Текст книги "Мы - псковские!"

Автор книги: Владимир Санин

ХОЗЯЙКА ОСТРОВА ЗАЛИТА

А теперь вновь вернемся к нашему путешествию.

Из Пскова, согласно утвержденному на семейном совете плану, мы должны были отправиться на острова Псковского озера. Пока мы наводили справки и раздумывали над способом передвижения, сама судьба решила пойти нам навстречу. Как оказалось, в городе проходило совещание, на котором, «по агентурным сведениям», присутствовал председатель колхоза имени Залита. Разумеется, я отправился туда. Предводитель мужественных рыбаков Псковского озера оказался в зале заседаний. Нас познакомили, и мы пожали друг другу руки.

– Татьяна Ивановна, – приятным грудным голосом представился председатель.

Не знаю, как вас, но меня всю жизнь преследует роковое несовпадение: мои просьбы всегда опаздывают на один день.

– Ах, если бы ты обратился ко мне вчера, – с трогательной укоризной сообщает знакомый. – Я бы тебе одолжил хоть двести рублей!

– Мне не надо двести, – уточняю я. – Одолжи пятерку до получки.

– Ну где ты был вчера! – ломает руки знакомый. – Какая там пятерка! Я бы мог...

Дальше разговаривать бесполезно: я опоздал на один день. Впрочем, обратись я с этой просьбой вчера, результат был бы совершенно тот же.

– Ах, где ты был позавчера! – завыл бы знакомый. И так далее.

Однако возвращаюсь к только что покинутому нами председателю колхоза имени Залита.

Передо мной стояла слегка полнеющая женщина лет тридцати пяти, с приятным спокойным лицом и с некоторым вызовом смотрела на меня большими серыми глазами. Я перевел этот взгляд следующим образом: «Да, я действительно занимаю весьма оригинальную для женщины должность. Но если вы настроены этим обстоятельством умиляться, мы вряд ли найдем общий язык».

Я решил не умиляться и перешел к делу.

– Значит, хотите нас отобразить? – выслушав меня, произнесла Татьяна Ивановна.

– Вот именно, – признался я. – Люди, знаете ли, жизнь, трудовые будни.

– А где вы были вчера? – послышался убийственно знакомый вопрос.

Выяснилось, что с трудовыми буднями получается маленькая неувязка: сегодня утром вернулись с промысла последние суда, и лов прекращается на три недели.

Я снова опоздал на один день. Кстати, обнаружилось это в тот момент, когда персональная моторка председателя подходила к острову Залита. Как легко понять, мой оптимизм сразу же очутился где-то в районе абсолютного нуля, поскольку смысл поездки я видел именно в отображении рыбацких будней. Однако Травка и Малыш так шумно восторгались красотами острова, что я ограничился тихим чертыханьем, и мы проследовали в маленький и чистенький домик неподалеку от берега, изысканно именуемый гостиницей. И лишь на следующий день, просмотрев исписанные в блокноте листки, я повеселел и решил, что дела мои вовсе не так плохи.

Остров, в названии которого увековечена память расстрелянного белогвардейцами революционера Ивана Яковлевича Залита, – одна из интереснейших достопримечательностей Псковщины. Этот подарок преподнесли ей ледники, которые издавна шефствовали над областью. Приятно все-таки, будучи типично материковой административной единицей, иметь в своем распоряжении всамделишный остров – два с половиной квадратных километра суши, со всех сторон окруженных водой. Более того, в нескольких сотнях метров находится еще один остров – скажем прямо, не Гренландия, но все-таки настоящий остров, этакий младший братишка Залита. Носит он имя Белова – соратника Залита по революционной борьбе.

Острова расположены километрах в десяти от берега, и когда из речки Толбы входишь в озеро на моторке, видишь лишь их контуры да колокольню белой церквушки. Моторка стремительно несется по озеру, и острова медленно проявляются, как отпечатки с негатива в растворе, но все равно еще долго остается впечатление их сказочности и нереальности, словно перед тобою возник невидимый град Китеж; наконец, ты четко различаешь дома, людей, веришь, что это не мираж, и чувствуешь себя капитаном Куком, открывающим нисколько в этом не нуждающиеся экзотические земли.

Испокон веков острова населяют рыбаки, эта своеобразная прослойка крестьянства, со своими древними традициями и сложившимся образом жизни. Здесь не сеют, не жнут: острова сплошь застроены, крохотные огороды не в счет; рыба – вот хлеб рыбака, его валюта. В озерах ловятся судак, лещ, сиг, ряпушка и снеток, крохотная рыбешка, весьма популярная у любителей пива, которые вяленого снетка предпочитают ракам. Покосов, разумеется, здесь нет, но коровы живут и здравствуют: рыбакам выделены участки на материке. Как раз в те дни, когда мы были на острове, можно было видеть такое зрелище: с утра до ночи к берегу шли моторки, столь загруженные свежескошенной травой, что казалось, будто по озеру сами собой плывут огромные копны с сидящими наверху людьми.

Я сидел в правлении колхоза и ждал, когда Татьяна Ивановна освободится. В доме шел ремонт, и весь аппарат правления разместился в одной большой комнате. Он состоял из одних женщин, и это показалось мне забавным. Что ни говорите, а картина довольно редкая: физическая работа, даже неквалифицированная, выпала на долю мужчин, а их труд учитывают женщины. Куда чаще бывает наоборот. Поначалу я просто не поверил своим глазам: бревна, камни, ящики с продуктами в сельмаг – все таскали мужчины.

Но самое любопытное, что рыбаки возвели на председательский трон женщину без всякого нажима, даже с превеликим удовольствием. Я вовсе не умиляюсь этим фактом, но справедливости ради отмечу, что женщина во главе рыболовецкого колхоза – явление достаточно уникальное, я лично такого не припомню. Кажется только, что на Дальнем Востоке одна женщина капитанствует на рыболовном траулере – и все. Если мои сведения неточны – прошу дополнить.

Уроженка острова Залита, где все рыбаки знали ее с пеленок, Татьяна Ивановна Кочевнина всю жизнь проработала в колхозе – учеником счетовода, счетоводом, бухгалтером. Специальность не из тех, перед которыми благоговеют рыбаки. Нужны были особые обстоятельства, чтобы обычная с виду женщина возглавила сильный и очень требовательный к вожаку коллектив мужчин.

Предшественника Татьяны Ивановны проводили без сожаления: положение колхоза было плачевным. Соймы – рыболовные суда, дышали на ладан, и лишь впитавшаяся в кровь любовь к родному острову удерживала людей в колхозе. Было ясно, что вывести хозяйство из прорыва сможет только сильный и волевой человек, хорошо понимающий специфику экономики промысла. И почти все сошлись на том, что эти качества в самом подходящем сочетании имеются у Татьяны Ивановны. «Почти все» – потому что далеко не каждый мужчина – а рыбаки мужчины настоящие – найдет в себе мужество добровольно передать бразды правления женщине. Иные в открытую смеялись, другие возражали, но большинство проголосовало за Кочевнину – и не ошиблось. Став председателем, Татьяна Ивановна быстро доказала, что не штаны или юбка, а совсем другие вещи характеризуют руководителя. Первым делом она изыскала средства и капитально отремонтировала флот, купила два буксира и новые орудия лова, внесла серьезные изменения в организацию добычи и хранения рыбы. Колхоз стал оживать, работа на промысле вновь стала выгодной, и скептики замолчали. Что они могли сказать, если из постоянной мишени для критики колхоз превратился в мощное промысловое предприятие, дающее устойчивый доход? Теперь уже не услышишь на острове такого диалога:

– Разве это бабы дело? Вот прежний, Мусатов...

– Что Мусатов? При нем флот развалился, а при ней вырос. Согласен?

– Вроде...

– Мусатов всех крыл в пять этажей, а Татьяна?

– Да нет, Татьяна обходительная.

– Ну, так что ты хвост поднимаешь?

– Знаешь, не бабье это дело...

Пожалуй, нынче скептик не найдет себе собеседника – с уважением относятся рыбаки к своему необычному председателю. Уважают за деловитость и ум, за ненормированный – с утра до ночи – рабочий день, за то, что в самые горячие дни вместе со всеми выходит на промысел, не гнушаясь никакой работой. А Татьяна Ивановна, рассудительная, спокойная и симпатичная, с достоинством несет нелегкое бремя руководителя мужского коллектива.

Итак, я бродил по правлению, читал лозунги и ждал, пока Татьяна Ивановна освободится. В комнате стоял гул, председательский стол непрерывно находился в осаде, и вскоре я понял, что ждать придется до вечера. Вот явилась бабка с жалобой на дочку, которая вышла замуж, уехала и три месяца не пишет, по каковому поводу председатель должен ей строго указать. Татьяна Ивановна тут же сочинила строгое внушение дочке. Потом явился штукатур с нижайшей просьбой – выдать трешку в счет зарплаты.

– Похмелиться? – упрекнула Татьяна Ивановна. Штукатур, шевеля губами, внимательно рассматривал потолок.

– А ведь ты хороший мастер, в деле на тебя любо-дорого смотреть, – прорабатывала его Татьяна Ивановна. – Неужели не преодолеешь в себе такую гнусную слабость? Вот человек из редакции сидит, возьмет да рассказ о тебе напишет. Хорошо будет?

– Стало быть, трешку в счет аванса, – продолжая изучать потолок, пробормотал штукатур.

– Нет уж, зарплату жена получит, – решила Татьяна Ивановна. – Я тебе из своих дам рубль сорок, вина купишь, нечего водкой отравляться. Учти, в последний раз!

Штукатур взял рубль сорок, критически подбросил деньги на ладони и удалился.

Его сменил бригадир, которому нужны люди для починки сетей, за бригадиром пришел учитель – насчет ремонта школы, потом... Короче, аудиенции я так и не добился. Татьяна Ивановна избавилась от корреспондента способом, делающим честь ее изобретательности: познакомила меня со звеньевым Василием Алексеевичем Тихановым, который тут же предложил выйти в озеро на моторке и поудить рыбу.

Теперь, когда я рассчитался за командировку, могу признаться: мои суточные за этот день бухгалтерия выбросила на ветер. Представляю, как бы я завертелся, если бы главбух прямо меня спросил: «Что вы сделали для родной редакции двадцать шестого июля?» Скорее всего, конечно, я бы что-нибудь ему соврал, но иногда мною овладевает необыкновенная искренность, и я могу сдуру ляпнуть чистую правду. Но самое страшное не это, глубина моего падения в другом: я не испытываю ни малейших угрызений совести – настолько хороша была рыбалка.

НА РЫБАЛКЕ

Василий Алексеевич Тиханов – потомственный рыбак. Ему лет сорок, но дубленная ветрами кожа лица делает его старше. Широкие плечи, могучая грудь колесом изобличают в нем большую силу, которая рыбаку покамест нужна куда больше, чем умение играть на рояле. Большую часть года Василий Алексеевич проводит на промысле, где ловит рыбу сотнями центнеров, но в свободное время он отнюдь не брезгует побаловаться удочкой. У него есть любимая присказка, которая поначалу сбила меня с толку. Спустя несколько минут после нашего знакомства я необычайно вырос в собственных глазах, поскольку каждая моя фраза получала такую оценку: «Остроумно сказано». Я было решил, что перешел из количества в качество и отныне с моего языка, как золотые монеты, скатываются сплошные остроты. Но когда на реплику Малыша: «Отличная сегодня погода!» Василий Алексеевич ответил: «Остроумно сказано», я все понял.

Любопытная психологическая деталь: в ту минуту, когда решалась судьба рыбалки, сыновья – Василия Алексеевича, Коля и Витя, бегали по берегу в сотне метрах от нас. Но стоило папе произнести слово «рыбалка», как мальчишки, словно летучие мыши, завертели своими локаторами и насторожились. И не успел я моргнуть глазом, как они уже сидели в моторке с невесть откуда взявшимися удочками в руках. Отсюда следует, что интуиция мальчишки – пока еще не изученная область, «терра инкогнита» науки. Если данный случай заинтересует специалистов, могу добавить, что ветра в тот день не было и услышать наш разговор мальчишки никак не могли.

Высокую честь заводить мотор Василий Алексеевич доверил старшему сыну Коле, красивому и уверенному в себе мальчишке двенадцати лет. Кстати, на физиономиях всех пацанов острова лежит печать высокой гордости и уверенности в прекрасной судьбе – все они будущие военные моряки. С юных лет вместе с отцами они выходят в открытое озеро на промысел, получают настоящее штормовое крещение, плавают как рыбы – попробуй не пошли такого на флот, нанесешь кровную обиду.

Витя моложе Коли на год, но ростом и сложением не уступает старшему брату. Тем не менее поводов для недовольства у него хоть отбавляй: мотор заводит Коля, червей копает Витя; начинается рыбалка – удит Коля, а червей наживляет Витя. Ничего не поделаешь, право первородства, эта древнейшая из традиций, дает старшим сыновьям неслыханные преимущества. Ворчи не ворчи, а делу не поможешь. Тем более что роли распределил отец, авторитет которого непререкаем.

Сначала мы бросили якорь у каменной гряды в проливчике между двумя островами, неподалеку от песчаной косы, вдающейся в озеро. На косе в томных позах лежала абсолютно неожиданная публика – десятка три коров.

– Загорают на пляже, – хмыкнул Василий Алексеевич. – Принимают солнечные ванны и водные процедуры.

Я еще не видывал коров, которые по доброй воле проводили бы свой досуг на песке, и поинтересовался, в чем причина такого оригинального поведения. Оказалось, коровы загорают вовсе не потому, что так требует мода. Просто с материкового сенокоса привезли траву-осоку и рассыпали ее по всей территории острова на просушку. Разумеется, увидев такое лакомство, коровы немедленно бы отправились его дегустировать – если бы их на несколько часов раньше уже не отправили на косу, «на курорт», как говорят островитяне. И курортницы поневоле часами загорают на превосходном песчаном пляже, время от времени приподнимая разморенные зноем морды и лениво переговариваясь:

– Ну и житуха... Моя кузина небось на материке целый день пасется, во какие бока отъедает. А здесь?

– Деревья и те досками от нас отгораживают, – мычит другая. – Боятся, что мы листочками полакомимся. Му-у-у!

– Чьи бы коровы мычали... – упрекает подруг третья. – Живем на всем готовом, вдоволь купаемся, дышим сплошным озоном – слушать противно таких нытиков, му-у-у-у!

Рыбалка между тем приняла у нас какой-то странный оборот. Коля таскал одного окуня за другим, двух рыбешек поймал я, и ни разу не клюнуло у Малыша. И червяков он насаживал самых аппетитных, и трижды сплевывал через левое плечо, и шептал про себя заклинания – поплавок его удочки спокойно дремал на зеркальной глади озера. Малыш, престиж которого сильно упал после вышегородской рыбалки, сидел мрачный, как туча. Единственное, что чуть-чуть примиряло его с жизнью, – это необъяснимые неудачи Василия Алексеевича, у которого окуни упорно срывались с крючка. Рыбак удивлялся и разводил руками.

– Никто на борту не свистел? – спохватился он.

– Нет, – горестно ответил Малыш, с ненавистью глядя на поплавок. – Я не свистел...

– Остроумно сказано, – похвалил Василий Алексеевич. – Тогда поехали на другое место.

На другом месте ситуация частично изменилась. Рыбу уже таскал я, с крючка срывалась она у Малыша, а поплавки на двух удочках Василия Алексеевича (он забрал вторую у Коли) лежали на воде, как окурки. Наконец он не выдержал, передал удочки сыновьям, и в ту же секунду оба поплавка стремительно ушли вниз.

– Чертовщина какая-то, – поражался Василий Алексеевич, в то время как торжествующие мальчишки снимали с крючков рыбу. – Никто на борту не свистел?

– Я не свистел, – вздохнул несчастный Малыш и шепнул мне: – Может, поменяемся?

Я великодушно согласился на эту сомнительную сделку. «Рыба – она словно карта, – спокойно размышлял я, – раз пошла – ничем не остановишь».

Едва успел я высказать себе эту умную мысль, как Малыш выдернул из воды полукилограммовую рыбину. Это был самый крупный трофей дня, и Малыш задыхался от законной гордости. Затем с интервалом в полминуты он вытащил одного за другим штук пять окуней. Я нервно закурил, но было поздно. Больше я не поймал ничего. Мы проторчали на озере еще несколько часов, но поплавок на удочке, которую мне столь вероломно всучили, не дрогнул ни единым мускулом. Это был самый неподвижный поплавок, который мне когда-либо приходилось видеть, от одного его вида у меня закипала кровь. По моему требованию мы четыре раза меняли место, но ничего путного из этого не вышло. Мальчишкам просто надоело без конца подсекать и заряжать крючки, каждая новая рыбина уже вызывала у них равнодушный зевок, а мою удочку словно стукнул паралич.

– Оставьте это дело, – посоветовал Василий Алексеевич. – Была бы рыба как рыба, а то – мелочь!

Это был достойный выход из положения. Я согласился, что такая мелочь недостойна внимания настоящих рыбаков. Суровыми взглядами мы пригвоздили к месту хихикнувших мальчишек, уселись на корму и закурили.

– Главное в рыбалке – свежий воздух, – убедительно сказал Василий Алексеевич. – Удочка – детская забава.

– Пусть потешатся, – снисходительно произнес я.

– Рыба – это когда сети трещат! – вспоминал Василий Алексеевич.

– Вот именно, – поддержал я. – В Индийском океане мне довелось видеть двадцатитонный трал. Вот это была рыба!

– Остроумно сказано, – с уважением похвалил Василий Алексеевич. – Помню, однажды...

Мы еще долго сидели на корме, курили и рассказывали друг другу про свои рыбацкие удачи – до тех пор пока не увидели, что по берегу, размахивая руками, бегает Травка.

– Сматывай удочки! – прогремела команда.

Василий Алексеевич пригласил нас к себе домой на уху, и пусть ваше воображение нарисует лукуллов пир, которым закончился этот вечер.

ДЕНЬ С ПУШКИНЫМ

Нине Сергеевне Нечаевой

Прошу простить мне серьезное упущение: я познакомил вас еще не со всеми родственниками Травки. Между тем в Пскове, помимо сестры Киры и закованного в гипс мотоциклиста Володи, живет Травкина тетка Александра Николаевна с дочкой Ирой и зятем Володей. Я сообщаю эти сведения не только для того, чтобы удовлетворить вашу законную любознательность относительно Травкиных родственников. Дело в том, что Ира и Володя – страстные автолюбители и владельцы «Запорожца», который, быть может, и несколько уступает по красоте последней модели «шевроле», но зато, как и «шевроле», имеет четыре колеса, способных доставить вас хоть к черту на кулички (кстати, кто знает, что это такое?).

Поездку в Михайловское мы приберегли напоследок, как истинный гурман – самое изысканное блюдо. Благодаря Ире и Володе мы совершили ее в полном комфорте. Если вы никогда не сидели втроем два с половиной часа на заднем диване «Запорожца», то еще не испытали одно из чудеснейших ощущений, доступных человеку. Муки, которые вы претерпите во время поездки, синяки на ваших коленях, набитые вашими подбородками, – ничто в сравнении с мгновением, когда вы на полусогнутых выползете из машины, окинете мир безумным взглядом и вдруг обнаружите, что можете чуточку выпрямиться. Это такое счастье, что описать его мое перо не в состоянии. Но учтите, первые шаги рекомендуется делать с помощью верных друзей, пока выгнутый коромыслом позвоночник и неестественно вывернутая шея не придут в нормальное состояние: попробуй докажи честному народу, что ты выполз не из ресторана! По истечении получаса вы уже сможете передвигаться самостоятельно и лишь будете ловить себя на том, что время от времени пугаете окружающих какими-то нервными смешками. Но в конце концов и это пройдет. У нас – прошло. Только Малыш, самый долговязый из нашей компании, еще долго принимал в объятия встречные деревья.

Я вовсе не хочу бросить тень на «Запорожец» – он не предназначен для перевозки такой оравы. Ира и Володя вполне удовлетворены своей машиной. Они совершили на ней немало дальних путешествий, изучили ее норов и счастливо избегали самого опасного врага юркого и ловкого «Запорожца» – идущего навстречу стада коров. Володя рассказывал, что один его знакомый пренебрег этой опасностью и был сурово наказан. Он не пожелал уступить дорогу стаду, и одна возмущенная до глубины души корова подцепила «Запорожец» рогами и сбросила его в кювет. Ничего не скажешь – обидное, но справедливое наказание.

Устроив машину на стоянке, где тесно прижалась друг к другу добрая сотня автомобилей, мы вошли в Михайловское.

* * *

Низкий поклон тем, кто открыл для нас «Мастера и Маргариту» Булгакова и прозу Цветаевой – каким чудесным русским языком написаны эти произведения!

Сильнее Марины Цветаевой о любви человека к Пушкину, наверное, не написал никто. Изумительные страницы ее этюда, с которым мы несколько лет назад имели счастье познакомиться, останавливают перо: всю жизнь я люблю, боготворю Пушкина, но разве возможно выразить свою любовь к нему с такой силой, как это сделала Цветаева?

Ароматные, чеканные, высеченные на бронзе цветаевские строки: «...в неизвестный нам день и час, когда Петр впервые остановил на абиссинском мальчике Ибрагиме черный, светлый, веселый и страшный взгляд. Этот взгляд был приказ Пушкину быть».

И Пушкин стал. Мы все вышли не из «Шинели» Гоголя – русская литература родилась из Пушкина. Потом были и другие великие; кое-кто остался лишь в учебниках, перед другими преклоняются, гордятся ими, но в плоть и кровь вошел Пушкин. Он – первый и навсегда.

И вот мы бродим по местам, где он «провел изгнанником два года незаметных». Пушкин скромничал: эти два незаметных года – наиболее весомые в нашей литературе. Здесь написаны четыре главы «Евгения Онегина», «Цыганы», «Граф Нулин», несколько десятков поразительных стихотворений и, быть может, самое гениальное, им-то наверняка самое любимое – «Борис Годунов». Закончив своего «Годунова», он бил в ладоши и кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»

Любопытная деталь: только в 1826 году Пушкин издал первый сборник своих стихотворений – не в упрек, а в намек будь сказано двадцатилетним скороспелкам, которые вытаскивают из стенгазет и многотиражек свои вирши и вьются вокруг издательств юным поэтическим роем. Пушкин был предельно требователен к себе: строчек, зачеркнутых им в черновиках, хватило бы на десяток блестящих репутаций.

...По этой земле бродил Пушкин, он дышал воздухом этого парка, его ноги ступали по этой липовой аллее... А рядом с ним шла Анна Керн – счастливейшая из смертных женщин, гений чистой красоты: ее любил Пушкин, она подарила поэту чудное мгновенье и вдохновила на гениальную элегию. Спасибо ей за это и за то, что она быстро покинула Пушкина: она помешала бы ему закончить «Годунова». Раньше я думал, что ее-то Пушкин любил больше всех, только я ошибался – больше всех он любил Арину Родионовну, единственную женщину, которой был верен всю жизнь. Вот он —

 
...опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
 

Ветхая лачужка и окно, у которого приумолкла старушка, «подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя». Действительно, так Пушкин не писал ни о ком.

Анна Керн Пушкина потрясла, произвела на него «впечатление глубокое и мучительное», а потом это впечатление прошло и осталось воспоминание – «Я помню чудное мгновенье». А няня, дряхлая голубка, Арина Родионовна Пушкина не потрясла, потому что потрясает только любовь неразделенная: ведь Анна Керн Пушкина не любила. Няня, добрая подружка бедной юности, вложила в Пушкина всю нерастраченную материнскую нежность; она не родила Пушкина, но она-то и была его подлинной матерью. И он любил ее, как мать, и даже больше, потому что настоящая мать любила не его, а младшего сына. Может, будь Арина Родионовна другой, и Пушкин был бы другим; не только потому, что не написал бы «Зимний вечер», «К няне» и сказки, а потому, что и все остальное написал бы по-другому – как человек столь же гениальный, но не с такой душой. Теперь я знаю, что душу Пушкина облагородила не древняя родословная, а няня Арина Родионовна.

«Знакомые, печальные места! Я узнаю окрестные предметы...» Вот кабинет Пушкина – он же кабинет Онегина. Его перо; железная трость, с которой опальный поэт обходил милую его сердцу тюрьму. Небольшой диван – ведь Пушкин был невысокого роста. Его книги, пистолеты. Есть вещи подлинные – к ним прикасалась его рука. Заднее крыльцо, с которого —

 
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги...
 

А вот на этом крыльце он стоял босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками – зимой: приехал Пущин, вспоминавший: «На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим». Это ему, ссыльному декабристу, Пушкин пошлет в Сибирь незабываемые строки:

 
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил...
 

Золотая печаль стоит над Михайловским. Здесь Пушкин работал и грустил. Его огромному воображению, охватывавшему вселенную человеческих чувств, было тесно в этом просторном парке. Онегина поэт отправил путешествовать, а сам – не мог: царь не пускал на волю человека, который – Николай ведь был совсем не глуп – лишь по случайному стечению обстоятельств не оказался в декабре на Сенатской площади. Поэты вообще всегда были опасны царям: взрывчатые афоризмы стиха легко превращаются в лозунг. Рифмы сродни музыке; но в отличие от последней, которая будоражит только чувства, иные строки с их огромной эмоциональностью, с их сжатой до предела мыслью способны овладеть умами. Недаром Николай с такой неохотой согласился дать Пушкину свободу.

Я только что сказал – рифмы; а лучшее стихотворение русской поэзии – для меня лучшее – написано белым стихом.

Пушкин создал его в 1835 году, когда вновь посетил Михайловское.

 
Уж десять лет ушло с тех пор – и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я...
Это – реквием...
...Уже старушки нет – уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
 

И дальше в стихотворении следовали чудесные строки, не вошедшие в окончательный текст:

 
...Бывало,
Ее простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой...
 

Мы шли в гору по дороге, когда-то изрытой дождями, и не отрывали глаз от самых знаменитых в мире трех сосен, в которые – те ли они в натуре, другие ли – вдохнул вечную жизнь гений поэта. Здесь Пушкин, наверное, впервые ощутил свои годы; здесь он, здороваясь с молодостью, прощался с ней. Здесь, на границе владений дедовских, сконцентрирована, кажется, вся грусть воспоминаний Пушкина о няне, молодости, своей невеселой жизни.

И – долой грусть! «Вперед, вперед, моя исторья!» Отсюда, от трех сосен, видны извилистые берега голубой Сороти и три холма над рекой. Будь благословенно, Тригорское! Сюда чуть ли не ежедневно бежал от печальных мыслей Пушкин, здесь он находил отдохновение от трудов. В Тригорском жили Осиповы-Вульфы – лучшие друзья поэта в период михайловской ссылки.

Итак, пойдемте в Тригорское.

* * *

Михайловское – это Пушкин и няня; Тригорское – Онегин и Татьяна. Будто из реального мира поэта попадаешь в выдуманную им сказку. Все здесь, как сто сорок лет назад: огромный и длинный, похожий на колхозный склад, барский дом, и парк, и ель-шатер, и дуб уединенный, и Сороть голубая, но все равно Тригорское – мир теней.

Поэтому и настроение туристов – а их здесь каждый день тысячи – более легкомысленное. Молчаливые, тихие и торжественные в Михайловском, в Тригорское туристы приходят, как в театр: смотреть иллюстрации к поэме «Евгений Онегин».

У «скамьи Онегина» любят фотографироваться: как-никак на этом месте бывал Пушкин – факт в самом деле исторический. И все-таки именно с этой скамьи встала бедная Таня, чтобы через мгновение увидеть Евгения и сквозь слезы выслушать его проповедь. Эта незримая скамья была перед ее глазами, когда она, годы спустя, «громом поразила» коленопреклоненного Онегина – предмет своих девичьих грез и навсегда любимого. С легкой руки Осиповых-Вульфов пошло «скамья Онегина», хотя правильнее было бы – «скамья Татьяны». Потому что «Татьяна на той скамейке сидит вечно», – писала Цветаева.

По всему Тригорскому бродят онегинские тени. Здесь, по этой липовой аллее, Ленский гулял с Ольгой, читал ей нравоучительный роман и, набравшись смелости, играл ее развитым локоном. В этой баньке собиралась ночью ворожить Татьяна, через этот ручей пыталась бежать от медведя...

Пушкин очень любил Тригорское. Здесь ему было легко и просто. Хозяйка Прасковья Александровна не сомневалась, что является прототипом Лариной, поскольку она тоже любила Ричардсона, солила на зиму грибы, вела расходы, брила лбы... Ее дочки, Зизи и Аннет, обожали соседа и были уверены, что они-то и есть настоящие Оля и Таня. Брат их Алексей Вульф всю жизнь гордился тем, что его черты использованы в портрете Ленского. В этой милой обстановке Пушкин набирался сил для новой работы – за это спасибо Тригорскому и его обитателям.

И вновь – благоговение, тишина и трепет.

Святогорский монастырь – могила Пушкина... Он сам себе написал эпитафию, еще до «Памятника»:

 
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
 

Только в одном он ошибся, великий жизнелюб и вечный бунтарь, и Лермонтов его поправил: из жизни Пушкина убрали. И по тайной воле не провиденья, а Свободы, Гения и Славы палачей. Они не догадались в свое время сгноить поэта «во глубине сибирских руд» – и избавились от него другим, более легким способом. Вместе с поэтом они закопали в эту могилу все его не успевшие родиться поэмы и необыкновенную прозу, его бунтарские призывы и кипучую общественную деятельность – все то, что составляло смысл жизни Александра Сергеевича Пушкина. «Нас этим выстрелом всех в живот ранили» – Цветаева.

Позади – день Пушкина.

До новой, обязательной встречи, Пушгоры!