бы дать могло, прошу тебя о сем сообщить. Ежели же распространеннее ответить можешь, то в немногих словах разъясни мне несколько подробнее то, о чем весьма лаконическим языком замечание еделал, и прочие лекарства предпиши, кои, когда нужда позовет, я бы принимать мог. Награды, коя искусству твоему и учености равна была бы, обещать не могу, сердце же благодарное обещаю. Фробенуса ты из мертвых воззвал, он же есть половина меня самого; если же и меня исцелишь, обе половины целым сотворишь. Да продлится судьба, что тебя в Басилее удерживает. Сие письмо мое, спешно написанное, сможешь ли прочесть, опасаюсь. Да пребываешь во здравии.

Эразм Роттердамский своею рукой».

Мы не знаем, выполнил ли Парацельс просьбу Эразма или нет. Вряд ли, ибо наступил период напряженной работы и решающих боев с «темными людьми» врачебного мира.

Наконец-то Парацельс получил возможность беспрепятственно заниматься врачебной практикой и начать преподавание в университете.

В начале июня Теофраст взошел на профессорскую кафедру и в мирных стенах университета зазвучала его речь, разрушавшая привычные представления о медицинском преподавании и подрывавшая доселе незыблемые каноны врачебной науки. Это уже были открытые военные действия против всего врачебного мира; нм Парацельс предпослал формальное объявление войны – свое печатное вступление к лекциям. Пятого июня 1527 года вышло из-под типографского станка это первое печатное произведение ученого.

«Вступление» – краткое изложение взглядов Парацельса, программа его действий, обвинительный акт врачам-современникам.

Врачебная наука имеет высокие задачи. Славно ее прошлое, нынешний же день ее ничтожен и пуст. Настало время вести медицину к новому почету, к великой славе, такова задача Теофраста, поэтому:

он не будет повторять зады древней учености, но поставит во главе своего учения то, что найдено им при пытливом изучении природы;

он – антипод тех, для кого Гиппократ, Гален и Авиценна – оракулы. Не титул, не ораторское искусство, не чтение книг делают врача, но единственно знание вещей и тайных сил природы. Дело оратора владеть словом, врач же обязан знать болезни, их причины, их симптомы и уметь найти целительное средство;

он не станет комментировать Галена и Авиценну, по будет учить по своим собственным трудам в области внутренней медицины и хирургии;

он зовет всех, кто хочет следовать за ним по этим новым путям науки, притти к нему в Базель.

Написано вступление на латинском языке – дань университетской традиции. Но это явилось последней уступкой традициям – преподавание свое Теофраст вел на немецком языке. Новая пощечина общественному мнению врачебных кругов, новый повод к злословию и клевете; недруги говорят: он неуч, он не знает латыни.

Его слова: «Намерен я здесь разъяснить, чем врач быть должен, и разъяснить сие по-немецки, дабы до всех доведено было».

Ежедневно в течение двух часов читал Парацельс свои лекции. Он не сделал перерыва на период каникул с 17 июля по 21 августа, «ибо спешил наверстать время, потерянное благодаря проискам врагов».

Аудитория не вмещала всех желавших слушать нового профессора.

Но Теофраст не только читал новую медицинскую науку, не только отказался от преподавания на латинском языке; он впервые вел своих студентов к постели больных, там обучая их распознаванию и лечению болезней; он предпринимал с учениками далекие прогулки в окрестности города, где объяснял им лекарственные свойства растений и минералов.

Впервые счастье улыбалось этому неудачнику. Его окружали восторженные ученики, больные наперебой приглашали к себе исцелителя Фробена.

Теофраст понимал значение достигнутого нм успеха, но вместе с нем отдавал себе ясный отчет в трудностях своего положения. Враги приумолкли, но они не были разбиты. Он чувствовал, как в окружающей его тишине они плели тонкую сеть своих интриг, даже среди его учеников были их единомышленники и соглядатаи. Все время надо было быть настороже ждать предательского удара, но кем и как он будет нанесен?

Стояло лето, в воскресное утро богатые бюргеры, ремесленники и простой народ рано высыпали на улицу, праздничные толпы шли к собору. На соборных дверях неизвестная рука приклеила разукрашенный рисунками лист с латинскими стихами. Перед ними собралась толпа. Кто-то читал издевательское стихотворение и переводил его окружающим. Из уст в уста передавались строки, полные глумления над Теофрастом и его наукой. Это же стихотворение одновременно появилось и в других концах города: у церквей св. Петра, св. Мартина и у Новой ратуши в Малом городе.

Рана, нанесенная этим пасквилем самолюбивому ученому, была столь тяжела, что кровоточила всю жизнь; он никогда уже не мог отрешиться от воспоминаний об этом случае.

Грубому издевательству было предано все то, что казалось Парацельсу священным, он и его дело выставлены на позор невежественной и падкой на сенсации толпе.

Душа Галена против Теофраста (богоречивого), а вернее Какофраста (злоречивого).

 
Слушай-ка ты, что стремишься чернить наше славное имя.
Ты почитаешь меня ритором с жалким умом,
Думаешь, я не сумел овладеть Махаона искусством,
Если же даже владел, к делу не смог применить.
Кто ж это мог бы стерпеть? Да, не знал всяких трав я презренных,
Лука не знал, чеснока. Корень, чтоб нюхать, я знал;
Знаю, что голову он отродясь прочищает недурно,
И посылаю его; вместе зову «антикир».
Нет, ничего, негодяй, про «спагирик» снотворный не ведал.
«Ареса» знать я не знал, мне не знаком «Илиад».
Что за «Эссатум» не знаю, и что за «Яфнеус» священный,
Также «Архей» твой мне чужд, всяческих благ властелин.
Столь разновидных чудовищ й Африка в мир не родила.
Смеешь ты против меня бешеным гневом дышать?
Если охота тебе состязаться стрелами со мною,
Что ж так легко обратил в бегство тебя Венделин?
Пусть мне погибнуть сейчас же, коль плащ Гиппократа достоин
Был ты надеть, негодяй, иль хоть свиней мне пасти.
Что ты расхвастался больно, в чужие украсившись перья?
Славе неверной твоей краткий назначен предел…
Станешь о чем ты читать? Произносит язык твой нелепый
Только чужие слова, труд у других ты крадешь.
Что тебе делать, безумец, всего я насквозь тебя вижу.
Думал, придется тебе шею веревкой обвить.
Нет, ты сказал, поживем, мы еще переменим лишь место,
Правда, опасен обман, – новый мы выход найдем.
И почему б не создать нам Афины прй помощи «макра»?
Слушатель мой – ведь дурак, сразу никак не поймет.
Больше с тобой говорить запрещают мне Стикса законы.
Это пока проглоти. Друг мой читатель, прощай!
Из подземного царства.
 

Нет, этого он перенести не мог. В бешенстве он написал новое письмо магистрату. Уже в первой жалобе восхваление «всемилостивейших и премудрых» правителей города и его самоуничижение перед ними граничат с иронией. Но тогда он – еще малоизвестный ставленник магистрата и скромный проситель.

Теперь, окруженный вниманием слушателей, профессор и признанный лучший врач Базеля осмеливается предъявлять магистрату «последнее требование». В сопоставлении с этими словами бесконечное повторение хвалебных эпитетов к «всемилостивейшим государям» звучит издевательски, и обещание учинить нечто «неподобное» кажется вполне реальной угрозой. Вот его письмо:

«Строжайшие, благороднейшие, справедливейшие, почтеннейшие, разумнейшие, мудрейшие и всемилостивейшие государи мои, в нестерпимом гонении, преследовании и великом притеснении подобает пострадавшему взывать о помощи, совете и защите к высшей власти, коя ему делать всяческое благо повинна и обязана; и меня вами, строжайшие, благороднейшие, мудрейшие государи мои, признанного городского лекаря заставляет нужда оповестить вас, милостивые государи мои, что в прошедшее воскресенье к соборам св. Мартина и св. Петра, а также к Новой ратуше (в Малом городе Базеле) были рано перед рассветом прибиты во вред мне хульные и ругательные стихи против меня, под вымышленным именем; из сих записок, что приколочены были, одна мне в руки попала и мною прочтена была, каковую я, благороднейшие, строжайшие, милостивейшие и мудрейшие государи мои, при сем прилагаю и в оном виде, в коем она приколочена была, препровождаю, дабы вы, ее рассмотревши и прослушавши, признали, что мне таковые хульные стихи ни терпеть, ни выносить невозможно, и что сими и подобными ругательными и меня позорящими словами обозвали меня некие мои ученики, кои мне в глаза себя любезно, а за спиной враждебно выказывают (как я заметить мог); но все сие я, мира ради, до сей поры без ответа молчанием обходил; ныне же сей сочинитель под вымышленным именем, а не под своим, столь хульные стихи против меня приколотить возжелал и приколотил. Я, об этом из верных уст услышав, что из сих слов (кои он, понося меня, в своих стихах употреблял и кои я ежедневно в устах держу и разъяснять обычай имею) заметить можно, что оный есть один из прилежнейших моих учеников и соглядатаев; ибо я издавна чуял, что я некиих учеников имею, кои других докторов медицины против меня писать и меня срамить побуждают и подстрекают. Посему, строжайшие, благороднейшие, справедливейшие, почтеннейшие, разумнейшие, мудрейшие и милостивые государи мои, сие мое последнее требование и просьба, чтобы была на то воля вашей благороднейшей, справедливейшей, почтеннейшей премудрости, по причинам изложенным (ибо из них явствует, что все хульные стихи один из моих учеников написал) всех моих учеников к себе пригласить, им сии ругательные стихи показать и через сие дознаться, кто из них таковые написал, приколотил и на меня сочинил, а засим с оным, как надлежит, поступить; ежели же вы, милостивейшие государи мои, на мою защиту не станете и я снова вынужден буду, к вашей благороднейшей, строжайшей премудрости взывать, либо в сердцах, быть может, что-либо неподобное учиню, и ежели далее я осмеянию подвергаться буду, то сие мне никоим образом ни терпеть, ни выносить невозможно.

Каковое я вашей благороднейшей, строжайшей премудрости сообщаю и в нижайшей покорности и послушании пребываю, вашей строжайшей, благороднейшей премудрости послушный и покорный Теофраст фон-Гогенгейм, медицины доктор и городской лекарь».

Письмо послано, и вот Парацельс отвечает противникам ударом на удар.

В день святого Иоганна, когда по старому обычаю в городе пылали праздничные костры, он сжег публично «Канон» Авиценны в знак своего презрения к ложной учености, к враждебному ученому миру. Он бросил его «в иоганнов огонь, чтобы все несчастья вместе с дымом рассеялись в воздухе».

Упорно продолжал ученый свое дело – чтение лекции в университете и широкую врачебную практику.

Около этого времени Теофраст выступил против «Заблуждений кровопускательных календарей», что не могло не вызвать нового возмущения среди его коллег.

В те времена еще продолжали существовать, недопустимые с медицинской точки зрения, помесячные расписания кровопусканий и приема слабительных. Они печатались тогда типографским путем, в виде календарей, в которых перечислялись на каждый месяц дни недели, предназначенные для кровопусканий и для слабительных.

Отношения его с факультетом и врачами обострялись, по его адресу бросались все более и более резкие эпитеты: лжец, дурак, некромант, сумасшедший, дикий осел из Эйнзидельна. Все же до осенних вакаций преподавание его в университете шло благополучно. На время вакаций Парацельс отправился в Цюрих. Цюрихские студенты чествовали его, он пировал и веселился с ними.

Печальное известие ожидало его, когда он возвратился в Базель: неожиданно умер от удара его покровитель и друг – Фробен.

Клеветники утверждали, что причиною смерти знаменитого типографа были сильнодействующие лекарства Теофраста. Галеновские доктора торжествовали «Теофраст, ты столь же успешно губишь больных, как мы». По рукам ходили памфлеты, осмеивающие самонадеянного врача и его науку, один из них назывался «Laudanum sanctum»: в нем автор ядовито издевается над знаменитыми лавандовыми пилюлями Парацельса.

И тогда Парацельс почувствовал неизбежное приближение катастрофы. Вокруг него образовалась пустота. Фробена не стало. Независимость характера и резкость суждений, научный фанатизм оттолкнули от него интеллигенцию и университетские круги. Врачебный мир был целиком в стане его врагов. Вера в него как чудесного исцелителя была подорвана. Партия католиков считала его ставленником протестантов и ненавидела его. Партия протестантов разочаровалась в нем, ибо он обманул ее ожидания и не принял участия в политической борьбе на ее стороне. Магистрату надоели распри, которые вызывала деятельность этого человека, и, кроме того, хозяева города не могли простить ему некоторых слишком свободных высказываний по их адресу.

Парацельс, несмотря на свое одиночество, все еще дерзал вести войну, но поражение его стало неизбежным.

В начале 1528 года доктор Теофраст был приглашен к тяжело больному базельскому канонику Корнелиусу фон-Лихтенфельс, которого врачи считали уже погибшим. Это был истый католик, открытый политический враг Парацельса, но страх смерти оказался сильнее религиозно-политической вражды. За лечение богатый каноник обещал врачу крупную сумму в сто гульденов. Парацельс вылечил испуганного и отчаявшегося каноника своими лавандовыми пилюлями. Благодарный пациент прислал ему вознаграждение в размере шести гульденов. Это было публичное издевательство и оскорбление. Теофраст подал в суд иск об уплате полностью обещанной суммы. Суд отказал в иске, признав выплаченный гонорар достаточным.

Парацельс пришел в ярость от несправедливого решения суда, он не был кротким христианином, который подставляет левую щеку тому, кто ударил его по правой; он жаждал мести. Из-под его язвительного и дерзкого пера выходит листовка, направленная против неправедных судей и, очевидно, сильно задевавшая городские власти. Ее появление вызывает бурю негодования и злобы против неспокойного и опасного человека. Враги ликуют, друзья отрекаются от него.

Магистрат подписывает распоряжение об аресте Теофраста Бомбаста фон-Гогенгейма – бунтовщика и преступника, ему грозит заключение.

Таков финал первого акта человеческой драмы, носящей название:

«Революция в средневековой медицинской науке».