Текст книги "И петь нам, и весело петь ! (КСПшные анекдоты от Берга)"

Автор книги: Владимир Ланцберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Очень все это забавно смотрелось!

Что в имени?

Дело было, рассказывают, в середине семидесятых к северу от Москвы.

На одном из полустанков в общий вагон какого-то "шестьсот веселого" поезда заваливает толпа туристов, предварительно "подогретых" по причине прохладного времени года. Рассаживаются по свободным местам. В одном отсеке посвободней – лишь бабулька спит на нижней полке, прикрыв лицо платочком, – туда набилось побольше. Пригрелись и запели, в том числе полушепотом -Галича. Затем "поддали" еще и запели погромче, Галича в том числе.

В какой-то момент поезд вдруг останавливается. Бабулька снимает платочек и принимает сидячее положение. Оглядывается вокруг и произносит:

– А-а, Галич!

Все разом трезвеют и замолкают. Начинают соображать, что же будет и как себя вести на допросе.

Тут поезд трогается, и мимо окна проплывает горящее в вечернем небе название станции:

"ГАЛИЧ".

О патриотизме.

Рассказывает Александр Мирзаян:

– В 197... году на фестивале в Минске сидевшие в жюри "представители инстанций" сняли с исполнительского конкурса участника, вышедшего с песней Б.Окуджавы и В.Берковского "Круглы у радости глаза...", так как им показались непатриотичными строчки "Не все ль равно, какой земли касаются подошвы..." Никакие объяснения и увещевания бардов и клубных активистов не помогли: "старшие товарищи" стояли на своем.

Первое место в данной номинации занял исполнитель известной песни на слова И.Бродского "Мне говорят, что надо уезжать..."

Чего не понять умом, того не понять. Мне, Бергу, остается лишь добавить, что несколькими годами раньше на Грушинском фестивале "зарубили" Александра Краснопольского из-за строчек его песни – "Мы с тобою, как в далекой Стране Дураков, Собираем не то, что посеяли":

– А Вы какую, собственно, страну имели в виду?

Поневоле задумаешься!

Высшее признание.

Рассказывает Борис Жуков:

– 1983 год, февраль. II-й московский фестиваль. Идут первые месяцы правления Андропова, все начальники уже знают, что с них "спросят строго", но не знают, за что именно, и потому боятся абсолютно всего. Прежние литовки отменены, все тексты нужно литовать заново. Разумеется, никаких песен на бис, никакого пения в фойе, никаких стенгазет... И завершающий аккорд -организаторам фестиваля вручен список авторов, которые ни под каким видом, ни в каком качестве не могут быть допущены на сцену. Список открывается известными именами, а дальше идут фамилии клубного и даже кустового ранга -предмет начальством изучен хорошо.

Член оргкомитета фестиваля Саша Пинаев сообщает эту скорбную весть одному из фигурантов списка – автору Валере Каминскому:

– Валера, ну, ты не отчаивайся, мы будем добиваться, чтобы тебе дали выступить...

– Пинаев, идиот, не вздумай! Этих фестивалей еще до хрена будет, а вот в один список с Лоресом и Мирзаяном я больше, может, никогда не попаду...

Классики всегда современны.

(Продолжает рассказ Борис Жуков.)

– Чудовищная атмосфера сверхбдительности на фестивале словно нарочно провоцировала всевозможные инциденты. То публика как-то неадекватно реагировала на "Почтальонку", спетую впервые вышедшей на большую сцену Галей Мартыновой (ныне Хомчик). То по залу прокатывалось тихое шушуканье при виде невесть кем выпущенного на сцену Петра Старчика. Но это, оказывается, были еще цветочки...

Бомба взорвалась, когда на сцену вышла Наталья Пинаева – жена вышеупомянутого члена оргкомитета. И чистым, звонким, наивным голосом объявила:

– Стихи Роберта Бернса в переводе Маршака.

За тех, кто далеко, мы пьем,

За тех, кого нет за столом -

За славного Тэмми,

Любимого всеми,

Что ныне сидит под замком.

За тех, кто далеко, мы пьем,

За тех, кого нет за столом -

За Чарли, что ныне

Живет на чужбине,

И горсточку верных при нем!

Свободе – привет и почет,

Пускай бережет ее разум,

А все тирании пусть дьявол возьмет

Со всеми тиранами разом!

В общем-то, для восторга зала и ужаса начальства хватило бы и этого. Но дальше пошло нечто вовсе несусветное:

Да здравствует право читать!

Да здравствует право писать!

Правдивой страницы

Лишь тот и боится,

Кто вынужден правду скрывать!

Зал уже подпевает, вернее, тихо подвывает от восторга. "Ответственные" сидят с кислыми мордами – а поди придерись, стихи-то хрестоматийные, сто раз напечатанные...

Остается добавить, что в ту пору Наталья Пинаева была сотрудником Главного управления исполнения наказаний МВД СССР – проще говоря, тюремного ведомства.

Текст и подтекст.

(Продолжает Борис Жуков.)

– Но самым коварным и изощренным идеологическим диверсантом на том фестивале оказался Андрей Крючков.

Он вышел на сцену, спел какую-то вполне нейтральную лирику, ему столь же нейтрально похлопали. В конце концов он запел свою "визитную карточку" -"Новогоднюю" ("У хороших людей зажигаются яркие елки..."). И все бы ничего, но на последних двух строчках зал вдруг разразился торжествующим хохотом и аплодисментами. Граждане начальники тупо глядели в представленный на литовку текст (от которого Крючков, ясное дело, не отклонялся), силясь понять: чего это они все? Ну что тут такого:

Нехороших людей давно скушали серые волки,

И следы тех волков замело еще в прошлом году?

Откуда было гражданам начальникам знать, что уже не первый год на всех московских слетах и песенных посиделках эти строчки при повторе несколько видоизменялись:

Нехороших людей развезли давно черные "Волги",

А хороших людей "замели" еще в прошлом году...

Рождение имени.

Рассказывает Алексей Подвальный (Москва):

– Во второй половине 60-х Юлий Ким, тесно связанный в то время с зарождающимся диссидентским движением, оказался без средств к существованию: из школы ему пришлось уйти, а от концертов ему настоятельно рекомендовали воздержаться.

В это время на него вышел режиссер саратовского ТЮЗа с предложением написать песни для спектакля "Недоросль". Ким, конечно, радостно согласился, но честно предупредил, что одна только его фамилия на афише может привести к закрытию спектакля.

– Знаете что, – сказал режиссер, подумав, – возьмите псевдоним. Никаких хлопот это не требует, а начальству спокойнее.

На том и порешили.

Через некоторое время режиссер с уже готовыми песнями уезжал к себе в Саратов. Ким провожал его на вокзале ("Я пришел на вокзал Павелецкий..."). Все уже сказано, обо всем договорено...

– Да, – вдруг вспомнил режиссер,– а псевдоним?

И тут Киму, блестящему импровизатору и тонкому стилисту, начисто отказала творческая фантазия.

– Иванов, – говорит Ким.

– Нет! – говорит режиссер. – Ну что это за псевдоним?

Поезд трогается. Ким идет рядом с тамбуром, в котором стоит режиссер.

– Петров.

– Нет.

Поезд прибавляет ходу.

– Сидоров.

– Нет.

Ким начинает отставать.

– Михайлов!

Режиссер понимает, что если он опять скажет "нет", следующего варианта уже не услышит.

– Ладно. Михайлов!

Так родился "Юлий Михайлов" – автор множества всенародно известных песен из спектаклей и фильмов.

Чуть позже в народе обрел популярность возникший ранее в узком дружеском кругу вариант известной песенной строчки:

– Как Ким ты был, так Ким ты и остался!

Комментарий Юлия Кима:

– Да, так все и было. Режиссера звали Леонид Эйдлин. Правда, мы тогда перебрали гораздо больше вариантов, все по русским именам – Антонов, Андреев, Семенов... Останавливало нас каждый раз то, что уже есть известный писатель с такой фамилией. Скажем, Иванов – известный пародист, Сидоров -литературный критик (который ныне министр культуры) и еще другой – писатель Василий Сидоров... Потом, кстати, выяснилось, что и писатель Ю.Михайлов есть, в Ленинграде, но тогда мы этого не знали. Я, кстати, так до сих пор и не знаю, как расшифровывается инициал в моем псевдониме – Юлий, Юрий... А фразу "как Ким ты был, так Ким ты и остался" задолго до этой истории, в 1954 году сказал один из моих друзей, Гена Фельдблюм.

Не верь ушам своим.

Рассказывает Александр Городницкий:

– ...Вспоминается история, произошедшая со мной в начале семьдесят седьмого года на борту научно-исследовательского судна "Академик Курчатов", пересекавшего Атлантический океан. Мне в каюту неожиданно позвонил начальник радиостанции и сказал:

– Ну-ка иди скорей в радиорубку – тебя Би-Би-Си передает...

Не слишком обрадовавшись этой новости, я все же пошел в радиорубку, а когда вошел, то увидел, что там уже сидят капитан, первый помощник и еще один член экспедиции "в штатском", которого в команде называли "Федя -лохматое ухо". Из динамика несся мой голос, поющий песню. Все присутствующие обратили на меня свои участливые взоры – так смотрят на дорогого покойника. Сесть никто не предложил. Наконец песня кончилась, и диктор Британского радио произнес:

– Мы закончили очередную передачу из цикла "Русский магнитофониздат": поэты-певцы, преследуемые Советским правительством...

Взгляд первого помощника, устремленный на меня, приобрел стальную жесткость и непримиримость. "Для вас только что прозвучала, – продолжал диктор, – песня Юрия Визбора "Чистые пруды" в исполнении автора...

– Ну что, слышали? – сказал я присутствующим и ушел.

Конец – делу ...

Рассказывает Валерий Мустафин (Казань).

То ли конец 70-х, то ли начало 80-х. Ульяновск. Фестиваль "Гамбургский счет", идею которого предложил замечательный человек, президент клуба Евгений Сиголаев.

Объявляется конкурс на лучшую песню для закрытия фестиваля. Последним на сцену выходит Леонид Сергеев и завершает свою серию песен чем-то гусарским с такими примерно словами:

И мы пойдем попить мадеру,

И будем пить с тобой мы до утра,

И за царя, за Родину, за веру

Мы грянем громкое "Ура! Ура! Ура!"

– Ну, все, – говорит он, оказавшись за кулисами, – кажется, я закрыл этот фестиваль. Навсегда.

"Давно я не лежал в колонном зале..."

Рассказывает Андрей Козловский (Вологда).

– В 1980 году в Ленинграде, во Дворце молодежи проходило награждение первых секретарей обкомов комсомола. Понятное дело, после церемонии нужна культурная программа. Собрали концертик и почему-то – не знаю уж, кто их надоумил – пригласили выступить в нем меня. Ну, я взял гитару, поехал, вышел в свой черед на сцену, спел что-то такое... "Рыбака", там, еще что-то... Мне хлопают, не отпускают. И что-то меня дернуло... Была у меня тогда такая песня, в общем-то, так себе, но тут под настроение пришлась. Она начиналась "Хорошо жить дуракам", там дурак побеждал всех сказочных персонажей – Змея Горыныча, там, бабу Ягу, – а кончалась она так: "Славь повсюду дураков, коль не хочешь в дураках остаться сам!".

Я спел, глянул в зал – а там два первых ряда этих секретарей сидят с каменными мордами. Я оглянулся – а сзади, за кулисами, режиссер всего этого безобразия голову руками обхватил и ходит из угла в угол, как волк по клетке. Тут только дошло: ?-мое, кому же я это пел!..

Ну ладно, спел и спел. Я прямо со сцены ушел в буфет, там друзей встретил из съемочной группы фильма "Пацаны", они выход фильма обмывали. Мы с ними приняли, хорошо сидим... И тут в буфет влетают какие-то люди -начальство ЛДМ, из отдела культуры и прочие, начинают что-то кричать мне, а мы все уже такие... "кожаные". Я только слышу "скажите спасибо, что вы отсюда уйдете без наручников!" и "мы лишаем вас права выступления на три года!". И с трудом соображаю: какого это они меня права лишают? Кто мне его давал, у кого я его просил?

Потом я узнал, что в Вологде после этого менты всех моих знакомых обошли и в вежливой беседе предлагали отдать мои записи, тексты. Никто им, конечно, ничего не отдал – у нас к ментам всегда относились, как надо.

А что до "права выступления", так через неделю после этой истории я уже где-то выступал по путевке от общества "Знание". В Колонном зале, правда, за все три года выступить так ни разу и не удалось. И потом тоже...

Считаю до трех!

Рассказывает Берг.

– 23 июня 1978 года у меня состоялась беседа с подполковником. Точнее, у него со мной. И называлась – профилактическая. И проходила в большом сером доме на улице Дзержинского в Саратове.

Собеседник мой очень переживал по поводу моей дальнейшей судьбы, и я, чтобы хоть как-то его успокоить, пообещал больше не писать двусмысленных песен. На том он и угомонился.

А я вышел от него и задумался:

– Как же теперь быть? Ведь вся прелесть этих песенок была именно во втором смысле! А впрочем, я ведь никому не обещал не писать трех-, четырехи более-смысленных песен!

С тех пор считаю хотя бы до трех и ни разу еще не обманул этого замечательного человека!

Так в жизни не бывает!

Рассказывает Александр Городницкий:

– ...Мне понадобилось оформлять визу за рубеж для следующего плавания. Дело в том, что для оформления визы предоставляется характеристика, подписанная дирекцией института, парткомом и месткомом, и составленная по строго установленной форме. Там, в частности, предусмотрена такая каноническая формула: "Морально устойчив, политически грамотен, в быту скромен. Семья дружная". Если хоть что-нибудь из вышеперечисленного не указано, или указано не строго в соответствии с упомянутыми выражениями, то характеристику можно не подавать – все равно не пропустят.

... Так вот, на следующий год после появления злополучной песни "Про жену французского посла" меня вызвал к себе тогдашний секретарь партбюро, весьма, кстати, известный и заслуженный ученый в области изучения твердых полезных ископаемых океана, профессор и доктор наук, седой и красивый невысокий кавказец с орлиным носом и густыми бровями, обликом своим напоминавший графа Калиостро. Когда я прибыл к нему в комнату партбюро, где он был в одиночестве, он запер дверь на ключ, предварительно почему-то выглянув в коридор.

– У нас с тобой будет мужской разговор, – объявил он мне. – У меня тут на подписи лежит твоя характеристика в рейс, так вот, ты мне прямо скажи, что у тебя с ней было.

Удивленный и встревоженный этим неожиданным вопросом, я старался понять, о ком именно идет речь.

– Да нет, ты не о том думаешь, – облегчил мои мучительные экскурсы в недавнее прошлое секретарь, – я тебя конкретно спрашиваю.

– О ком? – с опаской спросил я.

– Как "о ком"? О жене французского посла.

Я облегченно вздохнул, хотя, как оказалось, радоваться было рано.

– Что вы, Борис Христофорович, – улыбнувшись, возразил я, – ну что может быть у простого советского человека с женой буржуазного посла?

– Ты мне лапшу на уши не вешай, – строго обрезал меня секретарь, – и политграмоту мне не читай – я ее сам кому хочешь прочитаю. Ты мне прямо говори – да или нет!

– Да с чего вы взяли, что у меня с ней что-то было? – возмутился я.

– Как это с чего? Если ничего не было, то почему ты такую песню написал?

– Да просто так, в шутку, – наивно пытался объяснить я.

– Ну, уж нет. В шутку такое не пишут. Там такие есть слова, что явно с натуры списано. Так что не крути мне голову и признавайся. И имей в виду: если ты честно обо всем расскажешь, дальше меня это не пойдет, и характеристику я тебе подпишу, даю тебе честное слово. Потому что, раз ты сознался, значит перед нами полностью разоружился и тебе опять можно доверять.

– Перед кем это – перед вами? – не понял я.

– Как это перед кем? Перед партией, конечно!

Тут я понял, что это говорится на полном серьезе, и не на шутку обеспокоился.

Последующие полчаса, не жалея сил, он пытался не мытьем, так катаньем вынуть из меня признание в любострастных действиях с женой французского посла. Я держался с мужеством обреченного. Собеседник мой измучил меня и измучился сам. Лоб у него взмок. Он снял пиджак и повесил его на спинку своего секретарского стула.

– Ну, хорошо, – сказал он, – в конце концов есть и другая сторона вопроса. Я ведь не только партийный секретарь, но еще и мужчина. Мне просто интересно знать – правда ли, что у французских женщин все не так, как у наших, а на порядок лучше? Да ты не сомневайся, я никому ничего не скажу!

Я уныло стоял на своем.

– Послушай, – потеряв терпение закричал он, – мало того, что я просто мужчина, – я еще и кавказец. А кавказец – это мужчина со знаком качества, понял? Да мне просто профессионально необходимо знать, правда ли, что во Франции женщины не такие, как наши табуретки, ну?

Я упорно молчал.

– Ах так, – разъярился он, – убирайся отсюда. Ничего я тебе не подпишу!

Расстроенный, вышел я из партбюро и побрел по коридору. В конце коридора он неожиданно догнал меня, нагнулся к моему уху и прошептал:

– Молодец, я бы тоже не сознался!

И подписал характеристику.

Только не это!

Продолжает Александр Городницкий:

– Неприятности из-за этой песни (Про жену французского посла" – прим. сост.)... продолжались много лет.

Один из эпизодов датируется концом восемьдесят второго года, когда я уже жил в Москве и выступал накануне Нового года на вечере московских студентов в Концертном зале Библиотеки имени Ленина напротив Кремля. В числе многочисленных заявок на песни больше всего было просьб спеть песню "про жену французского посла". "Все равно мы ее знаем наизусть" – писали авторы записок. Обычно я эту песню на концертах не пел, но тут, под влиянием многократных просьб, притупив обычную бдительность и расслабившись, я ее спел под бурные овации всего зала, и как немедленно выяснилось, совершенно напрасно. Поскольку, как известно, в нашей стране скорость стука значительно превышает скорость звука, то уже третьего января мне домой последовал звонок из Бюро пропаганды художественной литературы при МО СП СССР со строгой просьбой немедленно явиться к ним. Оказалось, что туда уже пришел донос на меня, составленный "группой сотрудников библиотеки". В доносе отмечалось, что я в "правительственном зале" (почему он правительственный? Потому что напротив Кремля?) разлагал студенческую молодежь тем, что пел "откровенно сексуальную" песню, в которой "высмеивались и представлялись в неправильном свете жены советских дипломатических работников за рубежом". Услышав это обвинение, я не на шутку загрустил.

– Так что вы там пели? – спросила меня строгим голосом старой девы самая пожилая дама – старший референт, – про жену советского посла?

– Не советского, а французского, – робко возразил я.

– Ах, французского? Ну, это уже полегче. Ну-ка, спойте нам, пожалуйста.

И я без всякого аккомпанемента и без особого удовольствия, осипшим от новогодних застолий голосом, спел им эту песню. Народ за столами заметно оживился.

Ну, ладно, – сказала пожилая дама, и в ее металлическом голосе зазвучали смягчающие нотки. – Идите. Только больше этого, пожалуйста, не пойте.

Станислав Колеников (Москва) добавляет:

– На концерте в Черноголовке (поселок в Московской области – В.Л.) Городницкий рассказал самое свежее продолжение приключений этой песни.

Приходят к нему его какие-то знакомые (или сослуживцы) и приносят совершенно бульварную книжку, где основной сюжет крутится вокруг траха главных героев. И вот в перерыве между трахами, на какой-то вечеринке главный герой поет своей возлюбленной песню на незнакомом ей языке. Она спрашивает: "Что это?", и он отвечает: "О, это песня на русском языке. Написал ее русский летчик, сбитый нашими во Вьетнаме (американцами, то-бишь), он потом много странствовал по свету, а эта песня написана им, когда он был в Сенегале и имел страстный роман с женой французского посла..."

Горький вкус победы.

Случай, где все было "с точностью до наоборот", рассказывает Михаил Волков, некогда московский, а ныне израильский автор:

– Литовка текстов в МДСТ (Межсоюзном доме самодеятельного творчества) в Москве.

Я принес очередную пачку текстов работавшему там в то время (год примерно 84-85-й) Диме Хоменко. Он просмотрел их и остановился на песне "Матч по забиванию гвоздей головой в стену" о соревновании советской и американской команд в указанном виде спорта.

Дима говорит:

– Жалко, хорошая песня какая, а залитовать не могу.

– Почему? – спрашиваю. – Наши же там выиграли, все патриотично...

– Знаешь, в данном случае лучше бы проиграли.

"...И стало слово плотью".

В 1981 году, вскоре после XXV слета московский КСП в очередной раз был разогнан властями. Всех предупредили: никаких слетов! Когда, тем не менее, куст "Феня" попытался провести в первую годовщину смерти Высоцкого слет его памяти, участников встречали на платформе милицейские наряды и, не давая сойти с нее, сажали во встречную электричку.

Через считанные недели после этого эпизода двое лидеров "Фени" один за другим уехали работать на КАТЭК (если кто уже забыл – "Канско-Ачинский топливно-энергетический комплекс"; попросту говоря, месторождение бурых углей в малоосвоенной части Восточной Сибири).

Таким образом, известное выражение "послать к ядрене фене" обрело после этой истории совершенно точный географический смысл.

Есть в жизни счастье!

Вспоминает Александр Городницкий:

– ...У меня почему-то с первых дней пребывания на "Крузенштерне" сразу же не сложились отношения с нашим замполитом.

Конфликт с замполитом, чреватый для меня потерей загранвизы, еще обострился после того, как по его приказу судовая трансляция с утра до ночи беспрерывно на полную громкость передавала одни и те же, безумно всем надоевшие за полгода плавания, песни с нескольких затертых пластинок. Среди прочих была там особенно опостылевшая мне лирическая песня на слова Михаила Танича "Девушки сидят на подоконнике – обнявшись, вполголоса поют". В конце песни говорится, что девушки ее "оборвут, не кончив, и сор смехом побегут с ребятами в кино, и уходит песня грустным эхом через запотевшее окно". Песня эта, крутившаяся много раз на дню, обрыдла нам особенно, но замполиту она нравилась, и просьбы ставить ее пореже успеха не имели.

В тот день, по случаю женского праздника 8 Марта, обед в кают-компании, где мы, штатские, сидели в самом конце офицерского стола, был праздничным. Павел Васильевич (П.В.Власов, командир парусника "Крузенштерн" – прим. сост.), по случаю праздника, надел парадную тужурку с многочисленными орденами. Слева от него, как и положено, сидел замполит, справа – старпом. Подали борщ, и замполит налил себе полную тарелку. И тут, как назло, снова зазвучала эта несчастная песня. Я решил идти ва-банк.

– Павел Васильевич, – громко спросил я через весь стол, – разрешите обратиться?

– В чем дело? – спросил он подозрительно.

– Почему в День советских женщин у нас парадно поют такие идейно невыдержанные песни?

Офицеры, разговаривавшие за столом, отложили ложки и стали прислушиваться. Замполит, кося на меня недобрым глазом, тем не менее набрал в рот полную ложку борща. Это-то его и подвело.

– Ну, как же, – продолжал я, – вы послушайте, какие оскорбительные, пошлые слова про наших женщин звучат в той песне!

– Какие? – покосившись на набравшего в рот борщ замполита, снова спросил Власов.

– А вот про них говорится, что они "оборвут, не кончив и со смехом".

Тут замполит от неожиданности и возмущения поперхнулся и весь свой борщ выдал на ордена парадной тужурки командира. Над столом повисла мертвая тишина.

– За борт, – брезгливо отряхивая салфеткой ошметки капусты с лацканов, коротко бросил командир.

– Его? – с надеждой спросил оклемавшийся замполит.

– Пластинку, – рявкнул Власов и, поднявшись, вышел из кают-компании.

Замполит, однако, был человек опытный и злопамятный. До этого он служил в Клайпеде на базе подводных лодок, где любил разбирать персональные дела, связанные с супружескими изменами.

– Что же это происходит, – заявил он как-то на партийном собрании. -Офицеры плавают в море, моряки с ихними женами спят, а политработники стоят в стороне? Так не пойдет. Мы должны к этому вопросу подключиться.

В случае со мной он тоже ждал своего часа и дождался. Поход наш уже перевалил за половину, когда московское радио вдруг передало мою песню "Снег" в исполнении артиста Юрия Пузырева. Примерно через день после этого ко мне явилась делегация от боцманской команды с просьбой написать "такую же хорошую песню про море, про то, как мы здесь всякие трудности переносим вдали от жен и подруг, но все-таки море любим больше".

– Только, если можно, – сказал Овчухов, возглавлявший делегацию, -напишите попросту, по-матросски, без всяких интеллигентских выкрутасов.

И я на свою беду попробовал, написав шуточную матросскую песенку. Морякам новая песня как будто понравилась. Во всяком случае, они ее тут же переписали и даже пару раз успели исполнить на баке вечерком под баян, на котором виртуозно играл старшина второй статьи, известный женский сердцеед Слава Агуреев.

На следующий день, однако, начались неприятности. Распевавшие песню неожиданно получили по два наряда вне очереди, а сам текст песни у них был конфискован. Ко мне явился замполит и сказал:

– Ну, когда мы в базу вернемся, с вами Особый отдел будет разбираться за ваши идеологические диверсии. А я все-таки хочу спросить, как это так -я дней и ночей не сплю, личный состав неустанно воспитываю в духе постоянной преданности и духовной чистоты, а вы взяли и мне его весь в один день морально разложили?

Я не на шутку испугался:

– Чем же это я разложил?

– Вы что, и вправду не понимаете или ваньку валяете? Это ваши слова?" – И он сунул мне под нос отобранную у Агуреева тетрадку, где под мою диктовку был записан текст песни.

– Мои.

– Ну вот, а еще отпираетесь, – сказал он с торжествующей улыбкой. -Вы тут ясно пишете, что у женщины есть грудь!

– Ну и что? – не понял я.

– А то, что вы таким образом на секс намекаете. А для советского человека у женщины грудь в любви – не главное, главное – это моральный облик!

Сразу стало ясно, что общего языка мы с ним не найдем...

В начале июня, когда "Крузенштерн" возвратился в Балтийск, замполит ухитрился внести историю со злополучной песней в свое политдонесение, которое попало на стол к тогдашнему начальнику политотдела Дважды Краснознаменного Балтийского флота контр-адмиралу товарищу Почипайло. Туда же шустрый замполит принес и отобранную у матросов магнитофонную пленку с записью той песни с просьбой прослушать для определения меры наказания для автора, "разложившего личный состав". Начальник политотдела, как рассказывали мне потом случившиеся там офицеры, торопился на футбол -команда балтийцев играла с каким-то сильным противником, но все-таки выслушать песню согласился.

– Ну, что же, – сказал он, надевая фуражку, – ничего особенного, правильная песня. Она показывает, что моряк должен любить море больше, чем бабу.

И, уже выходя в дверь, обернулся и твердо закончил:

– Разрешить!

Это мудрое решение определило не только судьбу песни, которая не стоила обсуждения в столь высоких инстанциях, но и судьбу автора, дав ему возможность плавать в океане и дальше.

Перпендикулярно генеральной линии...

Рассказывает Берг:

– Году в 69-м меня полюбили ребята из молодежной редакции Саратовского телевидения и время от времени в те или иные передачи вставляли мои новые песенки. Ухватились они и за песню "Я оставлю тебе...", да цензор уперся: не понравился ему конец со словами "Рыжий парень в зеленой, нелепо торчащей пилотке".

– На советском солдате, – аргументировал он, – пилотка должна сидеть браво, молодцевато. А эта песня пацифистская. Не пущу!

Еле пробили...

А вскоре у меня появились "Три квартала на Вольской". Писал я ее в военных лагерях, а в это время улицу Вольскую переименовали в Братиславскую, в честь города-побратима.

На сей раз цензор узрел попытку подрыва внешней политики и песню не пропустил.

Детская-антисоветская.

Рассказывает Юлий Ким:

– В одном из ленинградских театров ставили мою пьесу-сказку "Иван-царевич". Там в кульминационный момент Иван-царевич должен сказать некое слово – и Кощею конец. Причем пьеса была выстроена так, что Иван этого слова не знал, а залу оно уже было известно. Вот в кощеевом дворце тревога, бегут его слуги, сейчас Ивана схватят, а он отчаянно перебирает главные слова: "Жизнь? Любовь? Солнце? Земля?.." И дети в зале по сигналу Жар-птицы (это еще один персонаж моей пьесы) начинают хором подсказывать заветное слово. Сначала тихо, потом все громче и громче, и вот уже весь зал скандирует:

– Сво-бо-да! Сво-бо-да! СВО-БО-ДА!

Сидевшие в зале немногочисленные взрослые как-то очень неуверенно себя чувствовали и с явным нетерпением ждали, когда же это кончится.

Впоследствии для того, чтобы пьеса пошла в московском театре имени Маяковского, мне пришлось полностью переписать эту сцену.

Примечание Бориса Жукова:

– Примерно в те же годы я (ничего, конечно, не зная об этой истории) сказал как-то о Киме, что на месте КГБ посадил бы его под пожизненный домашний арест, запретив не только выходить из дому, но и говорить по телефону и даже подходить к окну на расстояние, достаточное, чтобы с улицы могли увидеть его лицо. Потому что этот человек есть сплошной сгусток крамолы, и любой контакт с ним приведет к ее распространению. "О, как я все угадал!"

Методом Мюнхгаузена.

Рассказывает Михаил Смоляр (Москва – Вашингтон):

– На X-м московском слете было дело. Общего костра не было, и у костра возле чьих-то палаток сидят ребята и поют что-то вроде "Пусть без обеда оставит нас мама..."

Потом пришел Саша Костромин, спел для разгона "14 лет пацан попал в тюрьму", а потом пошел по такому Киму, которого я почти и не слышал.

Тут подходит странный мужичок: сапоги, в них заправлены брюки, пиджак, белая рубашка и галстук. Судя по всему, райкомовский инструктор. Стоит, слушает. А Костромин, оценив его наряд, запел какую-то совершенно нейтральную песню, "кавалергардов", что ли...

Песня кончилась, и тут этот человек говорит:

– Ребята, а вы на какой слет приехали? Где вы находитесь? По-моему, это слет патриотической песни, а не политической!

– А что, мы как раз и поем патриотические.

– Но ведь перед этим вы что-то другое пели!

Костромин подумал-подумал и говорит:

– Ну, слава богу, мы из этого болота уже выбрались!

В плену традиций.

Рассказывает Сергей Моисеев, как автор сложившийся в Харькове, ныне "разлагающийся" в Нью-Джерси (США).

У харьковских и симферопольских КСПшников было традицией собираться на майские и ноябрьские праздники в Крыму – песни петь, по горам ходить... Одним из любимых мест была Малиновая балка. И вот осенью 1983 года в процессе подготовки очередного мероприятия, во время обзвонки будущих его участников, крымский автор Володя Грачев несколько раз произнес в трубку слово "слет". Черт его дернул это сделать, тем более, что на слет это мероприятие не "тянуло".

6 ноября в балке собрались харьковчане. Заночевали. Замерзли. 7-го должны были подъехать симферопольцы. И, действительно, в означенный час вдали показались какие-то люди.

Харьковчане приветствовали их радостными возгласами. Но, как оказалось, несколько поторопились: кожаные плащи и пыжиковые шапки никак не могли быть надеты на плечи и головы КСПшников. Они принадлежали второму секретарю обкома и бойцам комсомольского оперотряда, приехавшим закрывать слет – у них были свои КСПшные традиции. В том месте, куда удалось подъехать, их (да и участников "слета") ждали три автобуса.