Текст книги "Встречи с Богоматерью"

Автор книги: Владимир Щербаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Прививка удалась, как я считал. Яд ее проник в меня, я был в безопасности. Скажу сразу: я устоял и в тот день, когда сбылось предсказание великой богини и явилась женщина. Она была не такой, о нет. Она уступала фантому, созданному воображением, и у нас ничего не получилось.

Вокзальный детектив

Ах, какое скверное настроение было у меня двадцать пятого января утром. Это потому, что я обнаружил существенную для меня потерю. Из кармана моего пальто выпали накануне две сберегательные книжки. Это все, что у меня было. После многих лет работы писатель и ученый Владимир Щербаков обнаружил, что после перестройки, в период так называемой демократии, когда по ночам люди стоят в очереди, чтобы получить утром молоко для детей, утрата двух тоненьких книжек может означать непоправимое. Еще вечером двадцать четвертого января в гастрономе на улице Горького пол-литровая баночка маринованных лисичек стоила семьдесят рублей. А если бы появились подосиновики? Это означало полную победу демократии: на месячную зарплату московский педагог мог купить три килограмма грибов. Или, на выбор, три литра баночного пива. Профессор же – в два раза больше. Произошло это также в результате интенсивной помощи Запада: баночное пиво, запрещенное в Дании из-за вреда для здоровья, нашло наконец жаждущих в нашей стране, но по указанной выше цене. Самое странное, что фекалии с Запада обходились бы, видимо, дешевле, несмотря на то, что они практически безвредны для человеческого организма. Есть, правда, объяснение, почему их не ввозили: за слежавшееся сухое молоко и низкосортную тушенку, безусловно вредные, было отдано более трехсот тонн золота: на другое золотого запаса страны, попавшего в руки юристов и мудрецов-демократов, просто не хватило.

Прошу извинить меня за это отступление. Вполне вероятно, что оно все же уместно и созвучно моему настрою в тот день. Представьте: ни рубля, ни одной деревяшки, и в такое удивительное время. Я побежал в сберкассу, где долго не понимали, чего же я хочу.

Прошел час, пока меня послали в регистрационно-алфавитную группу, хотя могли бы туда позвонить и узнать номер моего счета. Ведь нужна была всего-навсего цифра, забытая мной, записанная в утерянной книжке. В результате мне ни денег не выдали, ни новую книжку не завели, а я получил назначение в группу контроля по другому адресу. Не успел – все было закрыто. Суббота! Как не успел во вторую кассу, где была вторая сумма. Но из-за чего расстроился?.. Вы можете предположить, что не стоило этого делать. И будете правы. На обе суммы я не смог бы купить, пожалуй, даже хорошей дубленки. (Ведь это всего лишь материальный результат тридцатилетнего труда ученого и писателя сначала в самом справедливом, передовом и гуманном обществе, а затем уже в правовом государстве и настолько гуманном обществе, что все вокруг звенело от западной гуманитарной помощи и демократии.) На практике, однако, обстоит иначе: терять малые деньги, если они последние, огорчительнее, чем большие, если их много. Я мог их вернуть. Но сколько дней придется бегать по инстанциям, по комиссиям? К тому же надо хоть что-нибудь кушать сегодня и завтра, не так ли, коллеги?

Все это поняли там. Когда я ввалился, усталый, в мою квартиру, в ту самую, куда в молодости приглашал иностранных журналистов-коллег, и один из них, раздевшись и дойдя до балкона, спросил меня, здесь ли вход в квартиру, – дребезжал звонок, тоже усталый. По телефону я узнал оценку моих действий. Не надо волноваться. Деньги вернутся. А летом денег (дословно: таких бумаг) будет больше.

Жанна передавала мне слова пресветлой Божьей Матери, которая явилась рано утром в малиновом платье с синей оторочкой, с рубином на накидке и желтыми камнями, нерукотворными, самосияющими. Исида-Богоматерь успокаивала меня. Как обычно, я записал все, что сказала пресветлая богиня, и читатель найдет ее слова в дневниковых записях последней части этой книги. Жанна говорила о тираже первой книги встреч. О здоровье – своем и моем. Мне передана просьба – беречь его на ближайшей неделе. По моей просьбе последовал ответ на вопрос, не прослушиваются ли наши телефонные разговоры теми силами, о которых не раз говорилось на страницах обеих книг. Иногда (дословно: местами) прослушиваются. Немного не по себе. После такого ответа я решил: нужна осторожность, нельзя называть вещи своими именами. Тот вывод, мой старый еще вывод о мистическом и магическом значении имен и отдельных слов, подтверждая.

Богиня предупреждала нас.

Боги защищали нас.

Но... необходима осторожность!

В ту ночь, когда я обнаружил пропажу кольца, подаренного мне Богоматерью, я не подозревал, какие возникнут осложнения. И вот они возникали изо дня в день. Взять хотя бы мои хлопоты о тираже книги!.. Об этом как-нибудь потом. Позднее...

И вот снова: на этот раз хлопоты об издании двух новых сберегательных книжек...

Нужно кольцо. Об этом сказала Богоматерь. Какое именно, она не говорила, но я догадался. Речь шла о другом кольце. Я представлял его себе из золота, без магического рисунка (он уже выполнил свою роль). Как тогда, я передам его Жанне. Богоматерь придет и поставит на нем знаки, возможно невидимые, своим лучом. Это будет не расходящийся, а, наоборот, фокусирующийся на кольце пучок яркого божественного света, от которого ее ладонь кажется сверкающим золотом. О золоте солнцеликая Богоматерь сказала однажды: наш цвет. Значит, мне она назначает кольцо того же цвета, божественного. Но дело не в золоте, не в пробе его. Потому что это будет кольцо Богоматери, данное мне.

* * *

Сберкнижки были вложены в записную книжку, скорее всего их выкрали. И вот позвонил человек. Сначала мне передавали знакомые. чьи телефоны записаны мной, что меня разыскивает мужчина, говорящий по-русски с очень сильным кавказским акцентом. Они дали ему мой домашний телефон. Потом я понял, почему не взяли телефон у него.

Вечером – звонок.

– Это вы? – И он назвал мое имя-отчество.

– Да. Я рад, что мои сберегательные книжки в надежных руках на ближайшие годы.

– Я вас буду ждать сегодня или завтра.

Ни тени юмора. Это насторожило.

– Хорошо. Можно сегодня. Еще не поздно.

– Сколько времени?

– Девять тридцать. Где вы находитесь?

– Я буду ждать вас на вокзале. – Он назвал вокзал его старым именем.

– Вы собираетесь ехать в Санкт-Петербург?

– Нет. Я сейчас просто здесь нахожусь.

– Где вы будете меня ждать?

– У игровых автоматов.

– Я давно не был там. Где это?

– У табло с расписанием.

– Под табло, так?

– Да.

– Давайте, лучше я увижу вас в другом месте, где не так много народу.

– Нет, на вокзале. Здесь мало народу.

– Со мной будет гонорар для вас.

– Я буду ждать в десять тридцать.

– Хорошо. Как вы одеты?

– Серое пальто, темная шляпа.

Сразу, как только я повесил трубку, раздался еще один звонок. Звонила Жанна. Я сказал, что спешу.

– Куда это ты спешишь?

– На вокзал.

– Зачем?

– Нашлись мои сберегательные книжки.

– С кем ты встречаешься?

Я рассказал о своих впечатлениях.

– Он не один. Ты не должен с ними никуда ехать.

– Конечно, нет.

– Пригласи милиционера! – настаивала Жанна.

– Ты что, не знаешь, что от продавщицы жареных пирожков толку больше, чем от всей милиции, всех этих куколок-лимитчиков? И потом все давно знают, что зарплата их не устраивает, что им надо помогать, что они – объект благотворительности, как и детские ясли.

– Все равно пригласи.

– О нет! Я лучше возьму оружие.

– Оружие? Какое еще оружие?

– Нож, финку.

– Ты что, всерьез?

– Есть решения, которые должен принимать лично я, не перекладывая их тяжесть на богов. Я еду на вокзал. Они хотят именно там встретиться со мной. Другое место им не подходит.

– Я поеду с тобой!

– Что ж, прогуляемся. От тебя это недалеко.

* * *

Я щелкнул складной финкой, положил ее в карман пальто. Я не мог быть безоружным перед лицом, точнее, перед физиономией стаи. Особенно если она вооружена. Мое первое оружие – удар ребром ладони, резкий и невидимый глазу со стороны. Это берет энергию. Следующий удар почти обычный, он видим, и его можно отразить. Финка – следующее оружие, это почти термояд в моем раскладе. Он уравнивает шансы в схватке со стаей. Или почти уравнивает. И если будет знак... я оценю возможность и момент, когда надо ее хотя бы предъявить.

Если это те самые силы, которые хотели жертв с моей стороны, частично прослушивали мои телефонные разговоры, они же частично могли спрыснуть нас бензином и поджечь, как было сделано это с наружной дверью в квартире Жанны... Но, значит, я должен был, пусть тоже частично, владеть холодным оружием.

Не люблю стаю. Откуда эта нелюбовь, даже страх? Истоки в моем дальневосточном детстве, думал я. Вспомни тот серый день, бурый склон сопки, кусты стланика. А как выскальзывали тогда из-под ног плитки глинистого сланца помнишь?

И я возвращался туда, в тот день, мысленно, конечно. И даже раньше на несколько дней – тогда я еще не знал, что азербайджанец Айрапетов наводил ужас даже на старшеклассников. Я был почти новичок, вернулся в этот поселок после нескольких лет, проведенных с матерью в Москве. И я положил его на лопатки, ничего о нем не зная. Сцепились в буфете, мгновенно, он лез без очереди. Когда все произошло, я вернулся в коридор, и ко мне подходили и восхищались мной. Ну, и я узнал, что я содеял. И те, кто подходил, были сильнее меня и намного старше. Как неприятно было потом вспоминать выражение лиц трусов. Оно типовое. Я много раз видел его, оно нет-нет да проскальзывало в улыбке, во взгляде, в написанном на лице. Все, что было много лет спустя – в жизни, на студенческой скамье, на работе, пополняло мои знания об этом состоянии человека или даже о такой вот второй его природе.

И вот меня повстречала компания мальчиков, которые отводили взгляд поодиночке, но вместе... всем почти тем классом, из которого был мой случайный противник, – вместе они были смелыми, даже подчеркнуто смелыми. Это оборотная сторона трусости.

Еще тогда я любил быть один и бродить по этим рыжим и бурым склонам. Я чего-то искал там, может быть, свое будущее. Они окружили меня. Моя участь была решена в несколько минут. Стая смяла меня.

Может быть, живший в них страх спас меня. Я остался самим собой. Но в мою память, в сознание было записано: стая!

* * *

Она первая увидела меня на станции метро. Мы пошли по переходу, потом вышли на улицу и направились в вокзал, в тот зал, где были игровые автоматы. Еще на улице я открыл лезвие и острием вниз положил его в левый карман. Правая рука мне была нужна как реальная, мгновенная сила которую я мог пустить в ход смотря по обстоятельствам. Левая рука... это почти невероятное в моем представлении, мой удар левой резче и неожиданней, и простое лезвие превращалось в фантастическое оружие. Я всегда обходился без него, разумеется, и даже не носил, хотя длина клинка была вполне допустимой. Мои немногочисленные стычки были очень быстротечны. И только стая внушала мне неприязнь, отвращение, страх. И я должен был победить страх в самом начале.

Мы вошли в зал не вместе, а врозь. У табло его не было. Я изучал расписание. В это время уходили поезда на Санкт-Петербург, три или даже четыре поезда с небольшим интервалом. Я обошел зал.

Она дала знак, проходя мимо. Я пошел и увидел его. Их было двое.

Я поздоровался с тем, кто был в сером пальто и темной шляпе – брюнет среднего роста, немного ниже меня, на вид не то чеченец, не то азербайджанец, не то армянин. Второй, с мягкими манерами, тоже брюнет, попросил закурить.

– Не курю.

Он улыбнулся и отошел.

Я сразу предложил гонорар – четыреста рублей. Книжки я еще не восстановил и прикинул, что у меня на это уйдет дня два. Потому и готов был заплатить.

Он ответил:

– Мне гонорар не нужен. Видите ли, я... – И он рассказал мне прямо-таки доверительно о своем приезде в Москву, ссоре с дядей, о незавершенных торговых делах и о том, что ему негде жить. Я должен был дать ему в долг три тысячи.

– Не могу – сказал я.

– Но я оставлю свой паспорт и расписку.

– Он вам еще может пригодиться. Не даю в долг, не имеет смысла, деньги обесцениваются с каждым днем.

– Мне сказали, что в феврале будет обмен. Это правда?

– Не знаю. Итак, вот деньги. С вас моя записная книжка и две сберегательных.

Он колебался. Смотрел мимо меня, словно ждал подсказки со стороны. Так оно и было, как я понял потом.

– Ладно, вот... – он извлек из кармана пальто все перечисленное и протянул мне.

Я проводил его до выхода из вокзала, потому что по пути он говорил о моей визитной карточке, спрашивая разрешения оставить ее у себя. Я разрешил. Потом вернулся в зал. Жанна ждала меня. Когда вышли на улицу, она просила меня не идти с ней рядом.

Ее страх был обоснован с точки зрения женщины. Она рассказала позднее, что их было четверо, и она слышала разговор двоих, стоявших недалеко от нее. Они говорили о том, что сейчас сорвут крупный куш. Она видела, как тот, что был со мной, смотрел куда-то в сторону временами, и там, оказалось, стоял еще один из этой шайки. Он делал какие-то знаки, наблюдая за мной. Последний из этих знаков – взмах рукой, имевший скорее отрицательный смысл. Видимо, он отменял решительные действия, как я мог предположить. Интересно, на каком основании он пришел к таким выводам? Что такого он заметил во мне?

Пока я провожал Жанну, сложилась картина: небольшая шайка орудует на вокзалах, иногда координируя действия карманников или участвуя в таких делах самостоятельно.

* * *

Потеря ко мне вернулась. Я ни на минуту не забывал слов великой богини, обещавших такой исход. Я, правда, не знал, каким способом я получу обратно потерянное. Потому и принял меры предосторожности, о которых уже знает читатель. Кроме того, во время разговора финка в левом кармане моего пальто лежала вниз раскрытым лезвием и, вполне возможно, конец ее красной рукояти показывался или даже торчал из кармана. Делавший знаки напарнику мог его заметить.

Думаю, эту картину заранее видела богиня и смогла упрочить мое положение неизвестными мне путями, отводя грозу.

Жанна потом рассказывала:

– Как только я увидела его, меня словно толкнуло что-то в грудь, а когда он приблизился, я ощущала жжение, просто жгло в груди, сил не было. Я прошла недалеко от тебя и сказала, что он на месте и ждет тебя. Потом отошла к выходу из зала, там поняла, что их много, один делал знаки тому, что говорил с тобой. Двое разговаривали, обсуждали, какой они сорвут куш, но об этом я тебе уже рассказывала...

– В метро ты тоже боялась, даже перепутала направление, повела меня к посадке не на свою линию.

– Нет, не боялась!

– Молодец! А мне показалось, что ты испугалась. А вот я боюсь стаи, страшусь ее и не стыжусь признаться. Но я всегда иду ей навстречу, меня не остановить. Было заметно, что я боюсь... испытываю страх?

– Нет, не было. Ты был такой, как всегда. Говорил с ним даже очень спокойно, я хотела крикнуть, что их много... но сдержалась. Было обидно, что ты их не замечаешь.

– Я замечал. Очень даже замечал. Ну. а страх... он всегда удесятеряет мои силы. Я бегу от него – к таким, как они, уничтожаю его. Я не стыжусь. Страх меня посещает, мне неприятна стая черненьких шакалов, но еще больше я боюсь бегства, собственного бегства, я иду только вперед и до конца. И это уже не страх, а что-то другое – то, во что я его превратил. Может быть, это просто ярость или, как я думаю, смесь чувств. Что-то сложное. Я иногда мечтал и мечтаю о настоящей драке. Но такое бывало очень редко: три-четыре случая за всю жизнь. А стаю я встретил только в детстве, когда ничего о ней не знал.

Несколько строк прозы

Да, хочу ненадолго окунуться в рваные ритмы прозы, в ее течение, уже почти никак не связанное с шаржем повседневности. И все же... Что еще, кроме прозы, приблизит к жизни этих нелепых, невероятных, сокрушительных лет? Ведь сама эта жизнь уже почти безгласна, бессильна, – ничего, кроме стонов!

Когда-то я писал и прозу, вовсе не фантастику. Удавалось. Тогда нужно было сгущать, концентрировать события. Сейчас они до предела сгущены сами по себе – и нет просвета.

Помню разговор сразу после Рождества Христова. Что-то вроде жалобы прозвучало на этом конце телефонного провода.

– Ты спрашиваешь о настроении? – повторил я вопрос Жанны. – Лучше не спрашивай. Нездоровится. Хотел работать – не идет работа. Тело как ватное, голова тоже. Думать могу, а электричества нет.

– Подключись к электросети.

– Да? Поможет?

– Уверена. Еще лучше отдохнуть. Или зарядиться атмосферным электричеством.

– Не волнуйся, я сделаю и то и другое. Спасибо за идею.

– А теперь шутки в сторону. Отдыхать!

– Как строго, дорогая... так и быть. Выдержу пару часов отдыха.

– Не пару часов.

– Неужели весь вечер придется бездельничать?

– Придется.

Разговор об отдыхе сам по себе уже является формой отдыха, поэтому я не спешил закончить обмен репликами и продолжал в том же духе. Может быть, недоставало всего нескольких микроампер, но откуда их взять?

Каждый день на моем столе появлялся сыр – купил по случаю. О цене умолчу. Достал фруктовый компот; была мороженая рыба, тушенка. Раньше доставалось в магазине молоко – из него я делал творог. Теперь не то, молоко исчезло наряду с такими лакомствами, как сахар, подсолнечное масло, печенье, варенье, мороженое. Кое-что было в моем кухонном шкафу и холодильнике даже из перечисленного. Но как это убого выглядело, я понял только тогда, когда на следующий день увидел на рынке свежие помидоры по такой цене: половина месячной зарплаты за килограмм. Тем не менее в ларьке через час я купил их не по стократной по сравнению с прежними временами цене, а всего по десятикратной. Тогда я не задумался над происшедшим, но когда Жанна позвонила и сказала, что купила для меня мед по половинной цене, то объяснить это, не выходя за рамки трехмерного пространства, я не смог. Пришлось выйти. К тому же: пол-литровая банка хрена в магазине вечером всего за червонец, виноград на улице – за четвертной билет, дешевый лавровый лист для матери Жанны, обещанный мной еще накануне отъезда на юг. И вот я приблизился к истине. Это все произошло как бы само собой, по стечению случайностей. Только вот каскад этих случайностей был освещен хорошо знакомым мне светом. Излишне, наверное, сообщать читателю, что на следующий же день недостатка в электричестве уже не было. Да, чуть не забыл про баранину – взял в обычном магазине, всего по тридцать пять рублей за кило, что в пять раз ниже цены пресловутого рынка. Но как я ее готовил... Срезал все сало – и на горячую сковороду. Образовались шкварки. Мой метод – обходиться без масла, когда это возможно. И я порезал лук. После этого только жарил баранину на сильном огне, затем – на слабом, под крышкой. Излишки горячего бараньего жира слил в небольшую банку, потом принял его внутрь – как лекарство и как лакомство одновременно. Я бы рассказал и о других деталях моей кухонной технологии, но читателю полезно самому прийти к азам нехитрой науки – будь он мужчина или тем более женщина. Ведь ему нужно учиться готовить не из тех продуктов, которые можно купить только раз в месяц, а то и реже. И побоку кулинарные книги – они ведь не для нас.

* * *

Был вечер отдыха. Приехал в гости однокашник. Сиживали вместе на лекциях в студенческие еще времена. Мое место нередко, впрочем, пустовало: я тогда очень любил утром поспать. Это мой недостаток, который мне надлежало исправить с возрастом. Я сознавал это, но шел как раз в обратном направлении, пока не стал типичной совой.

А передо мной за столом сейчас листал одну из моих книг типичный жаворонок.

Держался он молодцом, выглядел хорошо, вот только с работой не все ладилось в это бесшабашное время, как у многих. Сначала он расспрашивал об особенностях моего ремесла. Это было ранним вечером, в субботу, я еще не вполне проснулся, к его приходу едва успел позавтракать. Вяло отвечал на вопросы. Не успел оглянуться, как он смог меня вычислить. Или, быть может, все узнал обо мне еще раньше, из книг, телефонных разговоров. Так что, когда прошло полчасика, он уже не спрашивал, а сам учил меня особенностям искусства письма.

Постепенно просыпаясь, я попал в довольно щекотливое положение. Сначала подписал ему на память "Асгард", а теперь вот убедился, что он уже читал книгу раньше. Я не спрашивал об этом – просто почувствовал, потом и понял.

О мире богов у него складно выходило. Вдруг – поворот темы.

– Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? – Это его вопрос.

– Понимаю.

– Как? И ты продолжаешь?

– Да, в том же духе. Представь себе.

– Как ты можешь подчинять свою волю кому-то?

– Твой упрек несправедлив. Я совершенно самостоятелен, если говорить о моей работе и о книгах.

– Э нет! Ты понимаешь, о чем я?

– Еще бы!.. Понимаю... А упрек твой или замечание, как угодно, относится к тебе самому. Ты ведь себя считаешь свободным?

– Сказать по правде, да.

– Но ты только что говорил о работе...

– Ну и что?

– И ты материалист, не так ли?

– Допустим. И что же?

– Буду говорить на языке материалистов, ведь я неплохо знаком с этим учением. Вот соответствующий аргумент: жить в обществе и не быть зависимым от общества нельзя.

– Но это совсем другое!.. Ты путаешь разные вещи.

– Напомню: свобода есть осознанная необходимость. Опять на этом языке, хотя мысль принадлежит еще старику Гегелю. Вспомнил?

– Понимаю тебя. А ты?

– И я тебя понимаю.

Последняя реплика – моя. Он умолк, словно размышлял о разнице в наших позициях. Я предложил:

– Жахнешь красного?

– Нет.

– Коньяку?

– Если десяток капель...

– Именно столько я и хотел тебе предложить, учитывая, что ты совершенно свободен и должен сегодня рапортовать жене, а завтра начальству.

– Ну ты зря... – мы чокнулись. – Хотя в этом что-то есть.

– Попытка примирить наши взгляды? А между тем я действительно никогда не чувствовал свободы, кроме тех недель, когда писал "Асгард", и особенно главу "Утро богов". Тогда сложилась моя система.

– Ты ее изложил?.. Не помню.

– Нет. Скажу тебе по секрету. Никому не говори, не поверят. Она вот как выражается: чем ты сегодня удивил или порадовал господа Бога? Понял, рыженький?

– Бога? Все-таки его?

– Да. С учетом того, что он во мне тоже.

– Ну... – Он задумался. – Это оригинально.

– Это верно. Ибо Бог хочет видеть тебя свободным. Если сравнивать с твоим состоянием свободы – это как небо и земля. Буквально.

– Удивил? Порадовал? И все? Как ты можешь удивить небо, если оно, конечно, существует?..

– Существует! Успокойся на этот счет. И там читают книги. И там существует астральный архив. И еще ментальный архив. Это такие небесные зеркала. В них все отражается.

– Что там еще отражается, объясни!

– Отражаются храмы, памятники искусства. Отражается Кремль. Есть небесный Кремль.

– Это требует чего-то большего, чем доказательства и аргументы.

– Да, большего. Требует свободного сознания. И еще умения рассмотреть хотя бы материю, сняв запрет на ее номенклатуру. Ясно я выражаюсь?

– Понимаю. Это гипотеза. Гипотезу может опровергнуть практика.

– Этим прошу тебя заняться очень серьезно, не за столом.

Так мы прошли мимо, успев увидеть друг друга, немного рассказать о себе, прошли и даже не задели плечом – ни он меня, ни я его. Такая тема.

...Впрочем, пора его отпустить домой – пусть на досуге подумает о свободе воли, а также о той всеобщей свободе, которую он лично недавно получил, судя по его словам. Вместе со всеми – и уже во второй, кажется, раз.

Автоинтервью

– Давай поговорим, – обращаюсь я к себе самому, сознательно выбрав на этот раз жанр автоинтервью.

– Давай поговорим, раз ты выбрал именно этот жанр. Я готов.

– Скажи, что ты намерен делать в ближайшем будущем?

– Не знаю точно. Но книга об Атлантиде за мной.

– А что случится до ее написания?

– Ты задаешь трудные для меня вопросы. Бывает тяжело даже богам. Я должен быть готов и к этому.

– Осторожно сказано для человека, жену и дочь которого недавно уволили с работы по сокращению штатов, а первая жена тоже не работает, и ей тоже нужно помогать. А это ведь нелегко сейчас, не так ли?

– Нелегко. И это сущая правда, что я остался один работающий среди близких.

– И ты не молод к тому же. У тебя один выход: остаться в этом трехмерном материальном мире, из которого ты хотел выпрыгнуть, говоря твоими же словами, и прокормить их и себя. Так ведь?

– Да, мне уже не удастся совершить прыжок. Хотя я и раньше не смог бы предложить себе яд, по крайней мере, с тех пор, как совершенно достоверно убедился в том, что боги живы и душа мне подарена. Не могу же я вернуть подарок!

– Ладно. Это исключено. А что ты будешь делать? Твое положение далеко за гранью наличных возможностей. И ты, кажется, уже дал понять, что не обращался к великой богине за помощью, тебе, видите ли, было неудобно просить самую очаровательную из женщин Галактики. Или это... гордость в твоем понимании?

– Нет, моя гордость запрятана глубже. Я сказал и написал правду. Я обязан найти выход сам. Она юна и прекрасна. Я влюблен в нее и хочу ей помогать. И не будем забывать все же, что она живет на небе. Как и другие боги. Это верхний этаж астрального мира и ментальный план, а над ними еще несколько небес. Вверху – творец. Мне предоставлена свобода. Буду работать.

– А возраст, здоровье?

– Я пока еще силен и достаточно гибок. В "Асгарде" я писал, что перебиваю на лету пополам кирпич ребром ладони.

– Этого недостаточно.

– Я называл себя левитатором, человеком с почти абсолютным интеллектом. Это обязывает.

– Но не облегчает жизнь в этом мире. Скорее наоборот, затрудняет ее. Ты не находишь?

– Да, нахожу. Нужно еще уметь управлять собой и своим интеллектом. А это уже зависит от других явлений и даже от космической энергии.

– Ты надеешься найти золотую жилу?

– Это лишь мечта, сознаю.

– Что еще?

– Обычная работа...

– Но тебя почти не переиздавали! Вспомни, память у тебя тоже близка к абсолютной, хоть кто-нибудь переиздал твою брошюру об эликсире бессмертия?

– Никто.

– Кто-нибудь собирался это сделать?

– Нет, не собирался.

– А сколько раз переизданы самые легкомысленные вариации на эту тему?

– Не сосчитать.

– Для кого же ты собираешься писать?

– Для людей.

– Они почти лишены способности мыслить. Твой вывод?

– Мой.

– Ну и?..

– Значит, не только писать, но и находить дорогу к людям...

– Помешает интеллект. Тебя никто не примет.

– Нет, нет, ты ошибаешься. Интеллект – это не только решение в уме дифференциальных уравнений и не только интуиция Водолея. Это еще твое другое "я". И весь диапазон его проявлений.

– Весь диапазон проявлений на ближайшие годы будет заключен в количестве ценных бумаг, попадающих в чужие руки. И за счет тебя в том числе. Другого диапазона не предвидится.

– Ты пессимист.

– А оптимисты – это те, кто с надеждой ждет конца света. Или, может быть, тебя утешает изречение о птицах, имеющих пропитание?

– Прекрати. Ты разговариваешь со мной на этом языке... на котором все упрощено до предела. Язык для слепых, которые воспринимают лишь цифры.

– Даже у них теперь заметные преимущества перед тобой. Они по крайней мере могут распоряжаться своей жизнью, могут получать пенсию, могут заниматься только цифрами, показывая чудеса устного счета на эстраде. Чего ты при прочих равных условиях делать не будешь. Как ты прокомментируешь это положение?

– Оставлю без комментариев. Ты уже сейчас хочешь загнать меня в угол. Пока рано. Я еще очень силен.

– И способен это доказать?

– Если возникнет необходимость.

– Но ты не сможешь даже воспользоваться оружием. Так?

– Отчего же? Если я буду защищать моих богов, или близких, или даже себя... то это не исключено. Я свободен.

– А как же евангельские заповеди?

– Я их принимаю. Но понимаю теперь шире.

– Как это можно пояснить?

– Мне не хотелось бы это прояснять в отношении себя. Ведь тогда я действительно дам оружие в руки моих возможных врагов. Причем самое действенное. Мир сложен. Он сложнее евангельского. Я знаю это. Я выстою.

– Уверен?

– Уверен. Точнее: почти уверен.

– Ах, какая осторожная уверенность!

– Ты пользуешься своими родственными связями.

– Вот как! Но ты же принял жанр автоинтервью, возражений не было. Изволь отвечать.

– Я знаю тебя. Будешь спрашивать до бесконечности. И еще постараешься загнать в угол. Чтобы потом милостиво отпустить с миром.

– Это не самая плохая черта.

– Конечно. Но пора. Пора! Не будем терять времени. До конца Эры Водолея не так уж далеко, поверь. А что случится в первые ее годы, ты скоро увидишь.

Воспоминание

Хочу завершить эту часть воспоминанием об удивительном человеке. Он явился в первый раз лет семь назад. Стал рассказывать мне о статье Энгельса, в которой тот обрушился на безбожников. Я не читал.

– Пойдемте, я покажу вам эту статью.

Мы пришли в библиотеку, он нашел нужный том сочинений классиков марксизма и показал мне текст. Я вспомнил, что Энгельс воспитывался в духе веры. Потом изменил этим идеалам, его кругозор сузился до пределов трех измерений, где первенствует наше же бытие, вполне животное, судя по "Капиталу", а также "Государству и революции".

Не раз наблюдал я потом, какие глаза делали современные философы, если я говорил о воинствующей вере Энгельса в бога. Когда им становилось неловко и нужно было признаваться в том, что они не читали этого произведения, с удивительной диалектичностью эти философы заявляли вдруг, что классик пародировал верующих и саму веру.

Но я – о том человеке, не назвавшем своего имени... У него незаурядная внешность. Он бедно, но чисто одет, лицо светлое, и глаза его светлы. И он вправду беден. Тогда он говорил мне, что на каждого члена его семьи приходится всего пятьдесят рублей (даже тогда это было немного). Лицо одухотворенное. Он даже и не просто верил – он знал. Удивительно это подействовало на меня. Я воскликнул:

– Помолитесь за меня!

И потом он появился лет через пять. Он был таким же. Мы пили кофе. Я сказал наугад:

– А вы, наверное, не выполнили свое обещание.

– Нет, выполнил, – ответил он. – Я молился за вас.

Я так и не узнал его имени. Эти встречи поразили меня.