Текст книги "Мы - псковские!"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН

К человеку, одержимому сильными страстями, нельзя относиться равнодушно. Даже когда он внешне спокоен, в нем дремлют вулканические силы, готовые яростно вырваться наружу, как только откроется кратер.

Но если потухший вулкан вызывает чувство глубокого удовлетворения, то грустно бывает смотреть на человека с погасшими страстями, острые углы которого словно срезаны неумолимым рубанком обстоятельств. Смотришь на такого и вспоминаешь: «Укатали Сивку крутые горки»...

Я всегда с любопытством и симпатией относился к цыганам, этим ни на кого не похожим красивым и гордым людям, превыше всех благ ценившим свободу передвижения по земле. К ним нельзя было подходить с обычной меркой: этого не понимал не только пушкинский Алеко. Таинственный народ, неизвестно откуда пришедший и в незапамятные времена сделавший своей родиной земной шар, волновал воображение. Гаданием, песнями и плясками зарабатывали цыгане свой более чем скромный хлеб насущный, а вместо приварка до отказа насыщались вольным воздухом и свободой – не за это ли их так полюбил Пушкин? И не за это ли цыган так ненавидели? Люди вообще не склонны относиться доброжелательно к тем, кто отличается от них, и о цыганах пошли легенды, где ложка правды растворялась в ведре самых диких измышлений. Как это иногда бывает, недостатки отдельных представителей народа в глазах невежд обрастали чудовищными наслоениями. Забывалось, что если лошадей цыгане иногда действительно крали, то они никогда не воровали целые государства; бывало, что цыгане пускали в ход кинжал, но никогда не сооружали пирамиды из человеческих голов; просили для своих детей кусок хлеба, а не концессии, брали за гадание скудную мзду, а не проценты с грабительских займов. Многие века цыган преследовали, закрывали перед ними двери государств, создавали драконовские законы; наконец, уничтожали их физически. Но народ ни запретить, ни уничтожить нельзя, и никакие силы не могли помешать вечным кочевникам бродить по земле в своих живописных одеждах.

И все равно табор погиб. Он взорвался изнутри и разошелся по швам, как бочка князя Гвидона. Понять это мне помог Михаил Иванов, пожилой цыган, конюх волышевского конезавода.

Мы познакомились в леваде, куда он ранним утром вывел пастись свой табун. Как бы вы ни были воспитаны и тактичны, к одинокому человеку в поле можете подойти и смело с ним заговорить, и будьте уверены, что он обрадуется нежданному собеседнику. Мы присели на видавшую виды попону, и пошел неторопливый разговор на общефилософские темы. У кого что болит, тот о том и говорит – и Михаил Иванович, ободренный тем, что его внимательно и с интересом слушают, долго размышлял о своей цыганской доле.

– Я уже давно не настоящий цыган, – говорил он, – потому что цыгане – это не просто национальность, а образ жизни. Мало ли что в паспорте написано! Цыган – это табор, лошадь и шатер, который сегодня здесь, а завтра там; это когда вечером не знаешь, что будешь кушать утром. А я что? Живу в квартире, в кирпичном доме, обедаю за столом и сплю на кровати; у меня сто пятьдесят рублей зарплата и дети, которые не боятся своего отца. Я знаю, что будет завтра, послезавтра и через месяц. То же, что и сегодня, – буду убирать, кормить, чистить да пасти вдвоем с напарником пятьдесят четыре лошади, потом приду домой, пообедаю и поведу семью в клуб – смотреть кино. А может, посижу вдвоем с женой и поговорю с ней про табор, но так, чтобы дети не слышали, а то снова скажут: «Жили вы, как дикие звери». Они нас не понимают, как будто говорим на разных языках. Мы уже давно оседлые, пятнадцать лет, и даже старший сын табора совсем не помнит. А что хотеть от остальных? Они и думать не думают о своих отцах, которые дышали вольным воздухом, ночевали в палатках и готовили пищу на кострах, которые не знали, что такое телевизор и каждый день – новая газета. Мы мерзли, мокли под дождем и коченели под ветром. Тебе холодно? Пляши, чтоб искры летели! Дети, бывало, умирали, случалось, хоронили в пути, Бог дал – Бог взял. Но жили мы дружно, голодали и наедались вместе, пели и плясали тоже вместе... Одному везло – так всем везло, один попадал в беду – все попадали в беду. И закон соблюдали честно. Ого, если бы я сказал отцу, что мне не нравится табор, что я разлюбил цыганскую жизнь и не почитаю закон, хочу получать зарплату и спать на железной кровати... Ого! Он не посмотрел бы, что я – родная кровь...

– Почему же вы покинули табор? – спросил я. Михаил Иванович долго молчал, гладя рукой свои железные волосы.

– Ты меня неправильно спросил, – сказал он. – Я не покидал табор. Он долго горел, как сырые дрова, и догорел до трухи. Его время кончилось. Сначала ушла молодежь. Молодым цыганам захотелось каждый день слушать радио, ходить в кино и учиться на доктора или инженера. Те, кто на войне остались живыми, вернулись с фронта для того, чтобы сказать «прощайте». У них уже был свой закон. Они забрали девушек – тех, кто согласился променять на них табор, – и ушли в город. Остались старики, вдовы и совсем малые дети. А что такое мудрость без силы? Старик много знает, но руки его не могут вытащить из грязи телегу. Девушкам, которые остались в таборе, были нужны мужья, но их бывшие парни женились на русских. Тогда и девушки пошли за русских, кто не возьмет наших черноглазых красавиц! Вот и пришел табору конец... Продали мы лошадей и пошли, кто куда. Теперь одни работают на заводе, другие – в совхозе.

– А ваши дети?

– Старший закончил школу, хочет после армии поступить в техникум. Остальные – их у меня семеро – учатся. Пусть учатся, я крепкий еще, ого!

Михаил Иванович вытащил старенький кисет и скрутил цигарку. Руки у него были узловатые, а твердые, как камень, мозоли ограничивали подвижность пальцев. Он закурил, глубоко затянулся, и темные глаза на его смуглом морщинистом лице были печальны.

– Да-а, жизнь прожить – не поле перейти, добрый человек, – проговорил он. – Я жил так, они хотят по-другому, пусть им будет лучше. Может, они и правы. Придет время – разбегутся, страна большая, места всем хватит, а мы уж так и останемся здесь...

– Почему именно здесь?

– Как почему? – удивился Михаил Иванович, вставая и поднимая с травы седло. – А лошади? От них я не уйду никуда. Спасибо за компанию, пора на водопой. Эй, эгей!

Он оседлал лошадь, по-молодому вскочил на нее и помахал на прощанье рукой.

Наверное, его детям будет лучше.

ВЕЗЕТ ТОМУ, КТО САМ ВЕЗЕТ

На следующий день Василий Георгиевич пригласил нас полюбоваться истоками молочной реки, которая из Волышева через Порхов течет в Ленинград.

Всего в совхозе триста коров, упитанных и веселых. Прошло то время, когда именитые рысаки при встречах высокомерно от них отворачивались, как аристократы от плебеев; волышевские коровы нынче не какие-нибудь худородные скотинки, а племенные, с длинной родословной и звучными титулами. Мы посетили их во время обеда. Можете назвать меня верхоглядом, но я не заметил ни одной коровы, которая жаловалась бы на плохой аппетит. Перед каждой из них возвышалась гора зеленых деликатесов и полупудовый брикет соли. Тщательно, как подлинные гурманы, коровы прожевывали каждый кусок, облизывали соль шершавыми языками и время от времени нажимали мордой на рычаг автопоилки. В жизни я не видел такой дружно жующей компании. Три сотни голов – представляете, сколько нужно еды, чтобы накормить такую ораву? Корова со своей примитивно-отсталой моралью живет по формуле: «Ты – мне, я – тебе», и смелые попытки отдельных колумбов науки вырастить сознательную корову, пренебрегающую первой половиной формулы, пока не дают обнадеживающих результатов. Поэтому директор, вставая с постели, думает о кормах, вертится вокруг них весь рабочий день, засыпает с мыслью о зеленой массе и видит во сне сенокос. Если глубокой осенью окажется, что на каждую корову запасено две тонны сена и тонн десять – пятнадцать силоса, директор просветлеет лицом и спокойно уедет в санаторий, чтобы привести в порядок поизносившиеся нервы.

Сытая корова – благодарное животное. Усилиями энтузиастов в совхозе создано высокопродуктивное стадо, с наиболее высоким в области надоем – до четырех с половиной тысяч литров на среднестатистическую корову. Недавно в стаде были разоблачены несколько саботажниц, которые, потеряв стыд и совесть, ухитрялись высасывать свое молоко. Этих коров подвергли позорному наказанию: на их морды надели колючие рогатки. Теперь преступницы исправились, ведут себя хорошо и могут честно смотреть в глаза подругам.

Большое впечатление произвела на нас гигантского роста корова по имени Муха. Сорок шесть литров в день – признайтесь, эта цифра заслуживает уважения. Мы хотели было взять автограф, но Мухе было не до мирской суеты: четыре дня назад она стала мамой совершенно очаровательной черно-белой телочки. Но когда мы во всеуслышание заявили, что дочка – вылитая мама, польщенная Муха смягчилась и великодушно позволила нам стать крестными. Кроху назвали Медея. Со смышлеными черными глазами, не по годам развитая, Медея, безусловно, не заставит нас краснеть за нее.

Простившись с Мухой и ее семейством – рядом квартируют три старшие дочери, которых мама тоже не стыдится, – мы отправились на сенокос. Дни стояли удивительные. Над землей плыло щедрое солнце, на небе – ни облачка, о чем еще можно мечтать в золотую пору сенокоса? К сожалению, я не могу воспеть кольцовскую романтику косьбы, если позволительно назвать романтичной самую тяжелую в деревне работу. Дело в том, что Василий Георгиевич, при всем своем искреннем уважении к поэзии, обеспечил совхоз прозаическими сенокосилками, которых, быть может, не уложить ни в один стихотворный размер, кроме гекзаметра, но которые зато косят как черти. На одном участке заготовки сена, однако, все еще используется ручной труд. Как легко догадаться, здесь работают женщины, они граблями сгребают сено в копны. Потом подъезжает юркий тракторишко и отвозит копны к скирде, возле которой рычит в ожидании трактор со стогометателем – грозной на вид машиной, ощетинившейся длинными острыми зубьями. Стогометатель подхватывает две-три копны, поднимает их на должную высоту и опускает на скирду. Здесь уже работают мастера высокой квалификации: уложить скирду в 25 – 30 тонн – дело нешуточное...

До вечера прыгали мы на «газике» по совхозным угодьям. Не стану описывать патриархальный сельский пейзаж, высокую пшеницу и колосистую рожь – если память не изменяет, это уже встречалось в художественной литературе. Но одно поле нас поразило: на нем зеленела кукуруза. Не рекордсменка, высотой с Останкинскую башню, а самая обыкновенная, ниже человеческого роста, многократно воспетая и столько же раз обруганная «королева полей». Мы с Травкой переглянулись, а Василий Георгиевич тут же принял равнодушный вид: уж он-то отлично понимал, что мимо такого чуда равнодушно не пройдешь. Я не знал, как поступить: либо высказать свое соболезнование – «ну и ну, кто это вам навязал такую чертовщину?», либо восхититься фанатичной верой директора в развенчанную на Псковщине культуру. Я выбрал более безопасный третий путь и произнес скучным голосом:

– Значит, кукуруза?

– Да, – коротко ответил Костев.

– Навязали? – не выдержал я. Директор кивнул.

– Кто? – закричал я, вытаскивая блокнот. – Фамилия? Должность?

– Пишите, – охотно ответил Василий Георгиевич. – Костев, директор совхоза «Волышево». Будем знакомы. Кукурузу совхозу навязал я.

И начался длинный полуторачасовой монолог, который в сильно сжатом виде следует ниже:

– Мышьяк – лекарство или яд? И да и нет. Щи без соли вы в рот не возьмете, а пересоленные? И здесь все зависит от дозы. Вопрос в том, кто ее определяет, специалист или дилетант. Так произошло и с кукурузой: площадь посевов определяли товарищи, плохо понимавшие в этом деле. Кукурузу, самую капризную и трудоемкую культуру, они решили вырастить при помощи взрыва энтузиазма. Вместо удобрений и машин рекомендовалось использовать бурные аплодисменты. И посеяли – сразу на тысячах гектаров... А я и тогда и сейчас выращиваю ее на ста пятидесяти га, на них мне хватает и рабочей силы, и удобрений. И кукуруза у нас растет – из года в год, попробуйте уговорить меня от нее отказаться! Вы знаете, сколько зеленой массы дает клевер? Тридцать—сорок центнеров с гектара. А кукуруза – триста—четыреста, в десять раз больше! Есть в округе председатели, которые с большим юмором относятся к этим посевам, а весной приходят к «отпетому кукурузнику» смирные, как овечки: «Продай, Георгич, силосу, скот кормить нечем...» У нас хорошо смеется тот, кто смеется весной... А эпопея с клевером? Вызывают меня к начальству: «Клевера больше сеять не будешь. Антинаучно». «Хорошо, – сказал я. – Не буду. Разумеется, при том условии, что вместо клевера вы дадите мне другие корма, с такими же качествами, а то коровы у меня необразованные: им растолкуешь, что их любимый клевер антинаучен, а они затянут свою песню: «Му-у-у!» Что в переводе означает: «Шиш от нас молоко получишь!» И что же? Нет, говорят, кормов не дадим, выкручивайся как знаешь. Тогда я кладу на стол заявление: освобождайте меня от работы и не сейте. А если не освободите, предупреждаю: клевер у меня будет. Меня называли травопольщиком, отсталым элементом, я пал в глазах кое-какого начальства, но коровы у меня не пали. Тяжело в ту весну пришлось председателям, которые в одну минуту променяли вековой крестьянский опыт на бездумную инструкцию... Почему улыбаюсь? Вспомнил еще об одной инструкции, мы же их получаем пудами... Так вот, несколько лет назад во все хозяйства пришла замечательно толковая бумага. Прочитали мы ее один раз, другой, повертели так и сяк – нет, в корзину не сунешь, бумага пришлепнута печатью, под ней – подпись. Значит, не первоапрельская шутка, а входящий документ, приказ! А по этому приказу надлежало пересчитать и срочно сообщить, сколько галок обитает на вверенных нам земельных угодьях. Вот теперь вы улыбаетесь, а зря: пересчитать галок наверняка требовалось во имя науки. Может, без них диссертация на корню засыхала. Хотел я было распорядиться прекратить всякие второстепенные работы, вроде сенокоса и силосования, чтобы бросить коллектив на подсчет галок, но спохватился: как платить людям – повременно или за каждую галку? И вдруг среди галок найдутся отдельные антинаучно настроенные элементы, которые начнут летать с места на место? Со стыдом признаюсь – пришлось схалтурить. Отчет наш выглядел примерно так: «При попытке приблизиться к стае для подсчета галки удалились в направлении Средиземного моря. Единственную оставшуюся на месте галку съела кошка. С огромным к вам уважением – Костев».

– А теперь взгляните налево, – продолжал свой монолог директор. – Правильно, овес. Сеем для лошадей. Они не дураки, находят в нем все необходимое для своего организма. Ценнейшая культура! Диву даешься, что мы забыли о таком чудесном диетическом продукте! Попробуйте лишить англичанина овсяной каши – он решит, что настал конец света. Овсяный кисель – ведь это же прелесть! А гречиха? Дайте мне гречневую кашу с молоком, и не нужно никаких других деликатесов!

К вечеру мы возвратились домой. Василий Георгиевич выглядел утомленным – как-никак с шести утра на ногах. И завтра в шесть, и все последующие драгоценные летние дни...

– Постояла бы погода с недельку, – с надеждой глядя на небо, проговорил он. – Год намечается неплохой, повезет – с большой прибылью закончим.

– Одна поэтесса сказала: «Везет тому, кто сам везет», – с уважением заметила Травка.

– Везешь, везешь, да и спотыкнешься, – вздохнул директор.

– Споткнешься, встанешь и дальше повезешь, – обнадежила Травка.

– Вы так думаете? – улыбнулся директор.

– Уверена! – улыбнулась Травка.

ЛЕДНИКИ, ШЕКСПИР И ЗАПАСНЫЕ ЧАСТИ

В истории Псковской области есть два памятных события, так или иначе связанных со льдом.

В свое время псы-рыцари, желая расширить свой географический кругозор, отправились в здешние места на прогулку. Туристам вежливо напомнили, что они забыли оформить визы, но, вместо того чтобы извиниться, рыцари затеяли драку. Пришлось приводить им в порядок нервы – при помощи водной процедуры, которая вошла в историю медицины под названием «Ледовое побоище». Говорят, что ни один из пациентов, прошедших курс лечения, больше на свое здоровье не жаловался.

Но последствия другого памятного события не ликвидированы до сих пор, хотя времени для этого у местных органов было достаточно – примерно полмиллиона лет. В указанный период (некоторые ученые называют точную дату – конец августа, перед началом учебного года) Псковскую область посетили ледники – тоже, кстати, без всякого приглашения. Поначалу они вели себя с недопустимой развязностью, но потом убрались восвояси, оставив на добрую память визитные карточки – валуны и морены. Последние приводят в восторг ученый мир и в тихую ярость – трактористов, потому что камни, из которых ученые извлекают диссертации, выводят из строя технику.

Таким образом, между ледниковым периодом и страданиями псковских механизаторов протянута прямая логическая нить. Не исключено, что, когда Шекспир размышлял о «связи времен», он имел в виду возможность именно такого обстоятельства. Я выдвигаю эту гипотезу не из стремления показать свое превосходство над шекспироведами-профессионалами, а просто желая раскрыть всю глубину философии великого поэта-мыслителя. Если отдельные исследователи его творчества не согласны с моей трактовкой, прошу присылать возражения в письменном виде (желательно с оригинальной маркой на конверте, имеющей филателистическую ценность).

Моя гипотеза выгодно отличается от других тем, что я разработал ее отнюдь не в кабинетной тиши. И сидел я не в удобном кожаном кресле, а трясся вместе с Травкой в кузове мотороллера. Хотя менее комфортабельный транспорт и выдумать невозможно, я горячо признателен бригадиру тракторной бригады Василию Григорьевичу Григорьеву, моему близкому родственнику – он кум Марии Ивановны, троюродной тетки Травки, – за транспорт и разъяснения. Кстати, именно во время этой поездки я проникся к валунам тайной недоброжелательностью: мотороллер наскочил на один хитро замаскированный камень, и я лязгнул челюстями с такой силой, что мог бы прокусить не только язык, но даже антрекот из нашей химки-ховринской кулинарии.

– Ну как? – остановив мотороллер, спросил Григорьев.

– Обязательно нужна! – пылко произнес я.

– То-то, – подытожил Григорьев.

Так я согласился с тем, что без камнеуборочной машины не обойтись. Если бы валуны лежали только на поверхности, бороться с ними было бы проще. Но в том-то и дело, что они высовывали из земли лишь безобидный на вид краешек и действовали, как подводные айсберги: режущие детали машин при столкновении с камнями начисто «летели», как говорят механизаторы. Здесь попадались и камни весом до килограмма и гладко отшлифованные, величественные валуны, многотонные громады; конечно, без камнеуборочных машин от таких камней поля не очистить. Псковичи нуждаются в этих агрегатах, между прочим, не только для того, чтобы значительно уменьшить количество поломок. Валуны – хороший строительный материал, из которого псковские мастера с древних времен выкладывали превосходные строения, начиная от крепостей и кончая скотными дворами. Кроме того, камень – это щебенка, надежное покрытие для дорог, о которых речь еще впереди.

МАТЧ СТОЛЕТИЯ

Дружеский шарж

Волышево было взволновано. По вечерам вокруг футбольного поля толпились болельщики. Они наблюдали за тренировкой своей команды и делали прогнозы: предстояла календарная встреча с командой города Порхова.

– Сначала мы высадим Порхов, – доказывал бородатому болельщику седоусый, – потом Славковичи, Дно, Дедовичи, Остров...

– Может, и Псков ты высадишь? – ухмылялся бородатый скептик.

Седоусый доказывал, как дважды два четыре, что победа над Псковом фактически предрешена: единственный мяч Валерка забьет «сухим листом» с двадцати пяти метров.

– А там, – тихо добавил он, не глядя на зардевшихся собеседников, – и до Лужников недалеко...

Бородатого, который ехидно заикнулся по поводу предстоящего матча «Волышево» – «Интернационале», задвинули в угол. Но все сошлись на том, что путь к Лужникам не будет усеян одними только розами – из-за пристрастного судейства, конечно.

Задолго до начала встречи трибуны – по две скамейки у каждых ворот – были заполнены до отказа. На деревьях банановыми гроздьями висели мальчишки. С футбольного поля прогнали чью-то блудную корову и спешно устранили последствия ее развязного поведения. Автобус с порховской командой, обреченной на крупное поражение, был встречен ироническими аплодисментами, но зато волышевские ребята вышли на поле под бурю оваций. Особенно горячо приветствовали Валерия, молодого учителя физкультуры и знаменитого центра нападения. Команды выстроились в центре поля, где стоял с мячом под мышкой долговязый судья дядя Миша, обслуживший своим четким судейством уже не одно поколение районных футболистов. Дядя Миша блеснул очками и пронзительно свистнул.

Волышевские ребята сразу же ринулись на штурм. Левый край обвел одного за другим двух своих и трех порховских футболистов и хотел было ударить по воротам, но правый защитник гостей в последний момент бросился ему в объятья. Хотя защитник утверждал, что он просто хотел поздравить левого крайнего с днем рождения, дядя Миша назначил штрафной. Валерка разбежался и ударил мяч с такой силой, что липа у ворот загудела, как высоковольтная линия. Вскоре стали проясняться тактические рисунки команд. Волышевцы играли на Валерку, который ловкими финтами запутывал защиту противника, вытягивал ее из центра и давал искуснейший пас на свободное место. Порховичи же, не имевшие таких высококлассных солистов, играли широким фронтом в атаке, а в обороне применяли малоизвестную тактическую новинку: в опасных ситуациях хватали за трусы нападающих противника. По требованию зрительниц дядя Миша подозвал капитана порховичей и предложил сменить тактику.

А через минуту защитник порховичей сыграл рукой в штрафной площадке. Пенальти! Волышевцы гигантскими прыжками исполнили пантомиму, изображавшую радость, но... – свисток безмолвствовал – дядя Миша его потерял. Пока он шарил по траве, нападающий порховичей беспрепятственно дошел до ворот остолбеневших хозяев поля и хладнокровно забил гол. Засунув два пальца в рот, дядя Миша свистнул и показал на центр.

Стадион негодующе ахнул. Отчаянно жестикулируя, волышевцы окружили судью. Дядя Миша закрыл руками уши. На помощь своей команде прибежал седоусый. Он был донельзя спокоен, корректен и деловит.

– Отойдите, сам разберусь, – успокоил он футболистов и вытащил из кармана пачку сигарет. – Закуривай, товарищ судья, с фильтром. Значит, дело было так. Ты потерял свисток и...

– С поля! – рявкнул дядя Миша и журавлиными ногами направился к центру. – Дилетант!

– Чего ты сказал? – оскорбился седоусый. – А ну-ка повтори!

– Судью на мыло! – тонким голосом завопил с дерева мальчишка.

Дядя Миша подбежал к дереву и начал тащить мальчишку за ногу. Тот завопил благим матом.

– Шкуру спущу! – пригрозил судья и вновь направился к центру.

Игра возобновилась. Волышевцы устремились вперед.

– Шай-бу! – скандировал стадион.

– Димка, отдай Валерке! – потребовал седоусый.

– Как я ему отдам? – остановившись у боковой линии, пожаловался Димка. – Видишь, как его держат?

– А ты пасуй промеж ног, в одно касание! – строго указал седоусый. – Помнишь, как Стрельцов?

Пока Димка вспоминал, как в подобных случаях поступает Стрельцов, мяч отобрали. Седоусый развел руками, а Димка погрозил ему кулаком и бросился за противником. Но тот, развив огромную скорость, уже прорвался в штрафную площадь и со страшной силой ударил по воротам.

– На три коровы влево! – ликовал стадион.

И тут произошло долгожданное событие. Выбитый в поле мяч подхватил Валерка. Рывок – и обведенные, как кегли, защитники противника остались далеко позади. Удар – гол!

Мои изобразительные средства слишком скудны, чтобы передать радость трибун. Седоусый целовал бородатого, мальчишки на деревьях дрыгали ногами, как лягушки, а девушки влюбленными глазами смотрели на героя, которого друзья по команде на руках несли к центру поля.

Едва обескураженные порховичи успели ввести мяч в игру, как Валерка отличился вновь. Отобрав мяч у соперника, он стремительно пошел вперед. Все несколько десятков зрителей встали со своих мест. Стадион ревел:

– Е-ще шай-бу!

Порховичи бросались Валерке в ноги, стеной становились на его пути, но центр нападения волышевцев делал невозможное: по моим подсчетам он раза два обвел обе команды. Однако ударить по воротам ему помешало одно досадное обстоятельство: на штрафную площадку выбежал козел, на рогах которого висел чей-то пиджак. Пытаясь сбросить пиджак, козел брыкался, тряс бородой и душераздирающе блеял. Минуты две, намертво забыв про персональную опеку, за ним гонялись защитники. Насмерть перепуганный неистовым ревом и свистом, козел, наверное, решил, что наступает светопреставление, и метался по полю как одержимый. Наконец его изловили и привязали веревкой к дереву, у которого козел и проблеял до конца матча.

Дядя Миша дал спорный, и мяч запрыгал по штрафной площадке. Здесь уже столпились все игроки. По мячу наносили невероятной силы удары, лупили его бутсами и кедами, но он никак не мог пробиться сквозь груду человеческих тел. Поднятый с земли, мяч заскакал по головам. Стадион стонал. Разгоряченные футболисты вошли в такой азарт, что потеряли ориентировку. Центр нападения порховичей дважды бил по своим воротам, и только отчаянные броски вратаря спасали гостей от неминуемого гола. Дядя Миша метался по штрафной площадке, приплясывая от возбуждения, а потом не выдержал, рванулся к мячу и под овацию игроков и зрителей боднул его головой.

– Гол! – сотрясался стадион. – Гол!!

Боковой судья, не разобравшись в ситуации, показал на центр. К дяде Мише подбежали капитаны, но ему было не до них. Во время своего лихого прыжка он уронил очки, и чья-то преступная нога втоптала их в землю. Одно стеклышко чудом уцелело, но от оправы остались одни воспоминания. При помощи куска шпагата очки кое-как прикрутили к дяди Мишиным ушам. Гол был отменен, и игра продолжалась.

Во втором тайме матч достиг неслыханного накала. Футболисты носились по полю как пушечные ядра. В один момент в ворота хозяев вместе с мячом влетела бутса левого инсайда. Бутсу вратарь поймал. На этом основании волышевцы потребовали гол не засчитывать. Трибуны неистовствовали. Неумолимый дядя Миша велел начинать с центра. Порховичи обрели второе дыхание и непрерывно штурмовали ворота противника. Но в этот момент бдительный седоусый заметил, что на поле двадцать три игрока. Липший порхович был с позором изгнан, и волышевцы бросились в ответную атаку. Валерий превзошел самого себя. Получив мяч, он донес его на голове до штрафной площадки и «сухим листом» забил потрясающий по красоте гол. Седоусый целовал бородатого, который яростно отбивался. Девушки не отрывали от Валерия влюбленных глаз, а мальчишки от ликующих воплей совершенно охрипли.

И тут произошли два совершенно непредвиденных события.

Сначала волышевский вратарь, поощряемый зрителями, начал откровенно тянуть время. Он баловался мячом во вратарской площадке до тех пор, пока не забил самому себе гол. Напрасно седоусый валялся у судьи в ногах, предлагая закурить сигарету с фильтром и доказывая, что такой гол не считается – дядя Миша журавлиными ногами направился к центру.

Второе событие произошло за пять минут до конца игры, когда волышевцы, стремясь сквитать счет, непрерывно били по воротам гостей. Поймав мяч, порховский вратарь с преступным умыслом выбил его в сторону проходившего мимо стада коров, которые варварски надругались над футбольной святыней. Едва мяч привели в порядок, как дядя Миша воздел к небу руки и дал свисток: время матча истекло. Седоусый разрывался на части, доказывая, что имело место совершенно неслыханное нарушение всех футбольных правил, но гости бодро прокричали: «Физкульт-ура!», уселись в свой автобус и укатили в Порхов. Лучезарные надежды волышевских болельщиков на триумф в Лужниках были разбиты вдребезги.

Так проходил этот интересный матч. Если очевидцы найдут в моем репортаже кое-какие неточности – заранее приношу извинения; я ведь не специалист, а простой любитель.