Текст книги "Мы - псковские!"

Автор книги: Владимир Санин

Владимир Маркович Санин
Мы – псковские!

ОЛЬГЕ СЕРГЕЕВНЕ ТРАВИНОЙ

 
Есть кино «Мы из Кронштадта»,
В двух словах – сюжет таков:
Моряки, огонь-ребята,
Гонят в шею беляков!
Бой гремит в полях России...
«Мы – псковские, мы – псковские...» —
Зашептал солдат, крестясь.
И, на эту сцену глядя,
Зал смеялся от души:
«Ну, и трус же псковский дядя,
Видно, все там хороши!..»
Так, не весело, не грустно,
На виду у всей земли,
Мастера киноискусства
Нас маленько подвели.
Что поделать! Мы – псковские!
Только знают все давно:
Мы – псковские не такие,
Как в указанном кино...
 

Из стихотворения псковского поэта Олега Тиммермана

МЕНЯ БЕРУТ ШТУРМОМ

С приближением лета я все чаще ловил на себе вопрошающие взгляды Травки и Малыша. Весной, возвратившись со станции «Северный полюс-15», я легкомысленно брякнул, что нынешним летом – голову на отсечение, что не вру! – мы отправимся странствовать вместе. Малыш недоверчиво покачал головой, но обещание мое запротоколировал и подшил к делу. Я сразу же понял, что сделал большую ошибку – лишняя иллюстрация к аксиоме: ничего не обещай, когда у тебя хорошее настроение. Но в глубине души я надеялся, что к лету все забудется и я спокойно улизну в очередную командировку. Дальше события развивались так.

– Ты все закончил на сегодня? – спросила Травка в один прекрасный вечер.

Ничего не подозревая, я кивнул.

– Отлично, Малыш, он освободился, иди сюда!

Травка и Малыш уселись напротив меня с самым решительным видом. Я забеспокоился.

– Так куда мы едем? – спокойно спросила Травка и сочувственно добавила: – Прокашляйся, милый, мы никуда не спешим. Малыш, принеси ему стакан воды.

Кашлял я долго. Для себя я давно решил, что летом буду ездить по деревням, знакомиться с сельским хозяйством. Не возить же за собой такую компанию? Да и отдохнуть им нужно. Нелегкая ситуация...

– В каком смысле – едем? – с отвращением выпив стакан теплой воды, спросил я.

– В самом прямом. В буквальном смысле, – разъяснила Травка.

– Боюсь, папа, что на этот раз тебе не выкрутиться, – дружелюбно вставил Малыш, вертя в руках протокол. – Влип ты основательно. Как ты считаешь, мама?

– Думаю, что ему не улизнуть, – сдержанно согласилась Травка.

– О чем вы говорите? – удивился я. – Конечно, мы поедем вместе. В свое время.

– Этим летом? – уточнил бдительный Малыш.

– Ну, зачем так категорично, – уклончиво ответил я. – Кто знает, как сложится жизнь? Разве может человек с его слабыми силами предвидеть зигзаги судьбы? Разве дано человеку знать, что ждет его даже через полчаса? Судьба, друзья мои, – это производная из столкновений бесчисленных случайностей. Ибо сказано: «Случай правит миром!»

– Тянет время, – констатировал Малыш.– Как «Спартак» при счете один – ноль в свою пользу.

– И с этим человеком я прожила шестнадцать лет под одной крышей, – горько посетовала Травка. – Смотри, сейчас начнет симулировать глухоту.

– Нет, он сейчас скажет: «Вы меня удивляете!» – возразил Малыш. – А потом начнет говорить вроде бы на эту тему, но совсем о другом, так что забудешь, с чего и начинали.

– Теперь, когда мы его раскусили, он придумает что-нибудь другое, – развивала мысль Травка. – Например, хлопнет ладонью по лбу и воскликнет: «Как это я забыл, что меня ждут в редакции!»

– Или начнет строчить в блокноте, бормоча: «Не мешайте, сюжет!» – размышлял Малыш.

– Обычные фокусы загнанного в угол морального банкрота, – резюмировала Травка.

Нужно сказать, что эта парочка неплохо изучила лазейки, которыми я обычно пользовался в сложных ситуациях. Следовало срочно менять тактику. Я решил, что оскорбленная добродетель – это как раз то, что мне нужно.

– Лестного же вы мнения обо мне, – с глубокой обидой сказал я. – Можно подумать, что когда-нибудь в жизни я хоть раз вас обманул.

Глядя в потолок и шевеля губами, Травка и Малыш начали молча загибать пальцы.

– Хорошо же, черти! – взорвался я. – Едем вместе. Но не туда, куда вы рассчитываете, совсем не туда! Хотите со мной – готовьтесь к поездке без всякого плана, по деревням – куда глаза глядят. Ну, чего замолкли? Не нравится? То-то...

– Отличная идея, – мечтательно произнесла Травка. – Вот не ожидала, что тебе такое в голову придет. Молодец!

– Здорово придумано, папа, – похвалил Малыш и, ухватив мою руку, энергично ее потряс. – Можешь рассчитывать на меня.

Я перепугался:

– Одумайтесь! Мне нужно будет непрерывно разъезжать! Ночевать придется где попало!

– Спать на сене... – вздохнула Травка. – Сколько лет я не вдыхала запах свежего сена!

– До чего я хочу на сеновал! – простонал Малыш.

– Там не будет столовых! – стращал я. – Только подножный корм!

– Костер на опушке, на берегу лесного озера... – проворковала Травка. – Каша с дымком...

– Рыбалка, уха, грибы! – затараторил Малыш.

– Машина застрянет в чистом поле, – упавшим голосом твердил я, – дождь, пронзительный ветер, палящее солнце...

– Какая машина? – удивилась Травка. – О машине не может быть и речи. Мы поедем на лошади с телегой.

У меня перехватило дыхание – настолько мне понравилась эта идея.

– Подождите, подождите, – пробормотал я. – Где же мы возьмем лошадь?

– «Бензин ваш, идеи наши», – процитировала Травка. – Это уже твое дело. Добудешь где-нибудь.

– Возьмем напрокат, – подсказал Малыш. – Главное, чтобы не подсунули какую-нибудь старую клячу, на которой и верхом не прокатишься. Жеребца бы с седлом. Мустанга.

– Да, чуть не забыла, – вспомнила Травка. – Мы едем в Псковскую область.

– Конечно, конечно, – ошеломленно согласился я. – Но почему именно в Псковскую?

– Потому что в Порхове живет Балёля, – пожав плечами, разъяснил Малыш.

– Вот именно, – одобрительно сказала Травка. – Делаем Порхов своей базой. Где-нибудь в этом районе добываем лошадь и начинаем бродить. Никаких большаков, только по проселочным дорогам, которых автомобили терпеть не могут. Двойной выигрыш: и пыли глотать будем меньше, и от соперников-корреспондентов избавишься. Еще вопросы есть?

– Утомительное будет путешествие, – пробормотал я.

– Устанешь – возвратимся к Балёле на отдых, – ободрил Малыш и покровительственно похлопал меня по плечу. – С нами не пропадешь!

ТРАВКА И МАЛЫШ

Если полчаса назад о совместном путешествии я и думать боялся, то по зрелом размышлении пришел к выводу, что мне на долю выпал далеко не худший жребий.

Женщина вообще более совершенное существо, чем мужчина, она куда лучше приспособлена к существованию в нашем подлунном мире. Чуждая страстей, холодная статистика доказала, что женщина живет значительно дольше мужчины и делает неизмеримо меньше глупостей, чем мы с вами, уважаемые мужчины. Она в среднем несравненно меньше нас курит, пьет, доставляет хлопот органам правосудия, реже выступает на собраниях и не выдвигает философских теорий, объясняющих мир, – вместо этого она заставляет мир себя обслуживать. Женщина великодушно признает за мужчиной право поднимать гири, увечить друг друга на ринге и бегать по сорок километров – велико удовольствие! Все равно Геракл кончит тем, что будет по ее приказу прясть шерсть. Ибо важнейшее достоинство женщины – то, что она значительно практичнее мужчины, этого самодовольного существа, не замечающего в своем ослеплении, что все его силы поставлены на службу женским слабостям.

Я пропел этот гимн женщинам, ни на секунду не забывая, что к ним принадлежит и Травка. При всей своей любви к лирическим стихам, цветам и прочим украшениям нашего бытия Травка на редкость практична и изобретательна. Она может в несколько дней отремонтировать квартиру, починить кран, сделать из дюжины разбегающихся во все стороны студентов коллектив художественной самодеятельности и накормить нежданных гостей, даже если основное содержимое холодильника – крещенский холод. Когда у соседа захлопнулась дверь и слесарь, окруженный галдящими зеваками, бессильно опустил руки, Травка одну минуту поковыряла в замке шилом – и победоносно удалилась, отвесив удрученным мужчинам иронический поклон. Никто лучше Травки не упакует вещи – в один рюкзак она втолкнет столько, что туда не протиснется и муха.

Если к этому добавить, что Травке довелось пожить и поработать в деревне, что ей ничего не стоит отличить ячмень от овса и корову от нетели – вы поймете, какой удачей обернулся для меня тот неожиданный поворот событий.

Что же касается Малыша, то он был взят в экспедицию для расширения кругозора. Он любит природу и ее обитателей – сказывается наследственность: его дед и Травкин отец был лесничим. Малыш растет дома в изысканном обществе черепахи и сотни рыбешек; среди них есть любимчики, за размножением которых установлено тщательное наблюдение. В поездке Малыш рассчитывает изучить образ жизни муравьев и установить интеллектуальный контакт с лошадью.

Малыш – большой любитель логики. Мобилизовать его на трудовой подвиг – сбегать в магазин, вымыть посуду или натереть полы – можно лишь с помощью логических умозаключений. Логику он умело использует в своих корыстных интересах. Лет десять назад за серьезный проступок – он стащил у соседки фарфоровую собачку и пытался доказать, что сам ее сделал, – я задал ему хорошую взбучку. Но в этом справедливом наказании он усмотрел полное отсутствие логики. Травке было изложено следующее: «Почему он меня ударил? Ты меня родила, ты имеешь право меня бить. А папа? Он только учился с тобой в университете!»

В свои тринадцать с половиной лет Малыш вытянулся на 175 сантиметров и продолжает угрожающе расти, пробивая серьезные бреши в нашем бюджете. Телом он довольно крепок, но иногда слегка горбится.

– Мы, очень высокие люди, всегда немного сутулимся, – комментирует он этот недостаток.

ПОРХОВ, ГДЕ ЖИВЕТ БАЛЁЛЯ

Когда я подыскиваю сравнение для Порхова, на ум приходит спокойная и работящая Балёля, разрезающая пирог с луком и яйцами на столе, за которым нетерпеливо галдит добрая дюжина едоков.

Я не знаю города, более милого и симпатичного, чем Порхов. Эмоции вообще трудно объяснить, а эмоции, вызываемые городом, – в особенности. Одноэтажный деревянный городок, в который гордо вписались десятка два кирпичных домов, тоже не бог весть каких небоскребов, чистенькие улочки, обрамленные рядами кленов, лип и дубов почтенного пенсионного возраста, телевизионные антенны, которые кажутся случайными на фоне древней крепости, мирно доживающей свой век на берегу уютной реки с поэтичным названием – Шелонь. На тротуарах, полупустых даже в самые прогулочные часы, резвятся босоногие карапузы, по улицам проезжают нагруженные сеном и картошкой машины и мерно ступает лошадь, глядя на мостовую и думая свою вечную Думу.

Мир и спокойствие снизошли на Порхов. Даже релейный цех Ленинградского завода, построенный в последние годы, не нарушил его патриархального очарования. Словно не только люди, но и дома, земля, деревья, птицы сознают, что город этот основал самый симпатичный человек Древней Руси – Александр Невский. Причем тогда, когда у князя было великолепное настроение, о чем свидетельствует летопись: «...оженися князь Александр в Полоцке у Брачислава, да городец сруби в Шелоне с новгородцы». Произошло это в 1239 году.

Смотришь на Порхов, тихий, спокойный и утопающий в зелени, и даже не веришь, что после войны его не было: почти дотла сожгли отступающие фашисты. Мстили: Порхов дал известных стране партизан. Давным-давно изгнали фашистов с нашей земли, а город помнит, все помнит.

БАЛЁЛЯ, КОТОРАЯ ЖИВЕТ В ПОРХОВЕ

В один прекрасный день на свет появился Малыш и своим неистовым воплем поставил нас перед проблемой, не имеющей решения. Мы очень скоро поняли, что легче найти золотой самородок на улице Горького, чем няню, пусть даже приходящую. Поэтому большинством голосов (Малыш при голосовании воздержался) мы решили взвалить заботы о сыне на плечи бабушек. И внук, едва научившись как следует орать, начал нескончаемые поездки по маршруту Москва – Могилев – Порхов. Перевернув вверх дном квартиру могилевской бабушки, он давал ей временную передышку и отправлялся устанавливать порядок в дом бабушки Лели, которую со свойственной всем внукам бесцеремонностью раз и навсегда окрестил Балёлей. Теперь лишь отдельные порховские старожилы смутно припоминают, что когда-то Балёлю звали Ольга Сергеевна Травина.

Коренная порховичка, Балёля дала жизнь пятерым детям, которые воспитывались в утонченной аристократической обстановке: целыми днями паслись в огороде, лазали к соседям за яблоками (соседские яблоки всегда вкуснее), обступали Балёлю с кружками в руках, когда она доила корову, и всем выводком убегали на Шелонь, где до синевы купались, презрев перспективу неизбежной и заслуженной порки. Старший в этой мокроносой иерархии был нянькой младшему, то есть следил за его туалетом, кормил кашей и лупил по своему усмотрению.

Среди горьких сюрпризов первого месяца войны был и неожиданный захват Порхова. Дедушка Шура, которого Малыш так и не увидел, уже был на фронте – в 1942 году он погиб под станцией Мга. А в оккупированном Порхове, не успев эвакуироваться, осталась Балёля с детьми, старшей из которых не было и тринадцати лет.

По маленькому, кроткому Порхову загремели кованые сапоги оккупантов. И вдруг оказалось, что уютные улочки, дышавшие, казалось бы, миром и спокойствием, меньше всего на свете располагают к прогулкам на свежем воздухе. Город перешел к сопротивлению – каждой своей клеточкой, всем своим существом. Мчались под откос эшелоны, факелами пылали склады с горючим, и – ярчайшая страница семивековой истории Порхова – взлетел на воздух кинотеатр, битком набитый фашистами, так и не досмотревшими до конца свой последний фильм. Признание еще ждет безвестного до сих пор героя, который в одну секунду вычеркнул из списков вермахта целый батальон[1]1
  Фамилию героя удалось установить. Это – Константин Чехович. (Прим. авт.)


[Закрыть]. После этого взрыва и пятнадцатилетняя Травка начала свое хождение по мукам; когда-нибудь я расскажу об ее приключениях, а сейчас поведаю историю Балёли.

Это будет история о том, как Балёля, встретив войну в Порхове, закончила ее в Париже, пройдя по пути все круги Дантова ада.

Круг первый – то, что видели ее глаза. Балёля работала на кухне для военнопленных, которых немцы под конвоем выводили на стройку, избивая слабых и стреляя упавших. На какие только хитрости не пускались женщины, чтобы подкормить оказавшихся в беде солдат, ободрить их, передать новости, бывшие зачастую важнее хлеба. Среди пленных был юноша лет шестнадцати, совсем еще мальчик; вместе со своими ровесниками он рыл противотанковые рвы под Ленинградом и – не уберегся. Балёля запомнила его имя и фамилию: Ваня Воинов. Юноша к ней привязался – дети и постарше нуждаются в материнской ласке – и однажды открылся: они с товарищем решили бежать. Но куда? Используя каждое мгновение, когда конвоир отворачивался, Балёля рассказывала Ване, по каким дорогам немцы боятся ходить, какими тропами можно добраться до партизан. Скоро Ваня исчез. Прощаясь, он шепнул Балёле, что к ней придет представитель группы пленных моряков и что ему тоже нужно помочь. Ваню Балёля больше не видела и о судьбе его ничего не знает.

А через две недели Балёлю взяло гестапо. «Расскажи, как собиралась провести моряков к партизанам», – единственный и достаточный для любого поворота судьбы пункт обвинения. Но Балёля интуитивно чувствовала, что гестаповцы знают немногое, и решительно все отрицала. Особенно ободрило ее то, что Ваню Воинова на допросах никто не упоминал, – наверное, ему удалось уйти благополучно...

То ли у следователя было хорошее настроение, то ли заело какую-то шестеренку в отлаженной гестаповской машине, но конвой провел узницу мимо камеры смертников. Несколько недель Балёля просидела в порховской тюрьме, этом втором кругу ада, за которым последовали все остальные.

Вот имена нескольких ее товарищей по тюрьме.

Антонина Тахватулина, порховичка. До ареста работала в комендатуре и добывала для партизан бланки паспортов. Расстреляна.

Две сестры Голышевы, из близлежащей деревни Требеха – расстреляны за помощь партизанам.

Анатолий Данилов и Дмитриев, порховичи, работали в госпитале и передавали партизанам медикаменты. Расстреляны.

Жизнь и смерть – орел или решка, что кому выпадало. Ночью, перепилив добытой ножовкой решетку, бежали узники из мужской камеры. Охранники-полицаи подняли беспорядочную стрельбу, но преследовать беглецов не решились – путь лежал через кладбище, на котором никому не хотелось остаться навсегда.

– Радовались все, особенно Валя, моя соседка по нарам, – рассказывает Балёля. – Среди бежавших был ее родной брат. Хочется верить, что он отомстил за Валю – ее-то через несколько дней расстреляли в Заполянье...

В двенадцати километрах от Порхова находится село Заполянье. Ныне здесь, на месте бывшего лагеря смерти, воздвигнут обелиск – безмолвно кричащая гранитная память о тысячах замученных людей. Сюда вместе с другими узниками порховской тюрьмы перевезли и Балёлю. Очень немногим удалось пройти этот перевалочный пункт на дороге из живых в мертвые. Тряпье, служившее постелями, не успевало остывать – место расстрелянных людей занимали новые жертвы. Здесь можно было увидеть и стойких до конца бойцов, и таких опасных врагов «нового порядка», как восьмидесятилетняя бабка, которая без клюки не могла передвигаться. Сына и невестку бабки казнили, а затем пришли к ней домой переодетые в партизан полицаи и спросили:

– Что за человек, мать, знаешь?

Взглянув на переводчика, непременного и злобного участника всех допросов, бабка заохала:

– Ой, знаю, сыночки, сына убил, невестку, много народу погубил. Что смотришь, злодей, креста на тебе нет!

Вот и посадили бабку...

Много судеб прошло перед глазами Балёли. Был в Заполянье военнопленный, бывший ленинградский профессор, знаток нескольких языков. Про него товарищи-военнопленные рассказывали историю, поражающую своим драматизмом. Яков – так звали профессора, его отчество и фамилию Балёля не помнит – был не только человеком блестящей эрудиции, но и отличным шахматистом. Об этом проведал один эсэсовский офицер, большой любитель шахмат и бесед на абстрактные философские темы. Время от времени он приглашал к себе пленного – почесать язык и сыграть партию-другую. Однако эсэсовца стало раздражать, что каждая партия заканчивается его разгромом, и бывало, что после очередной победы Яков не приходил – его приносили. Но потом немцы пронюхали, что строптивый шахматист еще и ученый, и предложили ему выехать в Берлин, чтобы изложить свои открытия. Профессор решительно отказался, и это была его последняя победа: саботажника отправили в Заполянье. Вот все, что помнит Балёля о Якове: мужчина средних лет, рано полысевший, еврей, преподавал, кажется, в институте имени Покровского.

В годы оккупации слово «Саласпилс» произносили шепотом: у этого небольшого латвийского города был расположен один из самых ужасных лагерей смерти. Здесь, в бараке с пятиэтажными нарами, Балёля провела полгода. Обессилевшие от голода заключенные таскали в корзинах песок, сбрасывали его в кучу, снова загружали в корзины и тащили обратно – бессмысленная работа, которую Достоевский считал страшнее самой изощренной пытки. Но еще страшнее была стирка. Женщин заставляли стирать вещи расстрелянных, и словами нельзя передать горе прачек, узнававших платья сестер и рубашки мужей – последний привет из могилы. Это был период, когда жизнь, казалось, теряла всякий смысл – если бы не последние известия, которые жертвы читали на лицах палачей. Правду не спрячешь, и узники знали, что каждый день после Сталинграда и Курска приближает к ним свободу. И чем мрачнее становились эсэсовцы, тем сильнее надеялась Балёля на скорую встречу с детьми.

А теперь о том, как Балёля попала в Париж. В начале 1944 года гитлеровцы всерьез поверили в неизбежность второго фронта и бросились лихорадочно укреплять «Атлантический вал». На север Франции из оккупированных стран потянулись эшелоны с заключенными, которые должны были своими лопатами спасать «великую Германию». Но Балёля и ее подруги, оказавшиеся в концлагере неподалеку от Ла-Манша, думали иначе. Как могли, саботировали работу русские женщины – в небе Франции днем и ночью летали самолеты союзников, надвигалось столь затянувшееся, столь долгожданное вторжение. Теперь Балёля смеется: «В жизни мы еще никогда так плохо не работали, одну лопату земли – наверх, две – обратно!» Да и охранники были из резервистов, спокойная жизнь для эсэсовцев закончилась: их не хватало, чтобы затыкать многочисленные фронтовые бреши. И когда армии союзников переправились через Ла-Манш, конвоиры бежали в такой панике, что даже не расстреляли заключенных – непростительная оплошность, которую никогда бы не допустили эсэсовцы.

Незабываемое ощущение свободы, грядущей победы, скорого возвращения на Родину! Бывшие узницы послали Балёлю и ее подругу Марию Яковлевну в освобожденный Париж, в советское посольство. Здесь их встретил заместитель посла, который добился перевода соотечественниц в Версаль, где измученные женщины наконец смогли отдохнуть. Балёля с подругами прогуливалась по знаменитому парку, любовалась фонтанами и несравненной красоты дворцами, в которых когда-то прожигали свою жизнь французские короли. Женщины, несколько лет видевшие только политые кровью клочки лагерной земли, бродили по Парижу, молча стояли, склонив головы, у могилы Неизвестного солдата и – считали дни до возвращения домой.

Вот и вся история Балёли. Теперь она на пенсии. Постарела, конечно, располнела немножко, но по работоспособности даст еще сто очков вперед своим дочкам. Сохранила Балёля и свой оптимизм, жизнерадостность и толстую, ниже пояса косу. Одного за другим подбрасывают ей внучат, которые пасутся в огороде и до синевы купаются в Шелони, как когда-то ее дети. На лето все съезжаются в Порхов, и за старым столом размером с футбольное поле с трудом размещаются дети, зятья, внуки, надышавшиеся порховского воздуха: голодная компания, которой сколько ни напеки пирогов – все равно не хватает.