Текст книги "Избранные сочинения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

Дерябин легко придавил красную кнопку. Вспыхнула сигнальная лампочка, показывая, что там, наверху, команда принята. Жемчужина на экране чуть заметно сползла вниз.

Пока еще работают двигатели. Но вот «Унион» приближается к более плотным слоям атмосферы. По приказу Дерябина стягивающие рычаги уменьшают объем диска, и он быстро начинает снижаться.

Радиолокатор не выпускает его из поля зрения. По масштабной сетке определяется высота.

– Двадцать тысяч метров, – Дерябин вытирает пот, вздыхает. – Далеко еще.

Успокаивает лишь одно – диск покорно слушается команды. Значит, радиация не повредила приборов, да и, судя по контрольной ленте, она быстро угасла. Сейчас в кабине ее почти нет.

Из окна видно, как в ярком синем небе появляется серебряная точка. Борис Захарович включает двигатели и, управляя газовыми рулями с помощью штурвала, как у самолета, ведет «Унион» на посадку.

Точка постепенно растет. Уже можно рассмотреть блестящую паутинку, что тянется за диском. Это – трос, выпущенный без сигнала с земли.

Все сотрудники Ионосферного института, все наши и иностранные гости выбегают на балконы, раскрывают окна, чтобы лучше видеть, как опускается на землю «Унион».

Сверкающий на солнце диск, похожий на барометрическую коробку, словно отдыхая после трудного пути, устало склонившись на один бок, лежал на мягкой траве. Оба люка, что вели в центральную кабину и кольцевой коридор, были покрыты ледяной коркой.

К диску подвезли многоярусный самолетный трап и установили его возле центрального люка, который из-за огромных размеров всего этого сооружения оказался действительно высоко.

Первым бросился к трапу Вадим. За ним спешил рассерженный его поведением Марк Миронович.

Перескакивая через ступеньки, Багрецов поднялся к люку, скользил руками по обледеневшим запорам.

Горобец вытащил из-под сиденья машины гаечный ключ и, мигом взбежав по трапу-лестнице, стал откалывать лед. Вверх уже поднимались Набатников, Поярков и Марк Миронович. Внизу дожидались санитары с носилками.

Пользуясь правом врача, Марк Миронович категорически отослал Багрецова. Возле лестницы Вадим бессильно опустился на траву, но подбежала Нюра и увела его в сторону.

Открыли люк. Он зиял как черная глубокая нора. Люди прошли туда и долго не показывались.

Нюра сохраняла внешнее спокойствие. Не менее других ее тревожила судьба Тимофея. Но и Димку жалко.. Зубы стучат от волнения, бледный, еле сидит… Она вытерла кровь у него под глазом. Сильно исцарапался, раны заживут не скоро. Но самое мучительное, что она, Нюра, чувствовала себя виноватой и перед Димкой и перед Бабкиным. Не согласись она тогда с доводами Бориса Захаровича, что надо ставить ярцевские аккумуляторы, возможно, не было бы такой беды. Проклятые аккумуляторы, сколько горя они принесли!..

В темной дыре люка появился Набатников, он поддерживал ноги Бабкина. Поярков и Марк Миронович несли Тимофея за плечи. Несли бережно, чтобы не задеть о борт люка.

Подбежал Вадим, увидел Тимкино посиневшее лицо с закрытыми глазами, распухшие болтающиеся руки. Спустили Тимофея вниз, положили на носилки, голова его соскользнула на землю.

– Не надо, потом, – прошептал он побелевшими губами, когда ему хотели подложить подушку. – Земля…

Он приоткрыл глаза, увидел Димку, потянулся к нему, но даже головы поднять не смог. Прижавшись щекой к горячей от солнца траве, жадно вдыхая запах земли, оп чувствовал ее материнское тепло, живительный ток растекался по телу. Вот так бы и лежать, долго-долго, чтобы забыть навсегда холодное и черное небо… Земля. Родная земля…

Тимофея увезла санитарная машина. Сейчас она вернется за Вадимом. Надо поскорее отдать птицу-разведчика. Она лежит в кузове.

Несмотря на протесты Нюры, Вадим, прихрамывая, подошел к грузовику, приподнял брезент и увидел там мальчика в школьной фуражке.

– Юрка?

Вадим не ошибся. Растрепанную птицу сторожил мальчуган, – он и птицу нашел, и «дяденьку, упавшего с неба». Разве можно было удержаться от любопытства, чтобы не посмотреть на летающий корабль, откуда без всякого парашюта человек выпрыгнул? А кроме того, надо же узнать, что случилось с тем, кто там остался? И не долго думая, захватив из дома только фуражку, Юрка проскользнул в кузов. Хотелось еще раз увидеть смелого человека, которого Юрка нашел. И вовсе он не герой, про каких пишут в книжках, он самый обыкновенный. Настоящий герой не стал бы кричать, когда Юрка попробовал оторвать прилипшую к ране рубашку. Какой же он герой? Совсем не похож. И все-таки спрыгнул вниз, чтобы спасти воздушный корабль и своего товарища. Да и сейчас за него страдает.

Вадим попросил Юрку вытащить птицу из кузова, и ее унесли в лабораторию.

Сидя рядом с Вадимом на скамейке, Юрка болтал ногами, говорил какие-то успокаивающие слова, а сам думал, что бы такое хорошее сделать для Багрецова. Часы подарить? Но у него уже есть. А не подарить ли тот золотистый осколок, что недавно нашел? До чего же здорово он горит на солнце, переливаясь огнями, прямо как драгоценный камень. Ребята говорят, что это стекло. Только они врут. Может быть, это какое-нибудь особенное вулканическое стекло? Сквозь него посмотришь на солнце и видишь радугу и много-много маленьких звездочек.

Юрка очень ценил этот осколок и чуть не каждую минуту вытаскивал его из кармана, чтобы полюбоваться. Он куда интереснее калейдоскопа. И вот с этим своим сокровищем Юрка решил расстаться.

– Возьмите, пожалуйста, – сказал он, протягивая Вадиму сверкающий осколок.

Ничего не понимая, Вадим рассеянно взял его.

– Спасибо. – И, чтобы не обидеть мальчика, спросил: – Где нашел?

– Там, – Юрка неопределенно махнул рукой. – Посмотрите насквозь.

Подбрасывая на руке осколок, Вадим заметил, что стекло покрыто особым слоем, характерным для мельчайшей мозаики телевизионных передающих трубок. Да ведь точно такая трубка была в орле-разведчике!

Подъехала санитарная машина, и Марк Миронович приказал положить Багрецова на носилки.

– Если хотите знать мое мнение, молодой человек, то это вам нисколько не повредит.

Пришлось согласиться, но Вадим прежде всего попросил, чтобы чучело орла ц осколок сразу же передали Борису Захаровичу.

– Потом я ему все расскажу.

Пока Багрецова укладывали в машину, Поярков отозвал Марка Мироновича в сторону.

– Как вы думаете, с Бабкиным серьезно? Обморозился, а главное – сильное облучение.

– Надеюсь, что облучение не очень повлияло. Он оказался предусмотрительным. Помните, где мы его нашли?

– Под аккумуляторным каркасом.

– Совершенно верно. Множество металлических пластин и масса сухого и жидкого электролита послужили отличным экраном. Вот что значит умелое сочетание теории и практики. Не то что у нас, на «полустанке».

– Последнем, Марк Миронович, последнем. Я слышал, что уже приказ готовится. Полная реорганизация.

Марк Миронович заторопился к машине, а Поярков пошел навстречу Набатникову. Шагая вдоль бетонной дорожки, тот перелистывал записную книжку с наблюдениями Бабкина.

– Важнейшие и точные детали. Молодец Тимофей, – заметив Пояркова еще издали, заговорил Афанасий Гаврилович. – Вот что значит видеть собственными глазами. – Он поднял голову и мечтательно поглядел в синеву. – Запряжем мы эту вечную, неиссякаемую… Ты знаешь, – он захлопнул книжку, – что космическая энергия сотворила в одном из уловителей?

И Набатников рассказал о том, как в его уловителе сконцентрировалась такая огромная энергия космических частиц, что превратила легкие ядра вещества в средние. Освободилась атомная энергия.

– Неужели вы все-таки надеетесь спустить эту энергию на землю? – удивленно спросил Поярков. – Откровенно говоря, я скрепя сердце пошел на ваши требования в перестройке «Униона». Столько места занято!

– Не зря, не зря, дорогой Серафим, – радостно похлопал его по плечу Афанасий Гаврилович. – А Бабкин-то, ведь он, наверное, поставил рекорд высоты для аппаратов легче воздуха. Двигатели включены были позже. Жаль, что

не соблюдены формальности, а то бы могли этот рекорд зарегистрировать… Впрочем, не это главное. Ты понимаешь, каких огромных высот мужества и гражданского долга достигли эти ребята. Бесценный рекорд, самый высокий!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
О колючих ветрах, ранимой душе и о том, как Нюра Мингалева делает еще одну ошибку. О жалостливости и точном расчете. А главное – о том, к чему может привести низкая зависть.

Поярков чувствовал себя абсолютно разбитым – сказалось напряжение последних дней. Растянувшись на траве, он прикрыл утомленные глаза.

Рекорды, смелость, мужество… Не каждому приходится испытывать самолеты, спускаться на морское дно. Не каждому случается спасти тонущего, поймать врага на границе, рискуя жизнью, предупредить катастрофу или вообще сделать что-нибудь героическое. Бывает, доживешь до старости, а вспомнить нечего никакой героики. Даже неизвестно, есть ли у тебя мужество. Как бы ты себя чувствовал на узкой тропинке при встрече с врагом?

И в то же время никто не скажет Пояркову, что он слизняк, трус. Сколько нужно смелости, чтобы наперекор противникам, равнодушным авторитетам, консерваторам и маловерам, доказать ценность твоей конструкции и добиться ее постройки. Ведь таких ионосферных лабораторий никогда не существовало. Другие утверждают, что, наоборот, это вчерашний день. Да и сейчас борьба не закончена. Точно еще ничего не известно, но у некоторых существует опасение посылать «Унион» с человеком. Конструкция экспериментальная, недостаточно проверенная, есть более надежные решения. Единственная надежда на опыт Бабкина. Он не один час пробыл в ионосфере, а это кое-что значит.

Послышался шелест травы. На ходу перелистывая страницы лабораторного журнала, куда-то торопилась Нюра.

Поярков приподнялся, окликнул ее. Нюра от неожиданности вздрогнула, увидела Серафима Михайловича и, замахав руками, как бы отгоняя от себя незримую опасность, убежала.

Лежа на спине, как бывало в детстве, когда он мог часами следить за плывущими облаками, Поярков видел сейчас над собой металлические ребра диска. Здесь все знакомо ему, каждый шов, каждая деталь. Все это было им продумано, выстрадано. И он уже победитель – «Унион» прошел самые важные испытания.

Но, оказавшись смелым и настойчивым в этой борьбе, Поярков потерпел жалкое поражение на пути к личному счастью, никак не связанному со сварными швами и заклепками. Он посмеивался, что в иных бесталанных опереттах и примитивных песенках влюбленный обязательно косноязычит и никак не может объясниться. Да разве так в жизни бывает? Но почему Нюра не ответила на его смелое признание? Почему нужно говорить с Багрецовым? Почему боится сказать сама? Все бы простил ей: любые ошибки, проступки, увлечения. Однако случается и непоправимое.

Подошел Набатников и, с тревогой заглянув в осунувшееся лицо Пояркова, сказал:

– Хотел я тебя, Серафим, в комиссию включить по проверке «Униона», но потом подумал: сами справятся.

– Правильно сделали, Афанасий Гаврилович. А то я опять со всеми переругаюсь.

– Ну и характерец! – вздохнул Набатников. – Несчастная у тебя будет жена.

Поярков отвернулся.

– Не будет, Афанасий Гаврилович. Никогда.

Подобная категоричность несколько удивила Набатникова – тут что-то неспроста, – но сейчас некогда было вмешиваться в личные дела ведущего конструктора «Униона».

Враг всякой официальщины в науке, Набатников все же должен был создать комиссию для проверки технического состояния «Униона» после высотного полета. В комиссию вошли инженеры, конструкторы двигателей, радисты и механики, врачи и биологи. Последние сразу же проскользнули в четвертый сектор, чтобы собственными глазами без всяких телевизоров посмотреть на своих питомцев.

Главный врач «Униона» Марк Миронович беспокоился за Яшку, но, как ни странно, несмотря на угрожающие сигналы, принятые по телеметрической системе, сердце его и общее состояние были весьма удовлетворительны, Придется провести дополнительные исследования.

Председателем комиссии был назначен один из самых видных специалистов по реактивным двигателям. Медоварова тоже ввели в комиссию. Набатников знал, что пользы он особой не принесет, но зачем же обижать человека?

Больше всего Толь Толич интересовался, как Багрецов и его дружок смогли проникнуть в кабину? Он уже допросил Багрецова и сейчас старался доказать, что приятеля залезли в «Унион» уже после того, как им, Медоваровым, был произведен осмотр центральной кабины.

Так же как и перед отлетом, сейчас он осматривал не двигатели, не аппаратуру, а целость пломб и печатей. С особым пристрастием обследовал он печать на двери кабины, откуда можно было бы управлять диском непосредственно, а не с земли. Наверное, мальчишки не нашли эту кабину, где при первых испытаниях обычно сидел летчик. Вообще все подозрительно. А вдруг они хотели перегнать «Унион» за границу? Откуда Багрецов достал орла-разведчика? Говорит, что снял с антенны диска. Чепуха! Разве туда доберешься?

Медоварова сопровождал Дерябин. Стенки туннелей были холодными. Они еще хранили в себе ледяное дыхание заоблачного мира. Хорошо, что Дерябин предусмотрительно надел пальто и шляпу. А Толь Толич храбрился, пошел в одной гимнастерке, с непокрытой головой. Возвращаться не хотелось, а потому, чтобы не замерзнуть, он должен был вихрем носиться в гулких морозных трубах.

– Ну, вот и все, – сказал он, отогревая дыханием озябшие пальцы. Двигатели без нас осмотрят, зоосад меня не интересует. Да, да. Самое главное, вы еще не видели иллюминаторов Валентина Игнатьевича?

– Опять «космическая броня»? – недовольно переспросил Дерябин. – Что вы к ней прицепились? Идите смотрите, а я узнаю, что там с аккумуляторами.

Медоваров сразу же выпрямился, лысиной коснулся ледяного потолка.

– Извините, уважаемый Борис Захарович, – потирая затылок, сурово проговорил он. – Тут вы не правомочны. Насчет аккумуляторов подождем, ибо центральная кабина опечатана по причине аварии с ними. Создадим специальную, так сказать, аварийную комиссию, выявим виновных… Доложим по инстанции. Все как полагается.

Борис Захарович понимал, что Медоваров прав, но творческое нетерпение, когда хочешь разгадать, в чем же причина неудачи, заставляло протестовать. При чем тут какая-то особая аварийная комиссия? Разве сами не разберемся?

Толь Толич быстренько добежал до люка, откуда, как из печного отдушника, так и дышало жаром, спустился по лестнице и, глядя снизу вверх на хмурого Дерябина, спросил будто ни в чем не бывало:

– Как вы думаете, Борис Захарович, кого мы можем ввести в комиссию по оценке испытаний «космической брони»? В исключительных условиях полета она как будто бы показала себя неплохо? Небольшая комиссия, рабочая. Ну, скажем, под председательством ведущего конструктора Серафима Михайловича. Потом вы, конечно, войдете…

– Не войду, потому что в пластмассах ни черта не смыслю. Да и к чему такая спешка?

– Должен прилететь оператор из студии научно-популярных фильмов. Они готовят специальный фильм.

Спустившись из люка, Борис Захарович отдышался и, крепко сжимая узловатыми пальцами ручку тяжелой трости, категорически заявил:

– До тех пор пока мы не проверим самое основное, то есть причину аварии, ни о каких других комиссиях не может быть и речи. А ваш оператор пусть подождет.

Водя, что старика не переубедишь, да и ссориться с ним невыгодно, Толь Толич миролюбиво согласился:

– Да я разве что говорю? Обязательно причину надо расследовать. Возможно, Афанасий Гаврилович поручит это дело нашей комиссии. Так сказать, в рабочем порядке. Потом протоколом оформим.

Набатников согласился, и уже через полчаса центральная кабина была тщательно осмотрена. Для выяснения некоторых подробностей в кабину пригласили Нюру. Она сразу же заметила в аккумуляторной батарее два пустых гнезда. А внизу под ними, привязанные к металлической стойке пестрым Димкиным галстуком, виднелись злополучные банки, из-за которых так много пришлось пережить и ему и Тимофею.

Нюра бросилась было к этим банкам, но Медоваров сурово предупредил:

– Отставить. Мы сами разберемся, в чем дело, гражданка Мингалева.

И оттого, что он назвал ее гражданкой, как на суде, и не доверил хотя бы только отвязать испорченные банки, Нюре стало мучительно горько. Действительно как подсудимая, и взяли ее сюда, чтобы допросить на месте преступления.

– Почему эти аккумуляторы без паспортов? – спросил Дерябин, заметив на банках пустые металлические рамки. – Откуда вы их взяли, Анна Васильевна? Неизвестно, когда они заряжены, сколько циклов было до этого? Ничего не понимаю!

Нюра тоже ничего не понимала. В последний раз ей пришлось проверять эту группу аккумуляторов уже здесь, в кабине. Напряжение было нормальным, а что касается целлулоидовых паспортов, то их отсутствие она бы сразу заметила. Вот и все, что Нюра могла сказать.

Она подумала, что паспорта взяли Багрецов или Бабкин, но сразу же отбросила эту мысль. Они знали, что банки испортились, тем более надо сохранить паспорта, чтобы потом выяснить причину аварии. Ведь на паспорте все указано – и номер серии, и дата изготовления.

– Вы свободны. Можете идти, – милостиво разрешил Медоваров и, когда Нюра скрылась в люке, обратился к председателю комиссии: – Ну что ж, товарищ инженер-полковник, больше нам здесь делать нечего. Попросим Бориса Захаровича организовать экспертизу, так сказать, вещественных доказательств. Пусть проведут соответствующие измерения, а потом посоветуемся коллегиально. Как вы думаете?

Председатель комиссии пожал плечами:

– При чем тут «вещественные доказательства» и судебная терминология вообще? Всякая новая техника полна неожиданностей и капризов. А вы этой желторотой специалистке хотите приписать чуть ли не вредительство.

– Приписывать мы ничего не собираемся, – обиженно проговорил Медоваров. Но если бы вы ознакомились с личным делом «этой желторотой», как вы изволили сказать, то кое-что вас бы там заинтересовало.

Дерябин стукнул палкой по звонкому полу.

– Погодите, Анатолий Анатольевич! Не здесь бы надо проявлять вашу бдительность. Да, Мингалева совершила ошибку и получила выговор. А вы готовы ей всю жизнь этот выговор помнить. Нехорошо.

– Вам кадрами не приходится заниматься, дорогой Борис Захарович. А у меня они вот где сидят, – и Медоваров похлопал себя по розовой шее.

Нюра ничего этого не слышала. Тяжело спускалась она по лестнице и лишь внизу, ступив на твердую землю, вдруг поняла, что второй ошибки ей не простят. И самое главное, что Нюра не знает, как эта ошибка произошла. Надо подробно расспросить Римму, – возможно, что-нибудь и прояснится.

При абсолютном равнодушии и даже презрении к труду Римма увлекалась вязанием. Шапочки, шарфики, какие-нибудь пояски помогали Римме убивать время и в автобусе и даже на работе, когда никто не видит.

Сейчас Римме нечего таиться. Она может вязать сколько душе угодно до тех пор, пока не придет машина за мальчишкой, который притащил сюда какой-то там золотой осколок и должен показать место, где он его нашел.

Римма лениво перебирала спицами, нанизывая на них петельку за петелькой. А вообще она злилась. Ученица-лаборантка в няньки не нанималась, а тут ей пришлось водить мальчишку в столовую, кормить его, ходить за ним по пятам, чтобы не совал свой нос куда не следует. Приехал сюда зайцем, глядишь, в какую-нибудь ракету залезет. Милиционера к нему надо приставить, а не няньку. Детей она вообще терпеть не могла и заранее решила никогда не обременять себя пискунами. Очень они ей нужны! Взять хотя бы этого пацана, – ни минуты покоя, бывают же такие любопытные.

Она беззвучно шевелила губами, считая петли, а Юрка, сидя рядом, болтал босыми ногами и расспрашивал:

– А где вы работаете? А что делаете? А давно? А сколько вам лет?

– Тебе что? Моя анкета нужна? – сбившись со счета, рассердилась Римма. – И запомни на всякий случай, что у женщин про года не спрашивают. Неприлично.

Юрка обиженно хмыкнул.

– Зачем неприлично? Это если бы вы были старая… А когда он еще полетит? – показал он пальцем на сверкающий диск. – А из чего он сделан? А он сварной или клепаный?

– Сам ты клепаный. – Римма надвинула ему фуражку на глаза. – Тоже мне, специалист нашелся. Помалкивал бы лучше.

Мальчик недовольно приподнял козырек.

– Зачем вы такая сердитая, тетя?

– Я тебе дам «тетя»! Тоже мне, племянничек нашелся. – И, завидев подъезжающую «Волгу», Римма замахала рукой: – Наконец-то! Забирайте свое сокровище.

Пустым взглядом смотрела она на удалявшуюся машину. С ума можно сойти от расспросов мальчишки. Что? Как? Для чего? Ну, не все ли равно, клепаная эта погремушка, золотая, серебряная? Кому какое дело?

«Вот и неулыба идет, – заметив подходившую Нюру, неприязненно подумала Римма. – А макинтошик на ней ничего, приличный. Опять насчет аккумуляторов будет допрашивать. И как ей только не надоест?»

Римма не ошиблась. Нюра ей надоедала постоянными расспросами: не уронила ли та или не замкнула ли случайно аккумуляторную банку, из тех, что задержались в лаборатории. Римма вначале отшучивалась, а потом стала злиться. Действительно, привязалась по пустякам. Да разве Римма не научилась хотя бы вольтметром пользоваться? Не поставит она разряженный аккумулятор. А кроме того, сама Анна Васильевна проверяла. Просто-напросто ярцевские аккумуляторы никуда не годятся. Серафим против них возражал, а Борис настаивал на своем. У Анны Васильевны рыльце тоже в пушку, почему она не сказала Серафиму, что старик хочет поставить ярцевские? А ведь Серафим в ней души не чает, по уши влюбился. Разве можно быть такой неблагодарной? Конечно, если Анна Васильевна мальчиками увлекается, тогда понятно. Багрецов покрасивее Серафима, да и в герои вылез. Наверное, в газетах про него напишут.

– А хлопчик-то ваш гарнесенький, – чтобы предупредить ненужные расспросы, начала Римма, откладывая вязанье. – Вин хто? Инженер чи начальник лаборатории?

Нюра посмотрела на еще клубившуюся пыль от машины, с которой уехал Юрка, и удивленно переспросила:

– Какой хлопчик? Тот, что здесь сидел?

– Не прикидывайтесь, Анна Васильевна. Хиба я не чую? – Римма вытащила из сумки зеркальце и пригладила брови. – Щастя людыне. Два закоханца. Тильки дуже они неспокойные… Серафим, конечно, посолиднее…

– Бросьте, Римма, – отмахнулась Нюра как от назойливой мухи. – Не до шуточек мне. Испорченные аккумуляторы сейчас проверяются. Непонятно, почему они оказались без паспортов. Я точно помню, что паспорта были у всех.

Римма почувствовала назревающую неприятность. В самом деле, что же это такое получается? Ей поручили поставить банки в гнезда и присоединить к шинам. Из второго ряда паспорта не вытащишь, – значит, вся вина ложится на нее. Начнут докапываться, кому и зачем она отдала паспорта? А кто их знает, может, эти аккумуляторы секретные? Правда, ее об этом не предупреждали, но вдруг сейчас, после испытаний, взяли и засекретили ярцевские аккумуляторы?

Откуда знать Римме, что испорченные банки были вынуты из своих гнезд, а если так, то и паспорта можно вытащить. В кабину ее не допустили, а Нюра не сказала, что банки стояли отдельно под каркасом.

Римма перепугалась не на шутку. Самое главное доказать, что никаких паспортов она не брала. И, позабыв, что всегда кокетничает украинскими словами, поспешно заговорила по-русски:

– Очень даже странно, Анна Васильевна. Ведь у нас в аккумуляторной нет ни одной банки без паспорта. Только ремонтные… Да разве я…

– Постой, постой! – перебила ее Нюра. – А ты не заезжала тогда в аккумуляторную? Возможно, перепутала как-нибудь?

– Вы что же, меня за дурочку считаете? – Римма поджала губы и вновь взялась за спицы. – Ремонтные – значит испорченные. А я могла поставить только проверенные. Слава богу, не один раз вы меня заставляли их заряжать и разряжать. Числятся они у меня отдельно.

Хоть и трудно было Нюре, но она ничем не выдала своего волнения.

– Ты говоришь о тех банках, которые я после тебя испытывала? Их, что ли, поставила?

Метнув вопрошающий взгляд и не заметив в поведении Нюры ничего особенного, Римма призналась:

– Дождь был. Заехала в аккумуляторную протереть банки. Потом испугалась, думаю, не перепутала ли? Проверила напряжение. Все в порядке.

– Ремонтные не попали?

– Конечно нет. Они же без паспортов. – Римма зашевелила губами, считая петли, по, чувствуя нетерпеливое ожидание Нюры, добавила: – Могли попасть только те, что вы сами проверяли.

Нюра схватилась за голову. Все позабыла, проклятая девчонка! Сколько раз ее предупреждали, что ярцевские аккумуляторы, прошедшие больше сотни циклов, то есть зарядов и разрядов, могут отказать в работе. Им нельзя доверять. «Доверять? – переспросила себя Нюра. – А девчонке-пустышке ты могла доверить?» И сразу припомнилось, как, блуждая отсутствующим взглядом по потолку, Римма слушала надоевшие ей инструкции. При чем тут циклы? У Риммы свои дела, свои заботы, а на все остальное наплевать.

Лишь сейчас Римма поняла, что совершила непростительную ошибку, надо спасать положение.

– Сами напутаете, а я виновата. Откуда я знала?

– Да говорила же я тебе тысячи раз, – чуть не плача, доказывала ей Нюра. Ну чем забита твоя голова? Скажи, пожалуйста?

– Чего вы на меня вскинулись? Ничего особенного не случилось.

– Не случилось? – Нюра даже привстала от удивления. – Из-за тебя люди остались в кабине, чтобы предупредить аварию. Из-за тебя диск попал в грозу. Ведь приборы не работали. Из-за тебя люди чуть не погибли.

Ого! Это дело посерьезнее. Римма почувствовала непривычное волнение. Да разве так можно клепать на человека? Она не виновата нисколечко. И Римма бросилась в атаку:

– А кто вам позволил законы нарушать? Я еще в профсоюз пожалуюсь.

– Какие законы?

– Обыкновенные. В субботу заставили работать, да еще на два часа задержали.

– Но ведь это особый случай. Срочное испытание.

– А мне какое дело? Очень мне интересно отгуливать в будние дни, когда все на работе.

– Мало ли что тебе неинтересно, – терпеливо разъясняла Нюра. – Но космические лучи…

– А мне все равно… Космические, электрические, – в руках Риммы лениво шевелились спицы, – какие угодно. И нечего рабочего человека прижимать. Все говорят «забота о человеке». А где она, эта забота? Никакой охраны труда. Целую неделю спину гнешь, и нате вам, в субботу отдохнуть не дадут. Поневоле ум за разум зайдет. Не то что банки перепутаешь, отца с матерью не различишь.

Глядя на то, как Римма спокойно нанизывает петли, Нюра еле сдерживалась. Все кипело в ней. Ну еще бы, Римма знает свои права, знает и законы, профсоюз вспомнила, охрану труда. Замучилась от безделья, устала, бедная. И если бы не тайная радость, что все наконец выяснилось, что отказали не новые аккумуляторы, а те, которые и должны были прийти в негодность, то вряд ли Нюра смогла бы сдержаться.

– Все ясно. Тебе были даны новые, хорошие аккумуляторы, а ты их заменила испорченными. Можно сейчас позвонить в институт и проверить, где находятся банки, которые ты взяла из лаборатории. Так и скажу Борису Захаровичу.

Повернувшись к Римме спиной, Нюра медлила, наконец решилась и пошла.

Римма вскочила, удержала ее за платье:

– Но надо, Анна Васильевна! Не говорите. Новые тоже могли испортиться.

Нюра всплеснула руками:

– Какая же ты сквернавка! Слов не нахожу. Ради собственной шкуры готова погубить труд и счастье человека. Он всю жизнь работал над этими аккумуляторами. Да разве ты можешь понять? У… корова!

В это слово Нюра вложила всю глубину ненависти, которой раньше за собой не замечала.

А Римма даже не оскорбилась. Подумаешь, Художественный театр! Пусть себе ругается – все равно никто не слышит. Ей просто завидно, что сама она тощая, в чем только душа держится. Римме, конечно, придется стерпеть и не огрызаться.

Зная Нюрин мягкий характер и душевную теплоту, которую Римма определяла как «бабскую жалостливость», можно было бы на этом сыграть. У мамы такой же характер, и Римма часто пользовалась ее слабостью.

Удивительно сочетались в Римме и ханжеская стыдливость – в музее при виде гипсового Аполлона она всегда отводила глаза – и жесточайший цинизм. Она никогда не позволяла себе поддаться влечению к кому-нибудь из своих друзей. Никто бы из них не смог признаться, что поцеловал ее хоть раз. Никогда не обнимали ее горячие мужские руки. Как и тысячи постоянных посетительниц танцплощадок, она танцевала лишь с подругами, автоматически вышагивая за вечер целые километры. А если и отвечала на приглашение какого-нибудь завсегдатая, то даже в тесной толчее умела сохранять нужное расстояние между собой и партнером.

Она любила смотреть французские фильмы, но, когда там целовались, обязательно опускала ресницы. Чуточку грубоватое словцо, шутливый намек на увлечение пли возможную любовь к Римме, чем грешили летчики, сразу же делали ее недоступной и строгой.

Мать гордилась высокой нравственностью и чистотой дочери и в то же время не понимала, что за всем этим у нее скрывается и высокомерие и ложь, холодное равнодушие и пустота. Мама считала ее несчастной девочкой. В вуз поступить не удалось, балериной она не стала, актрисой тоже. Из секретарш перебросили на производство, ученицей сделали.

А ученица эта, несмотря на свою молодость, прекрасно усвоила те жизненные принципы, которыми столь умело пользовался ее наставник и руководитель Толь Толич Медоваров.

И не будь на свете таких людей, как Нюра, с ее легко ранимой, отзывчивой душой, с ее незащищенностью от колючих ветров, от людей, шагающих по жизни тяжелой поступью, плохо бы пришлось Римме.

– Вы добра людына, Анна Васильевна, – стараясь придать своему голосу искреннее волнение, слезливо заговорила Римма. – Неужели из-за какой-то ошибки вы хотите, чтобы меня уволили? Ну куда я денусь? Ведь у вас специальность, а у меня? Вешаться мне, что ли? – она уткнулась лицом в недовязанный шарф.

Нюра стояла в нерешительности, грызла горькую травинку и думала, что, скажи она правду, Римму ни минуты не будут держать в институте. Даже Толь Толич умоет руки.

– Нет, не могу. – Нюра выбросила травинку. – Не могу допустить, чтобы все подумали, будто испортились новые аккумуляторы, – злясь на свою мягкотелость и как бы оправдываясь, возразила она. – Или ты хочешь, чтобы всю вину я взяла на себя?

Все еще не открывая лица, Римма захныкала:

– Анна Васильевна, родненькая! Да вам же ничего не будет. Ну, я очень прошу! Так трудно было устроиться. Хотела даже на целину поехать, на сибирские стройки, да маму жалко. Она у меня совсем больная, совсем беспомощная…

И явная ложь, и кое-какие нехитрые артистические способности, и слезы, которые Римма могла вызывать у себя, вспомнив что-либо особенно неприятное, вроде того, что у нее под самым носом перекупили нейлоновую кофточку или как ей не хватило денег на модные венские босоножки, – все было использовано для убеждения Нюры.