Текст книги "Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения"

Автор книги: Владимир Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Уатт отмахивался от советов Болтона, ворчал и жаловался, что в мире «…воистину бодрствует дьявол вращательного движения». Он ворчал не зря. Взять патент на какой-нибудь «метод для получения вращательного движения» было в то время уже непростым делом. Пока Уатт возился с проблемами экономии топлива в насосных установках, самое простое решение– кривошипно-шатунный механизм был уже кем-то запатентован.

Пришлось правой рукой хватать себя за левое ухо. Уатт применил с одной стороны коромысла сложное «планетное и солнечное колесо», а с другой стороны «параллелограмм» – настолько хитроумный, что полную его теорию дал лишь сто лет спустя гениальный русский математик Чебышев. Письма английского изобретателя свидетельствуют, что Уатт был буквально влюблен в свой ненаглядный параллелограмм и считал его самым своим великим изобретением.

Коромысло, унаследованное от насосных машин, в течение двух десятилетий продолжало раскачиваться над машиной Уатта. Почему оно было так дорого Уатту, почему он не соединил шток поршня с планетарной передачей напрямик, остается до сих пор загадкой для самых проницательных историков техники. Так анатомы никак не могут понять, какую роль в слепой кишке играет возможный очаг аппендицита – червеобразный отросток…

Но как бы то ни было, машина работала, колесо вертелось, и Уатт сказал промышленникам:

«Вот вам вращающееся колесо. Оно вращается само, и не требует ни ветра, ни потока воды. Оно будет вертеться везде, где это нужно, только подавай топливо. А вы уж сами приводите от него в движение какие хотите машины!»

Так закончилось еще одно удивительное превращение. Превращение насоса в паровую машину.

Мы привыкли к стремительному ходу техники. Вчера не было авиации – сегодня самолеты гудят над головой. Вчера не было радио – сегодня громкоговорители вещают на площадях. И даже странным кажется, что так медленно делались в старину изобретения.

Все было у людей: и котел, и цилиндр, и поршень, – и не порознь, а вместе, в одной машине. Но шестьдесят лет прошло, пока додумались люди, что пар из котла может двигать поршень и вместе с ним любые другие машины. И нужен был гений Ползунова и Уатта, чтобы открыть это.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
где доказывается, что вдохновенье может нахлынуть из прошлого, что изобретатели иногда повторяют на новой головокружительно высокой ступени технические идеи минувших лет

10.1.

Дания в эпоху наполеоновских войн на словах заявляла о своем нейтралитете, а на деле готовилась перейти на сторону Наполеона. Чтобы помешать этому, английская эскадра летом 1807 года переплыла Зунд и появилась перед Копенгагеном.

Корабли развернулись в боевой строй, как перед началом канонады. Но молчали пушки судов. Медленно, в полном молчании, эскадра плыла к берегам.

Вдруг словно стая огненных птиц бесшумно снялась с кораблей и, быстрее стрижей, понеслась к городу. Послышался тихий, но все возрастающий визг. Он крепчал, достиг пронзительной силы.

И тогда замелькали высоко в воздухе темные стремительные тела. Языки визжащего пламени простирались за ними огненными хвостами. Длинные дымные следы оставались позади и, как арки, стояли в небе.

Раздавались дробные тупые удары и треск. Это птицы падали вниз, грудью прошибали кровли. Загудел набат. Зарево занялось над городом.

Странные снаряды, пущенные с кораблей, поджигали дома. Горожане тащили насосы, подвозили бочки с водой. А снаряды летели и летели. И, казалось, конца не будет этой огненной стае.

Один из снарядов с огненным хвостом шлепнулся в колонну вражеских солдат. Люди шарахнулись в стороны, ряды смешались. Пламя упрямо хлестало из снаряда, и он бешено скакал по мостовой, рыская из стороны в сторону, словно выискивая себе жертву.

Город пылал. Снаряды отплясывали на улицах неистовый огненный танец. Купол из дымных арок навис над городом.

Пять дней продолжался жестокий обстрел, вошедший в историю войн, как «сожжение Копенгагена ракетами». Англичане выпустили на город 40 тысяч ракетных снарядов.

Что такое ракеты? Это одновременно и орудие и снаряд.

Пушка, стреляя, откатывается назад. Откатится и остановится. Ее толкает сила отдачи. Но если бы выстрел следовал за выстрелом, как в пулемете, то толчок за толчком подгонял бы орудие и оно бы двинулось в путь безостановочно, пятясь назад, как рак.

Ракета похожа на пушечный ствол, но тяжкие вздохи выстрелов сливаются в ней в одно могучее дыхание. Воя, хлещет из ствола пламенная струя порохового газа, и он летит, гонимый силой отдачи, жерлом назад, распуская огненный хвост. Это не безвредный ствол; в нем заключен разрывной заряд.

Ракета – очень старое оружие. В 1680 году в Москве основали первое «ракетное заведение». В нем впоследствии работал Петр I: сам делал ракеты. А с конца XVII века ракетное дело в России поднялось на необычайную высоту. Подымало его массовое производство отличного русского пороха.

Датский посланник Юст Юль доносил своему правительству:

«Трудно представить, какая масса пороху истлевается за пирами и увеселениями при получении радостных вестей, на торжествах и при салютах, ибо в России порохом дорожат не более, чем песком, и вряд ли найдешь в Европе государство, где бы его изготовляли в таком количестве и где бы по качеству и силе он мог сравниться со здешним».

Только для салюта в честь заключения мира с Портою Оттоманскою, под Москвою на Ходынке 16 июля 1775 года было выпущено в воздух 42 тысячи ракет: больше, чем англичанами при сожжении Копенгагена.

В 1853 году по кокандской крепости Ак-Мечети (современный город Кзыл-Орда) было выпущено множество боевых ракет, подвезенных на верблюдах и с успехом заменивших пушки. Всемирным уважением был окружен конструктор и исследователь ракетной артиллерии, русский генерал-лейтенант Константинов, работавший в это время.

Но с конца прошлого века ракеты стали забывать. И затем они, казалось бы, бесследно исчезли. Гремели пушки первой мировой войны, – о ракетах ни слуху, ни духу.

Началась вторая мировая война, и снова появилось на свет и засияло в грозном ореоле слово «ракета». Немцы на нашем фронте испытали на себе сокрушающую силу советских ракетных снарядов – прославленных «катюш».

Сегодня парад ракет служит апофеозом торжественного парада на Красной площади. На грузовиках проносятся потомки славных «катюш» – ракеты ближнего боя, уложенные в каркасы метательных установок, словно пачки великанских карандашей в пенал исполина. Тягачи провозят ракеты среднего действия, массивные, как колонны Большого театра.

Ракетные установки стоят на страже нашей Родины. Ракетой сбит шпион Пауэре, пробиравшийся к жизненно важным узлам страны по пустынным путям субстратосферы.

У нас впервые в мире изобретена трансконтинентальная ракета, путь которой, как арка, опирается на отдаленные континенты. Сообщения ТАСС рассказывают об испытаниях трансконтинентальных ракет, лишенных боеголовок, но пересекавших тысячи километров земли и моря и ложившихся точно в заданный квадрат в районе Тихого океана. Выкована новая ядерно-ракетная стратегия, в грозном свете которой померк и обесценился хваленый американский военный морской флот и военно-воздушные силы.

Американцы в безумной гонке вооружений затратили громадные средства на создание призрачного фронта радиолокационной защиты, глядящего с Востока на Запад, обманывая перепуганных налогоплательщиков, что именно с Запада на Восток к ним прилетят советские ракеты. Но Н. С. Хрущев сообщил в своей предвыборной речи, что советскими учеными создана глобальная ракета, установленная на спутнике, обращающемся вокруг планеты, и поэтому могущая прибыть с любой стороны и упасть с неба в любую точку земли, где поднимет голову агрессор.

Пушки горожан пробили стены средневековых рыцарских замков. Ракеты не разрушили еще никаких оборонительных стен, но они пробили громадные бреши в бастионах «холодной войны», показав, что при современном вооружении война равносильна мировой катастрофе, и нет другой разумной политики, кроме политики мирного сосуществования и всеобщего разоружения.

Беспримерно мощное оружие – советская ракета—голосует за мир.

Новое ракетное оружие – пишут во всех газетах.

Старое изобретение явилось к нам из глубины веков, как забытая там «машина времени» писателя Уэллса.

10.2.

Не одна ракета возвращается к нам из прошлого.

Лет 90 назад, казалось, окончательно распростились с гладкоствольными орудиями, заряжаемыми с дула. Повсюду воцарилась нарезная артиллерия, заряжаемая с казны.

Стали с улыбкой вспоминать старинные неуклюжие пушки, в которых и заряд и ядро забивались в дула, а затем поджигался фитиль. То ли дело нарезные пушки! Все на их стороне: и скорострельность, и дальнобойность, и пробивная способность, и точность боя.

И если поднимался разговор о пушках будущей войны, то уж, конечно, только о нарезных, с какими-нибудь диковинными стволами. Или о совсем фантастических – центробежных или электромагнитных.

Но прошло семьдесят лет. Наступила война наших дней. И что же? Никакой фантастической электрической артиллерии на фронте не оказалось. Зато снова возродились гладкоствольные, заряжаемые с дула орудия, словно тени покрытых ржавчиной, предков.

И очень ими довольны – превосходно к месту пришлись.

Говорят, что дальнобойность мала? А она и не всюду требуется. Часть орудий все равно выставляют на передний край и громят ими передний край врага. Говорят, что пробивная способность низкая? А к чему она нужна, пробивная способность, если бьют по пехоте да осколочными снарядами?

Говорят, снаряды ложатся не точно? Ну и пусть ложатся. В современном бою нередко стреляют без прицела. Кроют по площадям. Месят врага с землей. Тут такая сгущается плотность огня, такой огненный шквал бушует над врагом, что не имеет смысла целиться: ты промахнешься – угодит сосед. Война теперь другая, и во многих случаях в самый раз придутся в современном бою гладкоствольные орудия.

Их знает каждый – это минометы.

Скорострельность миномета известна. Иной ловкач одним минометом по две мины одновременно держит в воздухе. Нет орудия легче миномета. Миномет – это пушка на спине. Нет орудия проще миномета. Что такое миномет? – Одна труба.

Только что-то не слишком походит миномет на своего гладкоствольного предка.

Старые пушки стреляли круглым ядром, а миномет продолговатой миной, похожей на каплю с плавниками, вроде рыбьего хвоста. Ни дать, ни взять – небольшая авиабомба. Значит, миномет – потомок не только старинной ядерной пушки, но и авиабомбы.

У старинной пушки был неуклюжий деревянный лафет, а у миномета костыли из легких стальных труб. Есть в них что-то от велосипедной рамы. Значит, миномет – потомок отчасти и велосипеда.

Миномет стреляет так. Мину погружают в дуло, и она скользит вглубь и напарывается капсюлем на жало, торчащее в дне ствола. Происходит выстрел. Капсюль и жало! Никаких фитилей. Значит, миномет сродни не только старинным пушкам, но и современному оружию центрального боя.

Сложна родословная миномета. Если внимательно разобрать миномет по деталям, то в немногих этих деталях мы сможем узнать черты многих современных машин.

Значит, не просто вернулась к нам из глубины веков старинная гладкоствольная пушка. Она вернулась к нам обновленная и преображенная всеми последними достижениями техники – легкий скорострельный меткий миномет.

10.3.

Представьте себе, что каким-то чудом прямо из XVII столетия перенесся в наши времена видный тогдашний инженер. Настоящий инженер XVII века—в парике с косичкой, белых чулках с бантами и туфлях на высоких каблуках.

Повели его осматривать наши заводы. Все его поражает до крайности: и размеры цехов и сложность машин. Страшно поражен всем инженер, ко не показывает виду. Не желает ударить лицом в грязь перед потомками. Пусть, мол, не думают, что в XVII веке жили какие-нибудь простаки.

Проходит инженер по цехам, небрежно играя тросточкой, словно все ему знакомо, словно все это он и раньше предвидел.

– Покажите мне, – говорит, – водяное колесо, которое движет эти машины.

Задает он этот вопрос неспроста. В его век учили, что мир неизменен. Времена проходят, а суть вещей не меняется. Было в то время два двигателя: ветряк и водяное колесо. И развитие техники представляли себе так: пройдут века, будет больше водяных колес, будут больше водяные колеса. Вот и думает инженер: где-нибудь да должно тут быть водяное колесо.

Идут на гидроэлектрическую станцию. Показывают турбины:

– Вот вам водяные колеса!

Умилился инженер, увидав знакомую технику. Разводил руками. Расспрашивал о подробностях. На прощание отвешивает галантный поклон и говорит с улыбкой:

– Что же, господа, так я и знал. Никуда вы не ушли от водяных колес. Выросли размеры, усложнились детали, а существо дела осталось. Ничто не меняется в этом мире!

И уезжает обратно в свой XVII век.

А в мире многое изменилось.

Водяное колесо во время оно приводило в движение машины при помощи деревянных валов и зубчаток с зубцами, похожими на пальцы садовых граблей.

Так описывал тогдашнее производство старинный писатель:

«Сначала река наталкивается на мельницу… Потом ее зовут к себе сукновальни, находящиеся по соседству с мельницей… Опуская и поднимая тяжелые песты или – лучше сказать – молоты, река освобождает сукновалов от утомительной работы… Быстрое течение приводит в движение много водяных колес… Покрытая пеной река медленно движется далее…Мало-помалу распадаясь на много рукавов, река суетливо кружится, заглядывает в отдельные мастерские, тщательно отыскивая, где имеется надобность в ее службе: при варке, просеивании, вращении, растирании, орошении и мытье».

Благодарный писатель расчувствовался и преувеличил услужливость реки. Река не искала мастерских. Наоборот, мастерским приходилось искать реку. Это были маленькие мастерские. Много ли потянет водяное колесо! Река не хотела работать на двух плотинах, установленных рядом одна за другой. Мастерским приходилось разбредаться вдоль реки, подальше друг от друга. Мастерские ютились у рек по деревням. В те времена не могли возникнуть большие промышленные города. Люди не могли соединиться в одно место для работы. Они были прикованы к своим деревням голубыми цепями рек.

Так продолжалось до тех пор, пока не изобрели паровую машину. Пар взорвал голубые оковы. Мастерские и фабрики вырвались из-под власти реки и свободно расселились по земле.

Паровая машина могла работать где угодно – только подвози топливо. Подвозили же топливо сами паровые машины – паровозы и пароходы. Мастерские вырастали в огромные заводы и толпой теснились поближе к сырью и топливу. Появились большие промышленные города. Заводам было удобно вместе. Машиностроительные заводы были рядом с металлургическими предприятиями. Текстильные фабрики стояли бок о бок с химическими заводами и заводами текстильных машин.

Все это сделала паровая машина – мать промышленных городов. Наступила пора безраздельной власти пара. Люди ушли от водяных колес и, казалось, навсегда.

– Видали водяного? – спрашивали тепловики, гурьбой проходя мимо одинокого строителя водяных колес. И косились на него свысока, как шоферы на последнего извозчика.

Но уже зародилась в мире одна неотвязная забота, которая омрачала их славу. Чем больше появлялось паровых машин, тем сильнее начинала грызть людей забота о топливе. Вся жизнь теперь держалась на топливе, а леса вокруг городов редели и исчезали, и нефть и каменный уголь тяжелым трудом приходилось добывать из-под земли. Пришлось сызнова вспомнить о даровой энергии рек.

Снова зашевелились сторонники водяных колес.

– Мы умеем строить огромные водяные колеса колоссальной силы, – теребили они фабрикантов. – На Алтае, в России, еще сто лет назад русский мастер Фролов строил колеса высотой с десятиэтажный дом.

– И смотреть не хотим, – отмахивались фабриканты. – Что нам толку от вашей силы, если ее нельзя передать в города на заводы?

Инженеры умолкали. Они умели передавать силу станкам. Длинные, жужжащие валы пересекали просторные цехи. От станков тянулся к валам шелестящий лес ремней. Но страну пересечь рядами валов и ремней, протянуть их за сотни километров от рек, к городам и заводам – это немыслимо! Этого инженеры не умели.

Так продолжалось до тех пор, пока не появилась электротехника. Она сделала явью то, что казалось чудесным. Трудами инженеров-электриков и, в особенности, русского изобретателя Доливо-Добровольского силу стало возможно передавать на огромные расстояния без валов и ремней – по тонким проводам, протянутым от генераторов к электромоторам.

Отныне ничто не мешало применению силы воды. Водяные двигатели торжественно возвращались на почетное место. Теперь это были водяные турбины. Они состояли в таком же, пусть сложном, но все же родстве с водяными колесами, как минометы с ядерными пушками. Турбины срослись с генераторами в одно. Роторы тех и других пронизывала общая ось, и они вращались вместе, как на общем вертеле.

Теперь сторонники водяных двигателей сказали тепловикам:

– Придется вам потесниться… Довольно коптить небо!

И тепловики потеснились.

Появлялись гидроэлектрические станции. Громадные плотины взнуздывали реки. Вода ревела, турбины вращались, длинноногие мачты уносили в далекий город тихо гудящие провода.

Так отступило в тень и всесильной властью электричества снова вернулось на свет великое изобретение. Этого не понял инженер XVII века. Все разглядел, все заметил гость из-за трехсот лет: и плотину, и шлюзы, и улитку турбин. Не заметил лишь безделицы: тонких проводов на стальных голенастых мачтах.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
где рассказывается об искрах, порождающих пламя изобретательского вдохновенья

11.1.

Баснописцы прославляют трудолюбие муравья и охотно ставят его в пример лентяям.

Но вот что написал про муравья американский писатель Марк Твен: «Я не отрицаю, понятно, его прилежания: он трудится себя не жалея, особенно когда кто-нибудь смотрит; но чего я не могу простить – это его непроходимую тупость. Отправляется он, скажем, на добычу и захватывает трофей, – что же он делает дальше? Идет домой? Как бы не так – куда угодно, только не домой. Он понятия не имеет, где его дом. Дом может быть в двух-трех шагах – не важно, муравей этого не знает. Как сказано, он захватил трофей, какую-нибудь никому не нужную дрянь, притом раз в семь больше себя самого; он выискивает самое неподходящее место, чтобы за нее ухватиться; пыхтя и надрываясь, взваливает на себя и пускается в путь, но не домой, а в обратную сторону, и не спокойно и разумно, а в дикой спешке, ухлопывая на эту спешку все силы; перед каждым камешком он останавливается и, вместо того чтобы обойти кругом, лезет напрямик, пятясь задом и волоча за собой свою ношу; перекатывается вверх тормашками на ту сторону, вскакивает в остервенении, стряхивает с себя пыль и, поплевывая на ладони, снова с азартом хватается за свою добычу; дергает ее туда-сюда, с минуту толкает перед собой; в следующую минуту заходит вперед и волочит ее на буксире; звереет все больше и больше и наконец, подняв свою добычу высоко в воздух и торопясь, как на пожар, несется с ней уже в новом направлении; тут он натыкается на репейник, но ему и в голову не приходит обойти его кругом, – нет, он обязательно должен на него взобраться; и он лезет на маковку, таща за собой свою бесполезную кладь, – что примерно так же остроумно, как если б я, взвалив на себя куль муки, потащился с ним из Гейдельберга в Париж прямиком через Страсбургскую колокольню; взобравшись на самую верхотуру, он убеждается, что не туда попал; мельком оглядывает окрестность и либо лезет вниз, либо сваливается кувырком и опять пускается в путь, но теперь уже в новом направлении. Через полчаса он останавливается – дюймах в шести от места, откуда начал свое путешествие, и здесь разгружается; за это время он облазил вдоль и поперек территорию окружностью в два ярда и перебрался через все камешки и сорняки, какие попадались ему на дороге. Он отирает пот со лба, расправляет усталые члены и, не чуя под собой ног, пускается в новое бесполезное странствие. Исходив зигзагами порядочное расстояние, он натыкается на брошенную ношу. Он уверен, что видит ее впервые и, оглядевшись, дабы ноги паче чаяния не занесли его домой, хватает свой тюк – и айда в дорогу! Опять с ним происходят те же приключения, но наконец он останавливается передохнуть, и тут ему встречается приятель. Должно быть, на приятеля произвела впечатление нога прошлогоднего кузнечика, и он спрашивает, откуда она. Должно быть, хозяин ноги уже начисто позабыл, где подобрал ее, и отвечает неопределенно, что «где-то в этих краях». Должно быть, приятель вызывается помочь ему доставить поклажу домой. И вот, повинуясь некоему голосу древнего муравьиного разума, приятели берутся за ногу кузнечика с обоих концов и тянут ее изо всех сил – каждый к себе. Потом они устраивают перекур и обмениваются мнениями. Они видят, что дело у них не клеится, но по какой причине – им невдомек. И они снова берутся за свой груз тем же манером, что и раньше, и с тем же успехом. Начинаются взаимные попреки. Должно быть, каждый обвиняет другого в обструкции. Спор становится все жарче и переходит в драку. Приятели, сцепившись намертво, некоторое время обгрызают друг другу челюсти, а потом катаются по земле и кувыркаются, пока один из них, не досчитавшись ноги иди усика, не запросит пардону. Мир заключен, и муравьи снова берутся за работу, все на тот же безмозглый лад; но теперь калеке приходится туго: сколько он ни тянет на себя поклажу, здоровый муравей, как более сильный, перетягивает и волочит и его вместе с ношей; а приятель, чем отпустить, отчаянно за нее цепляется и разбивает себе голени о неровности почвы. Наконец, протащив ногу кузнечика вторично по тому же маршруту, упарившиеся муравьи сваливают ее примерно на том же месте, где она сперва лежала, и, рассмотрев повнимательнее, решают, что эта высохшая нога не такой уж клад, чтобы особенно за нее держаться, после чего оба расходятся в разные стороны, в надежде найти ржавый гвоздь или какой-нибудь другой предмет, достаточно тяжелый, чтобы причинить муравью побольше хлопот, и достаточно бесполезный, чтобы ему приглянуться».

Выходит, одного трудолюбия мало, чтобы делать полезные дела, надо еще уметь работать с толком. В пику баснописцам писатель-юморист преувеличил неорганизованность муравья.

Но ученые, внимательно изучавшие жизнь муравьев, подтверждают, что не так уж сильно сгустил краски Марк Твен. В том и отличие человека от муравья, что муравей работает не думая, механически, все одними и теми же способами, а человек работает с умом, с рассудком и день ото дня совершенствует свою рабочую сноровку. Мы работаем разумно и организованно, но ведь можно работать еще организованней, еще разумней. Марк Твен не зря написал свой рассказ. В нем содержатся намек и укор.

Как бы старательно и прилежно мы ни работали, но если взглянуть самокритически на наши трудовые дела, то и в них кое-где отыщется бестолковщина, затрудняющая нашу работу. Это чаще всего мелочи, но они цепляются одна за другую, путаются в ногах, сковывают движения. Мы привыкли к ним и их не замечаем. И не знает человек, что, избавься он хоть от доли своих трудовых неполадок, он бы впятеро сработал, стал бы впятеро сильнее, словно великан, сбросивший незримые оковы.

Объявивших войну сучкам и задоринкам, тормозящим работу, называют рационализаторами.

Предложения их нехитры и не могут составить изобретения, но, слагаясь вместе, приносят нередко такой полезный эффект, о котором иные изобретатели не смеют и думать.

Когда новые изобретения приходят на фабрики, шахты, заводы, появляется разлад между новой техникой и старыми способами труда. Тут открывается простор рационализаторам.

Вот пример, вошедший в историю.

Раньше уголь добывали так: забойщик рубил уголь вручную, обушком, постепенно углубляясь в пласт, а затем бросал обушок и подпорками начинал крепить забой, чтобы не обвалился потолок подземной галереи.

Две руки рубили уголь, две руки крепили забой. Пятилетка сменила древние обушки на отбойные молотки – инструмент сильнее и проворнее десяти рабочих рук. Где работали две руки, там, казалось, будут работать десять.

Но не тут-то было. Техника шла в ход новая, а работать приходилось по старинке. С неистово стрекочущим молотком забойщик стремительно вгрызался в пласт, а затем опускал свои десять механических рук и двумя руками принимался крепить забой. Десять стальных рук неподвижно лежали в угольной пыли, ожидая, пока управятся со своим делом две человеческие руки.

«Семеро одного не ждут!» – говорит пословица.

Это же подумал забойщик Алексей Стаханов.

«Надо работать, не покладая механических рук!» – решил он.

Стаханов спустился в шахту с двумя товарищами. Пока забойщик с отбойным молотком безотрывно впивался в пласт, товарищи следом за ним крепили шахту. Они дали четырнадцать норм угля в смену.

Стаханов в корне усовершенствовал способ труда, приведя его в согласие с новой техникой, и это произвело революцию в добыче угля.

С той поры людей, которые вслед за Стахановым взрывали старые, обветшалые технические нормы, выжимая из техники все, что она может дать, долгое время называли стахановцами.

В моих журналистских тетрадях военных лет хранятся записи о трудовых подвигах молодежи, ковавшей победу. Это заметки о сверстниках моих, комсомольцах того времени. Имена их гремели в то великое время по всей стране. Я встречался с ними, память об их делах дорога мне. Они вводили меня в мастерскую рационализаторского творчества. Вот некоторые из этих заметок.

11.2.

Комсомолка-строгальщица Катя Барышникова доказала личным примером, что можно обслуживать участок вдвое меньшим числом людей и притом повысив его отдачу. Она подобрала бригаду девушек-новичков, обучила их профессии и вскоре стала перевыполнять норму на 550 процентов.

Как конструктор современного автомобиля, тщательно сглаживая ничтожные выступы на теле машины, увеличивает скорость вдвое, так и Барышникова с подругами, устраняя незначительные тормозы в работе, непрерывно повышала производительность труда.

Спросите конструктора, как он ухитрился сэкономить в своей последней машине десяток лошадиных сил, сохранив грузоподъемность и скорость ее неизменной? Какими усовершенствованиями механизма?

– Я убрал, – считает на пальцах конструктор, – дощечку с номером, тормозившую ход, точно лопасть весла, поставленного поперек движения, и этим сэкономил одну силу…

– Затем я накрыл колеса до половины гладкими обтекаемыми крыльями, и на этом заработал еще полторы силы…

– В этих крыльях я утопил и торчащие фары – прибавил еще две силы…

– Наконец упрятал ручки дверей и прочую мелочь…

– Так и набрались, – заключает конструктор, – так и набрались те десять сил, которые я сэкономил на этой машине!

«Убрал номер… утопил фары… спрятал ручки…»—вот какими скромными словами смог рассказать конструктор о своем проникновенном труде. И такими же скромными словами рассказывала Катя Барышникова о своей рационализаторской работе:

– Я попросила поставить рядом со станками тумбочки, где разложила в нужном порядке подсобный инструмент. Теперь, когда надо, рука сама тянется туда. И этим сэкономила несколько рабочих секунд.

– Я продумала все свои движения, сделала их быстрыми, точными, свободными. Даже щели зажима деталей я не разжимаю шире, чем следует, чтобы не тратить сил зря…

– Пол у станка был засыпан металлическими стружками. Они липли к подошвам и мешали спокойно стоять. Я попросила подставить под ноги деревянные решетки; стружка пролетает сквозь щели и не путается больше под ногами…

– Суппорты станков, стоявших в цехе, глядели в одну сторону. Одной присматривать за двумя станками было неудобно. Далеко бы пришлось бегать… Я предложила повернуть станки суппортами друг к другу и стала одна обслуживать сразу два станка…

– Я убедилась, что более толстую стружку снимать на станке нельзя только потому, что деталь имеет недостаточный упор. Технологи усилили на наших станках зажим деталей, и резец стал снимать за один завод стружку двойной толщины. Уменьшилось число заходов на одну деталь. Время обработки сократилось с двух минут до сорока секунд.

– Так и набрались, – говорила Катя Барышникова, – так и набрались те 550 процентов выполнения плана, которые мы давали в грозные годы Великой Отечественной войны.

11.3.

Комсомольско-молодежная фронтовая бригада сборщиков станков бригадира Александра Шашкова, собиравшая в месяц 6–7 станков, стала быстро повышать свою производительность: собирать 22… 25… 27… 30 станков в месяц и поставила, наконец, рекорд – ежемесячно 34 станка!

Дело двинулось вперед после рационализаторского предложения Александра Шашкова организовать внутрибригадный поток.

Раньше бригада собирала станок скопом. Члены бригады работали над всеми узлами и деталями, которых в станке великое множество.

Шашков предложил лучший способ организации труда.

– Разобьем, – сказал Шашков, – весь порядок сборки на отдельные операции. И каждым двум-трем человекам поручим только одну. Пусть одни ставят гидравлические узлы, другие центрируют станок, третьи испытывают его в работе. Те, кто кончит свою операцию, пусть захватывают с собой инструменты и переходят к другой группе станков, чтобы там доделывать то же дело. А на их места станут другие члены бригады, чтобы заняться своей работой.

Среди выстроенных на стенде станков совершают свои «заходы» дружные сборщики, словно косари, когда они ступеньками выкашивают зеленые луга.

Чтобы ни минуты не тратить даром, уничтожены многие мелкие неудобства.

Неудобно охапкой тащить инструмент от станка к станку, он выскальзывает из рук, падает на пол. Положение спас «походный ящик». Дрель, зубило, молотки, угольники, сверла, развертки уложены в нем, как чертежные инструменты в готовальне. Его носят в руке, как чемодан.

Неудобно для каждой доделки носить деталь от станка к тискам, к верстаку. Это было бы так же нелепо, как если бы я, пишущий книгу у себя в комнате, ходил макать перо на кухню. Рационализаторы сделали походный верстак с тисками, двигают его от станка к станку.

Получается своеобразный конвейер, только здесь не станки продвигаются вдоль неподвижного ряда рабочих, а рабочие обходят неподвижную шеренгу станков.

Ну, а сила конвейера известна!

11.4.

Чем дальше, тем сложнее делаются рационализаторские предложения, тем глубже изменяется ими расстановка сил на производстве.

Был решающий период войны. Советская Армия наступала. Башни и корпуса тяжелых танков, катившихся на запад, готовил завод, на котором работал сварщиком комсомолец Егор Агарков.