Текст книги "Избранные сочинения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Глава 10. КОГДА РУШИТСЯ ПОТОЛОК И КОГДА ПОДЛОСТЬ НЕНАКАЗУЕМА

Итак, Надя дождалась дня, когда ее телеконтролеры оказались необходимыми. С Димкой она по-прежнему не разговаривала. Алексей сказал ей о сломанном переключателе и о том, что отец хочет перевести его на другую работу. «Кто наябедничал насчет переключателя? Конечно, Димка, – решила Надя и ещё больше на него разозлилась. – Вот до чего ревность доводит, даже совесть потерял!»

Испытания начались рано утром. По собственной инициативе Надя взяла Алексея в помощники и делала вид, что обойтись без него не может. Десятки раз она гоняла его по лестнице стройкомбайна, заставляя то поднять, то опустить аппарат, то изменить угол наклона объектива. Алексей понимал ее с полуслова, радовался, что занят делом, хотя попросту был у Нади мальчиком на побегушках.

Багрецов управлялся один. После того как Алексей ответил, чему его учили за границей, что показалось Димке насмешкой, уже не хотелось прибегать к его помощи. Пусть с ним занимается Надюша.

– Начнем, пожалуй, «ин оптима форма», так сказать, по всем правилам, – весело проговорил Литовцев, подходя к Васильеву. – Коллега Пузырева задержалась, как гласит телеграмма, «по семейным обстоятельствам», но с химией как будто все в порядке.

Под напускной веселостью Валентин Игнатьевич прятал глубокую тревогу. Еще с вечера под наблюдением, лаборантов была приготовлена жидкая масса Даркова. Сам Валентин Игнатьевич проследил, чтобы цистерну с раствором опечатали и возле нее поставили охрану. Эту предосторожность Васильев считал излишней, но подчинился настоятельной просьбе Литовцева.

– Ничего не поделаешь, Александр Петрович, – криво улыбался Литовцев. – Обстановка требует. А кроме того, я хочу оградить интересы моего друга, Григория Семеновича Даркова. У него оказался инфаркт. Вы представляете себе, что будет, если он узнает о неудаче?

– О неудаче вы напоминаете уже который раз, – хмуро заметил Васильев. – Поверьте, что с этим настроением работать трудно. Должна быть уверенность, иначе все прахом пойдет.

С улыбкой превосходства на припудренном после бритья лице, в теплом пальто, велюровой мягкой шляпе, закутанный шарфом, чтобы не простудить горло, смотрел Валентин Игнатьевич на бегающего от стройкомбайна до пульта управления охрипшего Васильева в белесом от цементной пыли брезентовом комбинезоне, с покрасневшими от утреннего холода руками, – человека, славе и карьере которого сегодняшние испытания ничем не грозили.

Чего же он бегает? Чего суетится? Директором института его не назначат, в академики не выберут. Какое там в академики! Он еще даже не кандидат. Либо это сумасшедший фанатик, либо ему можно приписать латинское определение «тестимониум паупертатис» – «свидетельство о бедности, о скудоумии».

А этот «скудоумный» с каждым днем все больше и больше убеждался, что лидарит годился лишь для первых опытов, а по существу это был лабораторный материал, не рассчитанный на массовое промышленное изготовление. Лишь сейчас, с изобретением Даркова, открываются новые, невиданные перспективы, которые могут в корне изменить обычное представление о методах поточного строительства.

Вначале опыты проводились на маленьких пластинах, раствор Даркова разбрызгивался ручным краскопультом, потом перешли на метровые пластины, залили часть формы. Казалось бы, все получалось хорошо и нечего было тревожиться, но опытный экспериментатор Васильев знал, что самое трудное впереди.

Он не ошибся. На экране телевизора со специальным защитным козырьком от солнца можно было рассмотреть тугие струи жидкой массы, оседающей на стенках формы. Выключили форсунки. Яркий прожекторный луч скользил по стенам, освещая отдельные участки уже готовой, быстро твердеющей стены.

Васильев давал отрывистые приказания Наде направлять прожектор, соединенный с объективом, в ту или другую сторону.

Особенно боялся Васильев за потолок. Под действием собственной тяжести масса, похожая на сырой бетон, еще не успевший окончательно затвердеть, может расслоиться и упасть вниз.

– Покажите потолок.

Надя легко повернула небольшой штурвал, и объектив телеконтролера оказался направленным вверх.

– Дайте большее увеличение, – снова приказал Васильев.

Надя переключила объективы, и на экране показалась шероховатая поверхность с кратерами, горными пиками – ну точь-в-точь как в телескопе, когда смотришь на Луну.

Но что это? Мертвая планета ожила, вспучилась, побежали трещины, как при землетрясении, выросли новые горы, и вдруг огромный кусок ее поверхности рухнул вниз.

На экране промелькнула тень, глухой удар, как дальний пушечный выстрел, разорвал напряженную тишину.

Надя вздрогнула, зажмурилась, боясь, что аппарат погиб под сырым тестом цементной лепешки, но вспомнила о прозрачном конусе сверху – защита надежная – и вновь открыла глаза.

Аппарат работал, показывая стенку формы с остатками упавшей массы. На этом месте потолка почти не было.

Вот еще удар, точно взрыв, потряс стальную форму. Потом второй, третий. Шлепались на звонкий пол тяжелые лепешки.

Экран потемнел. Надя решила, что упало напряжение в сети.

– Алеша, посмотрите, что на щите.

Но Алексей не отвечал. Сжав кулаки, он стоял возле стальной стены и вслушивался в глухие взрывы. Как-то отец рассказал, что того дома в Ленинграде, где они раньше жили, больше нет, во время войны при ночном налете бомба пронизала его насквозь, под развалинами погибла мать Алексея. Красивая женщина с большими, как бы испуганными глазами, фотографию он показывал Наде. Может быть, сейчас Алексей и думал о страшной ленинградской ночи? А что должен испытывать сам инженер, когда рушится его мечта?

Надя искоса поглядывала на Александра Петровича, следившего за экраном, но лицо его было непроницаемо. Вероятно, в такие минуты он умел собирать всю свою волю, твердо сжимая кулаки, чтобы случайно не расслабиться.

Очень мало понимала Надя в физико-химической механике. Но она была экспериментатором и, хоть возилась не со строительными материалами, а с телевизионными камерами, чутьем догадывалась, что именно сегодняшние испытания могут определить всю дальнейшую работу Васильева.

Убедившись в неудаче, Васильев приказал раздвинуть форму, убрать сырую массу и спросил у Литовцева:

– Плохо схватывается. Возможно, слишком жидкий раствор?

Литовцев равнодушно пояснил:

– Сделано точно так, как указано в рецептуре.

– Но меня интересует ваше мнение…

– Я не могу позволить себе роскошь судить о науке, в которой не искушен. Вот приедет Пузырева…

Но Пузырева не ехала, несмотря на вторую телеграмму, подписанную начальником строительства.

– Кто еще работал с Дарковым? – томясь нетерпением, спрашивал Васильев.

– Мои лаборанты Алик и Эдик, кроме них – молодой инженер без степени, то есть «дии минорес» – младшие боги, – пожимая плечами, говорил Литовцев. – Еще одна лаборантка. Я ее мало знаю, но Пузырева что-то говорила о ее моральных качествах. Да разве им можно поручить серьезное дело!

С этим не мог не соглашаться Васильев. Два лаборанта Литовцева жадно смотрели ему в рот, ловили каждое слово признанного главы школы, создателя лидарита, и даже пикнуть не смели, чтобы выразить свое мнение.

Впрочем, это было вполне понятно. Молодой инженер, которого недавно назначили в лабораторию Литовцева, попробовал усомниться в температурной стойкости лидарита и решил ее проверить. Через неделю инженер исчез. Потом уже в лаборатории узнали, что он уволен «за неспособность к научной работе».

Убедившись, что Литовцев не желает рисковать своим добрым именем, помогая начальнику строительства заниматься «внеплановыми испытаниями», Васильев попробовал обратиться к лаборантам. Согласно рецептуре мальчики честно отвешивали какой-то алюминиевый порошок, разные другие добавки, смешивали их с цементным раствором и наполнителем, но когда Васильев спрашивал у них, достаточна ли вязкость, мальчики, как по команде, затягивали на шее пестрые прозрачные косынки и смущенно переглядывались.

– Надо спросить Валентина Игнатьевича, – хором отвечали они.

Валентин Игнатьевич появлялся в дверях, окидывал подчиненных суровым взглядом и цедил насчет необходимости органических стабилизаторов, чего Дарков не предусмотрел.

– Совершенно верно, Валентин Игнатьевич, – поддакивал один из лаборантов.

– Вот именно, – подхватывал другой.

Литовцев смотрел на них с явным пренебрежением и, повернувшись к Васильеву, добавлял:

– Но еще раз повторяю, Александр Петрович, что в данном случае мое мнение ни к чему не обязывает. Вероятно, можно обойтись и без стабилизаторов.

Начинались первые осенние заморозки. По утрам на дорогах хрустел ледок. Надо было торопиться. Скоро прибудет раствор для лидарита. Рисковать нельзя. Иначе холода и снежные метели сильно затруднят испытания, тем более что здешнее строительство не рассчитано на зимние условия.

Васильев послал еще одну телеграмму директору с просьбой ускорить выезд Пузыревой и, махнув рукой на консультанта, на его вышколенных лаборантов, сам занялся рецептом Даркова.

Поражало совершенно непонятное явление: заливка стальных пластин из краскопульта или с помощью маленькой цемент-пушки всегда давала положительные результаты. Но стоило перенести опыты на стройкомбайн, как все выглядело иначе. На стенках бетон держался, но лишь когда форма была раздвинута. Если же форма сдвигалась и наблюдения велись через телекамеру, то можно было заметить, как сырое тесто начинало сползать со стен, обрушиваться с потолка, точно машина старалась сбросить с себя тяжелый груз.

Никаких вибраций, ничего, что могло бы механически или электрически подействовать на сырую массу, в машине не обнаружено. Значит, дело в составе массы, в каких-то подчас неуловимых явлениях нарушения кристаллизации, побочных химических реакциях, в чем инженеру-конструктору Васильеву трудно разобраться. Его считали человеком весьма образованным, универсалом. Но что поделаешь, если, например, бетон живет, как организм. В нем появляются «цементные бациллы», которые вызывают на поверхности белую слизь, и бетон разрушается. Надо знать, как за ним ухаживать, пока он еще не созрел, какие вводить в него ускорители твердения, как закаливать его. Все нужно знать, и, главное, не по учебникам и справочникам, а практически.

Васильев попробовал проверить классические рецепты ячеистых бетонов, чтобы познать, в чем сущность изобретения Даркова. Оказалось, что обычные рецепты совершенно не годились для стройкомбайна, они требовали другой технологии. Скажем, газобетон обычного типа должен заливаться в форму, а не разбрызгиваться по стене, на которой он ложится кусками, как мыльная пена, после чего делается рыхлым, вовсе не пригодным для строительства.

У Васильева была довольно приличная техническая библиотека, часть которой он привез с собой. Поздними вечерами он сидел в кабинете и, разложив перед собой справочники, пробовал доискаться, в чем же основная идея Даркова, какую роль играет неожиданная добавка к цементу. Если бы Васильева спросили о добавках к стали, он не стал бы рыться в справочниках, наизусть зная все ее марки, все особенности. Скажи ему, что создана новая сталь с такими-то показателями, – и в этом случае он мог бы определить, что в ней есть и какова ее примерная технология. Но здесь другая наука, физико-химическая механика, в данном случае далекая от металлургии.

И все же Васильев не отчаивался. До приезда опытной специалистки из Москвы он сам месил цементное тесто, зная, что сейчас дорога каждая минута.

Именно в такую минуту, когда он размешивал раствор, в лабораторию вошла Надя.

– Александр Петрович, вас ждут.

– Кто? – не отрываясь от работы, спросил он.

– Женщина. Она там с Алешей разговаривает.

Васильев решил, что приехала Пузырева. Как он ее ждал! Ему казалось, что только она сможет помочь, причем сразу же, стоит лишь задать ей несколько вопросов – и все будет в порядке. Он покажет свои записи, образцы пластин, протоколы испытаний. Кому-кому, а специалисту, проработавшему в институте десяток лет, не трудно будет определить, почему разрушается строительный материал, составленный по рецепту Даркова.

– Это новый консультант, Наденька, – весело сказал Васильев, тщательно моя руки под краном. – Теперь мы всё узнаем.

Надя стояла возле двери и почему-то не уходила. В щель тянулись закатные лучи.

– Алеша с ней хорошо знаком? – наконец спросила она с подчеркнутым равнодушием.

– Не думаю. В институте он почти никогда не бывал.

– Это ничего не значит. Ну что ж, спасибо, – и, нервно передернув плечами, Надя выскользнула за дверь.

Вот тут и верь мужчинам! Казалось бы, у Алешки никого нет, ни друзей, ни родственников, тем более знакомых женщин. Тогда чем же объяснить загадочную картинку: когда она шла сюда, рядом с Алешкой вдруг появилась молодая, по-настоящему красивая женщина – перед собой Надя кривить душой не будет, действительно она хороша – и принялась обнимать его за плечи, ласково гладить по волосам. Надя делает вид, что ей безразличны эти нежности, гордо поднимает голову и проходит мимо. Алешка же краснеет, отодвигается от женщины и лепечет что-то невразумительное, – Надя с трудом понимает, что он просит передать отцу о приезде гостьи.

– С удовольствием, – говорит Надя и, не оглядываясь, чтобы не выдать досады и недоумения, убыстряет шаги.

Не желая теперь вновь встретиться с Алешкой, Надя обогнула здание и пошла к воротам. Тут ее догнал Литовцев, взял за руку повыше локтя:

– Не торопитесь, девочка. Подождите старика.

В этой глуши, где не с кем словом перемолвиться, поболтать с хорошенькой и к тому же умненькой девушкой – одно удовольствие. Тем более что она напропалую флиртует то с Алексеем, то с Багрецовым. Кокетливо щурит глазки.

– Я безмерно удивлен, Надин, – произнося ее имя на французский лад, он ласково и артистически играл своим тенорком, говорил обыкновенные пошлости, привычные в том маленьком мирке, где ему льстили и считали обаятельным. – Чем объяснить ваше одиночество? Капризом юности или горьким разочарованием?

Искоса взглянув на него, Надя поняла, что и он был свидетелем той сцены, которая не давала ей покоя.

– Вы на станцию? – спросил Литовцев, небрежно вешая трость на руку.

– Нет.

– Мне нужно дать кое-какие телеграммы. Почему бы вам не проводить старика? Хотя бы ради оригинальности.

– Это скорее скучно, чем оригинально, – равнодушно отозвалась Надя. – Но мне все равно. Пойдемте.

Поднимаясь на ступеньки проходной будки, Валентин Игнатьевич еще крепче сжал руку Нади, чтобы она случайно не оступилась, и эта навязчивая предупредительность была ей неприятна.

…Темнеющая степь с дальними огоньками станции показалась Наде неуютной, холодной. Возможно, потому, что рядом шел застегнутый на все пуговицы человек, точный, расчетливый. Надя глушила в себе воспоминания об Алексее, думала о дружбе с Димкой, что так нелепо оборвалась. В эту минуту ей страшно хотелось чувствовать бережную Димкину руку, опираясь на нее, идти далеко-далеко, до самого горизонта, чтобы позабыть о склоненной стриженой голове, которой ласково касались чужие женские пальцы. Где ты, Димка? Отзовись!

Валентин Игнатьевич исподволь нащупывал тему для разговора, однако Надя догадывалась, что его вовсе не интересуют неудачи последних испытаний, и она только из вежливости и уважения к старшим принимала участие в разговоре.

– Меня поражает современная молодежь, – с наигранным возмущением переменил тему Валентин Игнатьевич. – Я понимаю Алешу. «Беати поссидентес», то есть «счастливы обладающие». Мальчик взрослый, всякие могут быть увлечения. Но нельзя же допускать, чтобы его знакомая, или… как там ее назвать – неважно, вдруг так прямо, «а лимине» – «с порога» то есть, открыто выражала свои чувства. Это попросту неприлично.

– Не знаю, о чем вы говорите, – как можно спокойнее сказала Надя, злясь на себя и на бестактность Литовцева. – Мне, например, ужасно нравятся люди с открытой душой, которым не нужно прятать свои чувства.

– Дорогая Надин, времена безрассудной любви давно уже канули в вечность. Пылкие Ромео не взбираются по шелковым лестницам на балконы. За это милиционеры штрафуют. Джульетт я видел только крашеных.

– Так вам и надо!

– Вы наивны, деточка. Любви вообще не существует. Она выдумана поэтами. Зачем далеко ходить за примерами? Я наблюдаю за сыном. Он у меня вроде подопытного кролика. Знакомит с девушкой, намекает, что это его невеста. Потом приходит в гости другая. Опять малый без ума. Наконец, самая последняя любовь. «Квази», то есть «как бы» любовь… А Юрка доказывает, что крепче ее на свете не бывает. Ссылается на Виргилия, который изрек однажды: «Омниа винцит амор». Дескать, «любовь все побеждает». По некоторым соображениям, потребовалось мое вмешательство. Невеста неподходящая. Вернее, не она сама, а ее семейка. Юрочка мой поскулил недельку, и тем дело кончилось.

– Потому что ваш Юрочка – кролик. Сами же сказали.

Надю до отвращения стал раздражать Литовцев, но она не могла решиться вернуться обратно. Совсем стемнело, боязно. Рядом хоть и противная, но все-таки живая душа. А позади никого, только черные тени овражков и придорожных кустов.

Надя не пыталась освободить руку, которую Валентин Игнатьевич сжимал все крепче и крепче – то затем, чтобы помочь ей перешагнуть канавку, то чтобы не споткнулась о камень. Боязнь темноты и сурового молчаливого простора заставляла Надю идти бок о бок с Литовцевым, чувствовать его дыхание на щеке, когда он, доверительно наклоняясь к ней, говорил о радостях жизни, о веселых курортных поездках, о том, что Надя еще много должна узнать, но только ей, девушке умненькой, надо наплевать на всех мальчишек в мире, товарищи они ненадежные, ветреные, в чем она только что убедилась – Литовцев явно намекал на Алексея, – и никто из них не даст ей настоящего счастья.

– Да это вы и сами понимаете, – ворковал Валентин Игнатьевич. – Сначала не расставались с одним, потом с другим. Не хмурьтесь, милая деточка. Древние мудрецы говорили, что это – «ин рерум натура», то есть «в природе вещей».

– Простите, Валентин Игнатьевич, – раздраженно перебила его Надя. – Не знаю насчет мудрецов, по какому поводу они это говорили, но вот вы говорите пошлости.

– Абсолютно верно. Но кто вам еще это скажет, причем искренне и доброжелательно? Надо знать жизнь, девочка.

– У меня к этому больше возможностей, чем у вас.

– Не понял.

– У меня впереди еще много лет.

Намек пришелся по вкусу Валентину Игнатьевичу.

– Но что толку, когда обыкновенные радости жизни придут к вам слишком поздно! Надо пользоваться ими сейчас, пока не притупилась свежесть восприятия, пока остры впечатления. Вы, например, говорили, что никогда не видели ни моря, ни гор. Вы даже Волгу не смогли рассмотреть. Ночью переезжали. А представляете себе, как приятно проехаться по красавице Волге на теплоходе?

– Не спорю. Когда-нибудь это сделаю. А сейчас у меня осталось несколько дней от летнего отпуска, и я хочу поехать к маме в Курск. Там сейчас гастролирует их передвижной детский театр.

– Ваша мама актриса?

– Да. Травести. Все еще девочек играет.

«Так вот откуда у Надин сценические наклонности!..» Литовцев помолчал, как бы обдумывая подходящую фразу, картинно выпрямился и спросил небрежно:

– А почему бы вам, Надин, не поехать отсюда по Волге? – И, не дожидаясь ответа, пояснил: – От Саратова до Горького, кажется, четыре дня, а там поездом до Москвы всего одна ночь. Я бы мог составить вам компанию.

– Но мне нужно к маме, – чувствуя какую-то непонятную неловкость, проговорила Надя.

– Положитесь на меня, Надин, – Валентин Игнатьевич отечески погладил ее по плечу. – Сумеем составить маршрут, я заранее закажу билеты. Сейчас чудесная осень, вы увидите Волгу, будем бродить по улицам разных городов, выходить на пристанях. Изумительная поездка! Вы не пожалеете, девочка.

Надя молчала.

Литовцев оценил ее молчание по-своему. Девочка смущена, раздумывает, осторожничает, но и он тоже не мальчик, знает, как себя вести. Поэтические осенние закаты, золотая листва, россыпь огней прибрежных городов, рыбачьи костры – все это умело сочеталось в рассказе Литовцева с комфортом каюты «люкс», салоном-рестораном и прочими благами цивилизации.

Он осмелел и уже не снимал своей тяжелой руки с хрупкого Наденькиного плеча.

– Знаете, Надин, лишь человек в зрелом возрасте может быть истинным другом юности. Вы не похожи на отсталую девушку «ноли ме тангере», то есть «не тронь меня». Еще Гораций писал «срывай день», не заботясь о будущем. Что меня привлекает в этой поездке? Слава богу, я десятки раз путешествовал по Волге. Но мне хотелось бы вашими глазами взглянуть на нее, заново пережить волнения юности, как при первой встрече с этой изумительной природой. В моем же лице вы найдете внимательного спутника, который избавит вас от забот и хлопот, связанных с дорогой. Я рыцарски буду служить вам. Я… – он оглянулся и замолчал.

По обеим сторонам дороги двигались чуть освещенные серпом луны две темные фигуры. Шли они поодаль, видимо не желая выдавать себя, но в то же время и не отставая от идущих впереди.

– Пойдемте быстрее, – испуганно пробормотал Валентин Игнатьевич и, схватив Надю за руку, потащил вперед. – Может быть, успеем добежать.

На что уж трусишка Надя, но и то удивилась:

– Зачем?

– «Зачем»! «Зачем»! – зло передразнил ее Литовцев. – Откуда мы знаем, что это за люди?.. Здесь, говорят, поблизости трудовые колонии организованы. Может, оттуда сбежали молодчики… – Он еще быстрее потащил Надю за собой.

Она не могла бежать. Каблуки высокие, попадают в засохшую глинистую колею. Да и потом, что за глупость! Нельзя же каждого куста бояться. Надя оглянулась – возможно, отстали? Нет, наоборот, бежали вслед. Надя вырвала руку у Литовцева и остановилась.

Две темные фигуры тоже остановились, выжидая. До станции было еще далеко.

– Теперь поняли? – прошипел Литовцев.

Багрецов не меньше Васильева был огорчен неудачными испытаниями. Все его электронные контролеры, гамма-уровнемеры, тензометрические датчики, установленные на стенках формы, как во время заливки, так и позже, при высокочастотной сушке, показывали, что процесс происходит нормально, но, по странному совпадению, именно в тех местах, где ни контролеров, ни датчиков не было, наблюдалось разрушение слоя. Значит, надо определить эти участки и перед следующими испытаниями поставить там контрольную аппаратуру. В конце концов, нельзя же обойтись только Надиными телеаппаратами, когда требуются не только визуальные, но и более точные данные.

Все оказалось не так просто, как на первых порах представлялось Вадиму. Если раньше Васильев не прибегал к помощи электростатического поля, когда частицы разбрызгиваемого раствора, заряженные положительно, оседают на заземленной форме стройкомбайна, то сейчас этот метод пришлось применить, хотя он и вызывал дополнительные трудности. Например, между слоями разбрызгиваемого раствора, с целью электропроводности их поверхности, необходимо было наносить тончайшую пленку то ли графита, то ли алюминиевого порошка. Вадим этого точно не знал. Система вращающихся форсунок была надежно изолирована от корпуса, и между ними, в процессе наслоения цементной массы, была довольно высокая разность потенциалов, видимо порядка нескольких тысяч вольт. Это создавало необходимость особо тщательной защитной блокировки при испытаниях.

Сейчас для подготовки завтрашних экспериментов надо было найти Надю, у которой есть точные записи, на каких участках потолка происходили наиболее серьезные повреждения слоя.

Димка обыскал всю территорию строительства. Нади нигде не было. Вероятно, бродит с Алексеем где-нибудь неподалеку? На всякий случай спросил у вахтера.

– Да вот уж как полчаса с этим самым… с профессором ушли. Видать, на станцию.

Движимый смутным чувством тревоги, Вадим выскочил за ворота. Забежать домой было некогда, и Вадим снял светлый плащ, свернул его и сунул под мышку. Шел он быстро, усиленно напрягая зрение. Но вот и они: фигурка в белом пальто и рядом – темная, бесформенная. И тут смелость Вадиму изменила; как воспримет его появление Надя? Опять подумает, что он следит за ней, подслушивает, хотя знает, что Вадим в этом отношении щепетилен. Он и сейчас боялся приблизиться, шагал вдоль кювета, путаясь ногами в сухих плетях какого-то, черт его возьми, чертополоха, брюки намокли от вечерней росы чуть ли не до колен.

Шел в постоянном страхе: а что, если Надя увидит? – из-за чего не мог выйти на дорогу, где он сразу станет заметнее. Но все это пустяки, – долг есть долг, – однако Вадим вовсе не думал, что придется испытать неожиданно болезненное чувство, когда, словно вороново черное крыло, рука Литовцева легла на плечи Нади и она допустила это. Что в мире делается! Ведь сама же говорила, что терпеть не может Литовцева…

За спиной Вадима послышались тяжелые шаги. Кто-то бежал. Вадим присмотрелся. Размахивая кепкой, в расстегнутом ватнике, человек мчался, будто за ним гнались. Странно.

Вадим предусмотрительно отошел в сторону от дороги. Человек пробежал бы мимо, но его пришлось окликнуть. Это был Алексей.

– Где она? – запыхавшись, спросил он.

– Что-нибудь срочное?

Вадим мог предполагать, что Надю срочно вызвали на строительство, Васильеву потребовались записи или дополнительные испытания. Ведь мысль изобретателя никогда не дремлет, он постоянно работает – и дома и на прогулке, всегда думает о том, как бы решить задачу, а тем более сейчас у Васильева после неудачных испытаний. Возможны и другие срочности: телеграмма-молния, дома неблагополучно. Но все это сразу развеялось, стоило лишь повнимательнее посмотреть на Алексея.

– Где она? Где? – повторил тот, волнуясь.

Вадим указал на еле различимые вдали фигуры, Алексей успокоился и пошел рядом.

Ни Вадиму, ни Алексею не хотелось говорить о Наде. Они прекрасно понимали друг друга, и при данных обстоятельствах любое упоминание о ней было бы фальшивым и неуместным.

Алексей неожиданно спросил:

– Ты часто письма пишешь. Кому?

– Маме. Потом еще друг есть.

– А у меня есть мачеха. Друга нет.

– Да, это, конечно, тяжело, – вздохнув, заметил Вадим.

– Я тоже так думал, когда попал домой. Я не хотел чужого человека. Мачеха, «степ-мутер», – задумчиво произнес Алексей. – Сколько про мачеху сказок есть! Я читать сказки по-английски, потом по-русски. У разный народ про мачеху написано. Мачеха злая, противная очень, очень некрасивая… Похожа… как это? – на ведьма. Детей посылает в лес. Там дети будут замерзать. Их будут кушать волки. Никогда я не читал, что есть добрая мачеха, ни там, оф Америка, ни здесь… дома.

– Но ведь это в сказках.

– Зачем в сказках? Когда я говорю, что у меня есть мачеха, – все хотят вздыхать. Ты тоже сейчас… вздохнул.

– Это по привычке. Но, возможно, мачеха у тебя хорошая?

– Не знаю. Она есть мачеха.

Алексей упрямо потупился. Когда-то, еще в детском саду, им показывали цветок, он называется «мать-мачеха». Внизу у него листики бархатные, мягкие, а сверху холодные, жесткие. Значит, это очень плохо – «мачеха», даже само слово какое-то унизительное, злое. Так как же жену отца – свою «мачеху» – он мог встретить хорошо? Хотя для этого причин конкретных не было, но до сих пор своей отчужденности понять не может. Она конструктор, вместе с отцом работала в Баку, у них есть девочка, значит, как сказал Алексей Вадиму, «май систер» – сестренка. Он ее очень любит, и отца тоже. А Мариам для него так пока еще и остается мачехой. Почему? – допытывался Алексей.

– Мне кажется, что ты ее должен уважать хотя бы ради отца, – ответил Вадим.

– Уважать? – переспросил Алексей и, показывая вперед, где рядом с Надей шел Литовцев, проговорил хмуро: – Его тоже уважать? Почему? Он старый ученый. Много делает. Только не буду верить ему, не люблю его. И Мариам тоже, – почти с детской наивностью заявил Алексей.

Он рассказал, что сегодня Мариам приехала сюда. Знает, что отцу тяжело, захотела быть вместе… Ну и хорошо, спасибо, но он-то, Алексей, здесь при чем? Он для нее посторонний человек, а она для него тем более. Но почему Мариам не понимает этого? Алексей знает, что книг она много читала. В них, наверно, сказано, какой должна быть мачеха. И он с искренним волнением попросил Вадима объяснить, как держать себя с мачехой. Ведь у нее не спросишь. Обидится.

– А отец? Он же поймет тебя. Подскажет.

Взяв Вадима под руку, Алексей помедлил и, как лучшему другу, признался, что у отца он спрашивать не может. Отец столько вынес горя… когда мать погибла. А потом из-за него, Алексея. Отец любит Мариам, и Алексей боится хоть чем-то помешать его счастью. И не только потому, что он его отец. Алексей бежал домой через пустыню, продирался сквозь колючие заросли, плыл под водой, искал свой берег. На опыте он познал, как это трудно. А отец всю жизнь это делает. Он всегда впереди, он ищет дорогу, пробиваясь сквозь чащу. Ищет не для себя, а для всех…

– Нельзя ему делать больно! – заключил Алексей свою горячую, взволнованную речь. – Лучше я буду умирать!

Рваное облачко, что закрывало молодую луну, поднялось вверх, словно легкая занавеска от ветра, и на дороге стало светлее. Не сговариваясь, Вадим и Алексей разошлись в разные стороны, чтобы казаться менее заметными. Так они и шли по обеим сторонам дороги, как бы охраняя идущих впереди. Однако Вадим заметил, что Литовцев вдруг прибавил шаг и потащил Надю за собой.

Это не понравилось Алексею, и он побежал вслед. Ясно, что и Вадиму пришлось не отставать.

Надя отбросила руку Литовцева и остановилась. Алексей тоже замедлил шаги. Вадим последовал его примеру, но в конце концов эта игра в прятки ему надоела, он негромко крикнул:

– Надюша!

– Димка! – послышался радостный голос, и Надя бросилась к нему навстречу. – Как я рада. Ужасно!

Подбежав к Вадиму, она растерялась: рядом стоял Алексей. Вот он положил руку Димке на плечо и, не стыдясь прорвавшегося чувства, сказал с облегчением:

– Надюша, милая. Мы очень, очень… Ужасно беспокоились.

Алексей что-то еще бормотал смущенно, корил Надю за позднюю прогулку, приходилось отшучиваться; но когда он спросил, что ей нужно на станции, Надя вспомнила о приезжей гостье и, злясь на себя, ответила:

– Сама не знаю. Оставим этот разговор.

Вадим понял, что Надюша чем-то расстроена и они – непрошеные соглядатаи – тут ни причем. Больше того, она им даже рада. Значит, виноват Валентин Игнатьевич, и этого ему нельзя простить, будь он хоть в пять раз старше Вадима и в десять раз более уважаем.

– Ну что ж, проводим старика на станцию, – вполголоса сказал Вадим, заметив, что Литовцев стоит в нерешительности и ждет, когда к нему подойдут.

– Придется, – согласилась Надя и разозлилась, что не смогла скрыть своей неприязни. – Он, бедный, ужасно перепугался, когда вас увидел.