Текст книги "Юность Бабы Яги"

Автор книги: Владимир Качан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Да, их много и все идиотки. Но когда я хочу показать их фанатизм по ТВ и поддержать версию о том, что они от ребят просто умирают, я заказываю 2–3 автобуса с проплаченными (хотя они готовы и за так) поклонницами, которые заведут своим поведением остальную толпу. Психоз, к твоему сведению, можно и срежиссировать, – поведал Гарри секрет пораженной Виолетте, открывая дверь своей шикарной каюты.

Однако оставим их на время, потому что совершенно понятно, как они поведут себя в каюте и что там будет. Оставим, чтобы вернуться к Саше и Пете, ибо у них в этот час гораздо интереснее.

Глава 10
Покидая теплоход, но перед этим…

Истерзанный женским вниманием Петр уже только пил и вздрагивал при приближении любой девушки. Саша отшивал новых кандидаток, для утешения внося их в список и ставя порядковый номер. Подведя черту под юбилейным, 30-м номером, Саша обернулся к стоящим рядом Наташам. Наташи уже порядочно давно стояли на посту, в одинаковых позах, голодно и требовательно глядя на Петра, который в это время пытался доесть давно остывший бифштекс.

– Вам-то чего? – грубовато спросил Саша как председатель экзаменационной комиссии.

– Ничего, – почти хором прошептали девочки и синхронно опустили головы.

– Ну так и идите спать, уже утро скоро, – сказал Саша. – Вас тут только не хватало.

– Не хватало, – упрямо прошептала, глядя в пол, та, которую Гарри при Саше помиловал в каюте Сёмкина.

– А-а-а, – догадался Саша, – значит, вы тоже…

– Тоже.

– Обе?

– Обе, – сказали девочки и подняли головы, посмотрев на Сашу с отчаянной решимостью.

– И что вы сейчас хотите? – задал Саша праздный вопрос, потому что все поголовно дуры хотели здесь только одного: чтобы Петя их опробовал и дал добро на физический контакт с солистами группы.

– Угу, – сказали девочки. – Того самого…

– Ну пошли, – сказал Саша, и тихо Пете. – Пошли, вставай.

Петя оторвал забубенную башку от тарелки, посмотрел на Наташ и, развращенный богатым выбором, промычал:

– Не-е-е! С этими? Да ты что!

Наташи сразу внезапно заплакали.

– Тихо! – прикрикнул на них сердобольный Шурец и яростно зашептал Пете: – Да пожалей ты девчонок, мудак, все равно же с ними ничего не будем. Так хоть посмеемся. А трахаться пойдешь с кем-нибудь еще!

Насчет «посмеемся» Пете понравилось, к этому он был готов всегда – с кем угодно, над кем угодно и над чем хотите.

– Ла-адно, ла-ан… – устало простонал пресыщенный бонвиван, – пошли.

Он барственно потрепал девочек по впалым щечкам и, тая от собственной щедрости, вяло промолвил:

– Ну что, писюхи, пошли, так и быть. – И, увидев два лица, озаренных светом надежды на свое никчемное счастье, добавил для профилактики, чтобы им жизнь совсем уж медом не казалась: – Только смотрите там у меня! Чтобы все было, как я скажу, а то…

– Да-да-да, – мелко залепетали и закивали девчонки, и четверка совершенно разных людей, собранных смешливой судьбой в одну компанию, отправилась в свой инфернальный путь к Петиной каюте.

Ребята шли чуть сзади, Наташи, крутя угловатыми тазиками, семенили впереди. Они о чем-то шептались, Петя же в полутора метрах сзади, глядя на их фигуры, все пытался вызвать в себе хоть тень желания, отыскать хотя бы вялые признаки похоти и все никак не находил. В самом деле трудно, обладая среднестатистическим вкусом, как у Пети, – трудно было возбудиться. «Ничего, – устало размышлял он, – разденутся и тогда, может, само пойдет».

А о чем таком, о девичьем, шептались Наташи? О, если бы Петя мог это услышать, то все пути к вялой даже эрекции были бы для него отрезаны.

– Я не хочу, не хочу, не хочу… – твердила одна.

– А кто тя спрашивает? – горячо возражала другая. – Выхода-то другого нету, правильно? Правильно, я тя спрашиваю?

– Бли-ин! С этим толстым козлом!

– Ну, с козлом. Зато потом будет Сёмкин. И все по кайфу…

– А как, как? Я на него смотреть не могу! Козел! К тому же еврей!..

– Дура! Что тебе евреи-то плохого сделали?

– Противные они, – жаловалась юная антисемитка.

– Че-о-о? Противные? А Копперфильд твой обожаемый?

– Он… да? Ты врешь, врешь!

– Ага, вру, ты прэссу почитай, а то ведь ты только видак смотришь, да и то по гостям, – убеждала продвинутая подруга. – Так что нормально! Сделаешь, а завтра будешь с Сёмкиным, и все будет клево.

– А ты?

– И я че-недь сделаю и буду с Буфетовым.

– А че, че-нибудь? Че делать-то надо?

– А я знаю?.. Ну раздеться надо… Это точно.

– А дальше?

– Да че ты достаешь-то меня? Я че, больше твоего знаю? Ну разделась, легла, зажмурилась и все.

– Как все? А дальше?..

– А дальше разберешься по ходу. Этот козел, наверно, лучше нас знает, что делать.

Из всего сказанного лестным для Пети было лишь то, что его потенциальные возможности подразумевались сами собой. А что он из всех девушек предпочитает как раз вот таких, как они, кузнечиков, – у них даже сомнения не было. Главной проблемой было преодолеть отвращение к экзаменатору, сделать так, чтобы он этого отвращения не заметил, а наоборот, чтобы думал, что он им очень даже симпатичен. И тогда он их одобрит и даст пропуск в сказку.

«Какова, однако, «эволюция»! – позволяет себе автор горький вскрик в никуда из своего идеалистического подполья. – Какая жалкая пародия на «Золушку»! Какой путь мы прошли от принца до Сёмкина, от Золушки до Наташи, от сказки до анекдота!» Впрочем, что за жалкое хныканье автора на груди истории, бессмысленный плач в жилетку прогресса! Все своим чередом, пройдет и это. Однако останется не всегда справедливая реальность: кому-то принц, кому-то Сёмкин, а кому-то – совсем никого.

Подошли к Петиной каюте.

– Ну, вперед, – подбодрил девочек Саша.

Вошли, осмотрелись, переглянулись Наташи и попросили молодых людей подождать несколько минут за дверью. Вторая Наташа (та, которая не претендовала на Сёмкина) вышла довольно быстро и, волнуясь, как ассистент хирурга, впервые присутствующий на операции, сказала Пете:

– Идите. Она ждет.

Так обычно говорят идущие на важное дело: «С богом!» Хотя в большинстве случаев, а уж в этом в особенности, бог совершенно ни при чем. Петя вошел. И… вышел уже через две минуты, – у Саши сигарета догореть не успела. Он буквально давился смехом.

– Что с тобой? – вытаращился на него Шурец.

– А ты зайди, сам посмотри, – фальцетом пропищал экзаменатор. – Ой, не могу. Ой, господи. Пойди, пойди, – и опять аж согнулся в приступе смеха.

Вторая Наташа забеспокоилась, ибо результат мог быть каким угодно, пусть неудачей, пусть полным крахом, но такой реакции Петра она и предположить не могла.

– А что такое, что? – попыталась спросить она, но Петя глянул на нее, и его разобрало еще больше, он пополз вдоль стены, утирая слезы и подвывая.

– Нет! Так не бывает, ой, не могу!..

А Саша, сгорая от любопытства, вошел в каюту и прикрыл дверь за собой. Ничего особенного он не увидел. На кровати лежала совершенно голая, костлявая девочка синеватого цвета, намертво сдвинув ноги, прикрывая руками, нет, даже не прикрывая, а судорожно вцепившись в место пониже живота, дрожа, как жертвенная лань, и крепко зажмурившись. По этой причине она даже не поняла, что это вошел вовсе не Петя. Выбивая зубами, как кастаньетами, свое прощальное «фламенко», – а прощальное потому, что уже чувствовала – экзамен провален, – она пролепетала сквозь стук зубов:

– Петя, только пожалуйста, пожалуйста, осторожно, не делай мне больно!

Саша молча положил свою руку на ее руки, сомкнутые в невскрываемый замок над тем местом, что представляло с ее точки зрения единственную ценность, которую она могла бы предложить миру.

– Не на-адо, – шепотом прокричала Наташа, и из-под ресниц потекли слезы. – Сюда нельзя, нельзя, ну, пожалуйста.

Шурец смущенно и сострадательно хмыкнул и убрал руку.

– И сюда нельзя, – Наташа одной рукой показала на свой рот, продолжая второй защищать бастионы своей невинности. И дальше, торопливо: – Вот только сюда нельзя и сюда, – а в остальном делайте со мной, что хотите.

– Так это ж выходит, никуда нельзя. И что же остается? – сочувственно промолвил Шурец, раскрывая временное инкогнито.

Наташа, услышав не тот голос, приоткрыла глаза и увидела не Петю, а Сашу, которому все это было почему-то не смешно.

Наташа резко поднялась и зачем-то скрестила руки на груди, которую закрывать было вовсе не обязательно.

– А ты, а вы… почему? Вы зачем здесь?

– А меня Петя вместо себя прислал. Я тоже могу дать тебе пропуск.

– Правда? А вы дадите? Хотя… Я ведь ничего не сделала. Я… Я боюсь… – и она снова собралась заплакать.

– Да ладно, – с болью за обнищавшие девичьи идеалы промолвил поэт, – если тебе так хочется получить пропуск к Сёмкину, ты его получишь. Тем более что ты сегодня столько старалась для этого.

– Не, точно? Да? Без фуфла? – Наташа снова возвращалась от истинной себя в реальный мир молодежного обезьянника. – Без фуфла?

– В натуре. Не сомневайся, – скорбно усмехнувшись, ответил Саша. – Одевайся, замерзла уже. Я попрошу Петю выписать тебе пропуск в твой Рай. Просто так. На халяву.

– А зачем вы это делаете? – подумав, спросила Наташа.

– Наверное, чтобы ты хоть однажды почувствовала, что не все люди скоты.

– Ну, улет! – отреагировала Наташа.

Он вышел в коридор.

– Пошли, – сказал он Пете, который уже успокоился к этому времени.

– Ну как? – спросил Петя. – Отпад, да?

– Еще какой, полный отпад и еще прикол…

– Во-во, точно, прикол. На что она рассчитывала, лягушка: «Туда нельзя, сюда нельзя», – стуча зубами, он передразнил Наташу. – А куда можно-то? Ну облом! Время только потеряли.

– Да брось ты! – сказал Шурец. – Ты там уже от баб устал, а здесь развеялся, посмеялся, все-таки польза.

– Вообще да, – согласился Петя. – Пошли?

– Пошли.

И они пошли обратно на палубу, оставив двух Наташ, одна из которых пожертвовала личным счастьем ради подруги, в радостной иллюзии победы, добытой нелегкими усилиями и преодолением себя. Наташи еще не знали, что затянувшаяся шутка ничем не кончится, что шоу-группа утром улетит в Москву и пропуск окажется простой фальшивкой.

А между тем пора было Саше найти Виолетту, а Пете вернуться к Анжелике, которая обязана была заплатить за любовное коварство.

Оставим пока в покое побочную линию этого повествования – Петю с Анжеликой, и сосредоточимся на главной, ибо наступает момент, когда биография девушки Виолетты могла бы развернуться в другую сторону – к Поэту, к любви, к желанию отдать, а не взять, словом, ко всему тому, что не позволило бы ей двигаться по фатальному пути к Бабе-яге. Посмотрим, что из этого вышло…

Приятная собеседница была у Гарри все это время. Есть девушки, обладающие таким, знаете ли, врожденным тактом или, как посмотреть, феноменальной способностью к конформизму… или компромиссу. Есть девушки, которые умеют очень хорошо, внимательно, понимающе слушать мужчину, и изредка, скупо, но очень точно, подавать именно те реплики, которые он хотел бы услышать. В том случае, конечно, если она хочет мужчине понравиться. Это фантастическое чутье подсказывает ей всегда, как вести себя и с мужчиной, который хочет любви, и с мужчиной, которому достаточно уважения. С Гарри Абаевым был как раз вариант второй. И он на протяжении последнего часа не переставал удивляться, как эта юная особа хорошо понимает его цели и способы их осуществления. Он рассказывал про все и показывал новые песни группы, а она кивала там, где надо, улыбалась именно в тех местах, где следовало, и настолько попадала в яблочко, что Гарри становился все откровеннее. Все напоминало исповедальные разговоры в купе поезда, где случайные попутчики за бутылкой, испытав моментальный разряд взаимной симпатии, начинают ни с того ни с сего рассказывать друг другу такое, чего никогда не отваживались бы поведать даже самым близким. Почему? Зачем? А может, как раз потому, что завтра на перроне скажут друг другу «до свидания», смущаясь слегка за рассказанное ночью, и больше никогда не встретятся, несмотря на то что утром формально обменяются телефонами? Или такого рода выплеск хоть иногда необходим?

Точно так происходил диалог Гарри с Виолеттой, который большей частью шел в режиме монолога Гарри. Короче, ему было очень приятно, и даже до такой степени, что он отважился показать Вете сокровенное – несколько своих песен, которые хотел выпустить в свет поначалу анонимно, чтобы группа их спела, а потом, если будет успех, обнародовать, кто написал такие чудные слова и музыку. Он не сказал Вете – чьи песни, а просто поставил запись, но настолько жадно всматривался в Ветино лицо, ища на нем следы одобрения или, наоборот, неприятия, что Вету чутье и тут не подвело. После первой же лирической песни она потрясенно покачала головой, мол, ну надо же! Бывают же шедевры, а мы о них ничего не знаем. И потом протяжно выдохнула: да-а-а! Сформировать такую реакцию ей было непросто, так как у поэтического дилетанта Гарри там встречались, например, слова: «…и твоя раскосая улыбка», а Вета, читавшая много хороших книг, любившая Ахматову, да что там далеко ходить, уже познакомившаяся с тем, как сочиняет Саша, – могла «раскосую улыбку» квалифицировать только как улыбку после тяжелого инсульта. Но тем не менее реакцию Вета выдала единственно верную, и очарованный и обманутый Гарри завел ей и вторую свою песню, и третью. И всякий раз было «ах» и «как хорошо», и очень заинтересованное: «А чье это? Кто это написал?» Кто, мол, этот гений, почему не знаю?

Но и всему хорошему когда-то наступает конец, и пир тщеславия был прерван стуком в дверь и появлением Саши, который пришел сказать Гарри «спасибо» и Виолетту забрать, чтобы провести с нею даже не ночь, а утро любви, единственное в их жизни утро, о чем Саша пока не догадывался, ну а Виолетта, разумеется, знала заранее, предполагая, когда Саша заснет, исчезнуть из его жизни навсегда. Но, отметим еще раз, она могла бы и передумать во время их близости, в то время, когда становилась женщиной, что-то ведь могло произойти в сознании, переворот какой-то. Она ведь могла и влюбиться по-настоящему и забыть про свой дурацкий генеральный план – соблазнение отчима Герасима Петровича! Ведь могла бы, могла! Бывает же, что возникает любовь, которая разгорается с сумасшедшей силой от одного сознания того, что на нее отведены считаные часы и предстоит расставание, скорее всего навсегда. А чего же она всё-таки хотела? Мимолетной, легкокрылой связи с талантливым, романтичным, симпатичным и влюбленным молодым человеком. И пусть с ней останется только вкус его губ (он ей понравился еще тогда, перед кораблем), а также воспоминание о его стихотворной импровизации ради нее и о том, что этот достойный человек был первым в ее жизни мужчиной. И все! Продолжения не надо! Она, подготовленная уже, вооруженная до зубов своим новым знанием, полетит на «Ту-154» к своему Герасиму Петровичу, которого сведет с ума, уничтожив по ходу нелюбимую мать.

И все же, все же, может, она передумает, может, не использует Сашу так практично и утилитарно, может, быстротечность и безнадежность того, что между ними будет, если будет чисто и естественно, сделают ее хотя бы на время безрассудной, безоглядной, мечтательной, наивной, лишенной холодного бездушного расчета, скучного рационализма. Думай, Виолетта, думай, но еще важнее – чувствуй, чувствуй хоть что-нибудь, когда вы с Сашей, взявшись за руки, идете к его каюте, а ты оценивающе и вместе с тем удовлетворенно смотришь в его несчастные влюбленные глаза.

Но вначале надо было пройти палубу, и Саша вел Виолетту через всю тусовку гордо и с некоторой долей тайного тщеславия. Саша в белом костюме с негласно коронованной королевой палубы шел, как лауреат, по звездной дорожке кинофестиваля. Тут было чем гордиться: Вета сейчас была необыкновенно хороша, и сознание того, что на нее все смотрят если не с восхищением, то с несомненным удовольствием, делало ее еще более влекущей, кокетливой, грациозной. Знакомый кинорежиссер, очень вежливо спросив разрешения у Саши, задержал Виолетту с неуместным сейчас деловым предложением – попробоваться в свой новый фильм. Саша вежливо отошел и ждал ее в конце палубы. Он видел, как она, улыбаясь, отрицательно покачала головой, попыталась уйти. Режиссер еще что-то темпераментно говорил, видимо, убеждая, Виолетта опять улыбнулась, покачала головой, извиняясь, пошла сквозь все взгляды к Саше и встала рядом. И так они постояли с минуту, глядя друг на друга перед последним шагом, который, в сущности, был уже не столь важен для Виолетты и несуществен даже для Саши, потому что с ним и так уже все произошло, он уже испытывал головокружительную и странную смесь гордости, растущей мелодии внутри будто из старого, волшебного фильма Клода Лелюша «Мужчина и женщина» и какого-то горького ликования от того, что такое возможно, но лучше в его жизни, чем эта минута, уже не будет.

Виолетта же хотела вновь почувствовать ту самую детскую тоску по романтическому приключению, да и по самому детству, которое сейчас должно уйти окончательно. Короче, – вызвать в себе чувство, соответствующее моменту. Ей удавалось это отчасти. Ведь всё должно быть красиво, а не абы как…

Вот так они стояли у края палубы на виду у всех, держась за руки и, словно приговоренные, которые в последний раз смотрят на солнце, впитывали глазами друг друга. Тут надо сказать, что Сашина интуиция тоже была не из худших, он почему-то знал, предчувствовал, что тривиального обмена телефонами и продолжения романа-романса в Москве не будет, что-то случится, что-то помешает, поэтому смотрел на нее тоже невесело, тоже будто прощаясь, хотя и с улыбкой. Грустная поэтика любви – это особенность нашего национального характера. Должны быть проблемы. У нас, даже если нет реальной проблемы – ее нужно выдумать. Тогда любовь воспылает особенно ярко.

– Красивая пара, – сказал кинорежиссер своей спутнице.

– Да, – отчего-то вздохнув, ответила та.

Гром оваций пассажиров и экипажа в финале этого микроспектакля. Ну, оваций не было, конечно, но внезапно притихшая палуба, глядящая на наших героев, свидетельствовала о том, что описываемый кадр людей зацепил, что все пока было благородно и правильно, что в создаваемом ими ноктюрне диссонанса не было. Повернувшись, Саша обнял Виолетту, и они медленно двинулись прочь с палубы, оставляя зрителей под легким наркозом увиденной красоты и недосягаемо высоких отношений.

Подошли к каюте. Саша, продолжая неотрывно глядеть на Вету, достал ключ из кармана белого пиджака. Ловкость и органичность этого жеста напоминала об артисте Бельмондо в таком же пиджаке, который всегда демонстрировал понты с непередаваемым изяществом. У Саши, однако, понтов и в мыслях не было. Просто-напросто все должно было продолжаться грациозно и пластично, а если бы он рылся по карманам в поисках этого самого ключа, это внесло бы в финальный аккорд лишнюю и даже смешную ноту. А смеяться в преддверии или во время такого серьезного действа, которое они собирались совершить, – это риск разрушить все к чертовой матери.

Что-то тем не менее все-таки помешало. Это «что-то» было неожиданным для обоих и довольно неприятным. Бывает, знаете ли, такой психический эффект или лучше – дефект у мужчин, и чаще всего у мужчин с ненормально тонкой душевной организацией, что когда они слишком хотят, слишком влюблены, слишком долго ждут и готовятся к предстоящему акту, да к тому же начинают вдруг опасаться, что у них не все получится как надо, что они опозорятся перед королевой своего воображения, – то у них ничего и не получается. Во всяком случае – в первый раз. Вот этой самой участи не избежал и наш герой.

Саша лежал на спине, с тоской и смущением глядя в потолок и не зная, что сказать, и что вообще говорят в таких случаях, так как у него такое случилось первый раз в жизни. И вот тут-то Виолетта обнаружила такой постельный талант и такт, который оказал бы честь любой опытнейшей куртизанке периода распада Римской империи. Она тихо полежала рядом, молча и тем более ни о чем не спрашивая. Она только осторожно и нежно, едва касаясь, проводила рукой вдоль его тела, то ли лаская, то ли утешая, но ни слова не говоря. И первыми словами, которые она произнесла, деликатно и шепотом минут через 10, были: «Я тебе помогу, у тебя все получится. Не думай о плохом. Пусть все твое плохое будет моим». Это звучало, как заклинание, как магическая формула, но пора уже сказать, что Вета была ветвью (ах! невольный каламбур!) генеалогического древа колдунов, из чьих сетей она упрямо пыталась вырваться. Но генетический опыт оставался – а куда он денется. Поэтому она прошептала Саше сексуальным контральто именно эти слова, которые немедленно стали производить благотворное воздействие на Сашины непокорные органы внутренней секреции.

Что она дальше делала – описывать не будем, но все в конечном счете произошло. И неоднократно. И бурно, и нежно, неистово и врачующе, горячо и трепетно, предельно откровенно и трогательно наивно, – словом, по-всякому, а если обобщить, то благородно и красиво, как и хотелось. Ничто не было нарушено в этой музыке ночного города, стихов, россыпи звезд и недолгой, как вскрик, любви. Ну были, конечно, фразы, потом, уже у Виолетты-женщины, фразы сомнительные по части вкуса, похожие на штампы профессиональных жриц любви, когда им хочется добавить в отношения с клиентом долю лиризма (они видят, клиент такой, ему это надо) – ну, например: «Ты хочешь растворить меня в себе?» или «Хочешь раствориться во мне? Я сделаю это сейчас, хочешь?».

– Сейчас пока нет, – отшучивался Саша.

– Ты лжешь, лжешь, ты хочешь!

То ли Виолетта что-то подобное видела и слышала в кино, то ли где-то читала и повторяла эту избитую пошлость, но так очаровательно и искренне, что она пошлостью не казалась. К тому же не будем забывать, что героине – неполных 16, что все для нее впервые, и что для её лет такая вдохновенная имитация чувств, в которые она сама почти верила в эти часы, – редкость. Поэтому мелкие вкусовые проколы – простительны.

Она ничего не передумала. Все было действительно здорово, но и только. Она, конечно, запомнит мотив спетого романса, но петь его всю жизнь не собирается. Прилипшая мелодия, пусть даже красивая, становится неинтересной. Песенку пора менять. Впереди главная цель – Герасим Петрович. И самолет уже через три часа. И Виолетта постояла, одевшись, над спящим уставшим и счастливым Шурцом, улыбнулась и, открыв лежащий на тумбочке блокнот, написала на чистой странице несколько слов. С нелишним колоритом милой драмы. (Кстати, почему «мелодрама»? Гораздо правильнее было бы «мило-драма». Драма, но милая такая, не травмирующая.) Слова располагались по всем законам жанра в нижеследующем порядке: «Спасибо. Я тебя никогда не забуду. Прощай». Потом, подумав, она красиво начертила P. S., затем капнула на страницу навернувшейся слезой (для чего пришлось послюнявить палец и слегка размазать буквы) и приписала: «Тут есть место для тех самых стихов обо мне и о нас, я прочту их в каком-нибудь журнале и сразу пойму, что ты меня не забыл». Затем быстро вышла и осторожно, чтобы не разбудить очарованного Поэта, прикрыла за собой дверь каюты.

На палубе уже никого не было. Лишь в дальнем углу сидели буквально засыпающий Петя и откровенно скучающая Анжелика. Они разговаривали. Только разговаривали, причем было очевидно, что беседа умирала. Никого Петя сегодня не попробовал, никому доступ к телам солистов знаменитой группы не дал, не успел, устал. Заниматься Анжеликой уже сил не было. И ее не опробовал, несмотря на то что какое-то время думал даже, что влюблен, и хотел отомстить… Шутка Гарри Абаева обрела под утро свой подлинный статус – шутка, да и только, но Петя так устал и опьянел, что ему было уже все равно. Он побыл директором-распорядителем трех десятков женских тел несколько часов, такого у него никогда не было и вряд ли будет, и он тоже запомнит это на всю жизнь.

– Где Шурец? – спросил Петя.

– Спит, – ответила Виолетта и, строго глядя на школьную подругу: – Пошли, что ли? Самолет скоро.

– Подожди, – вяло возразила Жика, – мы же спать идем.

– Нет, за вещами и сразу в аэропорт.

– Как в аэропорт? Мы же завтра летим. – Жика серьезно думала, что билеты на завтра, и она еще успеет пообщаться с первейшей целью своего путешествия – с Володей Буфетовым.

Но билеты были у Виолетты, и она точно знала, когда им лететь.

– Пошли, пошли, – сказала она, – не надо тебе уже ничего, пошли.

Взяла Анжелику за руку и, даже не прощаясь с Петей, повела ее, покорную и разбитую сегодняшней ночью, к пароходному трапу. А Петя только минут через пять понял, что остался на палубе один. Он огляделся, увидел, что никого нет, устало и апатично матюгнулся, налил себе остатки виски из бутылки Гарри, выпил залпом и вдруг неожиданно для себя пьяно заплакал от обиды, одиночества, от внезапно прострелившего его прозрения, – что он никому не нужен, что ни одна девушка с ним так и не осталась, что он такой невезучий, некрасивый…

Ничего, и это пройдет, и будет Петя завтра, нет, уже сегодня, нужен вновь и группе, и газете, и другу Шурцу, и девушки снова будут, и выпивка бесплатно, словом, жизнь пойдет, как и шла, а этот прострел в измученной новыми впечатлениями душе – забудется, зарубцуется так плотно, будто его и не было никогда.