Текст книги "Золотые россыпи (Чекисты в Париже)"

Автор книги: Владимир Винниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Наум Абрамович хочет ответить Круку на его весьма неделикатную в отношении самого Финкеля сентенцию. По себе судить всех – слишком смело. Но что спорить с каким-то Круком? Ему необходимо верить, что все такие, как он. что он не хуже остальных и что его даже чтут.

– Получил телеграмму, что послезавтра утром Гунявый будет в Париже.

– Так вот что. Наум Абрамович, я принимаю участие в этом деле. Обязуюсь ассигновать до ста тысяч. Обо всех деталях поговорим потом. А теперь предлагаю сразу же поехать к этой Лесе и всё выяснить. Если не получится с ней. быстрее искать другую. У меня тоже есть одна на примете. Платим, и айда!

«Платим» сказано просто так. для проформы. Крук знает, что расплачиваться будет он. Такого тона придерживаются с ним все его знакомые. За всех и везде платит Крук. Наворовал денег – пусть платит.

Наум Абрамович натягивает потёртое пальтецо, берёт под мышку портфель и ждёт, пока Крук расплатится за себя и за него.

Хмуро выложив деньги, Крук без помощи Финкеля надевает своё английское пальто, о чём-то размышляя.

– А как зовут этого мужа или любовника Леси?

– Микола Трохимович Терниченко. Бывший офицер русской армии, потом старшина украинской.

– Бедствует, конечно?

– Разумеется.

– Тем лучше. Кстати, Наум Абрамович. Вы говорите, что ваши материальные обстоятельства несколько… швах?

Финкель уже предчувствует что-то, и на лице его проступает тёплая улыбка.

– Да хорошенько паршивы, Прокоп Панасович.

Крук слишком сосредоточенно застёгивает пуговицы, не глядя на Финкеля.

– Если хотите, я мог бы дать в нашем банке какую-нибудь должность мадемуазель Нине. Вы, кажется, когда-то спрашивали меня. Свободной должности и теперь нет, но, если уж мы компаньоны, можно что-нибудь придумать. Гонорар, конечно, будет приличный.

Наум Абрамович растроган.

– Узнаю Крука: сразу же активность и размах! Сердечно благодарю, Прокоп Панасович! Сердечно благодарю!

– Мадемуазель Нина знает машинку?

– Вы спросите, чего моя дочка не знает. Дактилографию, стенографию, французский язык, немецкий язык, по-английски читает, по-итальянски поёт, по-американски танцует. А сама ребёнок. Вот вам всё досье моей дочери.

– Прекрасно. Пока что она будет работать в моём кабинете как мой личный секретарь. А там… увидим. Работу можно начать хоть с завтрашнего дня.

– Отлично! Завтра же в девять часов Нинка будет у вас. Представляю, как возгордится теперь девчонка!

Крук озабоченно натягивает перчатки.

– Но вот что, Наум Абрамович… Если можно, мадемуазель Нина не должна знать никаких грязных легенд об истоках моего состояния и тому подобного. Это подрывает авторитет учреждения, где она станет работать.

Финкель удивлённо и как можно выше поднимает брони.

– Легенды? Какие легенды? Ни моя семья, ни Нина, ни я не знаем никаких легенд. Нам известны только истина и реальность: человек глубоким умом, гениальной энергией, творческой интуицией завоевал себе положение в мире. Voila![5]5
  – Так! (франц.).


[Закрыть] Вопрос: надо, чтоб ваши служащие это знали? Скажу откровенно: моя Нина знает эту легенду о вас.

Вместо ответа Крук молча протягивает руку Финкелю, и они обмениваются крепким рукопожатием. Он впервые без неловкости и глухого раздражения вспоминает непонятный долгий взгляд девичьих зеленоватых глаз. Впервые при мысли о нём в грудь ударяет сладкий холодок и во веем теле возникает знакомое предчувствие завтрашней встречи.

– Ну прекрасно! А теперь к нашей красавице Лесе! Быстро!

Наум Абрамович с улыбкой видит, как сонная солидность Крука сметена оживлением и неожиданным блеском в глазах. Правду говорят о Круке, что он живёт только тогда, когда ворует деньги и вынюхивает женщину. Всю же остальную жизнь пребывает в тяжёлом сне. Действительно: его разбудило одно упоминание женского имени. А что же будет, если он увидит Лесю? Не хватает хлопот ещё и с этим.

Наум Абрамович мягко, под локоток усаживает Крука в авто и сам озабоченно втискивается за ним.

А дождь длинными кнутами хлещет мокрый, чёрный, раскрашенный светом огней тротуар.

Вот у соседей напротив засветились окна. Свет, перебежав под дождём узкую улочку (сколько улочек перебежала она девочкой в Полтаве), уютно и тепло устроился в уголке под потолком. И в тёмно-серых сумерках становятся различимее неуклюжий шкаф, чёрная дыра камина, обшарпанный умывальник – вся их убогость, вся чуждость, вся осточертелость. Почему-то какая-то Франция, какой-то Париж, какая-то старая вонючая гостиничка. И эта широченная, в буграх кровать, это лежание часами в сером мраке, в застоявшемся, кислом духе человеческих испарений, собранных за десятки, а может, и за сотни лет.

Слюняво, старчески шамкает дождь за окном. Хрипят и хрюкают авто. Гортанными, металлическими, чужими голосами смеются люди в соседнем номере.

А в Полтаве, наверное, хрустящий снег, зелёно-синие колючки искр по нему – ноздри слипаются от мороза. Покрывало на санках посеребрено инеем, как борода и усы кучера, как гривы лошадей. А горячая, сильная рука трогательно несмело прокрадывается в муфту, и сердце падает от прикосновения пальцев.

Стук и скрип двери. Свет из коридора жёлто ложится на край постели.

– Это ты, Мик?

Свет остро и неприятно брызгает с потолка прямо в глаза. Мокрая, смятая шляпа Мика, капли дождя на белокурой небритой щетине.

– А ты всё лежишь, Леська? И не стыдно?

– А какого лешего вставать? В доме холодно, как на псарне.

Мик быстро выбирается из своего мокрого коротенького коверкотика с жалким жёваным поясочком и вешает их на крючок.

И снова, когда вот так неожиданно появляется Мик, странно видеть эту высокую фигуру в коротеньких цивильных брючках с пузырями на коленях, в пиджачке с короткими рукавами. И сразу заметно, что лицо вытянулось ещё сильнее и стало, как у арестантов, серым, исчезла нежная розовость светлого блондина, которой так завидовали девушки. А серые большие глаза – болезненно-блестящие, напряжённо-глубокие.

Леся равнодушно, тупо следит за движениями Мика из-под воротника шубки, которой она укрылась. Копна спутанных волос сбилась на плечо, пряди упали на лоб. Глубокие сине-фиолетовые глаза прищурены, пухлая нижняя губа брезгливо подпёрла верхнюю и переломила губы вниз.

– Вставай, Леська! Пойдём ужинать.

– Урвал где-нибудь денег, что ли?

Мик, испугавшись, прекращает вытирать полотенцем лицо и поворачивается к кровати.

– Как? У тебя же оставалось десять франков?

– Ага! Лопнули! Припёрлась прачка да как начала тут вопить, вот я и вынуждена была заткнуть ей пасть этой бумажкой. А у тебя ничего?

– Тридцать пять сантимов.

Леся закидывает руки за голову и зевает.

– Плевать. Присупонь живот.

Мик расставляет ноги и опускает голову. Ага, значит, начинает шарить в мозгу, вытаскивая какой-нибудь из сотни своих химерических проектов. Странное дело! Чем сильнее обостряется нужда, тем менее практичны его проекты. Вот сейчас непременно начнёт говорить об «Ателье Счастья».

Мик снова озабоченно и недоуменно встряхивает головой, хмыкает и смотрит в пол.

– Скверное дело! Надо, очевидно, искать деньги.

– Да уж не без того. Без денег как-то неудобно.

– Гм! Два часа ждал в кафе этого жулика Козулю, и не пришёл, чёртов сын. Значит, выскользнула дичь и на этот раз. Неприятно. Но это, конечно, ерунда. Найду! Я тебе говорю, Леська, лет через пять максимум у нас будут миллионы!

– Не сомневаюсь.

– А я тебе говорю, будут. Попадись мне только сейчас идиот с пятьюдесятью тысячами, и я… через два года – да через год! – буду иметь миллион!

– Только что-то не попадаются чёртовы идиоты, вот беда.

– Попадётся! Человек, Леська, может всё, что он хочет и во что верит. Факт. Хочешь быть известной писательницей? Будешь. Только пожелай – и садись, пиши. Напишешь чёрт знает что? Нигде не напечатают? Плюй. Пиши дальше. Снова отвергнут? Начхать, пиши. Пиши, пролезай, заходи то с одной стороны, то с другой. Где-нибудь хоть раз, да пристроишься. А потом ещё где-нибудь и ещё. А потом так намозолишь всем глаза, что станешь «нашей известной, уважаемой, талантливой». Правда! Был у меня один товарищ, бездарь образцовая. Он писал такие безнадёжно бездарные вещи, что собаки выли от его «произведений». Его гнали изо всех редакций, над ним смеялись, его звали не иначе, как Антошка. А он упрямо лез себе и лез! И теперь он «наш уважаемый, известный, талантливый писатель», не Антошка, а Антон Петрович Гаврильчук. Ну? Точно так же во всём остальном. Хочешь быть знаменитым политиком? Пожалуйста. Пробивайся, выступай, мозоль глаза, насилуй. Мели что угодно, любую белиберду, лишь бы только с верой в себя, и станешь лидером партии, министром, главой правительства, президентом. Хочешь перевернуть весь мир? Перевернёшь. Только желай, верь, лезь, защищай, разбивай и перевернёшь. Вот так же и с миллионами. И что такое какой-то несчастный миллион?

Мик с глубоким презрением засовывает руки в карманы коротеньких брючек и высоко поднимает плечи.

– Подумаешь, какая необыкновенная штука! Людям нашего с тобой опыта, с нашим пониманием той мерзости, что называется современной моралью, с нашей волей и ненавистью – не добыть какой-то там паршивый миллион? Смешно.

Леся вяло водит по потолку чистыми, удивительно яркими на ровно-белом лице глазами.

– Что-то слишком уж долго нам смешно.

– Значит, недостаточно ещё созрели наша воля и готовность.

Леся пожимает плечами и тут же подтягивает соскользнувшую с них шубку к подбородку.

– Гм, «не созрела». Не понимаю, какое тебе ещё созревание нужно. Разве мы не переступили уже «через все границы добра и зла», как ты говоришь? Разве мы не можем украсть, ограбить, задушить, обмануть, убить?

Шубка сползает с плеч, и Леся опирается на локоть, а прядь нежнопепельных волос опускается на фиолетовый глаз.

Мик стеклянным серым взглядом пристально водит по Лесиному лицу.

– Можем.

– А разве мы и не воровали, не обманывали, не убивали? Раше я не продавала по Варшавам, Берлинам и Парижам мою, как ты говорить, «так называемую» женскую честь? Не спала, не шлялась со всякой польской и интернациональной сволочью? Разве здесь я не содержу нас этой честью? Какая ж тебе ещё, голубчик, готовность нужна? Когда же мы будем готовы?

Мик слушает спокойно, не вынимая рук из карманов.

– Ты хочешь это знать?

– Хочу!

– Серьёзно хочешь?

– Без каких бы то ни было шуток.

Тут Мик вынимает руки из карманов и приближается к кровати.

– Так я тебе скажу, Леся. Ты будешь готова тогда, когда из твоих глаз исчезнет вот этот блеск и боль, когда о той стороне морали перестанешь говорить тоном, каким только что говорила. Ты ещё не окончательно преступила, ты ещё там, ты ещё на той стороне безгрешности и неправедности. Ты ещё и грешница, и праведница. И когда говоришь, что шлялась со всякой сволочью по гостиницам, то в это мгновение корчишься от стыда. «Триппер» и «шанкр» ты произносишь с ужасом. И если тебе кто-нибудь скажет в лицо «воровка», «потаскуха», ты же упадёшь в обморок от стыда, ужаса, ненависти. Правда?

– Ещё и в морду дам, потому что все воры и потаскухи.

– Вот видишь. А меня сегодня один тип на людях назвал сутенёром. Я не дал ему за это в морду, но попросил у него спичку прикурить папиросу и не ощутил в себе никакого ужаса, одну усмешку. Ту усмешку, которая появляется, когда ребёнок рассердится на взрослого и, чтоб испугать его как можно сильнее, крикнет: «А тебя леший схватит!» И чем искреннее сам ребёнок верит в лешего и в ужас взрослого, тем взрослому смешнее. Тот тип искренне верил, что он вверг меня в ужас, уничтожил этим лешим – «сутенёром», а я только улыбнулся про себя.

– Врёшь!

Леся снова ложится на подушку и снова натягивает шубку до подбородка, зло отбросив за плечи копну спутанных волос.

Мик весело хохочет, широко растянув мясистые губы и выставив квадратные желтоватые зубы. Сев боком на кровать, он обычным фамильярно-ласковым жестом, которым так очаровывает других, обнимает Лесю и похлопывает по шубке большой, похожей на грабли рукой. И блестящие серые глаза его так мальчишески привлекательны, искренне веселы, умны.

– Эх, Леська, Леська, много ещё в тебе потустороннего, старого, лишнего, пропылившегося. Вытряхни ты его наконец к чёртовой матери! «Сутенёр, вор, потаскуха, честь, совесть, правда, грех, святость» – какие это детские, смешные слова! Все, Леська, и потаскухи, и святые, грешники и праведники. А если уж ты хочешь святости, настоящей святости, то я тебе скажу, что поистине святой я!

И Мик почти без улыбки кладёт руку себе на грудь.

– Да, Леська, я. Что есть святость? Отсутствие греховности? Правда? Главное – осознание своей безгрешности. Да? Так вот, я абсолютно безгрешен, а значит, святой. Правда, я убивал людей на войне, грабил, насиловал, обманывал, совершал всяческие преступления и грешил. Раньше я мучился, каялся, изводил себя. Ну, ты сама знаешь, до какого идиотизма доходило. А теперь… убийца? Вор? Сутенёр? Пожалуйста. На моей душе легко, ясно и чисто, как на Монблане. Муки покаяния? Стыд? Ужас? Нет, извините! Хватит! Я с большой охотой отдаю всех этих леших грешным детям. Пускай себе мучаются.

Мик встаёт и торопливо ищет папиросы в карманах. Не найдя, забывает о них и поворачивается к Лесе, которая, прищурив глаза, неподвижно, брезгливо всматривается во что-то на потолке.

– Ну ты посмотри, разве же это не смешно? Ловят, например, какого-нибудь так называемого преступника. Кто-то там украл или убил какую-нибудь старую бабу, сидевшую на мешке с деньгами. Боже, какой шум поднимают,

гоняются за ним, хватают, запирают, судят, карают! И как все интересуются, портреты его печатают, ужасаются! Ну, разве же не дикий абсурд? Да идиоты же вы проклятые! Да что же это за преступление в сравнении с тем преступлением, которое вы все совершали с таким энтузиазмом на протяжении нескольких лет? Да миллионы же не старых баб, а молодых, сильных, специально отобранных, убивали, калечили, делали ворами, грабителями, убийцами.

Судят за бабкин мешок! Ха! Ведь грабили не какие-то там мешки, а целые страны, уничтожали труд целых поколений, миллионов людей. Кретины же вы! Что же вы не хватаете, не судите и не караете тех, что совершали эти колоссальные преступления? Почему не ужасаетесь? Потому что это называется патриотизмом. Потому что это, мол, война. Это героизм и святость. Да? Ну, так плевал я на вашу святость и на ваших идолов! И подождите вы мне с ними, подождите!

Мик злобно сжимает кулак и грозит кому-то. Леся переводит на него вялый взгляд. Вот, всё лицо уже знакомого синевато-серого, как у мертвецов, цвета, глаза хищно и остро косят, их блеск тусклый, густой, пьяный.

Мик быстро подходит к окну, резко открывает его и подставляет лицо колючим каплям дождя.

– Закрой, Мик, здесь и так холодно, как в погребе!

Мик то ли не слышит, то ли не хочет закрывать. Туман с дождём кислой сыростью движутся по дому, тут же, как собаки, облизывая оголённые участки тела.

– Закрой же, Мик!

Микола медленно, задумчиво закрывает окно и вытирает ладонью лицо. Глаза сверкают уже обычными сухими искрами. Он снова подходит к кровати, засовывает руки в карманы и улыбается самодовольной улыбкой, которая сопровождает все его проекты. Даже шею слегка вытягивает.

– И вот теперь представь себе, Леська, мы открываем «Ателье Счастья» и с его помощью достигаем своей цели: у нас есть миллион, и мы основываем свою лабораторию. В ней работают десятки учёных. Самых гениальных (за деньги и гениев купишь!). Они находят ту силу, которая даст нам власть над всеми этими армиями, пушками, правительствами, парламентами и всеми идиотами. Какой-то луч, газ, какой-то новый химический элемент, чёрт, бес – всё равно! Учёный, изобретший его, становится членом нашего Комитета освобождения человечества или… уничтожается, чтоб не выдал секрет своего изобретения. В наших руках незримая, никому не известная и колоссальная сила! Ух!

Мик простирает над кроватью крепко сжатый огромный кулак.

– И вот представь себе: мы выпускаем универсал ко всем народам, парламентам, правительствам. Мы, Комитет освобождения человечества, приказываем всем государствам разоружиться в один месяц! Всем парламентам и правительствам немедленно принять закон о роспуске армии. Без исключений. До последнего человека! Всю амуницию, оружие, военные здания использовать на культурные и хозяйственные потребности. Сроку даётся неделя. Если не выполнит какая-нибудь страна или все вместе, для демонстрации силы и могущества Комитета освобождения человечества и в качестве предостережения в зале заседания парламента производится взрыв, но без человеческих жертв. Если, несмотря на это, закон, всё же не будет принят, весь парламент или правительство уничтожается. Точка. Паника. Закон моментально принимается везде. Войне – смерть. На веки вечные смерть! Это же всего лишь подлое издевательство – всяческие Лиги Наций, Комиссии разоружения и тому подобное лицемерие и жульничество. Так что, Леська, разве не стоит ради этой цели отдать десятки лет своей жизни? А? Разве не стоит все свои силы по капле выцедить в эту идею? Миллионы? Они мне нужны для себя? Что, я не мог бы пойти на фабрику, на завод, чтоб ты не «болталась со всякой сволочью»? "Ателье Счастья»? Ты смеёшься над этой идеей? Но это гениальная идея, Леся, уверяю тебя. «Ателье Счастья» даст нам миллионы, а миллионы – власть над миром и смерть войне. «Ателье Счастья»…

Леся зевает так, что голова её катается по подушке.

– Если б она хоть поужинать дала нам сегодня, твоя идея, и на том спасибо. Надо, Мик, что-нибудь придумать. Начинает хотеться есть.

Терниченко останавливается, тускло улыбается про себя, потом обходит, расставляет ноги, опускает голову и напряжённо думает.

– Гм! У кого одолжить бы?

Кто-то осторожно стучит в дверь. Терниченко быстро поднимает голову.

– Войдите!

Дверь тихонько открывается, и в ней появляется что-то знакомое: горбатый нос, под ним чёрные щёточки подстриженных усов и круглые птичьи глаза.

– А, Наум Абрамович! Это гениально, что вы к нам заглянули! Это, знаете ли, очень кстати. Просим, просим!

– Простите, что я так, без приглашения…

– Просим, просим. Очень рады. Раздевайтесь.

Леся равнодушно поворачивает взлохмаченную голову и даже не отбрасывает с глаз прядь волос. Но Мик дружески, любовно похлопывает Наума Абрамовича по плечу, улыбается ему своей «очаровательной» улыбкой и пытается помочь снять пальто.

– Нет, нет, я на минутку, я за вами. Доброго здоровьичка, драгоценная Ольга Ивановна! Что это вы, голубушка, лежите? Уж не болеете ли. не дай Боже?

Он трусцой подбегает к кровати с шляпой в одной руке, другой же хватает небрежно протянутую к нему ручку Леси и, смакуя, подносит к своим крашеным колким усикам.

– Холодно у нас, как на псарне. Вот и лежу.

– Ах, ах, ах! Это же просто богохульство, сударь: держите богиню, извините, на псарне. Что же это вы делаете?

Микола весело обнимает Финкеля за плечи.

– Так давайте храм или дворец! Сразу же перевезём её туда.

– А что вы себе думаете? Могут быть и храмы, и дворцы. Как раз по этому делу я и пришёл к вам. Есть часик времени? Ольга Ивановна, отпустите вашего властителя на часок?

Леся поворачивается на бок и натягивает воротник шубки на самое лицо.

– Пожалуйста.

– Одевайтесь же побыстрее, Микола Трохимович. Нас тут в кафе ждёт один человечек. Дело очень интересное.

Микола с охотой, размашистым жестом хватает с крючка свой мокрый коверкотик и натягивает на себя.

– Надеюсь, дорогая, мы сегодня ещё увидимся с вами. Потому даже не беспокою вашу ручку прощанием. До свидания! Готовы, Микола Трохимович?

– Готов! Хоть в экспедицию на Северный полюс. Через час буду дома. Леська!

На лестнице Мик не выдерживает и интересуется, что за дело и что за человечек. Но Наум Абрамович не ведёт серьёзных разговоров на лестницах паршивеньких гостиничек:

– О деле будем говорить в кафе. А человек – Прокоп Панасович Крук. Слышали, разумеется?

– А, это тот, что обворовал украинское правительство?

Наум Абрамович даже останавливается и мягко берёт Терниченко под локоть.

– Только, ради Бога, голубчик, не затрагивайте с ним этой темы, он страшно чуток к этому. Я вас умоляю!

Микола смеётся, освобождает руку и обнимает Финкеля за плечи.

– Эх вы, чуткий народ! Будьте спокойны, не коснусь.

Но Прокопу Панасовичу с самого начала не нравится ни сам Терниченко. с его белокурой небритой щетиной на сероватых щеках, ни широкие губы, ни чудной стеклянный блеск его глаз. А особенно эта фамильярность, это весёлое панибратство в обращении с ним, Круком, будто он человек, с которым можно не церемониться.

Но вместе с тем и нравится этот субъект: как-то легко с ним и просто, словно сидишь голый, не испытывая ни малейшей неловкости и беспокойства.

Наум Абрамович окидывает бистро взглядом детектива. Ничего и никого подозрительного. Краснорожий patron[6]6
  Хозяин.


[Закрыть] за стойкой, равнодушный к любым тайнам своих клиентов, три-четыре сугубо французские нааперитивленные фигуры вдоль стены.

Наум Абрамович заказывает гарсону кофе для себя и Терниченко и обеими ладонями проводит по ребристой лысине.

– А теперь, Микола Трохимович, разрешите приступить к нашему делу.

Микола Трохимович светло-жёлтой улыбкой даёт соответствующее разрешение.

– Прежде всего вот что, дорогой вы мой: просим вас помнить, что дело есть дело и, так сказать, никаких моральных оценок не содержит. Вы знаете Финкеля: в делах он узкий кретин, дело есть дело, и ничего больше. Voila. Итак, бесценный мой, позвольте задать вам один вопрос.

Чтобы с максимальной деликатностью сформулировать свою мысль, Наум Абрамович несколько раз поправляет на столе свой солидный портфель, попутно размышляя. Мик ждёт спокойно и весело.

– Вопрос такой: можете ли вы в принципе согласиться, чтобы Ольга Ивановна приняла участие в одном деле такого рода: любыми средствами – я подчёркиваю: любыми! – добыть у одного человека некоторые… некоторые документы? Конечно, если на это согласится сама Ольга Ивановна! Но прежде всего мы хотели бы знать, вы в принципе против или нет. Только помните: дело есть дело!

Терниченко опускает глаза на свои жилистые руки, сложенные на столе, и какое-то время молчит. Финкель же быстро смотрит на Крука, который сонно сосёт сигару и щурится: умный парень Терниченко, сообразил моментально.

Парень тихо поднимает глаза.

– Видите ли, Наум Абрамович, на такое предложение отвечают по-разному, в зависимости от обстоятельств. Иногда просто поднимают руку и…

Терниченко действительно приподнимает над столом огромную ладонь.

– …и бьют по морде.

Наум Абрамович, таращась, машинально отодвигается к спинке стула, хотя ладонь и неподвижна.

– Подождите, Микола Трохимович…

– Но бывают причины и обстоятельства, которые вынуждают спрятать руки в карманы и ответить: ничего не имею против. Дальше?

И Терниченко кладёт ладонь на стол.

Наум Абрамович, как человек, который понял шутку, облегчённо улыбается и снова придвигается к столу.

– Очень хорошо! А дальше дело такое. Ни деталей, ни фамилий я вам пока что не дам. Как человек умный и деловой, вы сами понимаете, почему. Когда мы прийдем к согласию, тогда, конечно. Так вот, дорогой вы мой, дело вот в чём…

Финкель понижает голос и наклоняет к Терниченко голову. Тот молча внимательно слушает, иногда поглядывая на Крука, который сидит всё с тем же сонно-равнодушным видом.

Закончив, Финкель слегка отодвигается от Терниченко.

– Так вот, Микола Трохимович, Ольга Ивановна получила бы десять тысяч и, разумеется, полное содержание в пансионе. Точно так же, как покрытие всех расходов, связанных с этим делом. Ну там наряды, ужин в каком-нибудь ресторане, театры, авто и тому подобное. Согласны?

Терниченко странно улыбается, потом вдруг дружески хлопает Наума Абрамовича по плечу и откидывается на спинку стула.

– Плохой из вас делец, Наум Абрамович.

– А почему так, будьте добры?

– А потому, что вы наивный человек, лишённый размаха. Собираетесь плыть через океан и из экономии да по скупости хотите сделать это… в корыте.

Наум Абрамович удивлённо, непонимающе пялится.

– А при чём здесь скупость и какое-то корыто?

– Вот и я говорю то же самое! Абсолютно ни при чём. Ведь вы же моментально опрокинетесь и утонете, золотой мой. Ну, посудите сами, деталей вы мне не сказали, но, судя по всему, речь идёт о каком-то большом кладе, который спрятал этот чекист. Хорошо. Дело, очевидно, миллионное. Прекрасно. Однако, чтобы добраться до этих миллионов, надо раздобыть у чекиста какие-то документы. N’est-ce pas[7]7
  Не правда ли? (франц.).


[Закрыть]? И вот вы приглашаете человека на эту главную во всём деле роль, требуете от него геройства (ведь геройство даже симулировать близкие отношения с таким человеком), требуете творчества, ловкости, инициативы, напряжения энергии. И, когда этот человек наконец добудет документы, то есть ключ к миллионам, вы дадите ему за это десять тысяч франков и шёлковые чулки. Это деловой способ ведения дел? А?

– Подождите, Микола Трохимович! Условия абсолютно справедливые…

– Да не в справедливости суть, голубчик! Плевал я на справедливость и мораль. Суть в разуме и целесообразности. Если этот человек неглуп (а дурак на эту роль никак не годится), он же моментально опрокинет вас с вашим корытом и сам возьмёт всё дело в свои руки. Да вот, к примеру, дорогой мой, я уже могу выбросить вас обоих их ваших корыт и сам раздобывать этот клад. Данных от вас получено достаточно. Серьёзно!

И оттого, что этот бандит так ясно, легко и уверенно улыбается, Науму Абрамовичу становится жутко. Потому он весело, пренебрежительно смеётся.

– Так-таки я уже в ваших руках?

– Полностью. И при вашем подходе будете у каждого умного человека. Ну, да я же понимаю, что это всего лишь традиционный способ торговли, а вы и сами знаете, что так нельзя. Не дети же вы на самом деле. Так вот, Наум Абрамович, чтоб долго с этим не возиться, предложение моё такое: расходы – расходами, десять тысяч – десятью тысячами, а кроме того – равное товарищеское участие во всём деле. Всё, что мы отопрём этим ключом, делится на три равные части. Вы, очевидно, инициатор. Пан Крук финансирует. Ольга Ивановна выполняет главную работу. Однако, чтобы не было никакого неравенства, зависти и нареканий, все получают равную долю. Справедливо?

Крук неожиданно вынимает сигару изо рта:

– Абсолютно.

Наум Абрамович всё время пытается что-то сказать Терниченко. но после неожиданной реплики Крука растерянно пожимает плечами.

Терниченко же живо поворачивается, к Круку.

– Правда же? Тогда, разумеется, можно ожидать и искренности, и преданности делу, и инициативы, и честного, товарищеского поведения.

– Совершенно верно. Я то же самое говорил Науму Абрамовичу. И я знал, что вы поставите вопрос именно так.

– Значит, вы деловой человек. А Наум Абрамович…

– Ай, хорошо уже, хорошо! «А Наум Абрамович»! А Наум Абрамович что сказал Прокопу Панасовичу? «Если Терниченко что-то будет иметь против, он сам скажет свои условия. Что мы будем говорить за него?» Ну. так Терниченко сказал нам свои условия. Что тут такого? Что мы, разрабатываем какие-то научные теории? Пусть так. Но согласится ли Ольга Ивановна? Это тоже важный пункт.

– Я думаю, согласится. Это я беру на себя.

– Так завтра уже надо быть в пансионе, потому что послезавтра приезжает чекист.

– Если нужно, значит, будет. Но прежде всего хорошо бы как-то оформить наш договор. Конечно, не сейчас, но на этих днях. Ну, а теперь детали, пожалуйста! И будем разрабатывать план кампании.

И так, словно его жена, его близкий человек должен принять участие в научной экспедиции в Африку, Терниченко деловито, сосредоточенно расспрашивает, прикидывает, вносит разумные предложения. Что не клад, а залежи золота, это вызывает у него приятное удивление. Но конкуренция Соньки беспокоит. Однако он полагает так: если Гунявый за несколько лет нигде не выдал своей тайны, значит, он не дурак. Наоборот, все данные дают основания думать, что это интеллектуально весьма сильный человек. И тонкий, кажется, психолог. Маленькая деталь: он не сбрил ни бородки, ни усов. Вульгарный преступник сразу же сделал бы это. Дальше: отношения с этим Свистуном, очевидно, не просто так. Свистун о золоте наверняка ничего не знает. Если бы знал, уже давно воспользовался бы. Какая-то зависимость? Вряд ли. Скорее всего Свистун служит Гунявому ширмой. Ну, кто поверит, что этот жестокий и сильный человек в подчинении у какого-то сопливого авантюристика? Каждый должен думать: нет, это не Гунявый, это не может быть Гунявый. А отсюда вывод: если Сонька поведёт атаку быстро и примитивно, бояться нечего. Пусть становится его любовницей, он такой любовнице своей тайны не рыдает. А тем временем, пока он будет себя подобным образом исчерпывать, Ольга Ивановна начнёт окружение противника со всех сторон, а особенно изнутри. Это работа медленная, требует точной игры и обдуманной стратегии. Он, Терниченко, разработку этой стратегии берёт на себя.

Конечно, не со всем можно согласиться. Но и Крук, и Финкель, слушая серьёзный, увлечённый голос, не испытывают ни удивления, ни малейшей неловкости, будто это совершенно нормально, когда муж берётся выработать психологическую стратегию для жены, которая должна стать любовницей убийцы и вора. И, если он просто и легко требует деньги на первые расходы, Крук точно так же просто и легко вынимает две тысячи и протягивает их Терниченко. И вопрос Финкеля, согласится ли Ольга Ивановна, больше не возникает, так всё просто, ясно, невинно. И даже само дело кажется хоть и не легче, но яснее и проще.

Терниченко небрежно, как платок, суёт две тысячи в карман брюк и нежно хлопает Крука по плечу.

– А я был о вас несколько иного мнения. Теперь вижу, что узнать кого бы то ни было можно только вблизи.

Крук не может сдержать довольной улыбки. Этот бесцеремонный авантюрист ему определённо нравится. Можно подумать, что в его руках всё золото Америки, такая уверенность и предупредительность манер.

– А что же вы думали обо мне?

И Круку совсем не страшно, что Терниченко скажет какую-нибудь глупость о правительственных деньгах, воровстве и тому подобных мелочах.

– Я почему-то думал, что вы без размаха. Люди, делающие иногда широкие жесты, часто не обладают подлинной широтой. Поэтому, знаете ли, мне хочется предложить вам одну вещь. Золото золотом, а тем временем оно есть не только на Украине в россыпях, но и в Париже в бумажках. Правда? Так вот, не хотите ли вы вступить акционером в одно дело, я говорю об открытии фабрики для эксплуатации огромной силы – человеческой глупости?

И Крук, и Финкель непонимающе, выжидательно смотрят в ясные, не то серьёзные, не то со смешинкой глаза.

– Не понимаете? Скажу конкретнее. Как вам известно, во всём мире, а особенно в больших городах всех частей планеты есть множество шарлатанств, эксплуатирующих энергию человеческой глупости: гадалки, магнетизёры, рулетки, фармацевты, всевозможные институты красоты, здоровья, омоложения и так далее. Все они посредством глупости используют одну гигантскую человеческую силу, а именно: жажду счастья. Это колоссальная сила! Невероятная. Вы только подумайте: каждый человек, каждый, без исключения, пылко желает себе счастья. Это универсальный закон. Только воплощение его индивидуально. Один видит своё счастье в богатстве, другой – в славе, третий – в гениальности, четвёртый – во власти, пятый – в красоте, шестой – в любви, и так далее, и так далее. Глупость человеческая, собственно, и есть тот пояс, который соединяет этот могучий источник человеческой энергии с упомянутыми шарлатанами. И потому так необычайно легковерие ко всяческим чудесам и обещаниям. Только эксплуатация этой силы происходит кустарно, примитивно. неорганизованно, без системы, без широкого плана. Это мелкие лавочки. А моя идея такая: поставить дело научно, капиталистически, в европейском, а то и в мировом масштабе. Надо организовать большой универсальный магазин, где каждый может найти всё, что себе пожелает. Назвать его, скажем, «Ателье Счастья». Со всеми возможными отделами. Славы хочешь?