Текст книги "Избранные сочинения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

– Ну это как сказать!

– Да чего уж тут говорить! – вздохнул Вадим. – Одними тряпочками интересуетесь.

– Не только тряпочками. Но каждая девушка любит со вкусом одеться. Чи погано?

Вадим уже отчаялся, посмотрел на движущуюся ленту, где хотел запечатлеть хоть какие-нибудь эмоции своей любимой, и решил их вызвать самым простым, но малоутешительным для него способом.

– Да, конечно, приятно смотреть на красиво одетых девушек. Сейчас уже делают новые ткани. Скоро выпустят какой-то особенный нейлон, дешевле и красивее заграничного.

– Слыхала, – подтвердила Римма, и Вадим застыл, глядя на экран осциллографа. – Ничего хорошего тут нет. Я сумела достать настоящий американский нейлон. А наш выпустят – тогда его каждая домработница наденет…

С этой мыслью Римма уже смирилась, а потому никакого волнения приборы не отметили.

– Больше вы мне не нужны, – щелкая выключателями, сказал Вадим. – Спасибо.

– А когда в микрофон балакать?

– Не надо: мне уже все ясно.

Расстегивая браслетки приборов, Римма что-то напевала, потом взяла один приборчик, круглый, похожий на микрофон, и поднесла к его губам.

– Даю пробу, даю пробу… Раз, два, три… На меня ты посмотри. Как слышите, Вадим Сергеевич?

Она смеялась, дурачилась, болтая красивыми точеными ногами, и в этот момент – вот уж некстати – вошел Дерябин.

– Ну, как успехи? – спросил он у Багрецова и покосился на Римму.

Вадим рассказал, что приборы работают нормально, пробовал на себе, на Марке Мироновиче, и вот сейчас Римма пришла помогать.

Он совершенно сознательно не упомянул при ней, что показали испытания, и, дождавшись, когда она скрылась за дверью, поделился своими сомнениями с Борисом Захаровичем.

– В последнем случае, – Вадим указал глазами на дверь, – приборы ничего не отметили. Никаких изменений.

Дерябин в это время рассматривал записи на ленте.

– А это что? – ткнул он пальцем в размашистые кривые.

Пришлось Вадиму извиняться за Римму.

– Случайная запись. Она что-то болтала вроде как в микрофон, но… – Вадим проследил за взглядом Дерябина и осекся. – Вы думаете, что здесь то же?..

Сравнивая две записи: странного самочувствия Яшки при ускорении и болтовни Риммы, Борис Захарович не мог не отметить их тождественности.

– Да. Но если бы Яшка умел говорить, – снимая очки, пробормотал Дерябин. Впрочем, он мог кричать… И это невозможно. Приборы защищены от звуков.

– Бабкин! – воскликнул Вадим. – Это он говорил.

– Чепуха. В Яшкину камеру просунуться нельзя. Подключиться к радиостанции трудно. Да и микрофона у него не было. – Борис Захарович дохнул на стекла очков, протер их и сказал неуверенно: – А впрочем, бегите, узнайте.

Бабкин лежал на кровати, вытянув поверх одеяла забинтованные руки.

– Наконец-то! – обрадовался он вбежавшему Вадиму. – А я уже совсем подыхал от скуки. Читать нельзя. Ты бы мне какой-нибудь «автоперелистыватель» сконструировал.

– Ты что-нибудь передавал сверху?

– Как видишь, – Тимофей поднял руки. – Единственный практический результат. Лучше уж бросать записки в ботинках. Правда, жена спросит, куда я их дел.

– А в радиостанцию включался?

– Не помню. Кажется, пробовал… Погоди… – Тимофей вытащил из-под подушки карманный приемник и задумчиво повертел его в руках. – Ну да. Громкоговоритель подсоединял. Но ведь внизу все равно ничего не слышали.

Вадим не смог сдержать радостного нетерпения.

– Не слышали, но видели запись на ленте. – И он рассказал, что из этого получилось.

Притащили маленький магнитофон, на котором записали примерно те же слова, что передавал Тимофей, и когда воспроизвели эту запись графически, то выяснилась их абсолютная схожесть в зубчатой кривой, принятой из «Униона». Все это было нужно для доказательства, что самочувствие Яшки-гипертоника в момент ускорения оставалось нормальным. Это обрадовало и Дерябина, и Марка Мироновича, и, конечно, Багрецова, который внутренне гордился своим открытием, хотя в основном оно было подсказано Борисом Захаровичем. Дерябин подшучивал над Вадимом, что он уже практически подошел к созданию «кресла чуткости», о котором говорил Афанасий Гаврилович, что такие кресла с сигнальными приборами нужно выпускать в серийном порядке.

– Пусть люди учатся бережному отношению друг к другу.

– Это, конечно, полезно, – с печальной улыбкой согласился Вадим. – Но я бы применял такие кресла для выявления равнодушных.

Борис Захарович похлопал его по плечу:

– Неплохо придумано. Хочет человек посвятить себя науке? Пожалуйста, побеседуем. И если приборы покажут, что товарищ из породы равнодушных, никакие знания его не спасут. В науке таким делать нечего.

В другое бы время Вадим увлекся этой темой, стал бы развивать ее, фантазировать. Но сейчас сердце его щемило, и не защита науки от равнодушных дельцов волновала его, а печальное открытие, что душа любимой оказалась пустой. И дело здесь не в приборах, они лишь подтвердили то, над чем не раз задумывался Вадим. Сейчас, вспоминая мелкие частности, разговоры с Риммой, ее отношение к людям, интересы, все, из чего складывается внутренний человеческий облик, Вадим все больше и больше убеждался в своей ошибке. Не мог он полюбить ее. Не мог.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Мужское благородство, «первейшие богачи» и обида Медоварова. У автора появляется надежда, что справедливость восторжествует. Но ведь она не приходит случайно, за нее надо бороться.

Багрецов старался не думать о Римме. Ведь еще столько дел, нужных, важных, интересных, за ними все позабудешь.

На другой день к вечеру пришлось вновь вспомнить о Римме. Исследуя схему летающего разведчика, Вадим поставил его на крыло, и тут на пол упали два белых целлулоидовых квадратика.

Быстро нагнувшись, Вадим узнал в них потерянные паспорта от аккумуляторов. Нетрудно было и понять, как они очутились внутри птицы. Видимо, Юрка, когда нашел Вадима в бессознательном состоянии, обнаружил рядом с растерзанным чучелом как бы выпавшие из него белые квадратики. Естественно, что мальчуган запихал их обратно вместе с проводами и другими электромеханическими внутренностями.

На матовой поверхности целлулоида ясно различались инвентарные номера, даты, число циклов – короче говоря, все, что требовалось знать об испытываемых аккумуляторах. На обоих квадратиках оказались какие-то закорючки, видимо изображающие подписи. Но может быть, это все-таки другие паспорта, не от тех аккумуляторов, что стоят за стеклом в шкафу? Вадим сравнил кое-какие внешние признаки и на банках и на паспортах – те же самые подтеки, одинаковые царапинки. Доказательства убедительные.

Не успел Вадим как следует их рассмотреть, как в дверь осторожно просунулась пышноволосая головка Риммы.

– Бориса нема?

– Бориса Захаровича, – поправил ее Вадим, садясь за стол. – Дурная школьная привычка называть так старших.

Римма проскользнула в дверь, бросила сумку на стол и насмешливо поблагодарила:

– Глубоко тронута вашим наставлением, Вадим Сергеевич. Что еще скажете?

Он отвел глаза от ее полных, обнаженных до самых плеч рук и ответил пустым словом:

– Ничего.

Увидев у Вадима паспорта, Римма изменилась в лице и с губ ее сползла улыбка. «Странно, чего она перепугалась? – удивился Вадим. – Вот сейчас приборы не остались бы равнодушными».

Умела Римма владеть собой, подошла ближе и, склонившись через плечо Вадима, спросила небрежно:

– Где вы их нашли? – И когда он ответил, лениво процедила: – Мне-то все равно, конечно. Но лучше бы вы их никому не показывали. Анну Васильевну подведете.

– Наоборот. – Вадим резко повернулся к Римме. – Теперь все выяснится. Номера аккумуляторов известны. Надо позвонить в институт, и там проверят, кто поставил испорченные аккумуляторы с такими-то номерами. Ведь они в книге записаны?

– Не знаю. Ко мне это не относится. – Римма танцующим шагом ходила возле стола. – Анна Васильевна должна отвечать. Наверное, она и в книге расписалась.

– Такой грубой ошибки Нюра не могла сделать.

Римма погладила себя по голой руке и тоненько хихикнула.

– Насчет ошибок помолчали бы. Выговор даром не дадут.

– Нехорошо злорадствовать. Стыдно.

Частенько играя на людской честности и простодушии, Римма совершенно точно знала, что Анна Васильевна, если уж ее удалось разжалобить и вырвать обещание не раскрывать истинного виновника истории с аккумуляторами, сдержит свое слово. Честность Вадима тоже не подлежит сомнению. Но, оказывается, это очень скверно. Ни ласки, ни уговоры не поколеблют его решения, и если он задумал помочь Анне Васильевне, то уж конечно своего добьется.

Паспорта с подписью Риммы выдают ее с головой. Разве тут можно оправдаться неопытностью, незнанием, рассеянностью? Ничто не поможет. Уж слишком явно преступление. Да, да, преступление! Ведь она самовольно, нарушив приказ, заменила аккумуляторы. «Зачем? – спросят ее. – Какие причины вас к тому побудили?» И чтобы не подумали, чего-нибудь серьезного, за что под суд отдают, придется реветь и признаваться, что торопилась в город, не захотела возвращаться в лабораторию, а потому взяла старые банки в аккумуляторной. «А почему вы торопились?» – спросят ее. Люди захотят узнать, не скрываются ли здесь какие-нибудь смягчающие вину обстоятельства: болезнь кого-нибудь из близких, проводы любимого человека. Даже несчастная любовь и то может быть принята в оправдание.

Но ведь никого она не провожала, никого не любила. А признаться надо, чтобы не навлечь на себя более строгой кары, чем увольнение… Впрочем, кто поверит в истинную причину, из-за которой Римма совершила такой отвратительный поступок: вызвать зависть у девчонки с танцплощадки? Не поверят. Нет! В эту минуту она ненавидела Багрецова, его дурацкую честность и прямоту. Но ведь мальчик, кажется, влюблен в нее? Ну что ж, посмотрим!

Уже темнело, но Вадим не мог подняться, чтобы зажечь свет. Опираясь на спинку стула, Римма из-за плеча Вадима рассматривала чучело орла, делая вид, что это ее интересует, низко нагибалась, и тогда, боясь повернуться, Вадим чувствовал ее щекочущее дыхание, шея его краснела, он злился на себя, но отодвинуться не мог.

Как бы невзначай, Римма коснулась грудью его плеча. Вадим вздрогнул, сжал в кулаке целлулоидовые квадратики, но потом опомнился, распрямил их и положил на стол.

Римма глубоко вздохнула, нежно провела рукой по спутанной Димкиной шевелюре.

– Дурнёнький. Ничего-то вы не чуете.

Тяжело приподнявшись, Вадим посмотрел ей в глаза:

– Говорите.

– А що мне говорить? Спытайте у Анны Васильевны.

Разве можно Римму понять? Вначале Вадиму показалось, что она намекает на свое чувство… Нет, это никак на нее не похоже. Тогда в чем же дело?

Скривив губы в презрительной усмешке, Римма разрешила его сомнения:

– Неужели вы не видите, чего добивается ваша тихоня? Вы, як тот закоханец, вздыхаете по ней, а она смотрит совсем в другую сторону.

– Позвольте, Римма! – Вадим испуганно развел руками. – Ведь это обыкновенная дружба.

– Дитячи байки. Даже в школе я в это не верила.

– Это уже относится к вашей биографии, – холодно заметил Вадим. – Но я готов привести вам ряд примеров…

– Не желаю я никаких примеров. А вашу тихоню ненавижу, ненавижу!..

Совсем опешил Вадим. Разве знал он, что все это было разыграно и продиктовано якобы ревностью, а на самом деле совсем иными чувствами.

– Вы для нее все можете сделать, – прикладывая платочек к глазам, возмущалась Римма. – А я не хочу. Не хочу!

Быстрым кошачьим движением она схватила целлулоидовые паспорта, чтобы разорвать их, но Вадим вовремя бросился к ней:

– Не дурите, Римма! Отдайте сейчас же! Как вам не стыдно?

– Вам стыдно! Вам!

Она крепко сжимала паспорта, сильная, ловкая. Вадим попробовал отнять, но это оказалось почти невозможно. Ведь перед ним девушка, разве он способен причинить ей боль, разжимая тонкие пальцы? Но самое главное, он боялся притронуться к ней, чтоб в пылу борьбы не обнять случайно, не коснуться щекой обнаженных рук.

А Римма уже все превратила в шутку, бегала вокруг стола, громко смеялась, взвизгивала, как от щекотки, и, когда Вадим настигал ее, прятала руки за спину, подставляя раскрасневшееся лицо.

– Ну, що вы зробите? Що?

Она понимала щепетильное благородство своего противника, и если он за столько вечеров, проведенных вместе, ни разу не решился ее поцеловать, то здесь, в лаборатории, она в полной безопасности.

Прижавшись к стене, Римма старалась разорвать, разломать на части плотные квадратики. Вадим боялся взять ее за руку, наконец, отчаявшись, оторвал Римму от стены, и девушка очутилась в его объятиях.

Это было так неожиданно, что Вадим растерялся, и только гневный голос Медоварова вывел его из оцепенения:

– Что здесь происходит?

Вспыхнул яркий свет. Римма закрыла лицо рукой и сделала вид, что плачет. Толь Толич сочувственно погладил ее по голове и, повернувшись к Багрецову, дал волю своему гневу:

– Потрясающее безобразие! Хулиганство. Я сообщу об этом по месту вашей работы. В комсомольскую организацию. В райком… Да и вы, как могли допустить? – вдруг накинулся он на Римму. – Я был лучшего мнения о вашей нравственности, гражданка Чупикова.

– Вы не смеете ее так обижать! – вспылил Вадим. – Можете пользоваться правами начальника, но не забывайте, что существует еще и мужское благородство.

От этой дерзости у Толь Толича отнялся язык. Мальчишка! Сам виноват, а туда же, в рыцари суется. Но в то же время, зная Багрецова, Толь Толич понимал, что это не позерство, а твердая убежденность в своей правоте. Девочка, конечно, хороша. Не раз он сам провожал ее завистливым взглядом, вздыхал и почесывал лысину. Встречая ее с Багрецовым, думал, что умненькая девочка лишь поддразнивает его, а жизнь свою построит на другой, более солидной основе. Но мальчик отличился. Такое мужество, такое благородство в защите девичьей чести! Как же тут не замереть от восторга? А главное – не побоялся схватиться с начальством. Впрочем, это сейчас в моде – цыплячий нигилизм.

Мрачным тяжелым взглядом Медоваров сверлил противника.

– Так, так… Значит, в благородство играете? Ясно.

Но мальчишка почему-то спокоен. У другого бы поджилки затряслись. Мало ли что под этим «ясно» понимать? Насчет чего ясно? И многозначительно, как фокусник, Толь Толич вытаскивал из себя загадочные слова:

– Вы уже хотели сыграть в благородство в отношении гражданки Мингалевой, но попытка не удалась. Мы еще расследуем это дело, и не думаю, что сцена, которую я имел несчастье наблюдать, свидетельствует о ваших высоких моральных качествах.

Именно так, не раскрывая до конца, что он подразумевает под неудавшейся попыткой, – а здесь можно понимать всякое, – Медоваров сразу убивал двух зайцев. Во-первых, он предостерегал Римму, намекая на донжуанские поступки Багрецова, а во-вторых, грозил ему дополнительным расследованием странной пропажи паспортов, которые, как тот сам признался, снял с аккумуляторов.

Багрецов догадывался, что за игру затеял милейший Толь Толич. Но самое отвратительное заключалось в том, что теперь уже оскорблялась честь не только Риммы, но и Нюры. С этим примириться нельзя.

– Как вам не совестно, Анатолий Анатольевич? – запуская пальцы в свою шевелюру и раскачиваясь, словно от мучительной зубной боли, заговорил Вадим. Простите, что я вас, старшего, должен стыдить. Мне глубоко оскорбительны все эти намеки и подозрения. Хотите знать, что здесь произошло?

– Что за тон? С кем вы говорите? – возмутился Медоваров и, предупредив, что подобной дерзости не стерпит, направился к двери. – Вы тоже хороши, проходя мимо, бросил он Римме. – Обязательно расскажу матери.

«От Медоварова всего можно ожидать: и матери расскажет, и знакомым», решил Вадим и встал у двери.

– Нет, уж простите, Анатолий Анатольевич! Вы должны меня выслушать. Римма не очень удачно подшутила, взяла важные документы, а я испугался и стал у нее вырывать. Вот и все.

Медоваров саркастически улыбнулся, обращаясь к Римме:

– Ну, где же ваши документы?

При всем своем равнодушии и безразличии к людям, этого Римма стерпеть не могла. Она готова была вцепиться в Димкины волосы и методично бить его головой об стену, пока он окончательно не ошалеет, пока память у него не отобьешь. Джентльмен какой нашелся! Защитник! Ну обнял. Поцеловать бы даже мог. Подумаешь, Художественный театр! Ничего бы не случилось. А тут своей слюнтяйской честностью он и утопить может.

– Никаких бумажек я не видела, – плаксиво пробормотала Римма. – Ничего я не знаю.

Этого не ожидал Вадим. Да в чем же тут дело? Почему несчастная девчонка так настойчиво цепляется за паспорта? Почему она лжет?

До боли стиснув пальцы, Вадим заставил себя успокоиться.

– Вы хорошо понимаете, Римма, что речь идет не о бумажках, а пластмассовых паспортах. Они выпали из чучела.

Медоваров насторожился.

– Из этого? – показал он взглядом на стол.

Возникли вполне естественные подозрения. Что за паспорта такие? Листовки? Шпионские данные? Технические сведения? Во всяком случае, если верить Багрецову, то документы эти действительно важные.

– Где они? – испытующе глядя на Римму, спросил Медоваров.

Она поняла, что слезы тут не помогут, и даже глаз не опустила.

– А я знаю? Неужели после работы и пошутить нельзя? Ну, бегали тут… Он вырывал. Я куда-то бросила…

– Придется поискать, – мягко сказал Медоваров, догадываясь, что здесь какая-то уловка. – Только вы уж стойте на месте, – предупредил он, заметив нетерпеливое движение Риммы. – Я один справлюсь.

Толь Толич вперевалочку обошел вокруг стола, затем вокруг Багрецова, заглянул под стулья, осмотрел каждый угол лаборатории… Но Вадим чувствовал, что делает это он лишь для проформы, отлично зная, где могут быть паспорта.

Да и сам Вадим догадывался. Стоило лишь бросить взгляд на стол, где раньше лежала красная сумочка Риммы. Сейчас этой сумочки не было, а Римма, заложив руки за спину, прислонилась к стене и с подчеркнутым равнодушием наблюдала за поисками Толь Толича. И если он мог думать чуть ли не о государственном преступлении, связанном со шпионажем – ведь документы были в птице-разведчике, – то Вадиму уже стало ясно, что Римма хотела использовать паспорта либо для мести Нюре, либо для каких-либо других также не очень благородных целей.

В сердце его боролись два чувства. Ну к чему эта комедия? Надо подсказать Толь Толичу, чтобы он бросил поиски. Пусть подойдет к Римме и прикажет отдать паспорта, которые она спрятала в сумку. Документы принадлежат институту, и она не вправе держать их у себя. Но жалость к Римме и щемящая боль, словно теряешь что-то дорогое, заставляли Вадима молчать. Может быть, Толь Толич уйдет ни с чем и Римма, оценив молчание Вадима, сама отдаст паспорта?..

– А ну-ка, деточка, дайте я здесь посмотрю, – как сквозь сон услышал Вадим ласковый голос Толь Толича. – Отойдите от стены.

Римма ответила вежливым «пожалуйста».

– Оказывается, и тут нет, – удивлялся Толь Толич. – А может быть, в суматохе вы сунули документы в сумочку? Поглядите, золотко.

Ну что оставалось делать Римме? Старик въедливый, упрямый. Откажешься – не поверит, тем более Димка ляпнул, что нашел паспорта в заграничном аппарате. Штука серьезная. Могут приписать, чего и не было.

Открывая сумку, Римма обиженно проговорила:

– Прямо допрос какой-то! – Вынула пудреницу, губную помаду. – Очень мне нужны ваши бумажки… Ну так и есть… Эти, что ли?

Она протянула паспорта Вадиму, но тот не ответил и лишь склонил голову.

Паспорта оказались в руках Толь Толича. У Риммы появилась надежда, что со стариком будет легче поладить, чем с мальчишкой, который неизвестно кого из себя изображает. Дон Кихота, что ли?

Медоваров подошел поближе к свету.

– АЯС-12… Напряжение… Число циклов… Время работы… Но ведь здесь же все по-русски?

– Так и должно быть, – устало отозвался Багрецов. – Аккумулятор Ярцева сухой. Тип двенадцатый. Паспорта испорченных аккумуляторов.

– Этих? – Медоваров посмотрел в запечатанный шкаф, где сквозь стекло виднелись полосатые кубики. – Но вы же сами сказали, что паспорта от них потеряли. Как же они попали в чужой летающий аппарат?

– Точно не знаю.

– Странно. Очень странно. Ну что же, посоветуемся. – И, сунув паспорта в карман, Медоваров вышел из лаборатории.

– Ненавижу слюнтяев! – бросила через плечо Римма и, оставив Вадима в печальном недоумении, поспешила за Медоваровым.

Она догнала его в сквере возле лабораторного корпуса.

– Погодите, Анатолий Анатольевич. Я вам все расскажу.

– Ну что ж, присядем, золотко.

По мере того как Римма рассказывала, лицо Толь Толича хмурилось и хмурилось. Он-то думал, что ему удалось раскрыть целый шпионский заговор. Самовзрывающаяся птица, в которой найдены секретные данные новых, как будто атомных, аккумуляторов! Авария в ионосфере! Подозрительное поведение Багрецова! Борьба за обладание техническими паспортами! Да мало ли тут непонятных, странных, загадочных фактов, которые настораживают, заставляют проявить острейшую бдительность. А отсюда ясно, что только после работы специальной комиссии и следственных органов можно будет поднять «Унион».

На всю эту предварительную работу потребуется время. Минимум две недели. То есть срок, вполне достаточный для усовершенствования «космической брони».

И вдруг все рушится. Никакого таинственного шпионажа здесь нет, а есть обыкновенные технические паспорта, которые уличают глупую девчонку в преступной халатности. Мало ли что она молит не выдавать ее, не показывать паспорта. При других обстоятельствах можно было бы и сжалиться, но ведь Багрецову рот не заткнешь. «Благородство» не позволит ему выгородить пусть даже любимую девчонку и тем самым утопить другую. Ведь Мингалева уже предупреждена об увольнении. Теперь это дело придется переиграть.

Римма всхлипывала, заламывала руки:

– Ну куда я теперь денусь? Что со мной будет?

– Ничего особенного, золотко. Под суд отдадут, – на всякий случай припугнул Медоваров. – Мне вас абсолютно не жалко. Ну и вырастила мама дочку! Теперь всю жизнь будет плакаться.

Он говорил еще что-то равнодушно-назидательное, а в голове зрел новый план, как бы эту паршивую историю с подменой аккумуляторов использовать в своих целях. Нот ли тут хоть маленькой зацепочки, чтобы отложить испытания «Униона».

– Много ли у нас осталось новых аккумуляторов? Этих «аясов двенадцатых»?

– Штук пять. Не больше, – сморкаясь в платочек, ответила Римма. Остальные проработали много часок, как те два.

– А вы только два подменили? А не десять? Вспомните!

– Что вы, Анатолий Анатольевич! Я хорошо помню.

– Ну, тогда я не знаю, чем вам помочь. – И Медоваров сделал вид, что хочет уходить.

Римма удержала его за рукав.

– Я ведь еще плохо разбираюсь. Может, они все долго работали?

– Конечно. Ведь это безобразие доверять ученице такие ответственные дела. Могли вы позабыть отметить в паспорте, что аккумулятор проработал лишние часы? Могли. Значит, дело не в подмене, а в обыкновенной забывчивости. А это уже другой коленкор, золотко.

Не совсем понимая логику рассуждений Толь Толича, Римма все же догадывалась, что тот желает ей добра, а потому покорно соглашалась. Да, она забывчива. Да, она не помнит, на всех ли аккумуляторах ставила отметки о проработанных часах. Да, вполне вероятно, что в «Унионе» стоят банки, которые уже отслужили свой срок. Да, Мингалева не всегда контролировала ее работу.

– Так и говорите, если будут спрашивать, – сказал Медоваров, приподнимаясь. – Попробую что-нибудь для рас сделать, золотко. Ох уж эти мне молодые кадры! – И, ущипнув Римму за пухлую щечку, отпустил с миром.

Он долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Затем, приподнявшись на цыпочки, чтобы среди деревьев разглядеть блестящий диск «Униона», трусливо поежился.

До чего же трудно продвигать новое! Ну хорошо, есть на свете и магнитные бури, и вспышки космических лучей. Набатников не хочет ждать и торопится поднять «Унион», чтобы чего-то там разглядеть. Но неужели у людей нет перспективного взгляда? Лучи были и будут, магнитные бури – тоже. А «космическая броня» – это перспектива. А попробуй скажи, посоветуй. Поярков доказывает, что полет откладывать нельзя. То же самое утверждают и астрономы, и радиофизики, и метеорологи. Странные люди, все они торопят, обрывают звонки – спрашивают, скоро ли? Дерябин со своим дружком Ярцевым ждут не дождутся испытать какую-то невероятную штуковину. Курбатов – изобретатель фотоэнергетической ткани – шлет телеграммы. Только ведь надо понимать, что все эти дела в плане не значатся. Раньше на «Унион» не рассчитывали, обходились как-то. И насколько известно Толь Толичу, там, наверху, заняты более серьезными вопросами, чем определение срока испытаний обычной летающей лаборатории. Валентин Игнатьевич в курсе, намекает, что все передоверено Набатникову. А с ним Толь Толичу детей не крестить.

Вслушиваясь в настороженную тишину ракетодрома, Медоваров пугливо озирался. Ему представлялось, что «Унион» уже поднимается, а рядом стоит Валентин Игнатьевич и строго глядит на Толь Толича: как это он допустил? Такое дело угробить!

Чувствуя шаткость своего положения, Медоваров панически боялся потерять испытанную опору, Литовцева. Всемогущий человек, незаменимый!

Научно-исследовательский институт, в котором он работал, перевели из Москвы поближе к новостройкам. Так что же вы думали? Лабораторию Валентина Игнатьевича передали другому институту, остающемуся в столице. Значит, ценят человека. Государственный масштаб! А до этого, когда его судьба решалась, он говорил в шуточку, что будет работать в пивном ларьке, а из Москвы не уедет. Смеялся: «На пивной пене я заработаю не меньше, чем на химии крупных молекул». Да, избави бог, случись что с ним – не пропадет, останется в Москве, будет где-нибудь консультировать или в крайнем случае бросит все и займется разведением клубники на своей даче. Так он и пригрозил, когда институт переезжал в другой город.

А что делать Толь Толичу? Своей дачи у него нет, а ведь загреметь с должности легко. Сейчас самостоятельность требуется, решительность. Самому мозгами надо раскидывать, а не ждать, пока тебе сверху укажут. Вон ведь какая перестройка пошла!..

И Толь Толич вдруг почувствовал жалость к себе. Он человек скромный, знает свое место, не лезет в первые ряды. Куда ему до Набатникова, Пояркова, Курбатова! У него нет ни знаний старика Дерябина, ни даже способностей мальчишки Багрецова. Ничего нет! Вот и приходится выкручиваться: иной раз сыграешь на людских противоречиях, на ошибках, на разности интересов, на горе и счастье людском. Хлопотное дело, опасное, но привычка выручает.

Он любил решать хитроумные задачки, но не шахматные, а житейские, ну, скажем, такие: можно ли остановить поезд, не прикасаясь к стоп-крану, не размахивая на путях красным флажком и, конечно, не ложась поперек рельсов. Валентину Игнатьевичу такую задачку решить – раз плюнуть. Ну, а он, Медоваров, человек маленький, способен найти решение? А ну-ка попробуем. И после тщательного анализа возможных вариантов. Толь Толич приходил к выводу, что задача ему по плечу. Никто и никогда не догадается, что поезд остановился по желанию товарища Медоварова. Конечно, найдутся пострадавшие, но это уже частности. Так и сейчас. Глупая девчонка, коль она сумела проштрафиться, должна поезд остановить или, вернее, задержать его отправление. В данном случае Толь Толич подразумевал отправление «Униона» в ионосферу.

Эта задача его увлекала. Каково же будет развитие событий? Толь Толич проявляет бдительность, показывает Дерябину технические паспорта и говорит, что ярцевские аккумуляторы в «Унионе» надо заменить другими, ибо в таком ответственном мероприятии рисковать нельзя. Старик, конечно, на дыбы. Приглашается Римма, она весьма натурально ревет и признается, что не помнит, ставила ли отметки о проработанных часах на всех аккумуляторных банках. Старик хватается за сердце, но ничего не поделаешь – надо исследовать каждую банку. Да и тут нет уверенности, что в самый ответственный момент какой-нибудь аккумулятор не «скиснет».

Толь Толич утешает старика и советует затребовать новые аккумуляторы из лаборатории Ярцева. Но дело в том, что они еще не готовы. «Примите срочный заказ». – «Пожалуйста, только сразу его выполнить нельзя – технология сложная». Проходит время, и вот уже высылаются новые аккумуляторы Ярцева и вместе с ними – новые иллюминаторы Литовцева.

Вдруг мелькнула блистательная мысль: «Да ведь я должен, обязан предупредить насчет аккумуляторов. Кто поручится за девчонку, что она не перепутала все на свете. Тогда может быть авария, гибель «Униона».

Стало удивительно легко на сердце, и Толь Толич почувствовал, как в нем просыпается что-то вроде благородства.

Зная, что даже поздно вечером Дерябин окажется на месте, Толь Толич не торопился с осуществлением задуманного плана. Он прежде всего позвонил Литовцеву домой, успокоил его, что «все будет в ажуре», и лишь тогда пошел к Дерябину.

У Бориса Захаровича никогда не было своего кабинета. Вся жизнь прошла в лаборатории, где нет мягких кожаных кресел, ковров, тихого уюта и длинных заседаний. Поэтому на приглашение Набатникова воспользоваться его кабинетом Дерябин ответил отказом и выбрал себе место в зале центрального пункта телеуправления.

Пустой полутемный зал. На высоком вертящемся кресле возле пульта с кнопками, рычажками, штурвалами сидит Дерябин и, рассматривая схемы анализатора Мейсона, почесывает карандашом подбородок.

Маленькая лампочка освещает схему, нижнюю часть лица, остальное все теряется в полумраке.

– Электроэнергию экономите, Борис Захарович, – подшучивал. Медоваров, один за одним включая верхние плафоны дневного света. – У них здесь лимита нет.

Он присаживается на другое такое же кресло, морщится, пристраивая аккуратненькие сапожки на нижней перекладине, и сразу же приступает к делу.

– Большие неприятности, Борис Захарович. Я сейчас допрашивал эту дуреху Чупикову. Она призналась, что не всегда отмечала на паспортах аккумуляторов, сколько часов они проработали. Где у вас гарантия, что в самых ответственных испытаниях ярцевские аккумуляторы не откажут? Ведь вот паспорта нашлись. Толь Толич вытаскивает их из кармана и протягивает Дерябину. – Здесь число циклов отмечено. А на других? Мингалева тоже хороша. Доверить ученице такое ответственное дело!

Борис Захарович подробно расспрашивает, где и как были найдены паспорта, и, убедившись, что Мингалеву здесь особенно винить не в чем, ведь Толь Толич сам придумал для Риммы должность ученицы-лаборантки и покровительствовал ей, пришел к заключению, что во всей этой истории главная вина лежит на самом Медоварове.

– Вот они, ваши кадры! – Дерябин сердито смотрит на него поверх очков. – Я не знал, а то бы запретил этой девчонке даже близко подходить к аккумуляторам.