Текст книги "Мы - псковские!"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

ДВА ПОДВИЖНИКА

Люди, целиком отдавшиеся одной страсти, редко проходят жизненный путь гладко. Спокойная жизнь – это равнодушие ко всему, кроме своего биологического существования, она избегает и боится страстей, предпочитая компромиссы: выросла стена – обойди стороной, не лезь против течения и не разбивай локти об острые углы. Живи так – и никто не скажет про тебя плохого слова, никто тебя не обидит: от бенгальского огня никому не бывает ни холодно, ни жарко.

Но жизни, как и тесту, нужны дрожжи – страстные, одержимые люди, которые ради любимого дела способны презреть материальное благополучие, люди высокой цели и высоких устремлений. Такие люди – двигатели прогресса, без них колеса жизни вращались бы на холостом ходу.

Принадлежать к числу подвижников – нелегкая, но завидная участь.

Гражданин Пскова – душой и телом

Ларионову скоро семьдесят пять лет. Когда он появляется на улице, ему кланяется весь Псков. Ему кланяются школьники и студенты педагогического института, рабочие и домохозяйки, учителя и партийные работники – все псковичи, благодарные Ивану Николаевичу за его возвышенную любовь и дела.

Много ли пенсионеров могут гордиться таким к себе отношением? А между тем Ларионов пережил глубочайшую жизненную травму. Ему было суждено долгие годы собирать по крохам огромное духовное богатство и сразу потерять все.

Банкир, потерявший свое состояние, предпочитает пустить в лоб пулю; владелец «незримой коллекции» Стефана Цвейга, бесценные гравюры которого превратились в листы чистой бумаги, угас от отчаяния.

Иван Николаевич Ларионов, засучив рукава, начал все сначала.

Пскову Ларионов отдал себя раз и навсегда. Мало сказать, что он знает здесь каждую пядь земли, знает, что под ней было, что есть и что будет. Он любит каждый псковский камень, каждый дом, всю неповторимую атмосферу своего города. Он любит Псков, как старый моряк океан – без фразы и позы, но той любовью, которая может закончиться только вместе с жизнью, вложенной в Псков без остатка.

Еще до революции молодой историк Ларионов увлекся прошлым своего города, рылся в архивах, изучал летописи и собирал «легенды озера Чудского». Сейчас ему самому трудно сказать, думал ли он, что увлечение перейдет в страсть, станет делом его жизни. Но произошло именно так, и по-настоящему изучать прошлое Ларионов начал тогда, когда, казалось, думали только о настоящем и будущем: в годы гражданской войны. В Псков тогда приехал нарком Луначарский, крупнейший знаток и ценитель искусства. Он угадал в Ларионове фанатика – а в то время жизнь делали только люди, фанатично верящие в свое дело, – способного ради спасения картины броситься в огонь, и не ошибся. Молодой Ларионов получил мандат уполномоченного по охране памятников, объединил вокруг себя группу энтузиастов и принялся за работу.

Из тайников опустевших помещичьих домов он вытаскивал картины крупных мастеров, рылся на чердаках, буквально из печей выхватывал уже начинавшие тлеть старинные книги, в груде монастырской рухляди разыскивал рукописи и древние иконы. Трудно даже перечислить богатства, спасенные в те годы Ларионовым и его друзьями. Мраморный барельеф знаменитого итальянского скульптора эпохи Возрождения Андреа Верроккио он выкопал из тайника, вместе с пограничниками участвовал в операциях по задержке контрабандистов, пытавшихся переправить за границу произведения искусства; на базаре в Порхове купил за три рубля мраморную работу неизвестного римского скульптора I века нашей эры, и за пять рублей – этюд Репина «Улица в Тифлисе». Из самых глухих уголков области, имея ориентиром лишь догадку, Ларионов спасал полотна Саврасова, Тропинина, Брюллова, Айвазовского, Маковского и других корифеев живописи.

Это была тяжелая и опасная работа, за которую Ларионов не раз мог поплатиться жизнью. Был случай, когда она уже висела на волоске. Отступающие из Пскова бандиты Булак-Балаховича вытащили во двор древние рукописи и облили их керосином. Пользуясь минутной заминкой, Ларионов с товарищем успели унести рукописи и спасли их от неминуемого уничтожения.

Так Ларионов собирал экспонаты для Псковского музея. Сколько монастырей и церквей, брошенных усадьб и коллекций ему пришлось обойти, прежде чем в музее появились экспозиции, сделавшие его подлинным центром по изучению истории древней Северо-Западной Руси! Особенно Ларионов гордился великолепной картинной галереей. Впоследствии немало полотен из нее – к великому счастью, как потом выяснилось, – перешло в Третьяковскую галерею и Русский музей.

В этой связи Ларионов вспоминает забавный случай. Тонкий знаток искусства, сам профессиональный художник, Иван Николаевич в начале двадцатых годов организовал выставку картин. Многие из них принадлежали кисти неизвестных художников. Ларионов сам определил, к какой школе они относились, и в соответствии с этим развешивал на стенах. На открытие выставки приехала из центра авторитетная комиссия. Сколько членов – столько мнений: разгорелись отчаянные споры. Один считал, что полотно голландской школы попало в общество немецкой; другой уверял, что сия картина не итальянская, а английская. После большого шума открытие выставки решили задержать – пока Ларионов не развесит картины согласно требованиям искусствоведческой науки. На эту работу ему дали три дня. Иван Николаевич с улыбкой вспоминает, что сначала он впал в полную панику: попробуй исправь за три дня то, из-за чего вдрызг разругались авторитеты! И все же он нашел выход из положения: когда спустя три дня комиссия собралась вновь, Ивана Николаевича с ног до головы осыпали комплиментами:

– Как вам удалось в такой короткий срок все исправить?

Выставку разрешили. И лишь сам Ларионов и музейный сторож знали, что в течение трех дней ни одна картина не покидала своего места...

Иван Николаевич был счастлив, что родной город имеет отменную картинную галерею. Но ей он отдал лишь часть самого себя: пополнение музея по-прежнему было главной его задачей. Конечно, Ларионов был не только «собирателем древностей» – он их истолковывал и продолжает заниматься этим до сегодняшнего дня. Прекрасный популяризатор, автор десятков работ по истории Псковщины, Ларионов добывал материал для своих брошюр и статей в буквальном смысле слова из раскопок. Немало исторических реликвий выкопано из земли его собственными руками, научно объяснено и выставлено для всеобщего обозрения.

Много поисков и находок, удач и разочарований было у Ларионова за двадцать довоенных лет. Но он мог с гордостью признаться самому себе, что сделал все, что мог, и как ученый, и как организатор: никогда еще изучение истории Псковщины не опиралось на столь многочисленные вещественные свидетельства прошлого.

Первые, трагические недели войны... Псков быстро стал прифронтовым городом, и Ларионов понял, что музею, в который он вложил столь весомый кусок своей жизни, угрожает смертельная опасность. В эти дни он почти не спал: готовил к эвакуации экспонаты музея, тысячи полотен картинной галереи. Но эшелон, который нужен был Ларионову для эвакуации сокровищ, ему не дали: важнее было спасти людей. Вспомним лето сорок первого года и не будем осуждать руководство города за это решение: оно было единственно правильным.

В последние дни, прямо из-под носа у фашистов, Ларионов вывез часть полотен и рукописей. Все остальное исчезло без следа. Заняв город, немцы долго искали Ларионова, обещая всякие блага за его голову: не могли простить директору музея его «преступления» против рейха – эвакуацию ценностей и общественную деятельность историка-патриота. Погоревав о нанесенном музею «ущербе», фашисты полностью его разграбили.

Сразу же после освобождения Пскова Ларионов вернулся в разрушенный город. При виде опустевших, подорванных Поганкиных палат опускались руки. Двадцать пять лет назад, в Гражданскую войну, тоже было трудно, но тогда Иван Николаевич был на двадцать пять лет моложе. Однако из пепла подымалась вся многострадальная Псковщина, а отчаяние – плохой помощник в работе.

И Ларионов принялся воссоздавать музей на голом месте. Я уже рассказывал о камне с Голгофой, который Иван Николаевич нашел при раскопках захоронения русских воинов у деревни Чудская Рудница. Эту замечательную реликвию фашисты, не разобравшись, просто выбросили из музея во двор – Иван Николаевич не поверил своим глазам, когда увидел надгробный памятник героям Ледового побоища целым и невредимым. Новые раскопки пополнили экспозиции интереснейшими экспонатами, в музее появились ремесленные изделия, орудия производства и оружие древних славян, подлинная часть избы XII века, остатки древних деревянных мостовых и водостоков, кольчуги и шлемы, мечи князей Всеволода и Довмонта... Из эвакуации возвратились в картинную галерею полотна Брюллова, Айвазовского, Шагала, Рериха, Тропинина, Репина, прижизненный портрет Петра I, принадлежащий кисти Никитина, бюст Петра I работы Антокольского, шедевры древнерусской живописи псковской школы...

Еще двадцать лет жизни вложил Иван Николаевич Ларионов в музей, в изучение истории, искусства и архитектуры Пскова и только потом решил уйти на пенсию. Не для того, чтобы предаться блаженному ничегонеделанию, забот у Ларионова предостаточно: почти ежедневно выступает он перед разными аудиториями, консультирует историков, ведет обширную переписку с коллегами, принимает посетителей и, главное, заканчивает большую книгу воспоминаний, в которой рассказывает о всех этапах своего большого пути.

Я не раз бывал в его маленькой квартирке, стены которой сплошь завешаны полотнами художника И. Н. Ларионова, и беседовал с хозяином о жизни, об истории Пскова. Несмотря на преклонный возраст, Иван Николаевич бодр и весел, болезней не признает и в самые сильные морозы, к возмущению жены, не носит шарфа.

– Но ведь мне совсем не холодно! – оправдывается он. – А с шарфом я могу вспотеть и простудиться!

В домашнем архиве Ларионова много копий интересных документов, фотографий старого Пскова, исторических деятелей. Иван Николаевич шутливо комментирует экспонаты своего домашнего музея, рассказывает связанные с ними истории. На одной фотографии – драматическая сцена: министр Гучков сообщает собравшимся на Псковском вокзале, что император Николай II только что подписал акт отречения от престола.

– Вот я стою, слева. – Иван Николаевич показывает на молодого человека с улыбающимся лицом. – Николая II я видел два раза. Последняя встреча произошла как раз в тот день, когда царь отрекся, – что и говорить, достаточно радостное событие для революционно настроенного интеллигента. А первая состоялась в 1903 году и доставила немало удовольствия нам, псковским мальчишкам. В городе проходили военные маневры, и у Троицкого собора готовился парад войск. Николай II вышел из собора его принимать, и под звуки торжественного марша мимо царя начал проходить полк драгун. А неподалеку, за оцеплением толпились зеваки, и среди них приехавшие на рынок крестьяне. Один из них бросил свою лошадь без надзора и помчался глазеть на парад. Помните: «...старая артиллерийская лошадь услышала звук трубы»? Лошадь, когда-то отслужившая свой срок в армии, почувствовала необыкновенный прилив энергии, освободилась от телеги, лихо взбрыкнула копытами и поскакала за драгунами, норовя стать в строй. Хохот, улюлюканье! Скандал был неимоверный...

Иван Николаевич с удовольствием вспоминает свои встречи с Луначарским и показывает самолично сделанные фотографии первого наркома просвещения; тепло вспоминает он и о другом частом госте Пскова, прославленном полководце Тухачевском, которого сопровождал в экскурсиях по городу; помрачнев, рассказывает скорбную повесть о работе Чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских преступлений, членом которой он был...

На этих нескольких страницах я привел далеко не полный перечень заслуг Ларионова перед Псковом, о них можно было бы говорить еще и еще. Но об одной заслуге я хочу обязательно сказать напоследок: благодаря Ивану Николаевичу, приложившему к этому немало усилий, в Пскове живет и работает другой замечательный человек, друг и соратник Ларионова, такой же, как он, подвижник – Леонид Алексеевич Творогов.

Хранитель старины глубокой

Поначалу я вспомнил франсовского Жюльена Сорьетта из «Восстания ангелов», который не спал ночей, если кто-либо брал почитать один из трехсот шестидесяти тысяч томов вверенной ему библиотеки; потом подумал, что передо мной – классический тип аскета, неспособного улыбаться и не знающего, что такое радости жизни; потом решил, что это ученый-сухарь, взаперти наслаждающийся своими открытиями, как скупой рыцарь – сундуками. Потом понял, что Леонид Алексеевич Творогов – ни то, ни другое, ни третье, а очень сложный человек с оригинальнейшим складом ума и собственным взглядом на жизнь.

Для своих шестидесяти восьми лет Творогов подвижен и энергичен. Когда я попытался помочь ему снять пальто, он замахал руками и страшно рассердился:

– И не смейте! За кого вы меня принимаете? Я сам в троллейбусе девушкам место уступаю, а вы из меня бог знает кого делаете. Даже думать нечего!

В другой раз я хотел взять из его рук тяжеленную авоську и был совершенно уничтожен негодующим монологом, которым Творогов теоретически отстаивал свое законное право таскать авоськи и отказываться от унижающей достоинство пожилого человека посторонней помощи. Поставив меня на место, он в краткой речи определил наши дальнейшие взаимоотношения:

– Как вы уже знаете, я глух, что, с одной стороны, затрудняет общение со мной, а с другой – позволяет мне не слышать массу глупостей. Поэтому вы будете вопросы писать, желательно продуманного содержания, а я по возможности на них отвечу. Итак, вы находитесь в древлехранилище Псковского музея. Здесь собраны тысячи книг и рукописей, личные архивы и автографы известных людей. Я буду вам о них рассказывать, а вы подвергайте все сомнению и спорьте, потому что историки обычно преувеличивают древность, в отличие от женщин. Обязательно сомневайтесь, даже думать нечего! Когда человек перестает сомневаться, он выбывает из строя как мыслящее существо. Можете оставаться в пальто, у нас в подвале холодно, вы не смотрите на меня, я худой, но закаленный и никогда не болею.

Невысокого роста, с длинными по плечи седыми волосами, с вытянутым асимметричным лицом, одетый в старенький костюм и светлую рубаху, украшенную видавшей лучшие времена бабочкой, Творогов выглядел на редкость экстравагантно, вроде чудака-кудесника на пенсии. Но такое впечатление было чисто внешнее: под этой немножко театральной маской скрывался деятельный ум большой силы и эрудиции, хотя и не без «пунктика». Достаточно было десять минут послушать Творогова, как становилось совершенно ясно, что историю Пскова мы не знаем и не очень прилагаем силы, чтобы ее узнать, что роль Пскова в нашей литературе приуменьшается и что главной своей задачей он, Творогов, считает восстановление исторической справедливости в отношении к интереснейшему городу древней Руси.

– Псков – пригород, младший брат Новгорода? – негодовал он, сердито глядя на меня, словно я осмеливался утверждать что-нибудь подобное. – Это выдумали новгородцы в своих интересах! Если у вас есть хотя бы полгода времени, чтобы изучить эти рукописи, вы легко поймете: был господин Великий Псков, который всегда проводил свою самостоятельную политику, каковая, вполне естественно, часто совпадала с интересами Новгорода. Да, да, только так, и думать нечего. Сравнительное изучение летописей неопровержимо приведет нас к этому выводу. Псков просто совершенно не изучен, в отличие от Новгорода – в этом все дело. А между тем Псков – это Помпея! Мы топчем ногами землю, под которой скрываются уникальные исторические ценности!

Больше двадцати лет Творогов собирает в древлехранилище рукописи и книги, имеющие хотя бы косвенное отношение к истории Пскова, и наряду со своим другом и предшественником Ларионовым в знании деталей этой истории не имеет соперников. Деталям, косвенным упоминаниям Творогов придает особое значение. Он говорит:

– Творчество – это когда нужную мысль находишь не у Соловьева или Ключевского, а у самого себя благодаря поискам и находкам. Вот вы скажете – счастливый случай. В том-то и дело, что дилетанту, который прыгает по науке в поисках удачи, счастливый случай не дастся. Нет, нет, можете даже не думать! А дастся он только тем, кто работает, не щадя себя. Случай – это награда за танталовы муки, адский труд! Спасо-Мирожский монастырь считался постройки XIII века, а интуиция мне говорила, что это не так. Я перечитал уйму рукописей, пока случайно не набрел на совершенно, казалось бы, посторонний текст. И что же? Монастырь сразу же «постарел» на два века! Точно так же считалось, что роспись Снетогорского монастыря псковской школы живописи, а случайный взгляд на одну лишь букву уцелевшей надписи дал возможность определить, что расписали монастырь сербы. Но ведь для того, чтобы «поймать» этот случай, нужно было хорошо знать различия в начертании букв разных славянских народов! Да, да, и думать нечего. Я уже не говорю о «Слове»...

Но я настойчиво попросил Леонида Алексеевича говорить именно об этом, поскольку был наслышан, что Творогов имеет свою концепцию происхождения не дошедшей до нас копии «Слова о полку Игореве».

Несколько общеизвестных фактов. Оригинал «Слова» исчез бесследно, а его копия была обнаружена Мусиным-Пушкиным и издана вместе с русским переводом в 1800 году. При пожаре Москвы в 1812 году рукопись сгорела, а в распоряжении ученых осталась, увы, лишь копия с нее, снятая для Екатерины II. Тексты изданной в типографии книги и екатерининского текста несколько разнятся, никаких других источников нет, и с той поры не утихают споры между исследователями. Правда, скептики, оспаривавшие подлинность «Слова» и считавшие его талантливой фальсификацией, давно перевелись, и ныне отношение к ним примерно такое же, как к ниспровергателям Шекспира, бывшего, по их мнению, подставным лицом. А спорят ученые о разночтениях, смысловых значениях отдельных слов и фраз и прочих весьма важных для специалистов вещах.

Так вот, Творогов, большой знаток шедевра древнерусской литературы, произведя блестящий лингвистический анализ «Слова», доказал, что копия, найденная Мусиным-Пушкиным, была переписана в 1510 – 1512 годах в псковском Елеазаровском монастыре. Но этого мало. Источников для данной копии было три, и главный из них, содержащий полный текст «Слова», был сделан в Спасо-Мирожском (или просто Мирожском) монастыре. Продолжая лингвистический анализ, Творогов установил, что источником мирожской рукописи послужил занесенный в Псков экземпляр киевского сборника, скопированного с оригинала, принадлежавшего великому князю Святославу Всеволодовичу (1194 год). Все эти логические рассуждения, сделавшие бы честь Шерлоку Холмсу, собраны в маленькой брошюре Творогова, изданной до войны в Новосибирском университете и ставшей библиографической редкостью, хотя в свое время она вызвала весьма положительные отклики советских и зарубежных исследователей «Слова».

– Да, да, «Слово» переписывалось в Спасо-Мирожском монастыре! – с гордостью восклицал Творогов. – Печально, но мы никогда, наверное, не узнаем, кто сделал эту копию, не будь которой, мировая литература осталась бы без одного из своих украшений. Учтите – тоже случай! Я совершенно случайно натолкнулся на текст, давший мне нить для дальнейших изысканий. Да, да, спасибо Киеву, «Слово» было написано там. Но без Пскова оно бы до нас не дошло! И на этот раз не сомневайтесь, даже думать нечего: его переписал псковский монах, это должно быть понятно даже младенцу! Понимаете, как должна быть благодарна Россия Спасо-Мирожскому монастырю? Перед ним даже атеисты могут смело снимать свои шапки. Не улыбайтесь! Решили про себя небось, что я подгоняю факты для-ради псковского патриотизма? Ошибаетесь, молодой человек. Я старый ленинградец и Псковом как следует занялся именно после того, как начал познавать его историческую роль – в частности и в отношении «Слова». Да, я псковский патриот и не собираюсь этого отрицать. А что? Величайшие двигатели души – честолюбие и патриотизм, только не квасной, его я терпеть не могу и презираю. Квасной патриот подгоняет факты к своей скудной идейке и развешивает ярлыки, я с недоверием отношусь к людям, которые это делают. Страшная штука – ярлык! Вот говорят, что Твердила открыл немецким рыцарям ворота Пскова, что он – изменник. Гвоздями ярлык к нему прибили. А знаете ли вы, что Твердила – друг детства Александра Невского, сын его воспитателя? Не только в этом, во многих фактах нужно еще разобраться. Бывает, что случайная характеристика личности в постороннем тексте оказывается куда точнее и ценнее целой написанной о ней апологетической книги. Бывает, и не говорите, даже думать нечего. Так что никогда не клейте ярлыки, а то потом будет очень стыдно. Ну, пошли, покажу кое-что из моих сокровищ.

– Может быть, вы устали? – предупредительно спросил я (запиской, разумеется).

Вот когда мне досталось по-настоящему!

– Это я устал? – рассердился Творогов. – Если вы собираетесь меня унизить, то вам не удастся! Коли сами устали – можете отдыхать, а я люблю двигаться. Да, да, я и в волейбол летом играю, я крепкий. Помните «Портрет Дориана Грея»? Так у меня все наоборот: лицо старое, а душа молодая. То-то. По вашему лицу вижу, что извиняетесь, и прощаю вас великодушно, с условием, что это в последний раз. Учтите, люди устают только от безделья и излишней пищи. Силы жить мне дает работа. Конечно, и пища тоже, но я ем очень мало, уже лет двадцать пять не обедаю вовсе, главное горючее для меня – труд. Да, да, именно труд – эликсир бодрости, даже думать нечего. Видите все эти книги и рукописи? Я считаю, что собрал всего четыре процента, еще нужно девяносто шесть. Значит, я должен жить как минимум до ста двадцати лет, так и будет, можете не сомневаться... Вот, смотрите... Нет, эту рукопись я вам не покажу, а то вы о ней напишете и у меня снова заберут в Центральный музей, как уже не раз бывало. Нет, нет, и не просите. Вот это – пожалуйста, тоже любопытные документы. Два подлинных письма Петра I, датированные 1713 и 1717 годами. Разрешаю, можете дотронуться и приобщиться...

Я так и сделал – бережно и с огромным почтением. С той поры, как я впервые прочитал замечательную книгу Алексея Толстого, личность Петра всегда вызывает у меня особый интерес. Я считал и сейчас считаю, что Толстой в силу разных соображений многое о Петре недосказал, но хотя по своей жестокости Петр нисколько не уступает Ивану Грозному, во всем остальном он на голову выше царя-опричника. Грозный Россию запугал – Петр сделал ее умнее. Как и Грозный, Петр тоже рубил головы – но оставшиеся он заставлял мыслить. Всколыхнуть закостеневшую в средневековом невежестве страну и вывести ее на мировую арену могла только грандиозная личность, а всякий великий политический деятель всегда полон противоречий, как полна противоречий сама политика. Недаром даже Эйнштейн считал ее самой сложной из наук.

Однако я отвлекся. Закрыв стеклянную витрину с письмами Петра, Творогов продолжал:

– А вот письма Екатерины II Абраму Ганнибалу и членам его семьи. Кстати, мы располагаем подлинниками архива Абрама Ганнибала, «арапа Петра Великого». Слышали? А про князя Курбского тоже слышали? Очень приятно встретить образованного человека. Так перед вами книга, которую Курбский читал в Литве. Эту книгу, глаголемую «Рай» (творения святых отцов Церкви), по просьбе опального князя выслал в Литву старец Вассиан из Псково-Печерского монастыря. Видимо, Андрей Курбский не раз прибегал к литературе, чтобы черпать из нее аргументы для своей знаменитой полемики с Грозным.

Работа над старинными рукописями и книгами отнимает у Творогова много времени. Он разыскал в них сотни подробностей, обогативших наши представления о прошлом Пскова, его культуре и искусстве. В совершенстве владея славянскими языками и диалектами, он вылавливает из старинных текстов подробности, ускользнувшие от других исследователей. К сожалению, об этой стороне своей работы Творогов рассказывал скороговоркой, хорошо сознавая довольно скудную эрудицию собеседника, лицо которого вытягивалось, когда хозяин древлехранилища цитировал выдержки из древнеславянских текстов.

В последние годы у Творогова появился еще один «конек»: открытие и возвращение Пскову известных в прошлом земляков. Так, изучив множество личных архивов, Творогов обнаружил целый цикл неопубликованных стихотворений поэта-демократа XIX века А. Н. Яхонтова и сделал их достоянием широкого читателя. Из архива героя Отечественной войны 1812 года генерала Коновницына Леонид Алексеевич узнал, что его сыновья были декабристами, а дочь Елизавета стала женой декабриста Михаила Нарышкина – разве не приятно псковичам иметь такую страничку в истории своего города? Пушкин, Мусоргский, Римский-Корсаков – имена, делающие честь приютившей их Псковщине, – также представлены в древлехранилище различными документами.

– В порядке антракта, – Творогов улыбнулся, – взгляните на портрет этого вельможи. Что, заурядное лицо? А ведь знаменитость, персона, воспетая Пушкиным! Помните: «В академии наук заседает князь Дундук»? Он перед вами: князь Дондуков, кстати, не Михаил, как обычно считают пушкинисты, а Никита Иванович.

К Творогову часто приходят студенты писать дипломные работы, аспиранты ищут материал для диссертаций. Он охотно делится с ними своими знаниями, учит читать древние рукописи, подсказывает идеи, которые разбрасывает с такой же щедростью, как ежедневный корм своим любимцам-голубям во дворе Поганкиных палат. Единственное, чего он терпеть не может, – подсказывать тему научной работы. Тема, говорит Творогов, должна прийти сама собой, она рождается из материала.

Я повидал на свете людей жадных и скупых, щедрых до мотовства, самых в этом плане обычных, каких большинство, но впервые в жизни встретил совершенного бессребреника: никогда еще я не видел человека, столь равнодушного к деньгам и одежде, пище и крову. У Творогова ничего не стоит одолжить деньги без отдачи, хотя зарплату он получает весьма скромную. Меня это удивило – я был убежден, что он имеет высокую ученую степень. Даже один из его небольших трудов, брошюра о «Слове», судя по письмам к Творогову крупнейших специалистов, наверняка стоит докторской диссертации.

– А зачем деньги старому холостяку? – удивился Творогов. – Одет я, как видите, хорошо, и не улыбайтесь: костюм у меня крепкий; на еду и корм голубям зарплаты хватает, на курорты я не езжу, потому что организм здоровый, а потом – на кого же оставлю древлехранилище? Отпуск я провожу здесь, работа – лучший отдых, да, да, не говорите, даже думать нечего. Вы ведь давно догадались, что я честолюбив; человек остается в делах своих, так и я буду жить после смерти – в моем древлехранилище. Только я намерен еще жить долго, многое нужно сделать и на многие вопросы ответить. И есть среди них один, главный: кто после Ларионова и меня будет заниматься историей Пскова? Иван Николаевич на пенсии, книгу пишет, а я глухой, со мной ученикам трудно... Как видите, положение безвыходное, нужно продолжать жить и работать, чтобы найти молодого ученика-энтузиаста, который променяет заманчивый белый свет на этот подвал и возьмет дело в свои надежные руки. А на произвол судьбы древлехранилище, извините, оставить не могу. Да, да, только так, даже думать нечего!